Taedium Vitae ч. I Откровение Саши

TAEDIUM VITAE
               
Роман-дилогия
               
Посвящается Кире

…Полюби не меня, но моё…

Предисловие

 Иногда люди, особливо люди молодые и мечтательные, придумывают себе миры и большей частью живут не в безобразном окружающем их быте, а в мире, что является их бытием и их вечностью.
 Зачастую они полностью погружаются в свой мир, окончательно разрывая связь с реальностью и, как правило, вскоре умирают: сначала для окружающих, затем и для этого мира. Реже случается так, что эти миры оживают, и человек, уже не скрываясь в мечтах и снах, живёт в нём, осознавая свою свободу от реальности внутренней и полностью оседая в реальности внешней. Эти люди, вероятно, много теряют, но обретают спокойствие и уверенность – они счастливы.
 Обычно же, таким людям просто как-то удаётся всю свою жизнь прожить в двух (или более) реальностях. Эти люди крайне редко бывают счастливы, но слишком боятся менять всё, столь старательно и лилейно взращенное в них, на прозрачное, сомнительное, а то и презренное счастье; и всё же достаточно сильны, чтобы не погрязнуть и утонуть в ирреальности.
 О двух таких людях я попытаюсь рассказать.

Часть I. Откровение Саши

Вот и я (ха-ха!) до боли в ушах
Посмеяться не прочь.
Лишь пока светло в небесах,
Лишь пока не наступит ночь.

Пикник

Глава 1. Начало осени

 Алёна устала. Она очень устала. Не знала от чего. Но усталость была такая, будто она очень долго занималась одновременно и физическим и умственным трудом. С чего-то болела голова и с чего-то ныли ноги. Ещё она очень хотела спать. Она была так молода, а успела устать от самой жизни. От её бессмысленной и утомительной докучливости глупостью и ложью. От её вечных разочарований и, вызванной ими, боли. Физической или духовной - не всё ли равно? Боль и телесная, и душевная одинаково сковывают волю и парализуют мечты. Хотя их, пожалуй, уже нет… Или всё же есть? Какая разница. Есть хотя бы одна – чтобы не было боли. Для того нужно или умереть, или воспитать в себе равнодушие. Свой выбор она сделала.  “…И нет души – есть только равнодушье” – напишет несколько позднее она о себе самой.
 Алёна попыталась заснуть, и, вероятно, ей бы это и удалось, но где-то у соседей заиграла музыка. Совсем негромко. Но она прислушалась. Что-то до боли знакомое. Запел грубоватый мужской голос. Слов было не разобрать, но они сразу сложились у неё в голове.

Я жду ответа,
Больше надежд нету.
Скоро кончится лето.
Это…

 Как верно. Только оно уже закончилось. Лёжа, она вслушивалась. Наверное, радио. Кто сейчас станет слушать Цоя? Дослушает песню и уснёт. Пусть скорей пройдёт этот день и следующий, и все дни этой скучной унылой жизни. Жизни, от которой нечего ждать, не во что мечтать, и некому верить… Песня закончилась, началась другая. Она сразу же её узнала – «Красно-жёлтые дни». Ещё более актуально… Значит, это «Чёрный альбом» Кино. Ну что ж… Ведь она прекрасно знала, что ни над ней, ни под ней, ни вообще где-то в её подъезде, а, может, и во всём доме, нет ни одного неформала. А только те, кто презирает и смеётся над культурой, принадлежащей к которой Алёна себя считала. За что же так любит песни Цоя даже вся эта гопота? За то, что широко известны? За то, что его тексты ясны даже интеллектуально неподготовленному человеку? И плохо ли это, или наоборот? Да и что значит “плохо”?
 Столько лет. Каждый год что-то менялось. Места. Люди. Слова. Лишь внешние оболочки. На самом деле всё оставалось прежним.
 Людская глупость всегда и везде одинакова. В Караганде или здесь. Где здесь? В городе Актау, что на западе Казахстана. Хотя нет… Здесь хуже. В большом городе, соответственно, больше умных и интересных людей. Здесь же маловероятно встретить даже одного такого человека… Здесь все одинаковы. Все следуют единому стереотипу. Нет ничего страшнее людей, закостеневших в своей глупости, и возведших свою глупость в категорию Истины. Конечно, при каждом режиме есть свои диссиденты, в каждом стаде есть чужак… Но в таком городе, думалось ей, вероятность встретить такого инакомыслящего сводилась почти к нулю. Впрочем, людей, даже различных между собой, но отличных от большинства других, будто инстинктивно влечёт друг к другу. Они испытывают чувство эмпатии, даже если расходятся во многих взглядах. Вот только попытки найти человека, не только отличающегося от других, но и близкого себе, нередко приводят к глубокому разочарованию.
 А ищет ли она? Столько лет… Места. Люди. Одни лица сменяются другими. Раньше, раньше, в глубь лет. Ещё раньше – туман. Страшные воспоминания, вытесненные ею в глубины бессознательного. Прошлое – оно страшно. Всё, что было в нём, должно там и оставаться. Не стоит тревожить прах времени. Не нужно воскрешать зарытые воспоминания. Оставить прошлое умершим.
 А она всё ещё жива. И взгляд её направлен прямо. Даже не вперёд, просто – прямо. На то, что здесь и сейчас. Только её настоящее заслуживает внимания. Вчера уже нет, будущего ещё нет. И может не быть никогда. Единственной реальностью является Здесь и Сейчас.
 От прошлого она сохранила только опыт, дабы избегнуть уже совершённых ошибок. Она хорошо усвоила, что искать близкого ей человека бессмысленно – таких людей нет.
 Она открыла книгу – сборник стихов Фёдора Сологуба – открыла наугад.
 
Люди такие презренные,
Дело такое ничтожное,
Мысли – всегда переменные,
Счастье – всегда невозможное…
Сердце тревожное
Робко болит, -
Чуждое, ложное
В жизни томит.

*   *   *

 Первый школьный день прошёл. Прошёл отвратительно. Она имела возможность в полной мере убедиться, что не только ученики, но и учителя не отличаются особенной глубиной ума. Поверхностность – это то самое слово, очень точное в отношении большинства людей. Слово, характеризующее даже, в общем, ум неглупый, но не умеющий или не желающий копнуть глубже внешней стороны явления.
 Её, конечно же, донимали расспросами. Кто, откуда, зачем… Отвечала неохотно и не на всё. Зачем им, к примеру, знать есть ли у неё парень или нет? Что за глупый вопрос… Она не была единственным новичком, и потому сегодня от неё довольно быстро отвязались, но ясно – ненадолго. Такие, как она, всегда вызывают, если и не ненависть, то уж точно – неприязнь большинства. А какое ей дело до мнения этого большинства – этой безликой массы, размазанной по классу. Они смотрят на других, и поступают, так как другие. Когда над кем-то издеваются, они с радостным улюлюканьем наблюдают за этим, в лучшем случае. В худшем – бьют сами. Бьют больно. И потому, чтобы посметь отличаться от них, чтобы сметь идти не с ними, или даже против них, необходимо быть сильным. Если в тебе нет достаточно для этого силы, ты будешь сметён толпой. Или же под натиском, вольёшься в неё, и поплывёшь в одном с ней направлении – направлении заведомо неверном, поскольку путь ограниченного большинства не может быть Истинным путём.
 Несмотря на всё это, похоже, что в её классе, был кто-то, несколько не вписывающийся в него. Она, конечно, не могла не обратить внимание на мальчика в очках и с волосами, немного недостающими до плеч. Сама его внешность (о, в этом городе она не встречала ещё парней с длинными волосами!) говорила о непохожести его на всех остальных одноклассников. После уроков она имела возможность убедиться, что и мировосприятие его далеко не позитивное. Звали его Саша.
 Он возвращался домой со своим – судя по всему, не другом, – школьным приятелем Колей. Алёна шла в некотором отдалении за ними, и слышала большую часть их диалога.

*   *   *

 - Мне не понравилась наша новая классная. - Резко и неожиданно сказал Саша, когда после уроков с приятелем Колей шёл домой.
 В ответ на это заявление Коля равнодушно пожал плечами.
 - Кажется, нормальная, хотя Татьяна Павловна, вроде, лучше была.
 В начале очередного (уже 11-го) учебного года Татьяну Павловну – довольно неожиданно для учеников – сменила учительница по имени Гульмира Заировна. Татьяна Павловна просто не справлялась с нагрузкой, являясь учителем физики, завучем, и классным руководителем в двух классах.
 Гульмира Заировна была лет на 10 моложе её. 32-летняя амбициозная учительница биологии.
 - Какая-то она… Я даже не знаю… Обычная, наверное. – Казалось, Саша слегка задумался, подбирая наиболее подходящее определение. – Такая же, как все. Как всё современное поколение, хотя и старше… Или старается быть такой. Такой, как они. Такой же обыкновенной, наверное, такой же современной, такой же…
 - Такой же попсовой. – Усмехаясь, закончил его мысль Николай.
 Однако Саша не улыбнулся. Настроение было совсем не то, но кивнул.
 - Да, наверное.
 Они немного помолчали. От школы отошли уже достаточно. Прошли и эти наполовину нежилые, страшные дома недалеко от неё, и вырытый подо что-то котлован, и старый бездействующий комбайн, затерянный в кустах. Уже недалеко дорога и скоро пути разойдутся. Надо было закончить недосказанное. И Саша закончил.
 - Не мы станем её любимчиками. Ими станут все гламурные девчонки, а может, даже “крутые” калхи, типа Берика. К нам она будет относиться, думаю, всё же нормально: главное, чтобы учили уроки, больше от нас ничего и не надо.
 - А тебе надо что-то большее? – Удивился Коля.
 - Да нет, в общем…
 Хотя по правде – да. Татьяна Павловна обращала на него внимание. Саша плохо понимал и не учил физику; часто она злилась, справедливо ругала и его, но всё же она выделила его, отметила в нём способности и немного поощряла поблажками. Далеко не все учителя умеют заметить в ребёнке задатки других способностей, особенно если те не знают их предмет, который многим преподавателям представляется единственно значимым. Саша же неплохо писал. Если какие-то способности и были даны ему от природы, то в первую очередь – способность к слову. При том, имея аналитический ум, неплохие память и воображение, он мог достаточно вразумительно и последовательно перенести на бумагу свои размышления и свои фантазии. То есть, у него имелся потенциал когда-нибудь стать писателем. И Татьяна Павловна это знала. Гульмира Заировна не заметит - он был в этом совершенно уверен.
 - Но она будет как все эти попсовые дуры. Она будет с Системой и за Систему.
 - С какой ещё Системой? – Немного не врубился Коля.
 Пока Саша размышлял, он не заметил, что они уже успели перейти дорогу.
 - Да с той, что есть. Как всё есть. То, с чем я не хочу мириться и не буду. Хотя ничего здесь не исправишь. Система во все времена была одной, и такой она останется. И эта “Система – отстой. – Точно, полный отстой”, как говорили Дарья с Джейн.
 - Опять ты со своей Дарьей. Эта «Дарья» – отстой.
 - Да пошёл ты… Это единственная осмысленная вещь, которую соизволило показать ваше тупое MTV.
 Никто не засмеялся. Коля, было, улыбнулся, но улыбка быстро сошла с его лица.
 Он, вроде как, шутил. Но Саша говорил серьёзно. Пора было расходиться, и Коля пошёл вперёд, к своему дому. Саше предстоял путь направо, с ещё одной широкой дорогой, в прошлом бывшей взлётной полосой, в его ненавистный 29 микрорайон. И он не заметил, как в противоположную от него сторону ушла тихая девочка в чёрной рубашке и чёрных брюках, неотступно шедшая за ними… Саша смотрел на небо. Стоял светлый день ранней осени, будто лето ещё и не прошло. Тем не менее, это была осень, и с каждым днём это будет всё заметнее. И сами собой в уме всплыли строчки из песни Пикника:
 
Весны безумный карнавал
Ещё вчера здесь бушевал.
И все мы думали тогда,
Что этот праздник навсегда.

 Коля сказал: “Пока”, Саша лишь вяло махнул рукой. Ещё один год грёбанной школы, а что потом он не знал. Жизнь казалась ему пустой и безоблачной, как то небо, что плыло над ним. Ослепительно синее. Оно навевало печальные воспоминания. Жизнь не содержала в себе смысла. Он это знал. Уже целых три года.

*   *   *

 Саша открыл обе двери и перешагнул порог.
 Он был дома, но разве это что-то меняло?
 По крайней мере, он был один.
 Он закрыл двери и посмотрел в зеркало. Хотел сказать “Привет”, но передумал - отражение ему не понравилось: волосы растрепались, лицо хмурое, а выразительные тёмные глаза как всегда скрыты стёклами очков. Миопия – близорукость – высокой степени угнетала его страшными мыслями о неизбежной слепоте годам к 50. Она досталась ему, как и его сестре, от отца, который, однако, полноценно восстановил зрение в Москве ещё в 80-х. Детям же неизбежно достаётся всё худшее. Ведь почему-то же не унаследовал он от отца ни склонности к математике и физике, ни к технике, ни прекрасную ориентацию на местность… Он не винил своих родителей ни в чём. Даже испытывал благодарность – ведь они были людьми совершенно обыкновенными, не искушёнными в искусстве или науке, но смогли воспитать ребёнка с высоким понятием о нравственности, честности, доброте и с любовью к искусству. А то, что ребёнок оказался слишком слаб и болезнен, и, вероятно, лучше бы умер в детстве – а такая вероятность была, - вина не их…
 Так или иначе, рос Саша чувствительным и мягким, и с годами всё более отличающимся от сверстников. Позже, в одном стихотворении, он сам себя отождествит с растущим посреди однообразной унылой травы цветком… уродливым цветком. Его непохожесть смущала его, и он старался её скрыть хотя бы частично, но самая совесть не позволяла ему быть не таким, какой есть. И потому-то нередко становился он объектом насмешек, но всё же редко – рукоприкладства. Быть может, в нём всё же чувствовали внутреннюю силу, ту, что называют волей – ведь не молча же он терпел обиды, а – самим взглядом! – выражал презрение или безразличие к оскорбителю. Или же чувствовали что-то другое в его молчании, в его уме, в его словах… и в самом его взгляде. Никогда не был он тем, кого называют “полным лохом”, но никогда и тем, кого - “крутым”. А сам он не знал, кто он и как должен сам к себе относиться: то восхищался своими поступками, то глубоко презирал само своё существование. Он считал себя чужаком в этом мире, аутсайдером среди людей, и всему предпочитал одиночество.
 И сейчас, по крайней мере, он был один. Одиночество даёт больше свободы. Можно ходить туда-сюда по комнатам, и говорить с собой на любые волнующие темы. Никто не посмотрит странным взглядом… разве что, кот. Большой пушистый кот наполовину сибирской породы, и, видимо, оттого, такой дикий…
 Но сейчас Саше не хотелось беседовать с собой, так же как заниматься чем-либо ещё. Ему ничего не хотелось. Разве что, спать. Очень нехорошее состояние овладело им – полного безразличия ко всему. Думал, хочет то, хочет это, а сейчас понимает, что в действительности, ничего не хочет. Ничего в этой жизни. Но даже обидно: думает о смерти и понимает, что умирать тоже не хочет. Ни жить, ни умирать. Паршиво.
 Будто живёшь не в этом мире, а где-то на границе с ним. Как будто иногда и не чувствуешь, что живёшь вовсе. Не об этом ли написал Блок: “Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться!..”?
 Зазвонил телефон. Саша взял трубку. Ему подумалось, что он двигается неестественно медленно, как во сне.
 - Алло? – Голос звучал устало и сонно.
 Некоторое время никто не отвечал, а потом положили трубку.
 По-прежнему, как во сне, Саша опустил свою.
 И заплакал.
 Чёртов сон. Вся эта жизнь – чёртов сон.
 И смерть будет пробуждением от него.
 Саша решил пойти спать. Надо лишь немного отдохнуть, и станет легче. Иногда это помогало. Он лежал на кровати и плакал в подушку.
 Он оплакивал всё живое. Он оплакивал стариков и старушек, роющихся в помойках у дома, потому что вся их пенсия уходит на то, чтобы заплатить за квартиру; он оплакивал своих родителей, потому что они переживали за него. Но более всего он оплакивал себя. Он понимал, что не один такой, но ему было жаль именно себя. Возможно, кто-то назовёт его эгоистом, но ему было так плохо, он чувствовал себя самым несчастным из живущих. Все три последних года, когда он впервые стал задумываться о своём будущем уже серьёзно, он жил, будто в полубреде. Как во сне. Всё было как будто не с ним, вот и сейчас тоже… Он ходил в школу, он много читал, он сам что-то писал, он месяцами ходил по больницам, но это был не он. Это была телесная оболочка, а душа за ней наблюдала. Он жил и думал, когда же решится на самоубийство. Прошло три года, а он не решился. Всегда оставалось слишком много незаконченного здесь, на земле, оставались родители, оставались надежды и мечты. Он знал, что всё это отговорки, которыми прикрывается обычная слабость.
 Саша не хотел больше об этом думать, и, наконец, заснул. И ему приснился прекрасный уютный домик где-то за городом, посреди деревьев и цветов, у безмятежной и чистой реки… Но в подобных снах цветы всегда обращались в венки, а уютный домик оказывался тесным гробом. А в этом сне домик вырос в высокое здание – чем-то похожее на то, в котором он жил (хотя что-то его отличало); а цветы – в гигантские деревья, окружившие дом…
 Саша проснулся к вечеру, забыв этот сон. Скоро должна была придти с работы мама, и он встал, чтобы с улыбкой встретить её, не выдав своей печали.

*   *   *

 Две недели промчались как одни сутки. Как сон.
 Жизнь шла своим чередом, но дни его жизни были похожи один на другой. Школа стала самым страшным местом этой жизни. И не столь из-за всяких тупых уродов и ненавистных уроков, сколь из-за себя самой. Само здание школы отныне вызывало почти что ужас. Находясь в ней, Саша чувствовал непонятный безотчётный страх, он ощущал свою беззащитность перед её глухими серыми стенами, изрисованными какими-то, казавшимися бессмысленными, картинками. Она напоминала ему детское отделение в больнице… Или что-то другое… Её двери приветствовали надписью: “Добро пожаловать!”, а думалось: “Оставь надежду, всяк сюда входящий…”
 Учителя и ученики казались ему кем-то неживым, кем-то вроде гаитянских зомби. Ему казалось, что они все без цели и смысла бродят в серых стенах школьных катакомб, и не делают ничего кроме. Он не понимал, почему на него никто не обращает внимания, не сознавая, что для других неживым представляется он сам… Даже с давним приятелем Колей, с которым сидел за одной партой, он почти не общался, лишь изредка перебрасываясь короткими холодными фразами… В мире живых мертвецов, Саша сам был мёртвой тенью.
 Его мироощущение разделилось на два. Один мир назывался реальным – объективным, но ему казался странно искусственным, будто сконструированным из нелепых декораций, что рвутся и ломаются от одного взгляда на них. И второй – тот, что был в его сознании, и его снах – и который казался ему настоящим. Только в редкие моменты, как, к примеру, в те редкие дни, когда он виделся с единственным человеком, которого – не без оговорок – мог назвать своим другом, он чувствовал реальность своего бытия. Что ещё жив. И, тем не менее, его единственный друг, человек глубокого ума и, как и он, тяготеющий к искусству, отличался более сильным и стойким темпераментом, и был чужд его меланхоличному мировосприятию. Потому и с ним он не мог чувствовать себя в полной мере свободным от гнетущих страхов, и в полной мере открыться перед ним.
 … И так школа стала местом словно неглубокого сна, скорее дрёмы, где почти стирается грань между мнимой реальностью и мнимым сном. Среди шума и суеты, мелких и ничтожных проблем всех этих чуждых ему людей, до которых ему не было дела, перед ним вставали странные образы, становившиеся сюжетами его рассказов. Как из ниоткуда. Как из приоткрытого кладбищенского зева.
 Кроме этого, всё казалось бессмысленным и никчёмным. Когда он знал, что не доживёт до 20 лет. Когда он испытывал страх здесь, в этих стенах, изрисованных невинными детскими картинками, однако внушавшими ужас больший, чем видения деформированного мира, написанные Здзиславом Бексиньским.
 Саша понимал, что сходит с ума, но не хотел этому противостоять. Да и что он мог изменить?

*   *   *

 Среди всех, кто окружал его в школе, только один человек не казался ему умершим, но неестественно живым – учительница русского языка и литературы Татьяна Владимировна. Сквозь сон доносились до него её слова об Антихристе и Втором пришествии Христа. Она говорила об этом не часто, но убеждённо, и Саша поневоле вслушивался в её апокалипсические проповеди, и обличения, иногда направленные в адрес его одноклассников – с предречением грозящего им Страшного Суда. На него же она внимания не обращала, - вероятно, потому что, в отличие от остальных, Саша всё же был достаточно начитан (хотя далеко не всегда по школьному курсу) и писал вразумительные сочинения по изучаемым произведениям.
 Все считали Татьяну Владимировну маразматической старухой, но Саше она не казалась похожей на выжившую из ума бабку. Напротив, она казалась чрезмерно полной сил и деятельной энергии. Ни в чём не путалась и не ошибалась. Обращалась со всеми умеренно жёстко и очень спокойно. Её трудно было вывести из себя. И, видимо, только Саша вполне осознавал, что она – религиозная фанатичка: она вызывала у него и смешную и страшную одновременно ассоциацию с матерью Кэрри, героини романа Стивена Кинга. Татьяна Владимировна, видимо, старалась скрывать свою возвышенную экзальтацию, дабы не быть уволенной, но всё же это не всегда ей удавалось, и при каждой соответствующей ситуации, она поминала все грехи людские на конкретных примерах её учеников. Саше выпал грех эгоизма, хотя ему казалось, что таких людей намного больше среди самих учителей.

*   *   *

 Класс же Саша условно делил на три группировки.
 Первая состояла из пустых девчонок, вторая – из придурков, а третья из тех немногих, кто не вписывался полностью в две другие. Себя же Саша вообще обособил и назвал “классным андеграундом”. Теперь, когда он перестал мало-мальски общаться даже с Колей, его позиция, в общем-то, соответствовала этому определению.
 Группировка придурков, или, как их ещё называли по причине принадлежности к казахской нации – “калхов”, включала в себя четырёх уродов, среди которых наибольший авторитет являл собой Берик. Он был тем, за кем безоговорочно шли другие, и только он хоть что-то собой представлял, хотя бы низменной хитростью. Сашино общение с ними заключалось только в рукопожатии при приходе в школу. В последнее время, впрочем, он старался избегать и этого не особо нравящегося ему (особенно в отношении неприятных людей, после которых остаётся чувство брезгливого отвращения, как если бы потрогал таракана), но неизбежного ритуала приветствия, которому он всегда предпочитал устную форму, например, слово “привет”. Они смотрели на Сашу косо и подозрительно, но особенно не докапывались. Сначала пытались, но вскоре им наскучило его презрительное безразличие, и потому конфликтов почти не возникало.
 Группировка девчонок состояла из полных или не полных дур и стерв. К Саше они относились либо насмешливо, либо презрительно, во всяком случае, как, впрочем, и все, относясь с презрением и непониманием к тому, что любил он. Никто из них не читал ту литературу, что возбуждала его ум и сердце, - да, впрочем, и не читал вовсе; не любили «Дарью», но смотрели всю прочую пошлость, демонстрируемую по MTV; и все они слушали только тупую поп-музыку конвейерного производства «Фабрики звёзд». Песни, в которых нет ни смысла, ни музыки, ни главное – искренности.
 И всё же среди тех немногих, кто не вписался в эти два лагеря, Саша к своему изумлению, узрел одно абсолютное “но”.
 В классе была новая, незнакомая ему девочка. Она неожиданно отличалась от общей серой массы. Она сидела через парту позади Саши. Её звали Алёна. И не смея верить, и боясь разочароваться, он осторожно наблюдал за нею.

Глава 2. Не такая как все

 - …Таким образом Китай развивается уже около… - Она запнулась и продолжила несколько быстрее, - …На протяжении уже около 30 лет. И у него есть шансы в ближайшие десять лет выйти в число наиболее развитых стран, таких как США и Япония.
 - Можно сказать, он уже встал в ряд с этими странами, но количество ВВП на душу населения там…
 - Там значительно меньше. - Не колеблясь, подхватила она.
 - Хорошо, я поставлю “пять”, но, если бы ты ещё уроки посещала так, как отвечаешь. За этот почти прошедший месяц я видела тебя не свыше трёх раз. Ну, и ещё улыбается.
 (Проследив за её загадочной улыбкой, Саша тоже невольно улыбнулся).
 Алёна села. Учила, а вернее, читала тему она, естественно, на уроке. Дома были книги поинтереснее, чем учебник географии.
 Уже скоро должен прозвенеть звонок, но, к сожалению, это далеко не последний урок. А первый. Причём, первый вообще на неделе, что означало целую неделю идиотской школы, один выходной и снова школа. Как это бесило. Всё всю жизнь идёт по одному безнадёжно замкнутому кругу: школа, ВУЗ, работа… И кто придумал этот круг, из которого нет возможности вырваться? Кто придумал весь этот мир?.. Больной и безумный… Неужели Бог? Разве Высший Разум так глуп, чтобы сотворить столь бессмысленное произведение? Или правы те гностики, что считали нашего Бога всего лишь низшей эманацией Бога первоначального? Или правы буддисты, называющие жизнь страданием, и стремящиеся вырваться из круга перерождений?
 И всё же Алёна верила во Христа и Его жертву ради человечества. Не Бог создал этот мир таким, но люди его таким сделали. Те самые люди, о которых сказано в одной песне:

Люди идут с молоком и сыром,
Несчастные люди, довольные миром.
Люди идут с простоквашей и хлебом,
Несчастные люди, забытые Небом.

 И ведь же действительно “внутри у меня холодеет от жути: неужели я такой же, как все эти люди?”.
 Все те, что сейчас окружали её. Школа не вызывала у неё ничего, кроме нежелания туда идти, без каких-либо конкретных на то причин. Особых конфликтов у неё не возникало, хотя и были те, кто пытался их спровоцировать. Усваивать уроки она умела с лёгкостью, но, можно сказать, не хотела, поскольку понимание того, что они связаны с этим местом, вызывало нежелание их учить. Во всяком случае, любым урокам она предпочитала искусство – литературу и музыку. А прочитать заданное можно и на самом уроке, благо, острый ум сразу схватывал смысл, а цепкая память удерживала его. Никто из преподавателей бы полностью не понял её безразличия к урокам при таком интеллектуальном потенциале. Ведь все же говорят, что не любят школу, не хотят ни учить, ни ходить, и всё же учат и ходят. Или не учат, но ходят. А не ходят и не учат только полные дебилы.
 Алёна же к ним не относилась, однако ходила редко и неохотно, учила только на уроках… Ей казалось, что она одна была такой. Но это было не так, и с каждым днём она лишь с большим изумлением понимала, как похож на неё саму этот замкнутый мальчик, сидящий через парту перед ней.

*   *   *

 Алёну это уже начало раздражать, но пока она не сумела придумать способ, как избавиться от столь навязчивого и недоброжелательного к себе внимания. Вновь, как и позавчера, Берик, потешая себя и своих дружков, глумился над ней. Алёна молча и холодно взирала на него, но в душе рвалась на свободу уязвлённая гордость, требующая отпора. Но она не знала, как его дать. Почему-то именно её не оставляли в покое после того как она кого-то посылала или, напротив, не обращала внимания. Тем не менее, насмешки в её адрес были нередки. Должно быть, из-за того, что стадо всегда ненавидит тех, кто не соответствует его критериям правильности. А эти отличия человек с развитым стадным инстинктом чует сразу. У Алёны были те качества, которых то ли лишились другие, то ли которые вовсе у других не развились: ум, доброта, не затуманенное общественными стереотипами, мировоззрение, и, к тому же, она не была обделена внешностью (хоть её красота и таила в себе нечто странное). В довесок ко всему, предпочитая уединение, она обычно сидела одна и ни с кем плотно не общалась. Это всё в совокупности способствовало потаённой ревности, непониманию, и почти откровенной ненависти по отношению к ней.
 И сейчас Берик обливал её самыми гнусными словами, которые теперь можно услышать ежедневно, просто выйдя во двор.
 Всего около недели назад Гуля, - из тех, кого в своей условной классификации одноклассников Саша определил в группировку тупых девчонок, - попыталась пустить слух, якобы ещё только в прошлом году Алёна поздним вечером не раз стояла у обочины дороги, в частности, в 4-м микрорайоне. Впрочем, большинство в эти слухи не поверило, но косые взгляды и смешки за спиной стали чаще преследовать её. И что неприятней всего, подозрительно смотрели на неё и учителя, до которых, естественно, слухи эти также дошли. Самым частым словом в её адрес Берика, потому, было “шлюха” со всевозможными грязными глаголами.
 К ней по-прежнему не приходила тактика действий, а подмоги ждать было неоткуда. Шла длинная перемена, и звонок на урок прозвенит не скоро. Большинство девочек отправилось в столовую, пацаны же посмеивались и поддакивали за спиной Берика… Впрочем, был ещё Саша. Но он, как обычно, ни на что не обращал внимания, полностью погрузившись в чистый тетрадный лист перед собой и в запредельные грёзы. Не стерпев более, Алёна встала и спокойно, в лицо Берику, как плюнув, сказала одно только слово о том, КАК он ей надоел, и, захватив сумку, вышла из класса. За спиной раздались окрики и тупой смех.

*   *   *

 Она шла домой. Неподалёку от центральной дороги. Рядом на дикой скорости проносились автомобили. Рядом шли люди. Ненавистные люди, которые испоганили этот мир. И в её сознании неожиданно сложились строки, которые она решила запомнить:

Мир прекрасен без людей.
Человеческих страстей.
Стариков и их детей.
Мир прекрасен без людей.

 Она хотела верить, что её стихи, столь свойственные людям её характера и мировоззрения, не совсем бездарны. И она мечтала, – хотя вряд ли кому бы и призналась в том, - что когда-нибудь её имя войдёт в историю литературы. Она была влюблена в поэзию Серебряного века, в особенности, в символизм. Её любимыми поэтами были и оставались Фёдор Сологуб и Зинаида Гиппиус. С Гиппиус она ощущала особенное душевное родство. Если верить в метемпсихоз, то, видимо, душа, бывшая Зинаидой Николаевной, ныне была её.
 Глубокая вера в Бога, но без отрицания Дьявола (как о том свидетельствует, к примеру, стихотворение «Божья тварь»), ненависть и презрение к людям, которые утратили человеческий облик и, даже самая сила её, в общем-то, не женских, стихов – всё это было столь близко и понятно Алёне, как если бы в её стихах она читала свои мысли…
 
Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек зверь – я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.

 Или:

Тли по мартовским алым зорям
Прошли в гвоздевых сапогах.
Душа на ключе, на тяжком запоре.
Отврат… тошнота… но не страх.

 Конечно, эти стихи были написаны в период революции, которую, понятно, не могли принять глубоко религиозные Гиппиус и Мережковский, и которая вынудила их бежать из России, и никогда больше не вернуться, но в них вся Гиппиус. И в них видела Алёна себя. Видимо, Алёна была декадентом нового поколения… По крайней мере, так она сама для себя полушутливо, полусерьёзно определяла своё творчество.
 Она любила и зарубежный декаданс-символизм, к примеру, Бодлера и Рембо, но имелся один большой минус у нерусской поэзии – её приходилось читать в переводе, который, понятно, не способен передать все тонкости и нюансы оригинала. Построчный перевод терял прелесть и самую поэтику стиха. Перевод свободный был довольно условен, зачастую не оставляя ничего, кроме общего смысла. Хотя, несомненно, встречались, переводы, являющиеся сами по себе замечательными произведениями искусства. Пожалуй, к таким можно отнести переводы из Бодлера, выполненные Эллисом.

Люблю ловить в твоих медлительных очах
Луч нежно-тающий и сладостно-зелёный;
Но нынче бросил я и ложе и очаг,
В светило пышное и отблеск волн влюблённый.

Но ты люби меня, как нежная сестра,
Как мать, своей душой в прощении безмерной;
Как пышной осени закатная игра,
Согрей дыханьем грудь и лаской эфемерной:

Последний долг пред тем, кого уж жаждет гроб!
Дай мне, впивая луч осенний, пожелтелый,
Мечтать, к твоим ногам прижав холодный лоб,
И призрак летних дней оплакать знойно-белый.

 Эти стихи, словно неким невнятным предчувствием, неожиданно вернули её в этот Страшный мир.
 Она взглянула на ещё очень яркое и тёплое солнце. Ощущение, что лето не кончалось, было настолько реальным, что в него хотелось поверить. Но она не любила тешить себя пустыми надеждами, так же как розовым очкам всегда предпочитала тёмные, которые и сейчас скрывали её выразительные, обрамлённые густыми и длинными ресницами, глаза зелёного цвета… Школа длилась уже около четырех недель, а это значило, что уже месяц, как осень. Скоро это станет заметно. Скоро станет заметно прохладнее и станет несколько раньше темнеть. К концу ноября начнутся морозные и ветреные дни, унылые дни ожидания дальнейшего потепления. Несмотря на достаточно мягкий климат Актау, всё же поздней осенью бывает даже холоднее чем в январе. А уже совсем скоро польют тоскливые дожди… Дожди, которые она столь часто воспевала в своих стихах, и не раз запечатлевала карандашом на листе. Алёна обладала неплохими способностями к рисованию, и, хотя знала это, рисованию уделяла значительно меньше времени и сил, нежели поэзии. Когда же её посещала несуществующая в природе муза изобразительного искусства, она всему предпочитала сумрачные пейзажи осени или зимы. И, видимо, потому – хотя она не избирала художников, а выделяла отдельные картины, - более других её восхищали меланхоличные произведения Каспара Давида Фридриха. Близкими своей излюбленной теме она находила также такие картины Люсьена Леви-Дюрмэ, как «Порыв ветра» и «Осень (Мёртвая невеста)». Хотя, конечно, близкие ей образы она находила и у многих других художников, преимущественно символистов…
 …Вот под этими деревьями, которые находятся у края дороги со стороны 28 микрорайона, весной этого года был найден труп мужчины. Многие тогда сбежались со школы посмотреть, и она тоже смотрела. Не из-за дикого животного любопытства посмотреть мертвеца, а, скорей, интереса к событию… Не то, чтобы убивают так редко, даже наоборот, но всё же смерть таит в себе нечто необычное и очень интересное. Её же с детства притягивал любой запретный плод, потому-то ей и нравились книги, в которых говорилось о происшествиях странных, о вещах необычных, и людях явно нездоровых. Параноики, шизофреники, извращенцы и, в общем, невротики, были, можно сказать, её слабостью.
               
Я горько вас люблю, о бедные уроды,
Слепорождённые, хромые, горбуны,
Убогие рабы, не знавшие свободы…

 Алёна с особенным увлечением, и даже наслаждением читала страшные истории Эдгара Аллана По, Ганса Гейнца Эверса и Эрнста Теодора Амадея Гофмана; полные психологизма романы Фёдора Достоевского. В детстве она также почитывала детективы, но из произведений такого жанра ей запомнились только «Десять негритят» Агаты Кристи, вероятно, из-за атмосферы страха поистине сверхъестественного.
 Тогда тоже было немного интересно. Полиция (слово, неизбежно ассоциирующееся с тупыми американскими боевиками) оцепила это небольшой участок и, раздев труп, не без труда, запихала тело в “труповозку” – небольшую машину с крытым кузовком.
 …А ещё, когда-то в кажущемся таким далёким и безмятежным детстве, она нередко гуляла здесь с подружками.
 Эти воспоминания слегка защемили сердце, хотя боль давно уже прошла. Сейчас у неё не было не то, что подруг, но даже приятельниц, лишь несколько знакомых, с которыми она почти не общалась. В её возрасте казалось невозможным не иметь друзей, но гораздо больше её волновали переживания матери по этому поводу. Ведь ей бы радоваться, что её дочь не гуляет поздним вечером и по ночам вместе с “продвинутыми девчонками”, готовыми отдаться едва ли не первому встречному в кафешке или на дискотеке, особенно изрядно выпив или обкурившись. “Эти реки текут в никуда, текут, никуда не впадая”, в том смысле, что все её подруги стали потенциальными проститутками или наркоманками. Она сразу перешагнула через это, сумев не поддаться давлению и сумев порвать отношения с теми, кто стал ещё более чужд ей, когда особенно явственно обозначилась пропасть между её интеллектом и интеллектом её ровесниц. Жизненный опыт она черпала из ошибок других и из книг, которые с большей достоверностью отображают не только действительность, но и внутренний мир людей, нежели фильмы.
 У неё также, в отличие от большинства, не было парня. Она редко встречала среди них того, кто не был бы или ублюдком, или полным лохом. И те, и другие были чрезвычайно тупы.
 Алёну совершенно не волновала её роль “белой вороны”, а также мнение на этот счет её одноклассников. Когда-нибудь они вырастут. Большинство из них так и останется умственно ограниченной массой населения нашей планеты. Но, возможно, хоть кто-то всё же осознает и поймёт, кто же был прав в отношении к жизни.
 Тупой оптимизм – это смешно…
 Оптимистом может быть только совершенно эгоистичный человек. Человек, держащийся принципа “не слышать, не видеть, молчать”.
 Можно верить, наверное, даже нужно верить в светлое будущее, надеяться на него и строить теоретические утопии счастливой для всех жизни, но нельзя закрывать глаза на настоящее, на правду. Не осознавая всего кошмара действительности невозможно найти путь к лучшему будущему. Такие люди, как она, необходимы хотя бы для того, чтобы напоминать другим об этой правде, о том, “что нас ждёт за углом”. Несмотря на то, что сейчас она это понимала, долгое время Алёна не могла к этому привыкнуть и боялась своей непохожести, своего инакомыслия. До тех пор, пока не услышала песню Nautilus Pompilius’а и Гребенщикова «Нежный вампир»:

Подруги твои нюхают клей,
С каждым днём они становятся немного глупей.
В этой стране, вязкой как грязь,
Ты можешь стать толстой,
Ты можешь пропасть.

 Вытирая засохшие на щеках слезы, Алёна внимала мрачному, чуть насмешливому, шёпоту Вячеслава Бутусова. И с каждой фразой понимала, о ком эти слова. Дрожащий голос Бориса Гребенщикова продолжал, и все становилось ещё более понятно.

Но я разожгу
Огонь твоих глаз.
Я даю тебе силу,
Даю тебе власть.
Я делаю тебя
Не такою как все…

 И этого достаточно. Это было про неё. Она была такою. Не такой, как все…

Глава 3. Одна в квартире

 Алёна подошла к двери и достала ключ. Прислушалась.
 Но нет, это где-то у соседей слышны голоса. В её квартире тишина. Так и должно быть – сейчас только пол одиннадцатого, и родители на работе. Родители… Мама и отчим. И это опасливое прислушивание было связано с ним. Если бы оказалось, что голоса, которые могли быть шумом телевизора, доносятся из-за этой лёгкой, деревянной, покрытой синей краской, двери с невзрачной цифрой 32, у которой она сейчас стояла, Алёна бы тихо, но быстро ушла прочь. И некоторое время, несколько часов, пробыла бы на улице, бродила бы по городу, наблюдая за ним и его размеренной жизнью, или нашла бы какое-нибудь не очень людное местечко и посидела в тишине, предаваясь мыслям либо чтению. Потому что, если в это время отчим не на работе, значит, он пьёт.
 Отчим Алёны, Сергей Николаевич, был в этом смысле “настоящим русским мужиком”. И Алёна по-настоящему боялась его. Нередко он бил маму и однажды сломал ей два пальца на руке. Один раз она лежала в больнице с отбитыми почками, другой – с вывихом левой руки. Алёне пока не доставалось лишь потому, что за неё заступалась мама, и отчим срывал своё раздражение на ней. Алёна старалась по возможности меньше попадаться ему на глаза, потому как понимала, что, когда мамы не будет рядом, жестокая рука коснётся и её. А, может, и не только рука. У Сергея Николаевича не было интимной жизни с мамой. А все его нечастые попытки кончались тем, что он избивал маму и, громко ругаясь, обвинял её в том, что у него “не идёт”. Наверное, себе пытался внушить, что именно из-за неё. И убеждал себя, что просто нужен кто-то помоложе, чем эта “старая шалава”. Почему именно подобные слова употребляют мужчины, если им женщина чем-то не угодила?
 Всё это длилось уже четыре года. Пять лет назад умер папа и уже вскоре, не успело пройти и года, появился дядя Серёжа. Ей приходилось называть отчима именно так, хотя ей это и было неприятно. На этом настояла мама. Но для Алёны он не мог быть ни отцом, ни дядей. Совершенно посторонний мужчина, который четыре года назад пришёл к ним домой и остался жить. “Дочка, это дядя Серёжа. Он будет жить с нами, и помогать нам. Он был хорошим другом папы, и папа просил его, в случае чего, присмотреть за нами и помочь нам”.
 Это длилось уже четыре года, и Алёна всё ещё до конца не понимала, почему мама не уйдёт от него. Она пыталась говорить с ней об этом, но всякий раз мама старательно переводила тему и лишь повторяла, что в доме нужен мужчина – гвоздь забить, что-либо починить, и, помимо того, он нёс в дом деньги, хоть и небольшие, но так, что на нормальную жизнь хватало заработка только обоих родителей. Но Алёна терпела это с трудом. Уже четыре года. Но из дома не шла – просто некуда, да и маму бросить не могла. А Сергея Николаевича она ненавидела. Ненавидела и боялась. Как только впервые, в 13 лет, увидела его – его хмурое лицо, серые от никотина зубы, низко расположенные уши и безволосую грудь худощавого тела, проглядывающего сквозь полосатую майку, - сразу же испуганно пролепетала “здравствуйте” и ушла в свою комнату. Где в ужасе и отчаянии проплакала весь вечер, пока не заснула.
 Она помнила, как это было, весь этот страшный зимний день четырёхлетней давности по-прежнему чётко и ясно, как ни старалась забыть его. День, когда к ним пришёл незнакомый человек и вдруг начал на всех кричать и командовать.
 …Алёна отворила дверь и вновь прислушалась. Шум холодильника и тиканье кухонных настенных часов. Никого не было дома. Что же, хотя бы это было хорошо. Она боялась отчима, с того самого дня, когда ей было тринадцать лет.
 И ещё: она сразу знала, что Сергей Николаевич не был другом её папы, они вообще никогда не виделись.

*   *   *

 Вот она, пустая квартира, её жилище, явно нуждающееся в ремонте. Вот она во всём уродливом величии Короля Чумы: обшарпанные и кое-где оборванные обои, заляпанное зеркало в прихожей, грязный линолеум на полу…
 Квартира, где умер папа, умер от опухоли мозга, что годами пожирала его изнутри. Хирург, излечивший за время 12-летней практики не один десяток людей, не смог вовремя осознать угрозы засевшей у него в голове боли. Или же мог…
 Алёна теперь уже понимала, что в последние месяцы жизни, папа осознавал преддверие скорого конца, и, тем не менее, он не забросил работу, он не жаловался… Она помнила его таким же, как всегда – доброго, умеющего пошутить, но не злоупотребляющего весельем, человека, который по-настоящему любил её и любил маму. Единственным недостатком, который она помнила, папы, были сигареты. Он курил часто и много, отчего от него исходил горький запах никотина.
 Алёна любила отца и привыкла к неприятному запаху, ставшему ей почти родным, как и прикосновение острой щетины его усов…
 Теперь запах сигарет витает по комнатам, потому что Сергей Николаевич не курит на балконе, как отец. И этот запах другой, - как и сам отчим не схож с отцом ни внешне, ни внутренне, - к нему часто примешивается вонь алкоголя, обычно, дешёвого пива. Этот запах не вызывает ничего, кроме отвращения.
 Алёна не знала и боялась знать, но нередко задавалась вопросом: был ли в жизни мамы Сергей Николаевич тогда, в последние года или месяцы папиной жизни? Она никогда не спрашивала маму и не спросит.
 Наверное, в то время или несколько позднее у Алёны обострились все эти видения, о которых она никому не рассказывала. Возможно, она и доверила бы их отцу, но его уже не было, а был лишь незнакомый мужчина, которого надо было называть дядей Серёжей и чужая женщина, которая совсем недавно была мамой.
 Видения, преследующие Алёну с детских лет, она хранила в памяти, хотя предпочла бы забыть. Уже позже она стала записывать их в дневник. Они не возникали слишком часто и, по большей части, они являлись лишь снами, некоторые из которых, вероятно, забывались уже под утро. Один из снов, повторяющийся с завидной частотой, нашёл отражение в наивном, совсем ещё детском стихотворении, написанном ею в возрасте 14 лет.

Серый кот, что у окна сидел,
На меня глазами влажными смотрел.
Что-то тайное он знал, мне сказать хотел.
Но раздавалось лишь унылое “мяу”,
Увы – я больше не пойму.
И в этой жизни не узнаю,
Что за тайну
Укрывали звуки “мяу”.

Может, печальный мой удел?
Или скорби человеческой предел?..
Кто ты, кот? Жизни моей пророк?
Или же любви несчастной рок?..

 Первые всплески отчаяния ещё маленькой, но уже выросшей духовно, всеми забытой девочки, иногда полностью уходящей в себя, чуть позже перерастут в строки, полные тоски и неясной тревоги. Алёна раскрыла окно и посмотрела на улицу. Ярко светило солнце в безоблачном небе, вовсю щебетали птицы на деревьях, достигающих её третьего этажа, день только начинался. Осень только начиналась.
 Серый кот с печальным и мудрым взором не только снился. Несколько раз она видела его, так же, как и некоторые другие видения. В темноте ночи, выглядывая из-под одеяла. На неё смотрели два тускло горящих зелёным огнём влажных глаза, смотрели долго и внимательно, потом он уходил. Иногда он издавал тихое мурлыкание. Но всегда обращал глаза к закрытой двери её комнаты и уходил будто в неё.
 Это было единственное понятное видение, остальные по большей части являли собой какие-то обрывки и неопределённые аморфные образы, иногда места, где она никогда не бывала. Таковы были и сновидения. Но главным преследующим страхом, был её личный ужас перед не очень редким заболеванием.
 Это был страх детских лет, с детского сада, где у одного мальчика завелись глисты, и после сон часа, вся группа наблюдала на его койке извивающегося белого червя, выползшего в то время, пока этот мальчик, чьего имени она уже и не помнила, мирно посапывал. С тех пор она всегда осматривала свою постель после сна, и у неё выработалась стойкая привычка заглядывать в унитаз, справив нужду, и самым тщательным образом мыть руки, даже, когда для того не было видимых причин. Это может казаться смешным и глупым, но саму Алёну это пугало. О своих страхах она никому не рассказывала, а сама давно поняла всю ненормальность всех этих факторов – снов, видений и страхов, - свидетельствующих о душевном расстройстве.
 В стремлении разобраться то ли в себе, то ли в природе этих видений, она ещё в годы, считающиеся детством, увлеклась чтением литературы, так или иначе связанной с подобными явлениями. На долгое время её, в частности, увлёк Карлос Кастанеда, обучавшийся магии индейцев племени яки. Своеобразным откровением для неё стали «Иллюзии» Ричарда Баха. Меньшее, но всё же впечатление сумели произвести на её формирующееся мировоззрение «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» того же Баха и «Алхимик» Пауло Коэльо. Конечно, сейчас она понимала, что эти, хоть, в целом, и неглупые книги, были написаны языком чрезвычайно простым, и доступным людям даже недалёким, и не раскрывающим поистине всю глубину тайны нашей кажущейся реальности. Впрочем, настоящих эзотерических книг она прочитала не особенно много, так как они оказались всё же достаточно сложными для 10-летней девочки, а затем сознательно отказалась от чтения из-за религиозных убеждений. Она отдавала предпочтение писателям художественной литературы, однако уделявшим немало места в своих произведениях вещам сверхъестественным. Таким, например, как уже упомянутые По и Эверс, также Густав Майринк, Стокер и другие писатели так называемого тёмного романтизма. Кроме того, незабываемое впечатление произвел на Алёну действительно таинственный «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова.
 И только затем от писателей тёмного романтизма или откровенной мистики, она перешла к литературе в целом родственной, но более сложной в своей образности – к символизму, в котором словно обрела себя. «Творимая легенда» и «Мелкий бес» Фёдора Сологуба являли для неё образцы символистской прозы.
 Из тех же, в общем-то, поверхностных знаний, что можно бы назвать оккультными, она хорошо поняла, хоть до конца и не осознала, что наш мир, в сущности, нашим не является. Или он столь же нам принадлежит, как, скажем, муравьям… Столь всемогущие, по собственному убеждению, мы, на деле, почти никакой роли в нём не играем. Он населён сущностями иного рода, сущностями, обитающими бок о бок с нами, но в измерении нами не зримом. Сущностями, коих мы обычно именуем демонами, но, которые являют собой нечто иное…
 В то же время она читала некоторые труды по психологии. Любой из их авторов признал бы её душевнобольной, и только Карл Густав Юнг мог допустить явления, выходящие за грань возможности человеческого познания и научного обоснования. Потому-то он и стал единственно любимым ею психологом, чьи теории не сразу признало научное сообщество, да и сейчас нередко относится с огромным скепсисом, за неимением научной методики их валидизации.
 Как ни странно, или же, напротив, закономерно, и в чём-то подобно Гюисмансу, совершив плутания по миру знаний тёмных и, по сути, запретных, Алёна обратилась к религии. Быть может, не без некоторого влияния Гиппиус и Мережковского, но она читала Библию, стараясь вникнуть в сокровенный смысл Священного Писания так же, как до этого вникала в туманные изречения эзотерических книг. И начала иногда после уроков (а то и вместо) посещать церковь. Впрочем, от последнего занятия она быстро отошла. Ибо не всё, что бытовствовало в православной церкви ей пришлось по нраву и соответствовало её представлениям о вере. Как, скажем, иконы, к которым она относилась как к произведениям искусства, и могла восхищаться красотой суровых или кротких ликов, написанных рукой, в большинстве случаев неизвестного мастера готического или византийского искусства. Восхищаться, но не благоговеть, падая пред ними на колени и обращаясь, как к божествам во плоти. К тому же, она всегда стояла в стороне во время служб, или, если службы не было, ходила по храму, рассматривая иконы, и на долгое время не задерживалась. Так как не находила во храме того умиротворения, которого жаждала… Бабульки, да и священники поглядывали на неё с подозрением, порой граничащим с ненавистью. Их явно смущал её сумрачный вид, в котором они, несмотря на то, что в церквах вообще редко кто выглядит празднично, каким-то особым чутьём улавливали чуждое им, вероятно, считая её страшной сатанисткой.
 Таким образом, Алёна осталась при решении, что Бог не может жить в здании или в картине, а только в сердце человека. В общем, её взгляды были сродни взглядам большинства протестантских сект, но Бога она решила искать одна, без посторонней помощи… Пока не решила, что в её сердце накопилось слишком много боли, которую одной не одолеть, и решилась на помощь наставника…
 Но до того, как это случится, пройдёт более года, сейчас же Алёна тоскливо усмехнулась и закрыла окно. Звуки улицы приглушились.
 Она осталась наедине с собой и своими ненормальными страхами.

Глава 4. Пурга на кладбище

 Этот день, а именно - двенадцатое октября, ознаменовал переход от страха глубоко подсознательного к уже внешнему и понятному страху. Но даже близко не связанному со школой.
 Начало дальнейшим событиям, обозначившим этот переход, положила смерть соседа со второго этажа, которого Саша даже внешне не очень-то знал, но был им мужчина лет сорока, живший с женой и двумя маленькими детьми.
 Утром, уходя в школу, Саша, конечно, обратил внимание на полицейскую машину (как смешно же это звучит, когда говоришь про “Жигули” с мигалкой!), стоявшую прямо у подъезда. Когда он вернулся, родители сообщили то, что сами узнали от тёти Наташи, единственной из соседей, с кем поддерживали хоть некоторое общение.
 Сосед покончил жизнь самоубийством. Причём весьма диким способом и, будто бы совершенно безосновательно. Он вскрыл вены, но сделал это не в ванной, наполненной водой, где, как утверждают, боль от порезов вовсе не чувствуется, а лишь в раковине на кухне.
 Его обнаружили под утро на окровавленном полу под залитой кровью же раковиной, рядом лежал остро наточенный нож для разделки мяса. Из его рта торчала кухонная тряпка. Ясно, что заткнул он его, дабы не слишком громко стонать от невыносимой боли (Саше вспомнилось, как однажды он глубоко порезал палец – жуткая, какая-то вязкая боль, и он представил какой она должна быть от глубоко порезанной руки), но в какой крайней степени презрения к себе должен быть человек, чтобы перед смертью так унизить себя. Вероятно, что после того, как перерезал руки, некоторое время он пребывал в состоянии болезненной слабости и беспомощности, - потому как лишение сознания происходит при потере более одного литра крови, - пока не умер. Надо повторить, что причин на это у вполне благополучного семьянина не было, и дело обстояло так, что его жену подозревали чуть ли не в убийстве или, по крайней мере, в доведении до самоубийства.
 Стоит заметить, что ко всем этим подробностям, неизвестно откуда ведомым соседке с пятого этажа, Саша отнёсся не без скепсиса, как к преувеличениям, домыслам и слухам, которыми всегда обрастают вещи, не укладывающиеся в уме большинства здоровых людей. К тому же, как можно утверждать, что причин действительно нет: разве знала она, как обстояли у покойного дела со здоровьем или финансами? Да и даже то, что сосед, в самом деле, умер, вызывало сомнение: ведь Саше было прекрасно известно, что вскрытие вен – способ совершенно неэффективный, так как чаще всего кровь останавливается из-за свёртывания… Тем не менее, сам факт события оставил свой негативный отпечаток во впечатлительном Сашином рассудке, о чём свидетельствует дальнейшее расстройство его сознания.

*   *   *

 Весь тот день Саша проспал или, точнее, провёл в беспокойной дремоте. Настроение его намного ухудшилось по сравнению с последними двумя неделями. С одной стороны, из-за школы. С другой, потому что он не мог остаться один в квартире, поскольку отец только приехал с двухнедельной рабочей вахты и столько же будет дома. Это изводило Сашу, потому что он привык днём быть один и делать, что захочет, а родители должны были приходить вечером, и тогда он читал или писал. Находясь один, он почему-то не любил этим заниматься. Очнувшись к пяти часам, Саша не почувствовал себя лучше. Отнюдь. Ему казалось, что он сойдёт с ума, если не освежит голову. В итоге он решился пойти прогуляться. Было 10 минут 7-го, на улице уже слегка потемнело, но не слишком – всё же ещё стояла только середина осени, а не зима.
 Пробормотав удивлённым и несколько встревоженным родителям, что “скоро придёт”, он вышел из квартиры. Саша решил пройти по центру от своего 29-го микрорайона до фонтана с часами в 12-м. На самом деле, не самый длинный путь, хотя и является примерно четвертью города, впрочем, ныне стремительно растущего и полного новостроек. Саша специально решил пройти по центру, чтобы посмотреть на большое количество людей, надеясь, что это приведёт его в чувство. Или заставит броситься под машину. Как получится.
 Получилось никак. Пройдя это расстояние за какие-нибудь полчаса, он не почувствовал себя ни лучше, ни хуже. Все встречающиеся люди были совершенно одинаковые, преобладала в это время гуляющая молодёжь, и группы весёлых девушек и парней смотрели любопытно или презрительно, но всегда насмешливо на одиноко бредущего мальчика в очках и с длинными волосами, и, ему казалось, что их смех у него за спиной – всегда над ним. Иногда это было очевидно. Когда, перейдя дорогу, Саша пошёл в обратную сторону, его окликнули. Два кавказца приблизительно одних с ним лет спросили: “Брат, полтинника не хватает. Выручи, а?” Отрицательно покачав головой и смутно о чём-то подумав (какой я тебе брат, урод?) он, не оглядываясь и не прибавляя шагу, угрюмо побрёл дальше. Собственно, денег у него не было с собой вообще. Никаких стандартных продолжений, вроде “найду - мои?” или: “пойдём-ка туда-то, поговорим”, к его счастью, не последовало. Впрочем, в тот момент ему было всё равно. Наверное, его приняли за наркомана, да так он себя и чувствовал.

*   *   *

 Наконец, Саша оказался у подъезда своего дома. Он очень устал и хотел лишь поскорее оказаться в своей комнате. На улице уже порядком стемнело и, к тому же, похолодало. Во дворе было пусто, если не считать мужчины, спешившего в подъезд дома напротив. А Саша вспомнил про соседа. И это внезапно его оживило, поскольку ему стало не по себе.
 По телу пробежал холодок, и Саша нервно оглянулся. Поблизости никого не было. Подул ветер. Лёгкий, но он быстро усиливался, раскачивая деревья, растущие у дома, и усиливая прохладу. Смутные мысли зароились в Сашином сознании, и он поспешил в подъезд, домой.
 “Он – самоубийца. Небо его не примет. Его дух обречён на скитания вокруг людей. Он может быть и где-то рядом. Где-то здесь…”
 Саша почти почувствовал его незримое присутствие.
 “Пойми, что он убил себя сам!”
 Саше хотелось побежать по ступенькам, но он удержал себя. Тем более, что свет был не на всех площадках, и можно было споткнуться в темноте.
 Уже второй этаж.
 Ветер на улице усиливался. Теперь он почти свистел.
 “Это его дух. Он злится, что ты тревожишь его неуместными мыслями”.
 Третий этаж.
 “Пойми, что он убил себя… Так нельзя!”
 Саша резко остановился на площадке между третьим и четвёртым этажами.
 Гроб…
 Да, без сомнения, гроб. Стоит вертикально, облокоченный на угол стены. Конечно, пустой: заранее подготовили. На днях будут хоронить.
 За окном подъездной стены зашипел ветер.
 Саша хотел домой. Ему было жутковато, но он должен был убедиться. Он протянул руку и кончиками пальцев коснулся гроба. Рука слегка дрожала. Пальцы коснулись материала, похожего на картон. Секунду спустя он судорожно, но облегчённо выдохнул воздух. Картон. Коробка. Как он сразу не различил, что она и тоньше и длиннее гроба…

*   *   *

 Вернувшись домой, Саша поел, а весь остаток вечера дремал.
 Проснувшись в пол одиннадцатого, выпил вечерний чай и читал, а вернее, перечитывал любимого им Лавкрафта. Возможно, что его жуткие творения и расстроили окончательно впечатлительное Сашино воображение, обусловив дальнейшие мнимые события.
 Он закончил читать, когда на часах было без двадцати два, и собрался уже лечь спать. Расправив кровать, выключил свет и лёг. Но уснуть не мог, ворочаясь в каком-то смятении ума, который населял рой странных мыслей.
 Проворочавшись, как ему казалось, около получаса, но, возможно, и целый час, он-таки начал засыпать, но вдруг услышал это. Он сразу понял, что слышал это и раньше, но редко и только глубокой ночью, сквозь сон, за который принимал и это, наутро забывая.
 На улице пели.
 Не очень стройный хор каких-то людей – и мужчин, и женщин, - тянул какую-то унылую нескончаемую песнь. Разобрать слова было невозможно, казалось, что их нет вовсе, а люди издают просто монотонный гул.
 Чтобы не создавать лишнего шума (родители уже спали) и не идти через кухню на балкон, Саша открыл в своей комнате окно, ведущее туда, и пролез через него.
 Первое на что он обратил внимание, взглянув сквозь балконные стёкла, была Луна - полная луна, её оттенок был ярко-оранжевым, почти красным.
 А под ней, по освещённой её кровавым светом дороге, шли люди. Человек двадцать. И мужчины, и женщины. Преимущественно русской нации. Все они были одеты вполне обычно, кроме троих из них. Один шёл впереди процессии, другой – в центре, и третий замыкал шествие. В руках они держали что-то вроде горящих керосиновых лампадок. А одеты они были в длинные тёмные одежды, наподобие ряс священников.
 Не возникало сомнений в том, что это некие сектанты.
 Они остановились у края дома, в котором жил Саша. Пение умолкло.
 Из-за угла дома вышли четверо людей. Они несли гроб.
 В подъезде был гроб.
 Несколько людей в толпе, плача, взвыли, но уже секунду спустя наступила тишина. Человек в рясе, возглавлявший шествие, что-то сказал тем четверым, и они передали гроб.
 Процессия раскололась. Большая её часть пошла дальше в город и вновь пела. Трое в рясах и ещё трое, взявшие гроб, свернули и быстро пошли вдоль огороженной стройки в сторону кладбища, расположенного в десяти минутах ходьбы отсюда.
 Видел ли кто-нибудь это? Несомненно. Но понял ли кто-нибудь, что же произошло? Вряд ли.
 Сашу охватило безудержное любопытство. Любопытство, смешанное со страхом. Любопытство на грани безумия.
 Он слышал про то, какому вандализму сатанисты подвергают кладбища, разбивая надгробия, раскапывая могилы, и переворачивая кресты… И если эти сектанты являются членами церкви Сатаны или иной подобной организации (в чём он почти не сомневался), то он просто должен был знать.
 Куда они понесли гроб, и, главное, что они с ним сделают?
 Ведь он же собирался стать журналистом. Ну да, конечно…
 Быстро надев джинсы, водолазку и кроссовки, он вышел в коридор.
 Предстояло беззвучно покинуть квартиру.

*   *   *

 Саша совершенно не был уверен, что его уход остался незамеченным. Входная дверь сильно скрипела, да и звук закрываемого замка в полной тишине невозможно не услышать.
 Сейчас, впрочем, это его мало волновало. Сейчас холодный ветер трепал волосы и пронизывал его тело сквозь тонкую водолазку. Сейчас он находился у ограды кладбища.

*   *   *

 Это была не та каменная, во многих местах разбитая и исписанная стена, что огораживает больший участок местного православного кладбища. Это была его обратная сторона, далее которой находились несколько каких-то небольших построек, дачный городок, и мёртвое, полное отходов, озеро.
 Это был участок, достроенный около семи лет назад. И ограда здесь была из железных прутьев.
 А за ней простирался достаточно обширный и забитый едва не под завязку, погост. На первый взгляд, могилы на нём располагались в полном беспорядке, и ясно только, что где-то там (весьма далеко отсюда) есть “центральная дорога”, ведущая к воротам, домику сторожа и двум каменным сооружениям, по всей видимости, являющихся туалетами.
 Поблизости никого не было. Идти на кладбище Саша не решился. Было просто очень страшно, и к тому же, он понятия не имел, где могут быть сектанты. Он решил обойти кладбище, и с обратной стороны каменной ограды заглядывать сквозь дыры в ней. Может, где-нибудь он их увидит или услышит. Конечно, они могли быть и в глубине кладбища, но сомнений в том, что они где-то здесь у него не появлялось.
 Резкий порыв ветра заставил его вздрогнуть. На ограде какой-то могилы шелестел пакет.
 Внезапно Саше вспомнился сегодняшний сон (вот только днём он снился или ночью?). Виделся какой-то дом, кажется, когда-то он уже снился. Во всяком случае, он казался странно знакомым. Возможно, он напоминал тот, в котором он жил, но что-то его всё же отличало. Только что?
 Чем-то шелест пакета, застрявшего в прутьях, напомнил про этот сон. Хотя сейчас и так всё походило на сон. Саша направился вдоль забора в сторону, где начиналась старая каменная ограда, за которой в этой части располагалось так называемое “зэковское кладбище”.
 Он вспомнил, как в 8-м классе с несколькими одноклассниками прогулял урок. Они ходили на кладбище – от школы оно совсем недалеко. В тот холодный зимний день, около 11 утра, он впервые побывал в этой его части, где хоронят заключённых и бездомных. Где непонятно, могила это или просто земляное возвышение. Где нет надгробий, а если и есть красный металлический памятник, то либо безымянный, либо с порядковым номером заключённого. На одном таком надгробии белой краской было выведено “лохи”… Где приходилось перешагивать через могилы.
 Он навсегда запомнит это место как одно из самых страшных проявлений человеческого равнодушия и презрения к “падшим”, которых никто не пытается хоронить на глубину более метра (а ведь и по этой причине в средневековых государствах вспыхивали эпидемии чумы!), и которых, естественно, никто не отпевает.
 Идеальное место для свершения таинства Чёрной мессы. Саше стало ещё более страшно при мысли, что они окажутся там. Он уже прошёл “новое кладбище”, и по правое плечо была старая каменная ограда. А по левое – груды кладбищенского мусора: старые венки, надгробия, даже гробы. Но всевозможный мусор валялся также и у ограды. Только тропинка, по которой он шёл, была относительно чиста.
 Ветер усилился. Теперь он уже выл. Стал накрапывать мелкий дождь.
 В животе резко похолодело.
 Саша приближался к дыре в ограде, через которую он увидит то самое “зэковское кладбище” и – возможно – сатанистов. Страх и холод сковывали волю, и он боялся приблизиться к этому окну в мир мёртвых. Саша почувствовал себя брошенным. Все спали. Он был здесь один. Совсем один. Как всегда, один…
 Он одёрнул себя: по своему желанию здесь, – так иди и смотри!..
 Саша заглянул в дыру. Сердце учащённо билось, а дыхание прерывалось.
 Однако никого не увидел. Никого живого, только безмолвные могилы.
 Он судорожно вздохнул, но взгляд наткнулся на крышку люка, полузасыпанного землёй, и он поспешил отвести глаза.
 Саша присел на корточки, спиной прижавшись к холодной стене ограды. Надо было успокоить нервы и перевести дыхание. Одежда промокла, и он промёрз. Возможно, это был не тот люк, но…
 Сам он не видел, однако различные люди, в том числе, его отец, рассказывали ему, кого под таким люком хоронят: зародыши, эмбрионы - выкидыши и жертвы абортов в пакетах, безобразно наваленных друг на друга…
 Как бы ни было чудовищно это зрелище, он хотел бы это увидеть, как когда-то смотрел на заспиртованных уродцев в Кунсткамере.
 Почему же его так тянуло видеть и знать то, чего он сам боялся?..
 Встав и немного пройдя вперёд, Саша заглянул за угол оградной стены. И в значительном отдалении увидел нечёткие фигуры людей.
 Порыв ветра донёс до него ясную фразу: “Встань и иди”.

*   *   *

 “Встань и иди!” – Повторил голос.
 Ветер швырнул к его ногам старый венок.
 Он метнулся за угол и вбежал сквозь дыру на кладбище. Стараясь не смотреть по сторонам, Саша побежал по неширокой тропинке, которая сворачивала и шла по правой стороне, тогда, как сатанисты находились за левой стеной от него. Но в тот момент он об этом не думал, а просто бежал там, где расстояние между могилами превышало длину кисти руки.
 Только когда отбежал уже довольно далеко, Саша всё же опомнился и, свернув влево, начал протискиваться сквозь почти вплотную приставленные ограды могил. Ветер выл между прутьями и раскачивал кусты сорняков. Качались некоторые старые покосившиеся кресты.
 Лицо пожилого человека тусклым взглядом смотрело на него с полным безразличием, морщинистая старуха укоризненно заглянула ему прямо в глаза, полная женщина, усатый мужчина, девушка в очках, старик с резкими чертами лица…
 Цифры перемешивались:
 1941-1992, 1910-1988, 1965-2003, 1986-2002…
 Лицо улыбающегося подростка заставило Сашу остановиться. Им мог быть он… Пусть на небе тебе будет лучше, чем здесь.
 Саша продолжил путь, думая о том, что это лицо не могло быть лицом плохого человека, лицом морального урода; отчего же умер он в столь юном возрасте? Болезнь, автокатастрофа, или убийство?..
 Саша испуганно отпрянул. Перед ним предстал голый деревянный крест и невысокий холмик под ним. Могила без ограды. Давно заброшенная могила безымянного нищего. С опаской посматривая на невысокий холмик, он перешагнул через него. И… что-то шелохнулось.
 Крест слегка покосился, насыпь дрогнула.
 Это был ветер…
 Ветер, который воет под землёй.
 Саша метнулся сквозь нестройные ряды захоронений.
 - Именами всех нечестивых богов и людей. Именем Иуды, предателя из Кариота; именем Вараввы, разбойника; именем Каина, братоубийцы, сына Евы, первой грешницы; именем Навуходоносора, царя Вавилонского; именем сына его Валтасара, царя Вавилонского; именем Ирода Великого, царя иудейского; именем Ваала, бога ханаанского; именем Молоха, бога финикийского; именем Вельзевула, бога филистимлянского… - Раздалось из-за ограды, от которой его отделяло уже лишь несколько могил.
 В нижней части ограды, почти у земли, виднелась неширокая дыра, к тому же неприметная, потому что с обратной стороны наполовину засыпанная песком и мусором. Саше пришлось едва не лечь, чтобы заглянуть сквозь неё. Сатанисты находились чуть в стороне, но он мог видеть их достаточно хорошо, тогда как они вряд ли могли заметить его. Их было шестеро. Трое в рясах стояли у крупных камней, образующих круг, в центре которого лежал гроб с телом. Другие двое что-то чертили на земле, ещё один держал лампадку (хотя, возможно, это была свеча в стакане) и время от времени оглядывался.
 Видимо, ритуал близился к завершению, поскольку один из жрецов достал нож, и занёс его над покойным. Ветер трепал его одежды. Капюшон скрывал его лицо. Наверное, он являлся мастером или кем-то вроде, и должно быть, он шёл впереди процессии.
 Все трое продолжали нестройным хором возвещать имена нечестивых богов и людей:
 - … именем Велиала, духа лжи и разрушения; именем Абаддоны, ангела Бездны и демона смерти; именем Бельфегора, демона искушающего… <именами всех высших демонов и всех языческих богов смерти и разрушения>…; именем Бафомета, мудрого настоятеля храма мира всех людей; именем кесаря Нерона. Во имя истинного владыки – Сатаны! Я – жрец Его культа, получивший при инициации имя <…>, приказываю тебе, неофит, приказываю тебе искупить свою вину пред нами. Приказываю тебе в тринадцатый, приказываю в последний раз. Встань и иди!
 Все запели некую молитву на латыни, повторяя “Rege Satanas!”, “Ave Satanas!”
 Жрец вонзил нож в грудь покойного.
 Мертвец закричал и подскочил в гробу.
 Саша зажал рот рукой, только сейчас испытав настоящий ужас от происходившего, до того казавшегося то ли бредовым сном, то ли театральной постановкой.
 Подобно Лазарю, облачённый в саван покойник приподнялся в гробу.
 Саша глухо вскрикнул. В воскресшем он признал соседа со второго этажа. И едва не потерял сознание и, наверное, потерял бы, но… Они услышали его крик и обернулись в его сторону. Пустые бессмысленные глаза мертвеца смотрели прямо на него.
 Саша закричал уже в голос. Ветер в насмешку, вторил ему.
 Возможно, в этот момент вздрогнул во сне в своём домике старый кладбищенский сторож.
 Трое сатанистов (которые, по всей видимости, не являлись жрецами, а только помощниками) ринулись к дыре. А Саша уже бежал прочь, не разбирая дороги, и прямо по могилам, не имеющим оград. Брошенным могилам. Мелкий дождь хлестал ему в лицо.
 Саша понимал, что они не смогут пролезть сквозь ту небольшую дыру и станут искать другие ходы. Заставив мозги работать, и осознав безнадёжность своего положения, он старался углубиться в центр кладбища, поближе к “центральной дороге”, держась подальше от ограды.
 Но Саша уже не мог бежать. Он находился будто в лихорадке. Его трясло и сводило судорогой. Почувствовав головокружение, он стошнил… Приоткрыв калитку первой попавшейся могильной ограды, он с трудом зашёл внутрь, и обессиленный, упал между неистово раскачивающимся деревцем и могилой с бетонной кладкой. Безопасной могилой.
 Снова начался приступ рвоты, и головокружение усилилось.
 Дождь и ветер.
 Холмики и ограды.
 Кресты и тучи.
 Кровь и трава…

*   *   *

 Саша лежал на кладбище, на мёрзлой земле. Рядом с мертвецами.
 Дождь почти прекратился, лишь мелкие капли всё ещё накрапывали… Впрочем, через секунду он понял, что капает с деревца. Рукавом он вытер лицо и увидел капельки крови. Кровь шла из носа. Саша поднялся и, как мог быстрее, пошёл вон из этого Богом проклятого места. Идти было трудно. В теле ощущалась слабость и болела голова. К тому же, земля размылась дождём, и в углублениях образовались лужи. Поскользнувшись, он едва не угодил в свежевырытую могилу.
 Смутно помнил, как, но всё же он сумел уйти с кладбища… И выжить в эту длинную ночь.

Глава 5. Отвратительная правда

 Серый потолок, и свисающая с него люстра располагались перед её глазами. Под ней находилась неширокая кровать. Вокруг стены и какие-то предметы. В ушах – наушники. Алёна закрыла глаза и попыталась полностью погрузить своё сознание в музыку и слова, что нашёптывал ей Вячеслав Бутусов.

У реки, где со смертью назначена встреча,
У моста, где готовятся к страшным прыжкам,
Кто-то нежно кладёт тебе руки на плечи
И подносит огонь к побелевшим губам.
Это сёстры печали, живущие в ивах,
Их глаза словно свечи, а голос – туман.
В эту ночь ты поймёшь, как они терпеливы,
Как они снисходительны к нам…

 Воскресенье было испорчено. И хотелось лишь одного – чтобы оно закончилось, и наступил понедельник. Школа… Ну уж нет. Но воскресенье неумолимо уползало в вечерние сумерки, оставляя горькие мысли, не дававшие ей погрузиться в музыку.

Сёстры печали идут за тобою,
Пока не умрёшь.
Идут за тобою,
Пока не умрёшь…

 Единственный выходной был испорчен.
 Ужин. Кухня. Стол. Картошка с котлетами.
 …И вопросы.
 - Объяснишь, почему ты не была в среду в школе и ушла с двух последних уроков в пятницу?
 Зачем понадобилось Гульмире Заировне звонить к ним домой, и сообщать о её пропусках? Какое ей дело? Разве у Алёны низкая успеваемость? Разве на неё жалуются учителя? Если же её не бывает на занятиях, значит, на то есть свои, пусть и глубоко субъективные, причины. И этого разговора вообще не должно было быть.
 - Я плохо себя чувствовала.
 - А почему ты нам не сказала? Что у тебя болело, а? Говори.
 Допрос. Сейчас они станут меня пытать раскалённой сковородкой, требуя признания в полётах на шабаш и сношениях с нечистой силой.
 Алёне захотелось улыбнуться, и она прикусила губу. Это нервное. Родители не шутили.
 - Я не хотела вас беспокоить. Просто слабость, лёгкая температура. Живот немного болел. Думала, посижу дома и пройдёт. Но в пятницу почувствовала себя неважно во время уроков.
 - Почему не отпросилась, ушла?
 Отчим. Это хуже.
 - Я не знала, где находилась классная, и не стала искать.
 Они не верили. Нет. Но и она лгала, не скрывая того, что лжёт.
 - Когда-нибудь думать начнёшь, а? Тебе через год поступать, а ты даже не знаешь, куда. Думаешь, муж тебя, ****ь, содержать будет? Зря думаешь.
 - Я так не думаю.
 - Какой муж, Серёжа? У неё даже друзей нет. Дома сидит, не гуляет ни с кем, откуда им взяться…
 - Спасибо. Чай я не буду.
 - Алёна, я не закончил!
 А я и не начинала… Мы ничего не слышим позади себя. Сзади ушей нет.
 Она улыбнулась, но удручённо. Как хочется сказать “пошли вы все” всем вам с вашими банальными жизненными ценностями, и стереотипными взглядами, что правильно, а что нет.
 Когда же они поймут, что для неё жизнь - это не работа со стабильным заработком, мужем и двумя детьми. Не может быть в этом для неё умиротворённого счастья. Как не может быть вообще счастья в этой жизни. Его мимолётные проявления лишь иллюзия, обостряющая следующее за ним ощущение несчастья. Как и вообще эта жизнь есть не что иное, как иллюзия, страшный сон, от которого мы очнёмся, когда умрём.
 Как они не поймут её! Того, что она не такая, как они, как большинство. У неё вполне сформировавшееся мировоззрение и свои установившиеся ценности, и не надо ей указывать, что делать, а что нет. Каждый сам проходит этот путь, и, если она споткнётся, или даже упадёт, она сумеет встать и снова идти, или найти обходной путь. Но только не идти по проторенному тракту, бок о бок с потоком не смотрящих по сторонам, и не ищущих иных дорог людей, даже не задумывающихся, куда ведёт же этот путь, и кем он проложен.
 Откуда им знать, что в этой жизни правильно, а что нет? Разве они придумали эту жизнь, и весь этот мир?.. Больной и безумный.

*   *   *

 Алёна лежала на кровати и внимательно смотрела на люстру.
 Она казалась похожей на огромного паука. Ей вспомнились строки Гиппиус.

Я в тесной келье – в этом мире.
И келья тесная низка.
А в четырёх углах – четыре
Неутомимых паука.

Они ловки, жирны и грязны.
И всё плетут, плетут, плетут…
И страшен их однообразный
Непрерывающийся труд.

Они четыре паутины
В одну, огромную, сплели.
Гляжу – шевелятся их спины
В зловонно-сумрачной пыли.

Мои глаза – под паутиной.
Она сера, мягка, липка.
И рады радостью звериной
Четыре толстых паука.

 Алёна лежала на кровати, размышляя о своей жизни. Что было, что будет. Что есть. Что было в её жизни такого, о чём она никогда не жалела? Были поступки. Наверное, не каждый может похвастаться решениями юного возраста, о которых не стыдно вспоминать спустя годы, которые по-прежнему кажутся единственно правильными. Первостепенным из этих поступков она считала то, что сумела не пойти с теми, кто звались её друзьями, и кто немногим позже подло и бессердечно посмеялся над ней. Что ей хватило силы, той силы, что именуют волей, остаться одной и пойти своей, извилистой и одинокой тропой. И быть до сих пор одной… Слёзы отчаяния сменились осознанием душевной силы.
 Самое страшное для большинства – быть одному, быть другим, быть презираемым или ненавидимым. Быть собой. Она смогла – и в этом была её сила. Одиночество лишь укрепило её. Не надо было никого любить и из-за кого-то страдать, от кого-то зависеть.
 В то время она написала одно из первых стихотворений, её ода одиночеству.

Я помню ту ночь, я уходила одна,
Уходила от тех, кто не принял меня.
Я шла по дороге всё утро, весь день,
И вот солнце упало, надвинулась тень.
Небо было черно, а на нём ни звезды,
Только сквозь облака очертания луны.
Ветер подул, стала уже тропа,
Огромное кладбище увидела я.
Могилы с крестами тонули во тьме,
Сколько глазу хватало, были везде.
Я медленно шла, но уверенным шагом,
И кто-то прозрачный, шёл со мной рядом.
Словно что-то шептал на ухо он мне,
Я шла как в тумане, будто во сне.
Временами луна из-за туч выходила,
Как будто смеясь, на кресты мне светила...
Нашли скоро тучи, закрыли всё небо,
Закрыли луну, блеск холодного света.
И миг лишь прошёл, и вдруг полилось,
Начался дождь, я промокла насквозь.
Он был тих и прозрачен - пустая картина.
И нет ничего, всё слилось воедино.
Дождь глухой был, но сильный, под ветром метался,
И внезапно замолк, как внезапно начался.
Я вперёд через кладбище шла ещё долго,
Но тропа вновь упёрлась в пустую дорогу.
Рассеялись тучи, и вот облака,
Смеясь, из-за них выходила луна.
Я устала, но шла, как будто домой,
И пусть я одна, но я в мире с собой,
И важно не с теми, кто вечно идёт
                откуда-то,
Я иду лишь вперёд.

 Но сначала было страшно… Ей было 13 лет, и она была одна, а вокруг неё был холодный, тёмный мир… Она жила в одной квартире с чужими людьми, а за окном всё летал январский снежок.
 Со временем страх перед жизнью притупился, - она поняла, что то, чего боишься, неизбежно находит тебя, и потому бояться ничего не надо, - появилась уверенность в себе, в своей силе; лишь бездонная тоска так и осталась привычным состоянием. Оно не было тем, что именуют депрессией, - о, нет, прожить столько времени в депрессии невозможно, - но ощущение полного одиночества среди людей. Ей вспомнилась картина, написанная неким пациентом психиатрической клиники: дерево, голое, лишённое листвы, корявое дерево, вокруг которого сгустилась тьма и на которое слетелись вороны, и стоящий под ним силуэт человека. Картина так и называлась – «Одиночество», и казалась ей очень точно передающей это ощущение. Впрочем, вспоминалась и другая картина, более философская по своему содержанию. Безбрежное тёмно-серое море, почти сливающееся со столь же огромным серым небом; на небольшой кромке берега стоит миниатюрная фигура созерцающего монаха. Картина Каспара Давида Фридриха символизировала не только одиночество и заброшенность человека в этом мире, но также и его ничтожество перед силами природы, и его бессилье перед судьбой.
 Из музыки же атмосферу одиночества и безысходной тоски лучше всего передавали ранние альбомы Lacrimosa. Передавали настолько, что после прослушивания «Angst» хотелось только повеситься. Наверное, потому она слушала его только, когда ей было особенно плохо – он укреплял её в этот час.
 Она ни разу не пыталась покончить с собой, причём в отличие от всё тех же бывших подруг, одна из которых, наглотавшись таблеток, более месяца отходила под капельницей. Было бы из-за чего… Любимый парень бросил… Причина не то, чтобы совсем уж незначительная или редкая даже для людей вовсе не глупых (скажем, в зрелые годы Гёте признавался, что написал «Страдания юного Вертера», дабы, выплеснув страсть своей неразделённой любви на страницах романа, не поступить, как его герой), но, когда глубоким взаимным чувством их пятнадцатилетнего возраста считаются пара месяцев свиданий в кафешках, гулянок, поцелуев, и, вероятно, чего-то ещё…
 Как смешно. Алёна в жизни ещё никого не любила, кроме родителей (во всяком случае, папу – точно). Кто-то мог понравиться, да и это к 8-му классу школы прошло. И с тех пор не проявлялось. Могла возникнуть определённая симпатия к отдельно взятым людям, однако даже ей ни разу не суждено было перерасти в дружбу. Симпатия эта, в основном, возникала к людям простым и открытым, добрым и отзывчивым. Во многом наивным и потому оптимистичным. Будто бы её полным противоположностям. Не являясь жизнерадостным человеком, она, тем не менее, ценила светлые моменты в жизни и по-настоящему симпатизировала тем, по-наивному добрым, хорошим людям. Этаким блаженным, хотя и достаточно…
 Совсем недавно в местной газете она прочитала про такого настоящего блаженного, ничего не осознающего взрослого мужчину, лишившегося жилья. Родителей-алкоголиков, по жалобам соседей на их аморальное поведение, лишили квартиры, а вместе с ними и ни в чём неповинного взрослого ребенка, которого и так не очень жаловали спившиеся родители, отбиравшие и часть его инвалидной пенсии. И остался несчастный недоразвитый мужчина, подобных которому на Руси и называли блаженными, как большой пёс, жить под окнами родного дома, питаясь подачей сердобольных старушек и, дрожа от холода, прячась от дождя, спать на холодном бетоне подъездных площадок.
 Алёна ненавидела всё это, а порой ненавидела всех их. Её обычный сарказм нередко превращался в гнев. И это она тоже ненавидела.
 Вот она и сбилась с мысли. О чём она думала до воспоминаний газетной статьи? Кто теперь скажет? Проехали…

*   *   *

 Казалось, Алёна начала погружаться в сон, и когда подошла к концу очередная песня Nautilus’а, она отключила плеер, и закрыла глаза. Перед прикрытыми зрачками поплыли какие-то разноцветные пятна, через несколько секунд оформившиеся в «Крик» Эдварда Мунка: фигура, более похожая на привидение, нежели на человека, стояла на мосту, схватившись за голову, лицо которой являло собой провалы глаз и чудовищно искажённый в вопле рот. В небе над фигурой алел кровавый закат, а позади неё, не замечая ужаса и отчаяния человека, мирно беседовали двое мужчин. Человек кричал, но крика не было. Он открывал и закрывал рот, подобно рыбе, пока чёрное отверстие его рта не превратилось в мешковатую тень, отражённую на стене от сидящей на кровати голой девочки, лицо которой выражало страх от непонимания происходящих с ней перемен. Алёна не считала эту картину близкой себе, но почему-то вместо девочки, написанной Мунком на картине «Переходный возраст», она увидела себя. И, как при смене кадров, себя же она увидела на следующей представшей ей в полусне его работе – «Больная девочка». Это она, сидя на кровати и, не глядя на склонившуюся пред ней в скорби мать, обречённо устремила свой взор в сторону окна…
 Внезапно она очнулась оттого, что очень сильно, как острым прутом, схватило живот и сжало где-то внизу, выдавив крайне неприятное ощущение чего-то жидкого, такое, которое обычно возникает при диарее. Она стремительно вскочила с кровати, ринувшись по тёмному коридору в уборную.
 Это не было диареей. Стул был нормальный, вот только…
 С чувством отвращения и ужаса, она неотрывно наблюдала за тем, как по коричневатой поверхности кала ползают черви.
 Длинные и тонкие, напоминающие жёлтые нитки, они змеились в фекалиях на дне унитаза. Она боялась и, кажется, знала, что когда-нибудь это случится…
 Алёна ощутила приступ тошноты. А потом она закричала. И в этот крик прорвались и слёзы, и рвота. А вместе с нею из желудка вынесло ещё несколько слепых аскарид.

*   *   *

…Потухли огни, догорело сиянье!
Над каждой фигурой, дрожащей, немой,
Как саван зловещий, крутится завеса,
И падает вниз, как порыв грозовой –
И ангелы, с мест поднимаясь, бледнеют,
Они утверждают, объятые тьмой,
Что эта трагедия Жизнью зовётся,
Что Червь-Победитель – той драмы герой!

 Это чувство было сродни тому, что она испытала однажды утром пару лет назад. Такое же отвращение, подступающее к горлу тошнотворным комком. В то, вновь пришедшее во всём своём омерзении подробных воспоминаний, утро, она готовила себе еду на завтрак. Разрезав хлеб, и уже принявшись намазывать масло по куску, она заметила на поверхности изогнутый длинный волос, и хотела уже убрать его, как, едва не коснувшись, отдёрнула руку. В отрезанном куске хлеба был паук. То, что сначала она приняла за омерзительный, похожий на лобковый, волос, вроде тех, что также растут на груди, оказалось скрюченным дохлым пауком. Отдельно валявшаяся лапа не оставляла места сомнениям. Паук. Должно быть, забрался в тесто при готовке. Её едва не стошнило. Сейчас её не стошнило лишь потому, что совсем недавно, и трёх часов не прошло, это уже случилось. Но всякий раз, как Алёна прокручивала в уме этот случай, ей снова становилось плохо.
 Страх, глубоко засевший, вынашиваемый более десяти лет, вдруг ожил жутким кошмаром её жизни. Всего несколько дней назад она думала об этом, как, может быть, сотни раз до того. И вот он уже не страх, а уже…
 Что это уже?! Кошмар? Трагедия? Болезнь? Как небольшой дохлый паук, очень похожий на лобковый волос, оказавшийся в разрезанном хлебе…
 Это уже правда.
 Вот вам: “Кто чего боится, то с тем и случится…”

Глава 6. Смерть учителя

 Уже по прошествии всего нескольких дней – 18-го числа, она была в школе. Анализы всё отрицали, и повторные тоже. Не было у неё глистов! Но что же это тогда было?!!
 Чем же являлись эти длинные тонкие существа желтоватого цвета? Эти паразиты, относящиеся к классу нематод, круглых червей, - как ей научно-популярно объяснили в больнице, - могли достигать в длину до полуметра, а самка ежесуточно выделяла в полость кишечника до 200 000 яиц. Кроме того, она узнала – а предпочла бы не знать, - что, свободно продвигаясь по желудочно-кишечному тракту, они способны были заползти в дыхательную систему, мочеполовые органы, органы слуха и в иные жизненно важные места человеческого организма; личинки же, попадая в кровеносную систему, мигрировали по всем внутренностям, включая печень, сердце, бронхи и трахею, поскольку, в отличие от взрослых особей, нуждались в кислороде. И отравляя организм человека продуктами своего обмена веществ, что приводило к нарушениям в работе пищеварительной, половой, нервной и иных систем, а выражалось в болях в кишечнике, расстройстве желудка, снижении работоспособности… Однако, как сразу заметила врач, при аскаридозе обычна ярко выраженная аллергическая реакция, - у Алёны же ничего вроде бронхиальной астмы, зуда или кожной сыпи не наблюдалось. Затем и анализы не подтвердили наличия в кале яиц…
 После того, как, закричав, её вырвало, Алёна смыла воду, смыв и доказательства этой действительности. После того, как повторные анализы не подтвердили её слов, мама ничего не сказала, однако взгляд и поведение выдали её отношение к дочери после происшедшего: “Живот, значит, немного болел? Слабость и температура? А затем это? Надо же додуматься до такого отвратительного повода, лишь бы не ходить в школу!”
 Как будто бы Алёне самой так хотелось таскаться по чёртовой больнице четыре дня подряд! Если бы она и решила снова прогулять школу, после того, как ей и так досталось, то не стала бы ничего выдумывать. А спокойно дождалась, когда все уйдут с утра на работу, и осталась бы дома или, в случае запоя отчима, побродила бы по городу. О, боже!

*   *   *

 А в школе Алёна узнала о том, что случилось вчера.
 Ей лично никто не говорил, но по многим сплетням и домыслам вокруг, поняла, что умерла учительница истории, и спросила об этом у Лены, одной из тех девочек, в общем, неплохих и неглупых, но всё же слишком стереотипных. Та рассказала ей.
 А Саша, сидевший за своей партой неподалёку, слушая, вспоминал этот день.
 Истории по расписанию в тот день не было. Первым уроком стояла физика. За пять минут до начала прозвенели звонки, вызывающие преподавателей в учительскую. Саша как раз только пришёл в школу.
 Татьяна Павловна задерживалась непривычно долго. Прошло около получаса или более, и пришла, но не учительница физики, а классная руководительница. Судя по её виду, то, что она собиралась сообщить, было малоприятным.
 - Вы слышали, да, наверное, что всех учителей вызывали к директору, - начала Гульмира Заировна, обводя класс строгим взглядом. – Видите, как долго мы там находились, потому что действительно это важно. Прошу вас откликнуться и отнестись с сочувствием. Лариса Александровна умерла, вчера.
 Стояла тишина, нарушенная лишь парой голосов, как среди девчонок, так и среди придурков, недоверчиво переспросивших: “Умерла?”, “Как умерла?” Это могло показаться комичным, но, хотя бы, никто не засмеялся.
 Гульмира Заировна продолжала:
 - Она давно болела. Вы знаете, с нервами. И вот вчера на уроках какой-то срыв и приступ. И потом дома что-то ещё. В общем, довели её ученики. Она с ними, со своим 11 “В” сильно разругалась перед этим, вот и… Это стало последней каплей. Теперь это на их совести. Убили человека. Подумайте об этом: не будут ли вас потом терзать угрызения совести, когда и вы доведёте меня так же…
 - Нет, ну мы не такие уж прям, как 11 “В”. Они же вообще звери. – Попыталась заступиться за класс Инна.
 Гульмира Заировна бросила на неё строгий взгляд, и уже мягче, даже чуть просяще, добавила:
 - Ладно, в общем, теперь, понимаете сами, надо сдавать на похороны. Пожалуйста, принесите…

*   *   *

 Сложно сказать, что Саша испытал тогда. Не грусть, не жалость, не радость, но и не безразличие, - что-то было. Позже он понял, что это был всё тот же смутный страх. Мёртвые будто окружали его повсюду.
 Хотя Саша так и не узнал: сатанисты, кладбище и воскресший сосед были фантастической явью или реалистичным сном. На утро, он не нашёл на одежде каких-либо свидетельств того, что ночью блуждал по кладбищу в дождь. А следы не могли не остаться! Ведь он промок насквозь и лежал на грязной земле. И родители не заметили его отсутствия… Однако весь последующий воскресный день он провёл будто в той лихорадке, приступ которой случился на кладбище, но вряд ли можно было её считать признаком простуды, в равной мере, как и единственным последствием ночных скитаний; подобное состояние могло быть вызвано и болезненным состоянием нервной системы… Несмотря на очевидные свидетельства нереальности, всё произошедшее казалось слишком правдоподобным – последовательным и связанным, без каких-либо нелепых переходов из одного места в другое или подмены одних людей другими. Он помнил даже все свои ощущения. Разве так бывает во снах?! Ведь и полёты на шабаш никогда не оставляли следов, подтверждающих пребывание на нём, – а то, на чём ему довелось присутствовать в некоторой степени напоминало шабаш… Так лишь сон, бред или?..
 Могло это присниться или нет, Саша не знал. Уже просто не понимал. Но не исключал, что сознание играло с ним скверные шутки, граничащие с безумием.
 Он не знал, как воспринимать и смерть учительницы. Учительницы не самой любимой (впрочем, таковых вообще не было), но человека доброго и умного. В свои неполные 35, она находилась в состоянии постоянного нервного возбуждения, близкого к стрессу, по причине того, что несколько лет назад она едва не сгорела в своей квартире. Часто болела, нередко на уроках выходила принимать лекарства… Все знали о её состоянии, и, тем не менее, все её доводили. Все классы. Посмеивались, подшучивали, дали глупое прозвище… Страдал ли кто-нибудь из них теперь? Мучили ли кого бессонницей призраки совести?
 Саша устал размышлять обо всём этом, и хотел спать. Но мысли длиннющей вереницей плелись в сознании, создавая сумрачный гобелен его жизни.
 Он думал о недавнем споре с Кристиной о своём мировоззрении. Это был даже не спор, а не особо приятный разговор. Но какой толк пытаться объяснить своё отношение к жизни человеку, который не верит ни во что, что не вписывается в рамки понимания человеческого разума – разума, к тому же отягощённого стереотипной моделью восприятия окружающего; человеку, считающему литературу нереального, включая «Мастера и Маргариту» Булгакова – полной чушью; человеку, который твёрдо убеждён, что Виктор Цой употреблял наркотики, а заодно с ним Бутусов и Линда, да и все вообще, кто создаёт мрачные, депрессивные и меланхоличные произведения. Вот что называется, в своём невежестве пытаться доказать свою правоту. То же самое, если бы Саша пытался что-то опровергнуть или открыть, скажем, в физике. Какой бы умной ни казалась Кристина, она есть и – видимо – останется всё такой же, как все – поверхностной. А жаль. Жаль не то, что подавляющее большинство людей имеет не такое мировоззрение, как он, но что они отказываются понимать и принимать взгляд на жизнь, отличный от их собственного. И почему-то считают, что право большинство – большинство, закостеневшее в своей глупости. Все те, кто не вписывается в рамки, негласно установленные в данном обществе в данное время, в лучшем случае, терпят взгляды презрения или осуждения, и страдают от одиночества и непонимания. В худшем – подвергаются гонению, и, как, к примеру, во время средневековой инквизиции, или сталинского тоталитаризма: аресту и казни. Как в песне упомянутой Линды: “Мир против нас, я одна против мира…” Ну да бог с Кристиной, с Колей, с замкнутой девочкой из церкви по имени Юля… Со всеми, кроме Алёны…
 Она оказалась человеком, в котором Саша наконец-то увидел себя. За месяц с лишним он успел достаточно хорошо изучить её, но, к сожалению, ему так и не удалось с ней толком пообщаться. Часто её не было в школе, почти всегда она уходила с последних уроков… или быстро пропадала в неизвестном направлении после них.
 Она походила на лёгкую и бесшумную тень. При этом она вовсе не была забитой. Она иногда разговаривала с одноклассницами (в том числе, с Кристиной), но никого не подпускала слишком близко, и сидела, чаще всего, одна. Училась довольно хорошо, если не брать во внимание постоянные придирки учителей к её непосещению уроков.
 В то время, по литературе как раз проходили тему Серебряного века в русской поэзии, и немало поразив Сашу, Алёна рассказывала два стихотворения Зинаиды Гиппиус.
 Рассказывала так, что не оставляло сомнений, что говорит она о себе. В первом – «Песня», - в том числе, были такие слова: “Увы, в печали безумной я умираю” и “Мне нужно то, чего нет на свете”. Второе – «Надпись на книге»:

Мне мило отвлечённое:
Им жизнь я создаю…
Я всё уединённое,
Неявное люблю.

Я – раб моих таинственных,
Необычайных снов…
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов…

 Но более того Сашу удивило и показалось тайным предзнаменованием, символом, которые являются нам во всех вещах, то, что сам он тогда рассказывал стихотворение Дмитрия Мережковского.

Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждём, придёт ли наш пророк.
Мы неведомое чуем
И, с надеждою в сердцах,
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Погребённых воскресенье
И, среди глубокой тьмы,
Петуха ночное пенье,
Холод утра – это мы.
Наши гимны – наши стоны;
Мы для новой красоты
Нарушаем все законы,
Преступаем все черты.
Мы – соблазн неутолённых,
Мы – посмешище людей,
Искра в пепле оскорблённых
И потухших алтарей.
Мы – над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждём,
Свет увидим и, как тени,
Мы в лучах его умрём.

 После чего Татьяна Владимировна с укором назвала их “упадочниками”, и Саша, оглянувшись на Алёну, поймал её улыбку.
 Величайшим счастьем для Саши явилось также осознание того, что она смотрит «Дарью», поскольку циничную героиню этого остроумного мультфильма долгое время он считал своим единственным другом, и даже пытался подражать ей, но Алёне это удалось гораздо лучше. Однажды она сказала Гульмире Заировне такую фразу: “Я не антиобщественна. Это общество – антименя.” И всё сухим безразличным тоном, но с какой насмешкой в глазах! То и дело в памяти Саши возникал образ этих насмешливых и вместе с тем печальных тёмно-зелёных глаз, слегка подведённых карандашом, но не накрашенных; прямого и тонкого, не слишком длинного, но и не короткого, носа, чуть полных детских губ, и чёрных волос, лишь изредка собранных крабиком в хвостик…
 Она не была красивой в том обычном понимании красоты, эталоны которой демонстрируют телевидение и журналы мод. Она была такой, кого чаще называют миловидной, симпатичной. Но всё же, внешность не была главным. Алёна являла собой идеал, нарисованный Сашиным сознанием пару лет назад. Тем не менее, он находил в её внешности некоторые черты похожие на свои собственные. Первым на некоторую схожесть ему указал единственный друг, но позже различные люди обращали на неё внимание, и это тайно тешило его, и в этом он также находил символ предначертанности связи их судеб, и неразрывности их душ. Ему казалось, что они анима и анимус Юнга. Ему думалось о том, что души возлюбленных после смерти становятся единым ангелом (об этом писал Сведенборг). Но вместе с тем в неизбежном фатализме его темперамента он вспоминал и примеры несчастной любви, как, например, истории Абеляра и Элоизы, Петрарки и Лауры, Кьеркегора и Регины Ольсен, и – особенно остро – Гумилёва и Ахматовой.
 Николай Гумилёв в течение нескольких лет добивался любви равнодушной к нему Анны Ахматовой. Писал любовные письма, и всякий раз получал твёрдый отказ; за это время он дважды предпринял попытки самоубийства. Быть может, только из сочувствия Ахматова всё же вышла за него замуж? Верной женой она не была, но зато стала верной вдовой, сохранив и издав всё творчество Гумилёва после его расстрела. Но хотелось Саше верить в судьбу всё тех же Гиппиус и Мережковского, чьи отношения поначалу также не отличались теплотой, поскольку Зинаиде Николаевне не понравились стихи Мережковского, а Дмитрий Сергеевич, взглянув впервые на фото Гиппиус, воскликнул: “Что за рожа?!” И, тем не менее, прожили долгую счастливую жизнь, не расставшись за полвека совместной жизни ни на один день. При этом, как о том свидетельствует личный дневник Гиппиус, храня целомудренный целибат, любили друг друга духовно, а не плотски…
 Саша ждал такую, как Алёна, очень долго, мечтая встретить, и не веря в такую возможность.
 Ну почему она была столь осторожной в общении и почти не обращала на него внимания, лишь изредка тихо и загадочно улыбаясь.

Глава 7. Явь и сон

 - Ты куда это, сука, собралась?
 Алёна замерла у входной двери. Незаметно уйти не получалось.
 - Куда, спрашиваю?
 Громко скрипя половицами, на нетвёрдых ногах, отчим вдруг оказался перед ней. В пальцах он держал недокуренную сигарету. Отвратный запах, исходивший от него, заставлял Алёну на мгновения задерживать дыхание, дабы не помутить сознание, дабы не стошнить.
 - Куда, а? Куда пиз…ешь? – Он опёрся плечом о стену и вперился в Алёну своими большими глазами, не выражающими ничего, кроме постоянной тупой обиды. Про сигарету он, похоже, забыл и теперь на её кончике накапливался серый налёт пепла. - Куда, сука, ты собралась?
 Алёна, наконец, вышла из оцепенения; она не могла отвести взгляд и не смотреть на него, боялась не смотреть на него.
 - Я быстро, быстро приду. Кое-что надо отнести.
 Сергей Николаевич исподлобья глянул на неё, - должно быть, он считал это насмешливым взглядом, - и двинулся по направлению к ней. С сигареты посыпался пепел.
 - Дядя Серёжа, потушите, пепел упал!.. – Негромко воскликнула Алёна.
 Ногой, обутой в тапок, он невозмутимо затоптал красноватую искорку. Остановился в трёх шагах от неё. Алёна ждала. Ждала, вдыхая гнусный испорченный воздух резкими быстрыми рывками. Пока она не могла уйти. Если он сейчас спросит, что и кому отнести? Что скажет она? У неё с собой ничего не было. Не надо было ничего относить. Она лишь хотела проведать папу. Посидеть с ним у его могилки. Но отчим сказал другое:
 - Никуда не пойдёшь. Четыре часа, скоро мать вернётся.
 - Но мне необходимо сегодня отнести… - Возразила Алёна.
 - Что там, бля, такого необходимого может быть? Я сказал: никуда не пойдёшь.
 - Отнести тетрадь с заданием…
 - Я сказал: не пойдёшь. Ты, ****ь, плохо слышишь?!
 Тем не менее, Алёна не отходила от двери. Хотя она понимала, что, несмотря на это, ей придётся остаться: если уйти сейчас, домой можно было не вернуться, по крайней мере, дня два. Подобного пока не случалось, но она знала, что сейчас могло. Запрёт дверь, и матери не позволит открывать. Ослушаться мама не посмеет: кому захочется в третий раз лежать в больнице с ушибами или переломами… Однако она всё не отходила от двери.
 Сергей Николаевич просто стоял и мутно пялился своими глазищами небесно-голубого цвета. Потом задумчиво почесал свободной от сигареты рукой пах через ткань трико. Ещё немного постоял, ехидно посматривая на неё. Алёна напряглась, пальцами левой руки крепко сжав дверную ручку. Сергей Николаевич проворно рванулся вперёд и, схватив её за куртку, стал оттаскивать от двери. Алёна вскрикнула, и он закрыл ей рот правой рукой. Зажатая между указательным и средним пальцами сигарета мелькала в опасной близости от её глаз. Искорки падали на пальцы, но отчим не замечал этого. Он оттащил её в комнату и принялся срывать с неё джинсы. Алёна отчаянно сопротивлялась, и пинала его прямо по лицу ботинками с тяжёлой платформой. Он содрал их с её ног. Всё время он жутко ругался из-за того, что она мешает ему и сопротивляется. Но на самом деле, он злился, потому что у него так и не вышло. Даже с молодой…
 Очень быстро, в какие-то доли секунды, вспомнились ей стыд и ужас того далёкого дня, когда бывшие подруги поиздевались над ней.
 - Не рыпайся, шлюха, твою мать!
 Когда в школе подложили на её стул дождевого червя. А она не заметила. Кричали, что у неё “глисты вылезли”, и всем классом смеялись над ней, а потом ещё долго дразнили “червем”. Когда она, с ещё неокрепшей силой характера, в слезах ушла домой, ненавидя их всех – одноклассников, школу, всех людей; поклявшись, что никогда и никому даже не намекнёт на свои страхи. Свои тайны.
 Алёна приподняла с пола обороненный отчимом окурок и с силой вдавила ему в щёку.
 - Сука, что делаешь, а?! – Взревел он, скидывая с себя остатки сигареты.
 Алёна бросилась прочь из комнаты. В дверь постучали. Пришла мама.
 Мама успокоит её, скажет, что всё будет хорошо. Не даст в обиду дяде Серёже. Отдаст на расправу себя…

*   *   *

 Дом был очень странный, но смутно знакомый. Длинный и высокий. Девятиэтажная галерейка.
 Галерейный…
 Саша смутно помнил, как оказался в этом месте. Он бежал сквозь какие-то дворы, тёмные и пустые, вглубь города, в сторону центрального рынка. И как-то попал сюда: вне дворов, в какой-то отдалённый пустырь. От кого он бежал среди ночи? Вокруг только деревья, кусты, разбитая и заросшая дорога. Несколько похоже на окраину первого микрорайона. Но это место не было им, и столь же смутно, как и помнил дорогу сюда, Саша осознавал, где же всё-таки сейчас он находился.
 И впереди, сквозь ветви голых деревьев, походивших на исполинские костлявые руки, протянутые из недр земли, сквозь сумрак ночи, не освещаемый ничем, кроме бледного света Луны, скрытой пасмурными тучами, высился призрачный силуэт. Дом. Только один дом, неизвестно, для кого и кем построенный в этой глуши. Насколько можно было судить, заброшенный. Пустые глазницы окон безмолвно свидетельствовали о том. Некоторые галерейные площадки отсутствовали или были разбиты, образовывая в отдельных местах провалы.
 Галерейный…
 Странным было это зрелище, странной была тишина, окружавшая это место, сам дом навевал странные мысли и смутные воспоминания. Воспоминания о чём-то далёком, давно прошедшем. И чем-то был похож на дом, в котором жил Саша.
 Галерейный…
 Он помнил, что уже не раз за последнее время видел его во снах. И даже когда-то прежде, несколько лет назад.
 Дом был чем-то похож, но что-то его и отличало.
 Теперь Саша осознал, что. Он был…
 Галерейный…
 Да, он был галерейный. Но дело было даже не в том, что он был галерейный, девятиэтажный и заброшенный. Поскольку в иных Сашиных снах виделись и другие дома: подъездные, пятиэтажные, и в гораздо лучшем состоянии. Да и находились они не на заросших окраинах, а во вполне обычных дворах, вроде тех, что он прошёл, прежде чем оказаться здесь. Но вне зависимости от места их расположения, везде царила полная тишина.
 И их всех что-то отличало. Отличало от тех домов, что находились на их месте в том мире, который располагался за стеной сна.
 Теперь Саша понимал. В каждом из них было что-то неправильное. Это не касалось архитектуры, они не имели никаких геометрических неправильностей, которые свойственны, к примеру, постройкам деконструктивизма. Напротив, они являли собой типичные коробки советского конструктивизма.
 Саша не знал, как это объяснить. Это не касалось формы, но сами постройки будто окружала атмосфера страха.
 Они пугали, пугали одним только видом.
 И каждый сон, где виделись они, несмотря на то, что ничего не происходило, являлся кошмаром.
 И этот сон тоже. Он заставил Сашу проснуться и теперь, лёжа в полной темноте и всё той же тишине, он вспоминал его. Саше так и не удалось заснуть в остаток той ночи.

*   *   *

 Воспоминания этого сна и самого Дома неизбежно повлекли ряд ассоциаций из виденных Сашей творений живописи. У него возникли мысли о том, что эти видения могли быть навеяны одной из картин или, быть может, какой-либо постройкой, как, скажем, отрешённые произведения так называемой метафизической архитектуры Альдо Росси. Но вспомнил, что подобные сны начали сниться ему задолго до того, как он начал что-то смыслить, да и вообще увлекаться искусством.
 Тем не менее, первым из образов, всплывших со дна памяти, встал перед его закрытым взором «Заброшенный город» Фернана Кнопфа: призрачное видение пустынной улицы и погружённого в легкий туман здания. Из этой же туманной дымки возникли затем высокие колокольни, парящие в небесах мельницы, словно играющие небесную музыку… Но Саша отмахнулся от них: видения Микалоюса Чюрлёниса обладали поистине отрешённой и музыкальной атмосферой, но вовсе не схожей с той, которая окружала дома из снов. Удивительные картины литовского художника и композитора окружал незримой аурой не мрак, но свет. Так же прервал Саша возникшие было образы Леона Спиллиарта: их также можно было охарактеризовать, как метафизические, или запредельные, однако, их атмосфере соответствовало настроение тоски и одиночества.
 Не имелось общего у видений Саши и с полотнами художника XVII века Монсу Дезидерио, под именем которого на самом деле скрывалось два человека. Конечно же, следом за руинами мифических стран, явились разрушенные города и дома из костей Здзислава Бексиньского. Но и они, заселённые не то людьми, не то скелетами, деформировались настолько, что теряли любую связь с нашим миром, и ничем, на сей раз кроме атмосферы бесконечного мрака, не походили на явленные Саше во снах…
 Атмосфера иного, потустороннего мира картин Бексиньского вызвала ряд других, уже не живописных ассоциаций. А именно: с произведениями Говарда Филлипса Лавкрафта и с музыкой Dvar. Некоторые рассказы Лавкрафта заставляли погружаться в те сферы, куда поистине не следует соваться человеку, ибо человеческий разум заклеймён оставаться в пределах лишь своих четырёх измерений пространства и времени, и не способен заглянуть в их глубины, и не в силах даже вообразить, что что-то могло быть до появления человеческого существа, и может быть кроме него – самого разумного и сильного, а на деле бесконечно глупого и жалкого… Лавкрафт заглядывал в подобные глубины, - не имеет значения, являющиеся ли полностью плодом его болезненной фантазии, или имеющим под собой реальные основания, опирающиеся на знания древности, - рискуя своим и без того хрупким рассудком. Конечно, не он единственный отваживался заглядывать за грань условностей пространства и времени; были и другие, кто погружался в бездны мироздания – по собственной ли воле или невольно, как, например, Даниил Андреев, автор книги «Роза Мира», написанной им, как известно, в сталинских лагерях, где его и посетили описываемые видения…
 Что же касается до Dvar, то можно долго спорить насчёт таинственности сего коллектива и домыслов относительно их загадочного альбома, приобретённого неким юношей на Горбушке, и после прослушивания коего умерло несколько его родственников, близких друзей и даже собака. В любом случае, при прослушивании несложно себе представить, что их музыка (и – если уж на то пошло – тексты) были надиктованы двум безвестным музыкантам неким потусторонним существом, именующем себя Dvar, подобно тому, как «Книга Закона» была надиктована Алистеру Кроули посредством его жены-медиума неким разумом, назвавшемся как Айвасс…
 В таких размышлениях провёл Саша почти всю ночь, лишь под утро вернувшись в сон только для того, чтобы 40 минут спустя быть разбуженным назойливым писком будильника. И понять, что сегодня его ждёт необычный день.

Глава 8. Похороны учителя

 Утро выдалось серым и пасмурным. Так обычно и бывает: там, где кого-то хоронят, редко светит Солнце.
 Сегодня похороны Ларисы Александровны. Как правило, хоронят спустя трое суток, но, так как третий день выпадал на воскресенье, похороны случились в понедельник, 21 октября.
 У школы собирались к половине десятого. Саша с Колей стояли чуть поодаль от общей толпы. Здесь собрались все ученики, за исключением младших классов. Все о чём-то говорили и даже смеялись. Всем было просто насрать… Саша с отвращением взирал на этих людей. Он тоже нисколько не страдал из-за смерти Ларисы Александровны, но он искренне жалел её душу, несомненно, наблюдающую за этим, и её родственников, которые будут слышать смешки и мат в процессии, отправляющей в последний путь чью-то дочь, сестру, жену, мать…
 Саша поискал глазами Алёну, но не нашёл. Видимо, она не пришла. Саша наивно надеялся на спокойный, мирный путь в церковь и на кладбище. Любой приход на кладбище – это таинство. И когда тишину и покой этого места нарушают громкие крики и смех, это таинство теряет свою загадочность и притягательность. И, в сущности, является кощунством не меньшим, чем вандализм.
 Без двадцати одиннадцать подъехал автобус с родственниками Ларисы Александровны и её телом. Родственники и друзья - всего около 20 человек, вышли и вытащили из катафалка гроб.
 Происходящее, несмотря на то, что ничего необычного собой не представляло, вызвало в Сашиной памяти жуткие воспоминания о том сне, где сатанисты выносили гроб со двора его дома.

*   *   *

 Четыре человека несли гроб, ещё двое - крышку. Теперь уже несли на само кладбище. Время приближалось к часу дня. Отпевание длилось около получаса, если не больше. По крайней мере, Саше так казалось. Его ужасно утомили все эти моменты ожидания: сначала там, у школы, потом в церкви. Все эти стенания родственников и рыдания матери; детей у Ларисы Александровны, похоже, не было.
 Сашу воспитали не то, чтобы очень уж религиозно, но всё же с верою в Бога, и раньше он неоднократно перечитывал детскую Библию, сохранившую особенности издания 1896 г., в том числе, особенности русского правописания того времени, и чудесные иллюстрации, как он теперь знал, автором большинства которых являлся Гюстав Доре. Он рос благочестивым и миролюбивым, даже слишком для мальчика, но в этом, конечно, имелись и негативные для него стороны, что в подростковом возрасте привело его к “ссорам” с Богом, доходящим до богохульства и срывания со стены вырезанного его отцом распятия, висевшего в спальне… Но по-настоящему богохульствовать, вероятно, может только человек, признающий Бога, ибо для упёртого атеиста-материалиста в этом просто не было бы смысла. Таким образом, богохульство уже содержит в себе веру, и от него до веры – как от ненависти до любви – один шаг. Как и наоборот. Уместно вспомнить французского декадента Барбе д’Оревильи, яростного христианина, доходившего до кощунств во храме, и написавшего «Лики дьявола», за что и получил прозвание “католик-сатанист”, и преданного анафеме. Саша же не просто, как многие, признававший возможность существования Высшего Разума, обычно именуемого Богом, и не слепо веривший, как другие, но знавший о том, что Он есть, в итоге в качестве компромисса, избрал некое игнорирование Бога: не молясь Ему и не проклиная Его. При этом сохранив уважение и интерес к самой религии… Впрочем, любой религии, не исключая и сатанизм, который признавал, скорей, философией и мировоззрением, в том числе найдя кое-что верным и – во всяком случае – честным в «Сатанинской библии» Ла-Вея. Ортодоксальный (или официальный) сатанизм, запрещавший поджоги христианских церквей, воровство или убийство презирался, однако, многими, кого правильней называть не сатанистами, а дьяволопоклонниками. И которыми, вероятно, являлись и те, кто, воскрешали здесь мертвеца, заклиная богохульными именами... Однако Саша одёрнул себя: в данном месте и в данной ситуации подобные размышления показались ему неуместными, и он решил обдумать это при иных условиях.
 Идти пришлось далеко. К самой окраине, к “новому кладбищу”.
 Солнце равнодушно освещало надгробия и плиты могил, но совершенно не грело. Казалось, что из серых облаков, что окружили его, вот-вот начнёт накрапывать дождь. По крайней мере, ветра не было.
 Саша плёлся позади и на довольно далёком расстоянии от всех остальных (Коля вместе с Русланом, своим товарищем из 11 “В”, тоже шёл где-то впереди, и Сашу это только радовало), временами он останавливался и с интересом разглядывал окружающие его могилы; как давно он здесь не был. Или же совсем недавно?
 Вот ничем не огороженная, почти незаметная поначалу, могила, - “опасная” могила. На поросшем невысокой травой холмике покоился бледный венок. Имя на надгробии стёрто, почти невозможным стало его прочтение, портрета не было. С другой стороны – толк от фотографии? На ней мы видим лицо живого, нередко улыбающегося человека и знаем, что теперь внизу, на его месте останки, не имеющие ничего общего с портретом.
 А здесь лицо совсем молодой девушки, и надпись под именем: “Мама, папа, простите за страдания, причинённые мной”. Двое людей поливали деревца, посаженные у оградки этой могилы – мужчина и женщина преклонных лет.
 Лицо этой девушки – Саша, кажется, видел и его среди могил в том сне…
 Во сне… Он убедил себя в том, что это лишь сон, лишь сон. Так почему же при воспоминании так мучает холодный страх, почему глаза ищут их…
 Солнце начало было греть чуть сильнее, но тут же померкло за вновь окружившими его облаками.
 Почему же…
 - Саша, - негромко раздалось за его спиной. Он немного испугался и очень удивился, будучи уверен, что шёл последним.
 Обернувшись, он никого не увидел и решил, что ему пригрезилось.
 Отвернувшись, он поспешил за процессией.
 - Саня! – Чуть громче произнёс тот же голос, и на этот раз он узнал его и вновь обернулся.
 Алёна сидела на скамейке за оградой одной из могил. Жестом руки она позвала его. Зайдя за ограду и присев рядом, Саша неуверенно сказал:
 - Привет. Я тебя не заметил ни у школы, ни позже.
 - Привет. – Алёна улыбнулась, от чего её лицо приняло милое детское выражение, но всё же не диссонирующее с её чуть глухим голосом. – А я и не пришла. Иначе пришлось бы стоять всё нудное отпевание в церкви. Настоялась уже… Но я предполагала, что, возможно, встречу вас здесь. – Она помолчала и добавила. – Это могила папы, он умер четыре года назад.
 Не зная, надо ли извиниться или выразить свои соболезнования, Саша лишь издал некое неопределённое “угу”.
 - Я иногда прихожу сюда, когда мне плохо. Мне просто больше некуда пойти…
 Она вздрогнула: на деревянный крест соседней могилы опустился ворон. Это выглядело так, как это показывают в американских триллерах.
 Он оглядел их холодным взором и отвернулся. Солнце по-прежнему тускло освещало могилы.
 Саше вспомнилась картина Николая Рёриха, на которой вороны пристально следили за похоронной процессией с заснеженных холмов. Картина носила название «Зловещие».
 - Знаешь, вороны на кладбище, - задумчиво проговорил Саша, - наверное, души, души людей, прилетающие на свои могилы.
 - Наверное, не упокоенных людей.
 Саша кивнул. Ему вспомнилось ещё два образа: вороны влетают в окно больничной палаты, и напрасно сёстры милосердия пытаются изгнать их силою святого креста. На этой картине Макса Клингера вороны олицетворяли чуму. И последнюю картину ван Гога, изображающую ворон, кружащих в сумрачном небе над пшеничным полем. На ней, видимо, они символизировали конец всех надежд: написав эту картину, художник вышел в это поле и выстрелил себе в живот…
 Несколько минут молчания каждый думал о своём. Саша – опустив голову, а Алёна – внимательно глядя на ворона, пока тот не слетел с креста.
 Будто очнувшись от шороха его крыл, Саша поднял голову и, словно удивлённо, осмотрелся по сторонам.
 - У меня такое ощущение, - нарушил он тишину, - что всё это я когда-то уже пережил. Как если бы я читал об этом, или писал…
 Алёна взглянула на него и, вновь улыбнувшись, тихо сказала:
 - Такое чувство, что мне это снилось…
 - Сны. – Саша горько усмехнулся. – Мне недавно снился сон. Страшный сон про кладбище. В нём я наблюдал за тем, как жрецы – дьяволопоклонники воскрешали мертвеца. Я знаю, это звучит смешно, но сон был настолько правдоподобным, что я даже поверил в него.
 Алёна серьёзно и пристально посмотрела ему в глаза.
 - Здесь нет ничего смешного. Мне тоже иногда снятся страшные сны, и тоже довольно реалистичные.
 - И что тебе снится?
 - Разное. - Уклончиво ответила Алёна, но, подумав, добавила. - Некоторые сны я записала. Вот здесь…
 Она достала из сумки толстую тетрадь.
 - Если хочешь, я могу её тебе дать, – неожиданно робко сказала Алёна.
 Удивившись и, видя её смущение, Саша ответил:
 - Но только если здесь нет ничего личного.
 - Нет, нет, конечно! Ничего такого, кроме… Нет ничего. Теперь лучше иди, а то тебя скоро хватятся.
 - Да, видимо, пора. Но скажи: ведь ты позвала меня, не потому что я шёл позади всех, и не случайно же ты взяла с собой эту тетрадь?
 Саше едва хватило духу, чтобы всё это сказать, Алёна же спокойно ответила:
 - Нет, не случайно. Просто, просто ты не похож на них, и мне показалось, что ты поймёшь.
 - Да, ты тоже… не такая. Ну, пока?
 - Пока. – Она махнула рукой и погрузилась в раздумья. Саша, не оборачиваясь, поспешил вперёд.

*   *   *

 Странное, незнакомое до этого, чувство овладело всем им.
 Сердце трепетно билось, каждый нерв был возбуждён и трепетал как натянутая струна, и всё его существо охватывал какой-то детский восторг. Не сразу, но он понял, что в эти мгновения он был счастлив.
 Он не верил в такую возможность, не верил в то, что такой человек, как он, вообще способен быть счастливым даже самый кратчайший срок. Он не верил и в самую Любовь, считая её преувеличением романтиков, и что-то надумавших себе глупых людей. Симпатия, дружба, но не Любовь… Но сейчас, сейчас он был счастлив! С чего же?..
 Саша решил оставить эти размышления на потом, посчитав, что не вправе быть счастливым в юдоли скорби. Дабы унять трепет своей души, и направить течение мыслей, сбившихся в водоворот, в их обычное спокойное русло, он заставил себя вновь вернуться к осмотру могил, но радостная улыбка всё же не сошла с его лица, и мысли то и дело возвращались к милому образу Алёны…
 Осматривая кладбище, Саша припомнил историю культуры некрополей, в частности, развитие кладбищ и мемориальной скульптуры, наивысшего расцвета достигшее в Викторианскую эпоху. Конечно, кладбище Актау, как и тысячи других кладбищ провинциальных городов, к тому же имеющих менее чем полувековую историю (как его родной город), не отличалось изяществом и красотою. Скорее, поражало убожеством и однообразием.
 Некоторые кладбища Европы, как, к примеру, французские Пер-Лашез и Монпарнас, являли собой настоящие музейные комплексы. На них нашли последний приют многие выдающиеся люди. Надгробная плита увенчивалась прекрасными эпитафиями и бюстами умерших. Нередко же над ними высились ангелы, стерегущие покой, или в вечной печали склонялись плакальщицы.
 Некоторые изваяния были любопытны не только красотой форм, но и содержанием. Мемориальное искусство подразумевало глубокий символизм, уходивший в средние века, или даже дохристианскую эпоху. И трактовка значения имела многие нюансы: каждый цветок что-то означал, некий смысл заключался в том, какой жест изображался рукой ангела… Удивляли, к примеру, итальянские скульптуры Люцифера или его невест – Наамы и Лилит, изваянных в весьма соблазнительных позах. Впрочем, подобные изображения, равно, как и сюжет Плясок Смерти, персонифицированный в виде танцующих скелетов, на православном кладбище встретить представлялось маловероятным. Тем не менее, например, два крупных кладбища Москвы – Новодевичье и Введенское изобиловали прекрасными образцами мемориального искусства. Но на Введенском, основанном в конце XVIII века во время эпидемии чумы, поначалу хоронили католиков и лютеран, за что его называли Немецким или Иноверческим.
 Среди замечательных образцов кладбищенского искусства Введенки особенно примечательной была скульптура плакальщицы у склепа, создающая впечатление живой девушки. Представлялась любопытной также частично огороженная каменной беседкой, могила, над которой находилась репродукция фрагмента картины Арнольда Бёклина «Остров мёртвых», послужившей основой для меланхоличной симфонической поэмы Сергея Рахманинова.
 И, в свою очередь, возможно, навеянной «Городом на море» Эдгара По:

…И в час, когда, стеня в волне,
Сойдёт тот город к глубине,
Приняв его в свою тюрьму,
Восстанет Ад, качая тьму,
И весь поклонится ему…

*   *   *

 Возвращаясь домой, Саша понимал, что ужасно устал. Недавняя бодрость и радость бытия казались теперь зыбким счастливым сном, который, улетучившись, вернул его в суровую и беспросветную действительность.
 Он чувствовал себя больным и разбитым; ноги, уставшие от длительного хождения и стояния, продолжавшихся не менее пяти часов, ныли. Он устал.
 Кладбище было покинуто, и он понял, что не хочет туда возвратиться никогда. В том числе, и после смерти: лежать в убожестве и грязи здешнего кладбища, среди тысяч безликих могил, и тысяч чужих людей? К тому же ужасала его и перспектива, – всегда вероятная, – быть погребённым заживо, как похоронили, боявшегося этого, Гоголя… Весь путь домой Саша нервно оглядывался, ощущая за спиной взгляд мёртвых глаз.
 Поднимаясь по подъездным ступенькам, он приметил, что высокая коробка, испугавшая его чуть более недели назад, исчезла. Возможно, исчезла ещё вчера или раньше. Разве важно? Это лишь сон…
 Как он устал.
 В голове беспрестанно вертелись слова из песни Пикника:

Всё равно ничего не останется,
Всё равно - день ли ночь на часах.
С каждым днём мне милее пьяницы
С лихорадочным блеском в глазах.

 Лариса Александровна лежит в деревянном ящике, и её засыпали землёй. Его этаж, его квартира. Ничего не останется. Больше она не спросит про интервенции, открытие второго фронта, или план Ленина по строительству социализма по пунктам. Тук-тук, это я. День ли ночь… Вообще ничего не спросить, не сказать! 20 минут пятого, кто бы сомневался… На часах… Саша заставил мысли заткнуться. И так голова болит, а тут этот бред…
 Как же он устал. Но необходимо просмотреть кое-что, что не давало покоя…
 Кое-что интересное.

Глава 9. Дневник

 “14 октября.
 Странное ощущение, которое столь остро я не ощущала уже очень давно.
 Ощущение пустоты и обречённости. Жизнь слишком ужасна, чтобы жить, но смерть ужасна ещё более в своей неопределённости. Должна я жить или вынуждена?
 Настолько плохо не было очень давно”.
 Так начиналась (если не брать во внимание несколько вырванных страниц) тетрадь, которую Саше дала Алёна. Судя по всему, она являлась дневником, или чем-то вроде него. Неужели ей совсем не с кем поделиться своей печалью, что она решилась дать человеку, с которым лишь раз и недолго поговорила, свой дневник?
 Впрочем, когда человек одинок, он хватается за любого, кто хоть сколько-то вызывает доверие и симпатию, как смертельно больной пробует любые лекарственные препараты, надеясь на излечение, но обретая лишь временное притупление своей боли. Одинокий человек навсегда останется одинок, найдя в близких ему, – столь же одиноких, – лишь временное утоление своей душевной тоски.
 Однако следующие записи показывали, что не только тоска и одиночество томили Алёну.
 “Со мной что-то не так. Возможно, что-то изменилось. Во мне? В природе? В ином мире?.. Галлюцинации - то, что мне видится с детских лет, за последнее время являются намного чаще. Смутно и расплывчато, временами принимая чёткие и ясные очертания. Вчерашние события <две строки вычеркнуты>.
 15 октября.
 Я видела, как грузовик с небольшим кузовом, исполнявший роль катафалка, попал в аварию. Небольшую, без жертв. На моих глазах гроб выпал из кузова и тело, лежавшее в нём, распласталось по дороге. На его руку едва не наехал автобус.
 Этого не увидели другие пассажиры маршрутки, стоявшей на остановке уже более пяти минут.
 Мне казалось, что они искоса поглядывали на меня, смеясь над моим испуганным выражением лица. Они все разные, но они – одинаковые внутри.
 Женщина, сидевшая напротив, воскликнула, и в голосе её слышались истеричные всхлипывания: “Сколько можно стоять?!” Все удивлённо обернулись на неё. Я не стала. Нервы этой женщины явно находились на пределе, и, в сущности, она лишь выразила укор всем этим алчным водителям, набивающим салоны до переполнения. На следующей остановке она вышла. Этот случай вспоминался весь день и вспомнится ещё не раз.

К чему суета?
Вокруг только пыль.
Наша судьба –
Не замеченный никем миг.
Зачем наша жизнь?
К чему сами мы?

Посмотрят в глаза, -
Ничего не увидят.
Забудут ли сразу,
Иль, посмеявшись, забудут.
И всё ещё живы,
И ни для кого нас не будет.

 Название будет… «Невидимки».
 <нижняя часть страницы оторвана>

 17 октября.
 Видения стали более ясными, чем прежде. Я видела следы крови на стенах и на людях, не замечающих этого.
 Что-то ещё. Неясные очертания, которые появляются всюду. Если это призраки, то, оказывается, они действительно окружают нас повсеместно. Я вижу их на улице, в школе, и дома. Особенно явственны их силуэты ночью, когда я выглядываю из-под одеяла. И я читаю «Отче наш», единственную молитву, которую я помню наизусть, но она никак не влияет на них. Они ничего не делают, они просто живут, живут какой-то своей жизнью, в измерении, соседнем с нами, и незримом нашими органами чувств… Но почему я их вижу? Как и зачем я их вижу? Если случится так, что их образы вовсе перестанут исчезать, я окончательно сойду с ума… То ли я уже сошла?
 Если я скажу об этом маме, она точно отведёт меня к психиатру. Она и так заметила, что в последние дни я более уныла и молчалива, чем обычно. Но, наверное, она считает, что это из-за отчима.
 Я устала.
 Ночью мне снились мёртвые дети. Это страшно.

 18 октября.
 Весь день. Депрессия? Глубокая тоска.
 Мысль одна единственная – умереть. Я пробовала задушиться одеялом. Знала, что не доведу этого до конца. Убивать себя страшно.
 И Шопенгауэр, и Фрейд говорили, что целью жизни является смерть. Фрейд считал, что человеком руководят, как инстинкты жизни (эрос), энергией которых является либидо, так и инстинкты к смерти (танатос). Но, видимо, инстинкт самосохранения всё же сильнее развит у любых живых существ.
 Действительно ли цель жизни – смерть?..
 Я хочу, чтобы всё это скоро закончилось.
 Господи, если Ты ещё не оставил Человека, который убил Тебя, и, если один Человек способен искупить грехи тысяч человеков, - избавь меня от страха и страданий этой жизни; я не люблю её.
 Сегодня мне снились люди, прыгавшие с подоконников и балконов домов. Они падали, запрыгивали обратно и снова прыгали вниз. Я хочу, чтобы эти сны и все эти видения оставили меня. Если это Твоё искушение, я не выдержу его. Если так надо, дай мне любые тяготы жизни, и я обещаюсь стерпеть всё, как стерпел и сам Иисус, и многие последователи Его. Но избавь от искуса потустороннего, прошу Тебя!
 Всё как-то не так. Сегодня я узнала, что в школе умерла учительница. Почему мне кажется… Почему-то я понимаю… Нет, пока я боюсь признавать это предчувствие.

 <пропуск двух строк>
 Я понимаю, что смерть из-за меня.

 20 октября.
 Мне приснились черви. Уже неделя прошла, после того случая, объяснения которому… <далее с силой зачёркнуто>. А сегодня всё повторилось точь-в-точь, только во сне. Мой самый давний страх. Они извивались, а я не могла отвести от них взгляд…”

 Дальше имелись ещё некоторые записи. Совсем немного, и с обратной стороны тетради – стихи, но Саша не стал дочитывать. Она сказала, что нет ничего личного. Да, в дневнике не было ничего интимного, однако, всё же, он был глубоко личным, и ему казалось даже подозрительным то, что она дала его прочитать. Неужели, ей действительно так плохо…
 Алёна сказала, там записаны сны. Оказалось, гораздо большее, чем сны, – какие-то видения. Сомнительным казалось Саше, чтобы Алёна употребляла какие-либо наркотики. Её взгляд часто был отрешён, и будто затуманен. Но ведь и его взгляд нередко бывал таким. И это сомнение не было вызвано только тем, что Алёна хорошо училась; это, по сути, не имело значения: многие выдающиеся писатели и даже учёные употребляли опий или морфий. Алёна была слишком трезвомыслящей, чтобы понимать природу своих видений, будь они лишь наркотическим бредом. Она же явно не осознаёт их происхождение. Могут ли они быть вымыслом обычной истерички, быть может, написанных только для привлечения внимания к своей необычной персоне? Конечно, возможно, но Алёна вовсе не походила на истеричку, старающуюся обратить на себя внимание средствами любого эпатажа. Что же остаётся? Либо у неё психическое заболевание, вполне возможно, шизофрения на одной из ранних стадий. Либо она обладает даром визионерства! С трудом верилось и в такие возможности, но, если ему самому снились странные сны, почему же – нет?..

*   *   *

 Без двадцати семь Сашу разбудил назойливый писк будильника. Разодрав сонные глаза и, вновь блаженно сомкнув, он отсчитал до десяти.
 Наступил очередной скучный день.
 И он снова шёл в школу. Хмурое утро отдавало морозом, преддверием зимы. Потоки холодного воздуха заставляли идти быстрее, чтобы хоть как-то согреться. В утреннем небе ещё виднелась Луна – бледный лик, проступающий сквозь синеву. Холодную синеву. В то время как с другой стороны небосвода всходило неяркое Солнце.
 Люди бесцельно и без всякого желания, встав в 6 часов утра, как всегда не выспавшись, брели по своим рабочим местам.
 Птицы что-то искали на мокром грязном асфальте и, найдя, спешили склевать.
 Сами собой в сознании всплыли такие строки:

Мы как трепетные птицы,
Мы как свечи на ветру.
Дивный сон ещё нам снится,
Да развеется к утру…

 Всё-таки Эдмунд Шклярский – маг. Иначе и не объяснить, как точно образы песен вдруг всплывают в определённые моменты, и вдруг понимаешь их, - уже не догадываешься о сокровенном смысле, а переживаешь его.
 Конечно, не один Шклярский… Для кого-то таким магом (или даже пророком) являлся БГ или Кинчев, к которым (как, в общем, и ко многим другим своеобразным личностям) Саша относился с почтением и интересом, но близкими себе не находил. Наиболее близкими его мироощущению казались немногие: Самойловы, Шклярский, Бутусов… В поэзии – символисты, преимущественно русские, поскольку, так же, как и в музыке, он находил в них не только близкое себе, но и поистине родное, хотя, возможно, это обусловливалось незнанием других языков. Однако это были те, кого он воспринимал не только разумом и сердцем, но и душой, те, кто не оставлял его равнодушным никогда.
 В искусстве он выбрал своё, и никто не вправе был это отнять.
 Вдали несколько раз пробил церковный колокол.
 Саша направлялся к дверям здания школы.

*   *   *

 Однажды он где-то читал, что если послушать альбом Пикника «Чужой» ранним осенним утром, то можно пойти и повеситься…
 Пожалуй, и впрямь, одно из самых меланхоличных творений этой причудливой группы. Но, в общем, Пикник всегда был таким. А подобное замечание можно написать про немалое количество, как отдельных альбомов, так и про всё творчество отдельных исполнителей.
 Говорят, имелись случаи суицида на концертах The Cure, когда сам Роберт Смит уходил в слезах. А ранняя Lacrimosa? А дум-металлисты, вроде My Dying Bride, чья музыка – медленная река тоски? Или Sopor Aeternus – преисподняя душевной жизни единственного участника (если не брать во внимание призрачный Ансамбль Теней) Анны-Варни Кантодеа, человека без пола, да и человека ли?.. Но ведь и творения классиков не отличались весёлостью: к примеру, «Реквием» великого Моцарта. Или симфонии Альфреда Шнитке…
 Среди самих же музыкантов - пока, во всяком случае, - самоубийц не так и много: сразу на ум приходят разве Курт Кобейн да лидер Christian Death Розз Уильямс, повесившийся 1 апреля 1998 года.
 И если кто-то, поддавшись примеру, тоже повеситься, то другому он поможет жить… Да если и повесится, то не из-за одних же песен. Нет, творец не несёт ответственности за то, как воспримут его творение – иначе нужно было бы запретить искусство (или то, что на него претендует) вовсе!.. И это бы ничего не изменило, но, напротив, - усугубило. Где ещё человек может открыть себя? Быть - хоть на бумаге, холсте, аудиозаписи – предельно честен и с собой, и с окружающими?..
 Искусство помогает жить.
 Любую жизнь можно прожить, если найти то, что по душе. Большинство людей довольствуется обычным течением лет, находя успокоение в работе, приносящей заработок, и обретая счастье в браке и детях. Вероятно, это не так и плохо. Быть может, это даже правильно. Но Саша так жить не хотел, да и не мог. Он не считал целью каждого человека – продолжать свой род. Более того, он считал это, если и не глупостью, то бессмыслицей. Полагая также, что дети, если и цветы, то – цветы зла. Он нередко думал, какие могли быть его дети. Прекрасно осознавая, что не смог бы стать хорошим родителем, уделяющим всё необходимое ребёнку время, приходил к невесёлому выводу, что и его дети, – антиподы родителя, либо похожие на родителя, - но, так или иначе, не были бы благодарны ему за своё рождение.
 Выросли бы тупицами и невежами – так горе ему, выросли бы умными и воспитанными – так зачем растить страдальцев жизни? Саша зарёкся иметь детей, но считал, что, если б избранница настояла, то не более одного, и – обязательно – девочку. Впрочем, о любви до недавнего времени он старался не думать, в общем-то, и не веря в неё. Во всяком случае, не веря в возможность любви в своей жизни. Не любовь он считал целью жизни, но познание. А для себя ещё и творение. Его жизнь – это извилистый путь творчества. А без него в ней нет смысла.

Мы играем во что захотим,
Мы упали, и летим, и летим.
А куда не знаем
До поры, до поры.
Мы слепые
По законам игры.

 Уже упомянутые братья Самойловы, Глеб и Вадим, - Агата Кристи. И их «Нисхождение».

А тем, кто сам добровольно падает в Ад,
Добрые ангелы не причинят
Никакого вреда.
Никогда, никогда.

 Первым уроком шла алгебра. И пожилая учительница что-то объясняла, хотя её никто не слушал. И Коля рядом негромко отпускал какие-то шуточки в её адрес. И Кристина с Заминой позади о чём-то болтали и смеялись.
 Все галдели, и у всех был синдром Дауна. Нередко, оказываясь среди них, Саша сам становился подобен им. Общество – страшная сила, которая порабощает и подавляет волю одного человека. Саша ненавидел себя всякий раз, когда подчинялся его власти. Он был странным для них, они – для него. Такой порядок вещей его устраивал. Но его воля была слишком слаба. Это угнетало, хотя нет, это просто раздражало. Саша боялся их. Зачастую, он видел мир таким, каким, должно быть, видели его художники-экспрессионисты, вроде Джеймса Энсора, на чьих картинах лица людей распухают от ненависти, либо закрыты лицемерными масками сочувствия или печали, либо и лиц уже нет, а лишь костяк черепа злобно скалится из-под цилиндра…
 В Алёне подобного страха не было, и её воля не была слаба…
 Как Саша хотел с ней поговорить. Особенно теперь, когда он столько всего узнал о ней. Не только из немногочисленных записей дневника, но и более из стихов, записанных с обратной стороны той тетради. Их тоже было немного, и не ему судить о таланте, но он нашёл в них то близкое себе, что не встречал в поэзии никого из знакомых, даже превосходившей её стихи по гармонии слога. Вот лишь пара примеров:

Я шагаю по лезвиям бритв…
И кровь сочится из ног.
Я смеюсь от боли,
Ведь боль за свободу,
Алая кровь за свободы глоток.
Что ты смотришь с земли, умирая,
Разве лучше в тепле, но внизу?
Я шагаю над адом по лезвиям рая,
И пока льётся кровь, я не упаду.
Разуйся, босая, пройдёмся со мной,
Ты поймёшь, что такое свобода.
Мне так легко ходить над землёй
Под бездной небесного свода.
Ты смотришь, опять равнодушно скучая.
Пусть мир твой мне дорог, но тяжек и тесен…
Как я забыла, что ты - ты другая,
Под сенью несбывшихся жалоб и песен.
Я шагаю по лезвию бритв,
Снова и снова одна.
И печаль согревает мне душу,
И тоска моя снова светла.

Алые слёзы
Из горячих вен.
Из-за выжженной мечты
И упавших стен.
Прольются дождями,
Где пыль и песок,
Где слабый упал
И изнемог.
Алые слёзы
Станут дикой мечтой,
Когда солнце взойдёт
Над чёрной водой.
И осветит лучами
Дневную тоску,
И выжжет, смеясь,
Больную мечту.
С ней стены рухнут
Из песка и пыли.
В них алые слёзы
Всё схоронили.

 …Алёны не было в школе. Если её нет с первого урока, это значит, что она не придёт и позже.
 И он был один. И не желал ни с кем общаться, никого видеть.
 Саша являлся этаким диссидентом, презирающим шаблонный способ мышления. Школьная система напоминала ему государство с тоталитарным режимом: все должны думать одинаково и выглядеть одинаково… Учителя подчинены некоему Высшему Руководству, и они всегда правы. Ученик не имеет права на свою индивидуальность, на своё мировоззрение, на свою особенную психологию, и, следовательно, на выражение своих мыслей. Есть класс, и он – лучший, только потому, что он – твой. Всё для класса, всё для победы.
 В подобных размышлениях прошла алгебра и началась биология. И Гульмира Заировна что-то рассказывала про себя, про свои заслуги как педагога, про то, как она кого-то “ставила на место”, и, ища поддержки, спрашивала у класса: “Здорово, да?” Она, она…
 И так всегда, и так все, - и никто никогда не спросит просто и, главное, искренне: “Как ты? Как дела? Чем занимаешься?” Не из вежливости или привычки - из настоящего интереса. И по всякому поводу она спрашивала у своих учеников: “Классно, да, здорово?” Настолько здорово, что у Саши возникла непреодолимая потребность выйти - принять транквилизаторы… “Кто из дому, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом”. Та же психушка, что в романе Кена Кизи…
 А ещё Саше вспомнились летучие мыши, которых он наблюдал прошедшим летом за окнами балкона. Эти ночные охотники кружили в погоне за сверчками, стремительно приближаясь к окнам и летя дальше…
 И чем навеяно?

Глава 10. Бред

 Почти две недели минуло с того дня, когда похоронили Ларису Александровну. С того дня, когда Саша впервые говорил с Алёной.
 А сейчас они стояли вдвоём в полной тишине раннего дня. Стояли рядом, едва не держась за ручки, под чистым утренним небом.
 Что они здесь делали? Как они сюда попали? Что привело их сюда?
 По крайней мере, Саша знал, как они решили придти сюда.
 Прочитав дневник, Саше нестерпимо захотелось поговорить с Алёной. Ему хотелось её как-то утешить, поддержать, и в то же время, кое-что уточнить. Он уверился, что нашёл человека очень похожего и очень близкого себе. Но в последующие несколько дней её не было в школе. А когда пришла, он не решился заговорить. Они вели себя так, как будто ничего и не было. А она, казалось, даже избегала его.
 На следующий день они всё же поговорили. После уроков, по пути к её дому. Разговор вышел сдержанным и холодным, он оставил в Саше чувство рухнувших надежд. Однако уже тогда он рассказал ей свои сны и упомянул про Дом. В следующий раз разговор состоялся только вчера и после непонятного случая. Саше до сих пор казалось, что этот случай лишь бред его в последнее время несколько спятившего сознания.

*   *   *

 Медленно и однообразно тянулся четвёртый урок. Урок литературы.
 Татьяна Владимировна со свойственной ей энергичностью рассуждала о заблуждениях литературы XX века.
 - Где исток этих заблуждений? Они пришли в двадцатый век из девятнадцатого, или даже конца восемнадцатого, но – нет, в действительности они – глубже, они – древнее, как и любое зло. Они присущи человеку, как и его греховность, с момента создания. Его исток – в материализме иных античных философов. Средние века подавили эти заблуждения – да, кровью! Иногда только лишив человека зрения можно дать ему прозреть. Однако кто-то, твердивший об Истине, возродил их в период Просвещения, и с тех пор, словно вирус болезни, заблуждения заражали всё большее число людей. Твердили эти лукавые об Истине, об освобождении человека от страха перед смертью, перед Богом, – атараксии, как называли состояние мнимой свободы эпикурейцы. Во благо Человека! – говорили они. Но где это благо?! Как может человек не бояться смерти, если за ней – ничего! В нигилизме эти заблуждения достигли апогея, и должны были стать предупреждением, но нет!
 Заблуждения и безбожие повели к явлению более уродливому, нежели материалистический атеизм – к богохульству. Богохульству – да, существовавшему всегда, однако лишь с той поры проникшему в искусство под точным именем декаданса. От порнографии маркиза де Сада к виршам Бодлера и далее. Что хорошего дали людям эти поистине проклятые поэты? Кощунственные и жестокие песни Лотреамона, бодлеровские «Литании Сатане», и педерастичные откровения Верлена с Рембо?
 Серая масса, размазанная по классу, безразлично слушала излияния помешанной старухи, не понимая о ком и о чём она там распинается, и лишь слегка оживившись, и похихикав, заслышав слово “педераст”. Саша же, напротив, внимательно вслушивался в сию обличительную речь, осторожно поднимая глаза на Татьяну Владимировну, и тут же опуская, всякий раз встречаясь с её горящим взглядом. Обернуться на Алёну он не решался. Тем более, не решался что-либо возразить. Как можно спорить с религиозной фанатичкой? К тому же сейчас он будто даже боялся ей чем-либо возразить: с точки зрения христианства, да и с точки зрения большинства людей, декаданс действительно являлся мерзким явлением, не заслуживающим даже именоваться высокой культурой. Поэтому, не разделяя позицию учительницы, но, удивляясь её осведомлённости в этом вопросе, продолжал молча внимать пламенным словам презрения к тому, что было ему дорого и им любимо.
 - Сюда же и Уайльд. И, к сожалению, не обошла чаша сия отравленная и русскую литературу. И вслед за Пшибышевским русские – православные! – писатели начинают восхвалять язычество и сатанизм. Сологуб, Гиппиус, Мережковский, Брюсов! Михаил Кузмин пишет все свои стихи от женского лица, и пишет отвратительные «Крылья». Леонид Андреев создаёт повесть, где оправдывает Иуду и затем роман от имени Сатаны!.. А что потом?.. Революция, которую приветствовали как освобождение, и которая принесла рабство под ярмом материалистического атеизма, разрушившего христианские святыни! До чего опустилась литература сейчас, - не только литература, всё, что называлось искусством, - вы сами видите! Музыка, кино, - всё, что пользуется спросом, - развратное и жестокое. И во всём этом виноваты декаденты прошлого и настоящего! Вырожденцы и выродки прогресса! И все вы, отроки и отроковицы, свидетельствуете об одном, и всё это указывает прямо на одно…
 Саша размышлял о том, к чему Татьяна Владимировна произносила всю эту проповедь, вернее, кому она её адресовала, несомненно, понимая, что, в сущности, метает бисер перед стаей свиней. Кто здесь, кроме него и, вероятно, Алёны знал все эти имена, милые его сердцу: Бодлер, Верлен, Рембо, Лотреамон, Уайльд, Пшибышевский?.. И ещё: Жозефен Пеладан, Гюисманс, де Вилье де Лиль-Адан, Морис Роллина, Жюль Лафорг – и все эти “проклятые поэты”… Кто их знал, к кому были обращены эти слова? Разве не их с Алёной, после прочтения стихов Мережковского и Гиппиус, учительница презрительно обозвала “упадочниками”?..
 Действительно ли, по её словам, богохульство более уродливо, чем атеизм? Богохульство – признак веры. А атеизм – тоже религия. В своём «Словаре Сатаны» Бирс назвал безбожие – основной из великих религий мира…
 “Каждому по вере его”, и Саша верил тому, чему учил Сведенборг: Рай и Ад – состояния души, которая попадёт в общество тех, кто ей близок, душ, подобных ей самой. И это представлялось ему наиболее справедливым, поскольку он не мог верить, что Бог – само благо – способен обречь любимых им детей на вечные муки. Да и сам Дьявол – есть упорядочивающее начало, столь же вечное, как Бог. “Что бы делало твоё добро, не будь зла?” – говорил Воланд, и сложно было с ним поспорить…
 …В полнейшей тишине, которую внезапно ощутил Саша, он неожиданно понял, что в классе остались только он и Алёна, и что Татьяна Владимировна продолжает говорить уже не о заблуждениях и порочности современной литературы, обличая декадентов и атеизм, но с экзальтированностью безумного проповедника, провозглашает приход Антихриста.
 - …указывает на Его приход!
 На доске она начертила перевёрнутую пентаграмму – символ Бафомета, сатанинского козла, - и писала вокруг неё какие-то непонятные слова.
 - Свершилось, отроки и отроковицы, «Откровение» Иоанна Богослова: “…придёт Антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаём из того, что последнее время. Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но [они вышли, и] через то открылось, что не все наши”.
 Резко обернувшись от доски, изрисованной оккультными символами и исписанной магическими формулами, она закричала, устремив невидящий взор на Сашу и Алёну.
 - Вы знаете Его! Вы видели Его! Каждый день – лик Его! В ваших снах – лик Его! Вы сами – лик Его!

 Лик Его, лик Его
 Лик Его, лик Его.
        Лик Его

 - В ваших сердцах…

 (лик Его?)

 - …вера в Него! Путь в Него! Тропа с Ним!
 Слова постепенно просто лишались смысла.

 (и лишь звенело в голове так ярко и светло
                Лик Его)

 Саша даже усмехнулся.
 - По радуге мироздания. И с Ним плыть.
 Бред.
 - К Солнцу и иным звёздам. В светлую Тьму. В тьму Света.
 Саша схватился за голову, зажав уши руками.
 “Я сошёл с ума. Но ведь

 (лик Его ликЕго ликего егоегоего)

 Она права?”
 Наваждение прошло. Ничего не было. Вернее, всё было на своих местах. И не было перевёрнутого пентакля на доске, не было прихода Антихриста или Даджжаля, и не было безумной лжепророчицы, готовой послать проклятие христианству покруче Ницше!.. Лишь на Сашин вопрос Коле, не уснул ли он на литературе, получил отрицательный ответ.
 После этого странного урока Саша и поговорил с Алёной в третий раз.

*   *   *

 После звонка она вышла из класса – во время длинной перемены она всегда куда-то уходила. Подождав немного, без лишней спешки (и незаметно для Коли, который, вероятно, увязался бы за ним), накинув куртку, он отправился следом. Выйдя из железных дверей школы, Саша увидел её не сразу. Алёна неспешно шла по дорожке, предназначенной для бега, и расположенной между футбольным полем и оголившимися деревьями, близкими к зданию школы. Не будь ветви деревьев голыми, Саша бы её не увидел. Она была одета в длинный плащ чёрного цвета, холодный ноябрьский ветер развивал её волосы, на плече у неё висел школьный рюкзак. На два оставшихся урока она оставаться не собиралась, и, быть может, дня два её не будет в школе. Классная руководительница на это, по большей части, закрывала глаза, потому как оценки у Алёны были более чем удовлетворительные; но в дни, когда Гульмира Заировна находилась не в настроении (а это случалось часто по вине жутко “умных” и крайне “воспитанных” одноклассников), срывая злость на всём классе, она постоянно, с особенным удовлетворением, и даже с некоторой ненавистью, немалую часть своего раздражения выплёскивала на Алёну. Как Саша и пророчил в начале учебного года, когда они шли с Колей после уроков во второй день 11-го класса, так и было. Гульмира Заировна по каким-то своим убеждениям откровенно недолюбливала их, хотя конкретных претензий не предъявляла: не с чего было!
 …Саша понимал, что если не сейчас, то – Хронос знает, когда!
 Саша догнал Алёну. Чувствовал себя неловко - всё же прошлый разговор прошёл не очень приятно. Когда он поравнялся с ней, она посмотрела ему в глаза и, как обычно, спокойно сказала: “Привет”.
 - Привет. Э… домой? – Выдавив дурацкую улыбку, в ответ спросил он.
 - Более чем вероятно. - Она ни на сколько не замедлила шаг. И смотрела вперёд.
 Не зная с чего начать, Саша некоторое время прошёл в молчании. Пять минут перемены минули, оставалось ещё десять. Но и когда они пройдут, это будет не важно. Наконец, он нашёлся:
 - В тот раз я не сказал, просто из-за всего… был несколько потрясён.
 - Чем? – Она печально усмехнулась. – Моими странностями? – Испытующе, с той же горькой насмешкой, она посмотрела на Сашу.
 - Ох, нет же. У меня их тоже хватает… Я хотел сказать, что мне стихи очень понравились.
 - Что ж, ты первый, кто их оценил.
 - А до меня?
 - Ты первый, кто их читал.
 Саша саркастически возвёл очи горе.
 - Опять чувствую себя таким особенным.
 Алёна усмехнулась:
 - Не обольщайся. Мне тоже так сначала показалось.
 Откровенно говоря, Саша был ошеломлён. Хотя, стоило ли удивляться ему? Опять разочарование. Опять. Постоянно. Он уже начал привыкать к тому, что разочаровывал и рушил надежды верящих в него людей. Привык, впрочем, и к разочарованию в других, но первое угнетало сильней.
 - Понятно. У меня есть такая тенденция – разочаровывать окружающих… Но в этот раз, - Саша убрал из голоса ироничные нотки, которые вовсе не ощущал в душе, и вздохнул, - на самом деле, жаль.
 - Извини, Саша. Наверное, дело всё же в тебе. Может, ты слишком хочешь быть тем, кем не являешься? На твоём лице маска, и под ней ты скрываешь себя, но проницательный человек всегда отличит персону от самости. Может быть, ты лжёшь и другим, и самому себе? Ненавидя за это и других, и себя?..
 - Алёна! – Саша задержал её за руку, и обратил её лицо к своему. – Взгляни на меня, посмотри мне в глаза, молю тебя! Что ты увидишь в них, кроме боли и страха? Что ты увидишь в них, кроме самой себя? Быть может, в жизни порой мне приходится носить маски, но с собой я всегда был честен, и в том ради чего я живу – в творчестве - я всегда старался быть предельно искренен, не скрывая ни одного демона, живущего во мне. Но что ты говоришь?..
 Саша сделал паузу, и отвернулся, то ли сдерживая слёзы, то ли подбирая слова, и продолжал, всё ещё держа Алёну за руку, будто хотел успеть сказать всё, прежде чем она вырвется и испарится в воздухе:
 - …Алёна, я долго ждал такую, как ты, ждал, не веря, что встречу. А ты сейчас говоришь, и мне кажется, что это не ты, а, скажем, Кристина, или кто-то ещё. Разве ты так любишь людей, и самую эту жизнь? Неужели не ты говорила: “Я не антиобщественна, это общество - антименя”? Как Дарья, это меня восхитило.
 Алёна вырвала руку, и молча пошла вперёд. Саша испытывал сожаление за то, что повёл себя столь импульсивно, и ощущал себя полным идиотом. Ему нестерпимо хотелось пасть перед ней на колени, прямо здесь, на тротуаре, пасть в эти лужи, целовать её длинную юбку, и просить прощения за своё поведение. Здравый смысл, конечно, не позволил ему поступить подобным образом и, сдерживая себя, он только негромко сказал: “Прости”.
 Ступая по лужам, смотря только перед собой, Алёна по-прежнему молчала, и Саша рискнул взглянуть на неё. Она изменилась. Без следа исчезла издевательская насмешка и строгость черт. Печальные потемневшие глаза слегка поблескивали от подступивших слёз, лицо выражало душевную муку…
 - Алёна, подожди. Я пойду с тобой. Только сумку заберу… - Он побежал в школу. Ещё оставалась пара минут от перемены.

*   *   *

 На кухне тихо закипал электрический чайник. Ручные часы показывали полдвенадцатого, в то время как те, что стояли на кухне, высвечивали без двадцати. В квартире стояла полнейшая тишина, если не считать мерные хрипы издыхающего холодильника и редкие всхлипывания Алёны. В то время как на улице царил Азатот, устроив впечатляющее светопреставление. На самом деле, было просто холодно, и по ветру носились бумажки да пакеты; наверное, где-нибудь опять снесло рекламный щит… Азатота, как олицетворение хаоса, Саша упомянул, чтобы хоть немного поднять настроение Алёне.
 Они были у Саши. Он хотел проводить её домой, но она сказала что-то про отчима, очень плохого. Из её тихих и срывающихся на плач слов, Саша смог разобрать только, что тот может оказаться пьяный.
 Чайник забурлил и выключился. Саша налил кофе в две кружки. Специально не стал разбавлять кипяток холодной водой – после мороза улицы хотелось, как следует согреться, к тому же он чувствовал, что им предстоит не слишком лёгкий разговор. Саша не спеша помешивал сахар, давая Алёне время полностью успокоиться. Рядом крутился, мяукая, кот Лапик; он положил ему в чашку печенье…
 Принеся кружки в свою комнату, где на кровати, поджав ноги, сидела Алёна, Саша протянул ей одну. Не сразу они заговорили. Он чего-то ждал, и всё не знал с чего начать. Начала она. Но её голос вновь был холоден. На ней снова была маска отчуждения - неприятная маска, которую столь часто Саша ощущал и на своём лице.
 - В последнее время со мной что-то не так, - сказала Алёна, как будто цитируя свой дневник.
 - Угу. - Отпив осторожно глоток, Саша кивнул. Он сидел на кровати рядом с ней и не видел её лица.
 - Я не про видения… Не только о них. Я не могу разобраться в себе. В окружающих. Они все… они…
 - Наседают, окружают, и не позволяют уйти, убежать от них, - подсказал Саша.
 - Не только. Они учат. Все они хотят доказать свою правоту и научить жизни. Я не люблю, когда так… когда так делают. Это навязывание приводит к сомнениям. Сомнения приводят к неопределённости, и всё это ведёт к отчаянию. – Она замолчала.
 - Нет, что же я такое говорю, я хотела сказать совсем не это. Это всего лишь слабость последних дней.
 - Но с этой слабостью сталкиваются, должно быть, все люди, мыслящие несколько иначе. Я, например, в некоторой степени, завидую тем псевдоинтеллектуальным зубрилам, которые уезжают учиться в престижные заведения Европы. И дело не в том, что мне хотелось бы сидеть за одной партой с возомнившими о себе снобами, презирающими всех, но при том не видящими дальше собственного носа. Просто я знаю, что меня с моими тройками-четвёрками и недоразвитыми способностями никто не услышит. А их…
 - А они станут сильными мира сего, и их будут ставить как пример престижа, богатства - и ума. Мы для них навсегда останемся неудачниками – “лузерами”, даже если (Алёна сделала ударение на этих словах) и сумеем занять свою нишу в искусстве или науке.
 - Человек не рождён для счастья – это заблуждение. Земля – место очищения от грехов, очищения страданием. Это, кажется, называется катарсисом. И закрывая глаза на нас, они отмахиваются от правды.
 И вновь молчание, нарушаемое тихим прихлёбыванием горячего кофе. И воем ветра. Но, кажется, Алёна снимала маску - явное нежелание делиться своими мыслями с кем-то другим постепенно проходило. Она сказала:
 - У Рэя Брэдбери есть роман «451° по Фаренгейту»… Не читал? На мой взгляд, лучшая из антиутопий. Недалёкое будущее, описанное в нём, удивительно напоминает наше настоящее. В этом времени люди перестали читать серьёзные произведения и поэзию; то, что заставляло думать, запрещено и сжигается, нередко с владельцами этой литературы. Для уничтожения огнём были созданы специальные пожарные команды.
 Осталась лишь развлекательная индустрия: глупые телепередачи, танцевальная музыка. Люди забыли заботы, и жевали то, что им давали, а кому это не нравилось… понятно, в общем, - Сталин, репрессии… И когда началась война, люди не обратили на неё внимания, зная, что всё, как обычно, хорошо закончится, всё пройдёт стороной. Но в считанные минуты города превратились в пепел.
 Очередной период задумчивого молчания. Подумать было о чём. И снова Алёна продолжала диалог.
 - Слишком часто у меня возникает нестерпимое желание уйти от людей. От всех. Быть одной. Жить в мире с природой и с Богом, что, видимо, нереально с людьми. Они достают везде, и когда их об этом не просят; им спокойно говоришь: уйди… - не уйдут. Мне нестерпимы людская подлость и коварство. Иногда они доходят до того, что я испытываю к ним всем такую ненависть, что готова убить, и мне самой это не по душе. Я воспитывала в себе равнодушие, чтобы не бояться, и чтобы не ненавидеть, но не чтобы не любить. Но, видимо, нужно убить все остатки сочувствия для того, чтобы сохранить своё душевное спокойствие.
 - Я не соглашусь с тобой, - осторожно сказал Саша. – Люди столь же достойны сочувствия, сколь и презрения.
 - Когда-то я тоже так считала! – Вспылила вдруг обычно совершенно спокойная Алёна. - Но после некоторых случаев разубедилась в этом. Недавно в газете я читала про блаженного – взрослого мужчину с умственной отсталостью, в сущности, невинного ребёнка, по вине пьяниц-родителей, лишённого дома и средств существования. Сегодня – юродивый, год назад – проводник поезда, ставший бомжом и умерший у всех на виду на скамейке у “ШУМа”. Или старик, примёрзший к полу в своей квартире. А завтра, завтра – мы, никому не нужные, не умеющие жить. А могут только те, кто умеет подстраиваться. Но подстраиваться – значит, погрязнуть в лицемерии, лжи и пошлости. Примирение со злом, безразличие к несправедливости и чрезмерное самомнение, в том числе, в своей безвинности, - это самое гадкое, и при том самое распространённое, что есть в человеке. И подстроиться под эту действительность – значит превратиться из человека в ничтожное эгоистичное существо. У Гёте есть такие строки, произнесённые Фаустом, как клятва при споре с Мефистофелем:

Пусть мига больше я не протяну,
В тот самый час, когда в успокоенье
Прислушаюсь я к лести восхвалений,
Или предамся лени или сну,
Или себя дурачить страсти дам, -
Пускай тогда в разгаре наслаждений
Мне смерть придёт!

 - Запомним! – Усмехнулся Саша.
 - Самое страшное – мы смотрим на людей, окружающих нас, и не видим их. И нам всё равно, куда ковыляет этот старичок, почему эта женщина так печально глядит в окно маршрутки. И думают об этом немногие. И тяжело только нам.
 - “Этот мир не ждёт гостей и детей своих не крестит… Только нет земли и родины у блаженных и юродивых”. Так всегда было.
 - Тяжело думать об этом, тяжело понимать. Но ещё труднее – знать. А я, я знаю, я вижу, если на человеке печать смерти… – Казалось, Алёна хотела что-то добавить, но лишь пристально и печально посмотрела на Сашу, и повторила. - Я знаю.
 В ответ Саша задумчиво взглянул на Алёну, глотком допил остатки кофе, и решился кое о чём спросить, однако в этот момент громко и жалобно завопил Лапик, и какой-то грохот донёсся из кухни. Переглянувшись, Алёна с Сашей одновременно спустились с кровати, и пошли на шум. На полу кухни покоились осколки рухнувшей люстры.
 - Всё всегда так вовремя происходит, - усмехнулся Саша.
 - Ничто не случается просто так. Хорошо, что она не свалилась кому-нибудь на голову. Смотри!..
 Саша взглянул туда, куда указывала Алёна, и явственно успел заметить некую тень, шмыгнувшую за газовую плитку.
 - Что это за ересь ещё? – Прикрывая испуг шуткой, сказал он.
 Алёна пожала плечами, и улыбнулась:
 - Недотыкомка.
 - Серая, – добавил Саша, наблюдая за тем, как Лапик обнюхивал угол газовой плиты, жалобно мяукая. – Ты веришь в домовых и прочую нечисть?
 - Я не верю, я знаю – ответила Алёна. – Вместе с нами обитает несметное количество демонов и призраков, как их там ни называй. В своё время, пытаясь разобраться в себе, я кое-чего читала… Оставь это – он (она? оно?) не причинит тебе вреда, это, видимо, из-за моего присутствия… Идём в комнату, я должна тебе кое-что рассказать…

Глава 11. Дом

 И вот они были здесь.
 Какими-то дворами, какими-то пустырями, но были здесь. Это место было реально.
 Так же, как и Дом.
 Такое же, как во снах Саши, место страха и одиночества.
 Те же деревья, заросли кустарника, проросшего даже сквозь мелкие трещины в асфальте и почти сплошь покрывшего единственную небольшую дорогу, проложенную в этом месте. Сам дом со всех сторон окружали высокие деревья, вершины отдельных доходили до верхних этажей.
 Дом также ничем не отличался от виденного Сашей во сне: галерейный, девятиэтажный, с чёрными глазницами окон. Отсутствие каких-либо отличий от виденного во снах лишь усугубляло ощущение нереальности, ощущение очередного сна. И так же, как во снах, этот дом внушал глубокий страх своей мрачной отчуждённостью от внешнего мира.
 Не только дом явно был заброшен. Саша не замечал следов обитания даже бомжей: ни бутылок, ни окурков… Ни одного шприца или старой газеты, контейнер для мусора также пустовал. Здесь вообще не присутствовало ничего, намекающего на жизнь. Совершенно безлюдное заросшее место, где не слышно даже отдалённого городского шума, ни одной проезжающей машины. Невозможно представить, что в пределах города можно найти такое место, пусть и где-то на окраине.
 Но не только шум города безмолвствовал здесь. Скоро Саша начал понимать, что ощущение гнетущей тишины обусловлено и отсутствием природных звуков – здесь не чирикали птицы, да и не было их здесь. Лишь заросли кустов и деревьев тихо шелестели под лёгким и ласковым дуновением прохладного ветерка в этот солнечный, но морозный день. Погода походила на ту, когда Саша с Алёной беседовали на кладбище, разве только, что небо не затягивали тучи, и оно оставалось очень светлым и безоблачным. Тем не менее, само место по атмосфере удивительно напоминало кладбище.
 Они долго молча смотрели на дом. Только присутствие Алёны уверяло Сашу в том, что это не сон.
 После длительного молчания, едва слышным шёпотом, Саша произнёс:
 - Это он. Из снов.
 Негромко, но не шёпотом, Алёна спросила:
 - Ты когда-нибудь был здесь?
 Саша отрицательно покачал головой.
 - А ты знаешь, что это за место?
 - Нет, никогда раньше даже не слышал о нём.
 - Я тоже. Этого места нет. И этого дома… Мы ведь не пойдём туда?
 - Не знаю. Я бы хотел… - Начал Саша, но Алёна резко и твёрдо оборвала его.
 - Нет, мы не пойдём. Ты, что, не чувствуешь?
 - Чувствую. Ощущаю. Что-то. Но хотелось бы…
 (хотелось бы узнать, что в доме, что это за место, и для чего оно зовёт меня).
 …А ты здесь что-нибудь видишь? Я имею в виду твои, ну, видения.
 Она молчала, всматриваясь в пустые окна, и, наконец, несколько обиженно, сказала:
 - Нет, ничего. Но я думаю, что если мы пойдём в дом, то и ты, и любой другой что-нибудь увидит. Ясно же, что там что-то было… а, может, и есть.
 - Вряд ли любой. Вряд ли это место открыто всем, иначе о нём все бы давно знали.
 - То есть, мы, типа, избранные? – Алёна скептически усмехнулась.
 - Ну, можно сказать, - Саша говорил серьёзно. – Такое чувство, что этот дом похож на нас, меня и тебя: обиженный и отчуждённый, он скрылся в собственном укромном уголке, где его никто не видит. Может поэтому, он открыт нам.
 Алёна покачала головой.
 - Нет, ты не чувствуешь: это место пропитано страхом и угрозой, скрытой за этой тишиной. Здесь зло. Слишком много зла. Мы не можем быть похожими на него… – Твёрдо начав, неуверенно закончила она.
 - Алёна, после всего, что я сделал, подумал и написал, я не знаю, чего во мне больше – добра или зла. Но разве сотворил я что-то хорошее за всю свою жизнь? И вряд ли сотворю. А разочарования, страдания… Я ненавижу себя не меньше, чем остальных за это, за свою глупость, за низость, за всё. За самое своё бытие.
 - Не слишком ли ты строг к себе? Даже если прав ты, и в нас столь много зла, ненависти или страха, и мы действительно, - как говорила Татьяна Владимировна, - дети Сатаны… Разве мы виноваты в этом? Разве не мы стремимся к свету сквозь мрак этой жизни?.. Хотя бы в искусстве! Разве не ты пишешь о прекрасном, указывая все мерзости этой жизни, нисколько не приукрашивая её? Нельзя приблизиться к красоте, понять её, не сознавая пошлости. И разве мы творим настоящее зло, то, которому ужаснулся бы и сам Сатана, как в романе Леонида Андреева?.. – Алёна заглянула Саше прямо в глаза. – Разве ты кого-нибудь убил?
 - В рассказах – да. А рассказы, как и сны, имеют свойство оживать.
 - Даже если и так, не ты виноват в смерти. И с чего ты решил, что всегда именно сочинения воплощаются в жизнь? Может, чаще они предугадывают её? Сам же знаешь, что писатели нередко оказываются пророками… Я не понимаю тебя. В тебе есть сила, у тебя есть способности, ум, в конце концов! Ты можешь стать – пусть не великим, но выдающимся человеком своей эпохи. У меня же такое чувство, что тебе уже всё безразлично, и ты не борешься за свою жизнь.
 - Может и так.
 - Я не понимаю.
 Теперь настала очередь Саши заглянуть ей в глаза:
 - Мы живём с тобой в очень близких мирах, Алёна, но всё же разных. Я тоже в тебе не всё понимаю.
 Она отвернулась и прошептала:
 - Пойдём отсюда.

*   *   *

 - …Я должна тебе кое-что рассказать. - После этих слов они вернулись в Сашину спальню.
 Прежде чем сесть на кровать, Алёна внимательно разглядела деревянное распятие, висевшее над ней, и сказала, что оно выполнено весьма искусно.
 - Его вырезал мой отец, когда служил в армии, хотя его никак нельзя назвать верующим человеком, – заметил Саша. – Он также выжигал по дереву. Он не особо увлекается искусством, однако человек он довольно умелый, и если за что-то берётся, то со всем усердием. Правда, был период, когда он много пил, и тогда за это я ненавидел его. К счастью, это минуло…
 - А сам ты веришь? – Спросила Алёна, и обернулась в сторону окна: на улице начался дождь.
 - Я знаю, что есть некая сила, некий Мировой Разум, которого можно назвать и Богом, хотя вряд ли он похож на бога христиан. Гностики считали, что христианский Бог - Демиург - лишь низшая эманация Высшего Бога, и потому наш мир столь несовершенен. Может, и так. Может, так, как мы сами считаем – во что верим, то и есть. Что же до Христа, я думаю, что этот человек (Ecce Homo!) достоин уважения. Во всяком случае, он никому не желал зла.
 По-прежнему глядя в окно, Алёна никак не отозвалась на такую неопределённую позицию в отношении религии, и только спросила:
 - Но вот крест – ты веришь в его силу? Ты молишься ему?
 - Нет, уже давно, как нет. Он – лишь украшение. Судя по пристрастности твоих расспросов, склонен предположить, что ты – веришь?
 Алёна нахмурилась, но не оторвала взгляда от струящихся капель.
 - Я не собираюсь никому навязывать свои религиозные убеждения. У каждого своя голова на плечах. Я только откровенно не люблю материалистический атеизм, вроде того, что навязывали в советское время. Потому что в природе далеко не всё так просто, как они считают. Не всё подчиняется их законам. И не всё они могут загнать в рамки научного знания.
 Алёна взяла со шкафа, стоящего у изголовья кровати, книгу – «Огненный ангел» Валерия Брюсова, - и, прилёгши, стала её листать. Саша, до этого стоявший у кровати, присел перед ней на колени, и будто совершая то, что ему нестерпимо захотелось совершить на улице по пути из школы, осторожно коснулся пальцами длинной чёрной юбки Алёны. Алёна не одёрнула, но медленно отодвинула ногу, украшенную паутинкой колготок. Саша убрал руку и, обратив взгляд на её лицо, некоторое время любовался его внимательным выражением, сосредоточенным на книге, но затем решительно спросил:
 - Что ты хотела мне рассказать?
 Не поднимая глаз от книги, она ответила вопросом:
 - Скажи, что ты думаешь о сатанизме?
 - Я думаю, что сатанизм – это не религия, скорее, пародия на неё. А, в сущности, мировоззрение, к которому отношусь с пониманием, и отчасти даже согласен с ним. Ла-Вей прав в том, что сатанизм исповедуют сейчас практически все люди, даже не подозревая того, и церковь не исключение. Впрочем, вопрос спорный. Сатанизм – есть самая радикальная форма выражения христианства, на мой взгляд. Католическая церковь так усердно изучала демонов, их число и их иерархию, что они вконец овладели ею. Как известно, ортодоксальный сатанизм не практикует человеческие жертвоприношения, этим занимаются так называемые дьяволопоклонники. Католическая церковь же ими открыто занималась в течение нескольких столетий. Приносила ежегодно столько жертв, что милосердному христианскому богу позавидовали бы самые кровожадные из языческих богов, вроде Молоха или Кетцалькоатля.
 Алёна перебила Сашу, начавшего было, читать лекции в духе Борхеса.
 - А что ты думаешь о виденных тобою во сне? Ты говорил, они воскрешали труп.
 Саша задумался и размеренно ответил:
 - Я не думаю о нём. Я боюсь его вспоминать. Это лишь сон.
 Алёна подняла глаза и в упор спросила:
 - Ты уверен? Сном может оказаться и то, что происходит сейчас, – ты проснёшься и поймёшь, что нашей беседы не было. И каждый сон может стать реальностью.
 Она замолчала на какое-то время, либо собираясь с мыслями, либо давая Саше возможность обдумать произнесённое, и продолжила:
 - Некоторое время я была увлечена оккультизмом и тому подобным. Я знала некоторых людей из одной секты. Они практиковали магию. Я не знаю всего, чем они занимались, я не была посвящённой, однако, судя по тому, что я видела, и, по некоторым сведениям, силой они обладали немалой, и могли едва не мёртвых воскрешать. Во всяком случае, один из знакомых носил прозвище Некроманта. Спустя короткое время я порвала с ними всякие связи, потому что обратилась к Богу… вернее, я хотела оборвать с ними любые отношения, но они просто так не отпускали. Возможно, увидев во мне способности, они хотели, чтобы я стала одной из них. Возможно, считали, что я слишком много увидела и узнала, что стану распространяться, сообщать их истины неизбранным etc. Некоторое время они преследовали меня, может, хотели убить, я не знаю. Это было страшно – подобно страшному сну. Но вскоре я с родителями (отец ещё был жив) переехала сюда, - а до того жили мы в Караганде, - и я думала, что навсегда бежала от них, постаравшись вытеснить даже память о них, и до недавнего времени я действительно не вспоминала. Теперь же, ты заставил меня оживить эти страшные воспоминания.
 Саша задумчиво смотрел на неё, не зная даже верить ли рассказу Алёны, который не укладывался у него в голове. Однако решил, что лгать ей смысла нет, к тому же, хоть ему и не приходилось сталкиваться с подобным в реальной жизни, он всё же понимал, что оно имеет место быть. И сказал:
 - Ты думаешь, что сатанисты из моего сна… виденные мною, могут иметь какую-то связь с теми, из той секты?
 Алёна кивнула.
 - Не только. У меня возникло подозрение, точнее, ощущение… В общем, осознание, которому нет подходящего слова в языке. Что-то вроде инсайта. Случайностей в этой жизни нет - как не случайно наше знакомство, так неслучайно то, что ты видел их. Я предполагаю, что между нами сильная связь. Астральная, если хочешь. И я подумала, что это сродни… Ты знаешь теорию Элифаса Леви о самоубийстве? Он считал, что самоубийца не находит упокоения, скитаясь между небом и землёй до тех пор, пока не наступит тот срок, предписанный ему роком, когда он и должен был умереть. Чтобы как-то облегчить страдания его души, близкий человек может позволить ему жить как бы в себе, и таким образом, разделить и часть его греха, и часть его боли. Примерно так. Я подумала, что тебе могла передаться некая часть моих знаний или чего-либо ещё, за что и преследовать они начали тебя. Пусть даже только в твоих снах.
 Саша не знал, что сказать на такое предположение и, заслышав негромкий раскат грома, отшутился, пропев слова из известной песни London After Midnight:

I’d sacrifice myself to you…

*   *   *

 События, описанные ниже, случились на следующую ночь после разговора с Алёной у Саши дома. Разговора, полного и откровений, и недомолвок, полного радости и печали, - и усугубившегося страха.
 Следующие события вырвали Сашу из сна, сразу после того, как Алёна произнесла: “Пойдём отсюда.”
 Следующие события реальны, и хоть легко объяснимы естественными факторами, не менее страшные, чем сон о кладбище. Впрочем, этот случай в очередной раз заставил Сашу усомниться в том, что виденное им – лишь сон.

*   *   *

 Он проснулся среди ночи, не понимая, что же его разбудило. Но что-то было действительно не так. Что-то разрушало привычную тишину. Он не понимал, что.
 Проснулась мама. А он, окончательно уходя из чудесного сна, в котором был с Алёной, начал сознавать происхождение тех звуков, что нарушали тишину. Они являлись каким-то скрежещущим царапаньем – царапаньем за входными дверьми…
 Лёжа с раскрытыми глазами, он слышал, как мама подошла к дверям и, открыв внутреннюю, громко, едва не крича, спросила: “Кто?!”
 Сердце учащённо забилось. Саша полностью проснулся, и начал понимать суть происходящего. Он слышал, как мама подошла к телефону и набрала номер,
 (неужели?..)
 короткий номер, и почти истерично произнесла:
 - Алло, милиция? Ко мне лезут воры! Адрес…
 Саша встал и быстро оделся. Понял, что что-то забыл. Вспомнил, и надел очки.
 В первую очередь он пошёл на кухню и взял большой нож. Проходя мимо входной двери, он отчётливо увидел, что её кто-то дёргает с обратной стороны. А дверь заперта лишь на щеколду - не на замок! Она может вот-вот сорваться.
 Мама стала её держать. Не то царапающие, не то клацающие звуки прекратились, но кто-то за дверью по-прежнему дёргал её. Совершенно молча, кто-то просто с короткими интервалами в несколько секунд тянул её на себя и отпускал, вновь тянул…
 Они с мамой тоже всё это время не произносили ни слова, словно совершалось не преступление, жертвами которого они стали, а некая мистерия, ритуальная церемония, в которой они участвовали.
 Подумав, Саша взял со столика трюмо духи. Ему казалось, что он действует на удивление логично и последовательно, несмотря на мучивший его страх. Он решил действовать решительно, если в квартиру ворвутся: брызгать в глаза духами, и сразу наносить удар ножом в живот - самое удобное место, - к тому же, предполагая, что так можно серьёзно ранить, но не убить. Он не представлял себе, как бы жил дальше, если б убил человека. По привычке готовиться к худшему, он не раз обдумывал подобный вариант. Всё же он надеялся, что до столь решительных действий не дойдёт.
 К сожалению, отец в это время находился на вахте, и оставалось лишь надеяться на вызванную милицию.
 Саша выглянул в окно. На освещённый светом фонаря, прикреплённого как раз близ их окна, двор, въехала машина. Увы, обычная машина.
 Ещё пару минут он смотрел в окно в надежде, что помощь вот-вот явится. В глухой промёрзшей тишине за это время не раздалось ни звука. Отойдя от окна, ещё несколько минут стоя на одном месте, сжимая в правой руке нож, а в левой – флакон духов, он шёпотом читал молитву. Всё это время мама держала за ручку дверь, а кто-то с обратной стороны продолжал её дёргать.
 Шепча «Отче наш», он вспомнил все свои размышления о религии, и то, что ответил на вопрос Алёны: “А сам ты веришь?”
 Сейчас, испытывая глубокий ужас, Саша искренне верил. Сейчас он любому мог ответить “да”, не задумываясь.
 Мама попросила его подержать дверь. Пока он держал, она снова позвонила в полицию. Ей ответили, что уже выехали…
 Следующие минуты являлись кошмаром, воплотившемся в реальность. Кто-то за дверью продолжал дёргать ручку. Так же бессмысленно, но систематично, с интервалами, не прибавляя силы; только снова добавились эти царапающие звуки.
 И ему казалось, что он слышит дыхание за дверью. Может, это был сквозной ветер, может, - воображение.
 Ему хотелось отпустить эту дверь; просто закрыть вторую, более крепкую. Пусть тот, кто за ней, оторвёт эту дверь, но вторую не сможет. Лишь бы не встретиться с тем, кто за дверью. Только сейчас он догадывался о том, кто это мог быть. Но боялся даже сформулировать свою догадку, и облачить её в мысль, - столь чудовищной она ему казалась.
 Чудовищной, но не нереальной.
 Он не хотел смотреть в пустые бессмысленные глаза соседа. Как тогда, на кладбище…
 Он молился. Поблизости крутился, громко мяукая, Лапик.
 Подошла мама и сказала, что полиция приехала. Он дал ей держать дверь. Он больше не мог выносить такой близости с чем-то, что сопело и негромко царапалось за дверью.
 Напоследок он всё же решился посмотреть в глазок, но никого не увидел. На площадке не было света.
 Но и полиция никого не увидела. Решили, что “воры” ушли до их приезда. Высунулись соседи и подтвердили, что слышали - кто-то здесь был, потом, видимо, ушёл.
 Он был, и он ушёл. Но безмолвный страх остался. Саша боялся того, что они вернутся за ним. Ведь он – свидетель, и в этом его грех. Его жертва ради Алёны.

Глава 12. Ещё один дождь…

 Сидя за столом при тусклом свете настольной лампы, Саша писал. Писал последнее своё произведение.
 Произведение из четырёх глав. Одна из которых была посвящена родителям, другая – единственному другу, третья – приятельнице по переписке, и четвёртая – Алёне. Писать это произведение было особенно тягостно. Оно являлось самым искренним и личным, даже интимным, из всего, что он написал. Оно было почти его Откровением. Он понимал, что, когда закончит его, пути назад не будет, - он просто не вправе будет сойти с назначенной самому себе тропы. И конец этого произведения – есть его конец.
 Делая эти записи, он чувствовал себя глубоко несчастным и одиноким. Он будто вновь переживал все печальные эпизоды своей недолгой жизни. И, восстанавливая в уме каждую подробность, лишь более убеждался в том, что необходимо прервать бесконечную череду неудач и страданий. Он ещё острее ощущал свою отчуждённость и заброшенность в этом мире, понимая, что ни с кем он не сможет быть счастлив. Одиночество вдвоём, - вот что ждало бы его, - даже с Алёной. И, стремясь к одиночеству, он всё же боялся его. Как хотелось ему хоть изредка услышать ласковое слово, почувствовать нежное прикосновение или увидеть милую сердцу улыбку!..
 Алёна не любила его. Теперь он это знал. Она сама сказала ему.
 Он вспомнил то, как любовался и наблюдал за нею в начале осени; он вспомнил первую беседу на кладбище, и детское счастье, испытанное после; он вспомнил долгую беседу у него дома, когда за окном злились ветер и дождь. Этот разговор открыл многое, но оставил несказанным главное. Она сказала, вернее, дала ему это понять, в последующей беседе – у Дома. И не имеет значения, являлось ли это сном или нет.
 Он понял то, что она должна была сказать, но не хотела или не могла произнести. На безмолвный вопрос “ты любишь меня?” он получил столь же безмолвное “нет”…
 Почему, почему так бывает?..
 Ведь он считал, что их души – одна; что они – анима и анимус; что после смерти они станут единым ангелом…
 Шопенгауэр, в главе о метафизике половой любви, говорил о духе рода, благодаря которому и сходятся люди, предназначенные друг для друга. Но разве он как-то объяснил, почему так бывает, что один видит в другом предначертанное себе, тогда как другой его мнения не разделяет? Где тогда этот дух рода? Или он так издевается, тешит своё могущество?.. А может, всё дело в том, что он выбирает людей, - зачастую совершенно несовместимых, - не считаясь с их взглядами, и заботясь лишь об интересах рода?
 Быть может, всё дело в том, что ни Саша, ни Алёна вообще не были способны к любви? И для этого жестокого Купидона они вообще не являли ценность, как экземпляры, от которых нечего было ждать продолжения рода. Их любовь (будь она) являлась платонической, духовной, как любовь Мережковского и Гиппиус. А, следовательно, они – выродки, не заслуживающие того, чтобы любить и быть любимы!
 В гневе Саша швырнул о стену ручку и разорвал лист бумаги.
 После столь же быстро прошедшего, как и начавшегося приступа злобы, в тоске, он уронил голову на стол. Ему хотелось заплакать, излить свою боль, пожалеть самого себя, когда больше было некому. Но он взял себя в руки. Жалеть себя – презренное занятие. Им тешатся закоренелые алкоголики, вроде какого-нибудь Мармеладова из романа Достоевского. Всё, что он имеет, – заслужил. И лучше плакать от физической боли, чем от сочувствия к себе. Он поднял ручку, начисто переписал последнее послание – ей.
 Дописав, перечитал все главы написанного произведения.

Родителям и близким родственникам.

 В первую очередь, прошу вас в моей смерти никого не винить… или винить сразу всех… Виноват всё равно я один. Мир не обязан подстраиваться под одного слабого, никуда не годного, человека.
 Я не смог сдерживать тяготы жизни, и не смог страдать, поскольку знал, что так будет до конца моей жизни. Я ненавижу ждать, но всегда чего-то жду. А смерть ведь такая коварная, она приходит, когда человек ещё хочет жить. Но можно ведь и заставить её прийти, когда хочется тебе.
 Я очень устал. Чувствую себя уставшим, опустошённым. Вижу, что дальше мне станет только хуже. Я стремительно падаю в яму, и совсем скоро достиг бы дна.
 Я не принёс бы вам радости. Я не умею (и не хочу) трудиться, вряд ли женюсь и совсем невозможно, чтобы у меня были дети.
 <…> Не думаю, что я чего-то бы достиг и на литературном поприще, к которому столь стремился. Я не считаю себя достойным зваться Писателем. Мне недостаёт эрудиции и способностей. Я ненавижу все свои мерзкие качества – трусость, вечный страх, ложь и т.д. Если бы вы знали, как я прогнил изнутри! Ненависть переполняет меня и сжигает душу.
 Я везде и всегда чувствую себя не только чужим, но и лишним. Ни в чём не везёт. А меня угнетают даже малейшие неудачи. Всё на что я способен (если пересилю страх) – смерть.
 И вы должны понимать, что ТАК НАДО. Пока не поздно. Это обдуманное решение. Мама, тебя, в особенности, прошу не горевать и не убиваться. Пойми, что на земле мне не видать счастья. А так я прекращу и ваши, и – подавно – свои мучения.
 А там… Бог рассудит. Он знает, куда меня отправить. Я думаю, что это не Ад. Мне часто казалось, что Ад – это Земля.
 Люблю всех вас, в особенности, тебя, мама.
 Но так надо, так лучше.
 Простите за всё.
 PS: по возможности, я бы хотел, чтобы моё тело кремировали.

Другу

 Любезный друг, как некогда, начинали письма… В общем, спасибо, что был рядом, и хоть в некоторой степени, понимал. Наши пути всё более расходились, и ты бы сам не захотел больше знаться со мной. Но я итак всё это время был одинок. И не пригоден для дружбы, так же, как и для чего бы то ни было другого.
 Удач тебе во всех твоих начинаниях.

Приятельнице по переписке

 Милая Настя, ты была мне хорошим другом и поддержкой.
 Я рад, что мы не встречались в жизни, иначе бы тебя ждало разочарование.
 Я рад, что кого-то тронуло моё творчество. В нём я всегда старался быть честным до конца.
 В жизни же я был одинок. Знаю, тебе тоже не очень-то весело. Но поверь – то, что я делаю, не есть выход. А слабость. Ты должна быть сильной. И не думай, что я умер. Я жив, покуда ты помнишь меня и мои рассказы.
 Кто-то сказал тебе, что “ты сойдёшь с ума или станешь философом”. Или и то, и другое?..

Ей

 Алёна, любимая, милая Алёна…
 Ты была единственным человеком, кого я смог полюбить и единственным человеком, принёсшим мне равно счастья и страдания. Я не виню тебя ни в чём – это было бы несправедливо. Я благодарю тебя за всё, и даже за страдание любви, но я не знаю, смог ли бы вынести его… Свершаю задуманное я не по одной причине твоей нелюбви (всегда считал это глупым, хоть теперь понимаю и сочувствую всем юным Вертерам), но будь ты со мной, я, вероятно, сумел бы жить далее, и постарался бы найти в себе силы что-то изменить. Ведь мы можем подстроить под себя иллюзорный мир? Сейчас же я не нахожу никаких сил не то, что для борьбы, но для жизни вообще. Знала бы ты, как устал я от непонимания и одиночества!.. Хотя ты знаешь, ты это прекрасно знаешь сама…
 В данный момент, в который я пишу это послание, я испытываю к тебе тихую нежность, я представляю твоё лицо, твой голос, твои манеры – весь твой милый моему сердцу образ. Мои воспоминания затуманены – они кажутся лишь зыбким сном. И они болезненны. Иногда мне хочется стонать, иногда всё забыть. Но каждый свой день, и каждый свой час я помню тебя. Возможно, я не заслуживаю тебя, но я хочу быть с тобой. И с кем бы ты ни была в этой жизни, я верю, что в вечности ты останешься со мной.
 Прощай, милая Алёна…
 И - чудес!

*   *   *

Одинокая птица,
Ты паришь высоко
В антрацитовом небе
Безлунных ночей,
Повергая в смятенье
Бродяг и собак
Красотой и размахом
Крылатых плечей.
У тебя нет птенцов,
У тебя нет гнезда,
Тебя манит незримая
Миру звезда.
А в глазах у тебя –
Неземная печаль.
Ты – сильная птица,
Но мне тебя жаль.

 Она грустила в темноте, а по окнам стучал дождь…
 Закрытая дверь комнаты заглушала звуки квартиры, и она не слышала, как отчим бьёт маму, как кричит матом.
 Она была одна. И лишь в ушах, вливаясь сквозь маленькие наушники, голос Вячеслава Бутусова напевал ей тихую песню.

Одинокая птица,
Ты летаешь высоко,
И лишь безумец был способен так влюбиться:
За тобою вслед подняться,
За тобою вслед подняться,
Чтобы вместе с тобой
Разбиться
С тобою вместе…

 И вновь, как и некогда давно, ей казалось, что это о ней – что она и есть эта одинокая птица, потерявшая крылья…
 Но это не давало сойти с ума. Вячеслав Геннадьевич создавал спасительный барьер между жестокой пошлостью, окружавшей её жизни, и высшим смыслом красоты… Она была не одна, она не была одинока. Был кто-то ещё. И можно забыть про всё и всех, кто тебя окружает. Внутренний мир открывал спасительные врата.

Чёрный ангел печали,
Давай отдохнём.
Посидим на ветвях,
Помолчим в тишине.
Что на небе такого,
Что стоит того,
Чтобы рухнуть на камни
Тебе или мне?..

*   *   *

 Прочитав записки, Саша включил музыку – один из самых любимых альбомов Агаты Кристи, и лёг на кровать, - ту самую кровать, на которой так недавно лежала Алёна, - и погрузился в размышления.
 Он думал о людях, которых ненавидел за их глупость и их ложь. Они все не понимали его, они не любили и не питали ни капли уважения к тому, пред чем благоговел он. Потому что, в то время как вся “модная молодёжь” слушала попсу и рэп, танцевала на дискотеках, и стремилась к тому, чтобы иметь одежду, сотовый или автомобиль покруче, чем у друзей-подруг, он слушал Агату Кристи (О, тоска без начала. О, тоска без конца…) и другую музыку, хотя бы претендующую зваться интеллектуальной, зачитывался допоздна рассказами Лавкрафта и Эдгара По, поэзией символистов, стараясь вникнуть в суть… А если это не удавалось, то хотя бы просто наслаждаясь образами. Саша выбрал то искусство, которое нашёл близким себе по духу, по мироощущению. Конечно, он интересовался искусством в целом, считая его единственным достижением человека, единственным достойным человека занятием. Причём находя прекрасное и в образцах того искусства, которое многим кажется уродливым. Читая глубокие произведения классиков и современную мистическую литературу; поэзию, как светлого романтизма, так и декаданса; слушая как симфоническую, так и металлическую музыку. Впрочем, в искусстве всегда сочеталось красивое с чудовищным. Многие признанные ныне классики литературы затрагивали тему сверхъестественного ужаса. И декаданс берёт начало в тёмном романтизме, и выливается в светлый символизм. И тяжёлая музыка отнюдь не синоним примитивной музыки, как, заблуждаясь, считает большинство людей. К тому же за последнее десятилетие получило распространение направление симфо-метала, и группы, вроде Lacrimosa и Therion, претендуют на звание современной классики. И в живописи Саша равно ценил художников академического склада, так и авангардистов. Восхищаясь нежной красотой обнажённых тел Вильяма Бугро, и искажёнными фигурами Фрэнсиса Бэкона; любуясь творениями гениев Высокого Возрождения и их же извращёнными репродукциями фотохудожника Джоэла-Питера Уиткина…
 Саша любил копаться в психологии авторов, также интересуясь биографическими сведениями о них, чтобы суметь заглянуть чуть глубже, чем необходимо, - прочитать между строк.
 Другие так не умели (или не хотели уметь), потому что они не понимали смысл искусства в целом, потому они не понимали и его. Сначала это тревожило, а позже стало привычным обстоятельством жизни. И всё же порой было обидно… Что ж, однажды Алёна ответила Гульмире Заировне, которая саркастически обозвала её “белой вороной”, - ответила, и Саша тихо позавидовал её способности всегда сказать нужные слова: “Есть белая овца среди чёрных овец, есть белая галка среди серых ворон…” И лишь позже он услышал эту песню Nautilus’а «Наша семья». А следующие строки были таковы: “Она не лучше других, она просто даёт представление о том, что нас ждёт за углом”.

*   *   *

О, Боже, я и ты в тени у воды,
Шли дорогою мечты,
И вот мы сохнем, как цветы.
Одуванчики – девочки и мальчики.
Глаза блестят ла-ла-лайла,
Но это яд ла-ла-лайла.

 Саша улыбался. Завтра всё решится. Грустная улыбка смиренного покоя. Завтра он обретёт то, чего давно желал.

Дворник, милый дворник,
Подмети меня с мостовой.

 Улыбка мрачного веселья конца.

Дворник, дворник,
Жопа с метлой.

 Прошло немало времени, однако его могло быть больше. Вспоминалось ли теперь оно? Разве что последние два с лишним месяца, потому что именно они определили выбор, определили судьбу…
 Никто ничего не знал, и знать не мог. А он ничего не хотел. Ни от кого.
 Не переставая, лил дождь. Но он заканчивался, как заканчивался последний день. Один из любимых альбомов Агаты Кристи подходил к концу.

Мы выпили жизнь, но не стали мудрей.
Мы прожили смерть, но не стали моложе.

*   *   *

 За окном тихо и печально накрапывал дождь. Ещё один…
 Стекло покрылось мокрыми разводами, а за ними она видела голую и пустынную улицу. Осень давно вступила в свои права.
 Начался урок, и ей пришлось отойти от окна и сесть за парту. Погрузиться в мысли. Она хотела уйти. В душе было так же уныло, как на улице. Она хотела туда, в пустую тишину.
 Было начало ноября, и всё было, как прежде. Она чувствовала, что всё осталось так же, как всегда. Только более не было Саши. Она знала, почему. Он вернулся в то место, где, как ему казалось, найдёт покой. Вчера ночью она увела его оттуда. Но теперь она не могла пойти туда с ним.
 Всё было как прежде. Лишь неделю назад похоронили Гульмиру Заировну.
 Перегруженную маршрутку, на которой 32-летняя учительница возвращалась с работы, просто перемололо выехавшим на встречную полосу КАМАЗом.
 Происшедшее являлось ДТП, но перед глазами Алёны по-прежнему стояли полные ненависти лица родственников Гульмиры Заировны. Эти лица обвиняли одноклассников Алёны, и - обвиняли лично её.
 На следующий день в школу приходил священник, и чистил школу, окропляя стены освящённой водой, читая молитвы. Учащихся в этот день отпустили домой. Позже учителя говорили, что причиной смертей явилось небольшое древнее захоронение, на котором построили школу. Непонятным оставалось только, почему именно в последнее время души усопших проявили такую бурную деятельность. Во всяком случае, священник отслужил панихиду по умершим и упокоил их с миром.
 Алёна же знала ответ, почему именно в последнее время. И знала, что священник ничем не мог помочь. Всё было также.

На экране окна
Сказка с несчастливым концом.
Странная сказка…

Глава 13. Заброшенный дом, и кто жил в нём

 Саша быстро шёл и нервно оглядывался. Но пока не заметил никого. Он прошёл уже всё расстояние от 29-го микрорайона до фонтана в 12-м. Этот фонтан в силу того, каким образом из него текла вода, называли “водопадом”. В это время года из “водопада”, естественно, не падала вода. Она мелко капала из туч, нависших над ним.
 Саша поднял голову: фонтан походил на вытянутую беседку, на верхушке которой установлены часы, и являл собой одно из немногих относительно симпатичных строений этого города. Города, который Саша ненавидел. И всё же хотел получше рассмотреть этот город напоследок. Со всеми его чертами провинциального, хотя и стремительно растущего города: единственной центральной дорогой, и автобусами с маршрутками, курсирующими по ней; с магазинчиками, аптеками и парикмахерскими, заполонившими все первые этажи домов, расположенных по центру, и… эту осеннюю слякоть, которая не прекращается с октября по март практически без перехода на зиму… Саша поймал себя на том, что, думая о городе, однако не реагирует на эти его мелочи, ставшие слишком привычными, а взглядом ищет их. Он бегло осматривал лица прохожих и их одежду. Их взгляды казались то недоумёнными, то презрительными, а то и вовсе враждебными.
 Однако они уже были здесь. Саша это знал так точно, как можно наверняка знать что-то во сне. Покойник уже приходил за ним, значит, они его ищут. И они появились. Уже у спуска к нижним микрорайонам. Взгляд просто пробежал по одному из людей. На лишнюю секунду задержался на нём. И заметил, как из-под рукава кожаной куртки на мгновение той лишней секунды вынырнул кончик ножа.
 Человек не был ничем приметен: никаких шипов, перевёрнутых крестов и пентаграмм, никакого макияжа и длинных волос. Напротив, его волосы были аккуратно острижены, а непримечательное бледное лицо обрамлено лёгкой щетиной, одет он был в куртку и тёмные джинсы. Человек находился метрах в шести от Саши, но он увидел, как лезвие блеснуло в свете ненадолго выползшего из-за густых туч Солнца.
 Человек медленно пошёл по направлению к нему.
 Саша побежал. Не разбирая дороги, едва не сталкивая прохожих. Только пробежав в порыве дикого страха с два микрорайона, он рискнул остановиться и обернуться. Поначалу не увидел никого, но уже спустя мгновение его взгляд встретился с глазами: холодные и бесстрастные они смотрели прямо на него. Лицо не выражало эмоций, кроме равнодушия, застывшего, будто на лике бездушного идола. Человек, по-прежнему не спеша, приближался к нему.
 Саша простоял ещё с секунду, всматриваясь в эти глаза, в эти бездушные немигающие глаза, которые с мрачной ненасытностью следили за его всё возрастающим страхом. Казалось, ещё мгновение и Саша падёт пред человеком замертво от одного только страха, режущего сотней лезвий изнутри. Но, найдя в себе остатки силы, он побежал. Более не оглядываясь.
 Он перебежал через дорогу к шестому микрорайону и устремился вглубь него. Отсюда можно, срезав расстояние, добраться до церкви, но Саша отнюдь не был уверен, что сумеет укрыться в ней от страха, который засел внутри. И он знал, что ему надо попасть в другое место, и смутно припоминал тот путь, по которому они с Алёной пришли в него.
 Обдумывая это, Саша ни на секунду не замедлял бега. Ноги болели, вся грудь ныла, и сердце билось от бега и от страха так, что казалось вот-вот разорвутся все сосуды, удерживающие его. Но он ни на секунду не замедлял шага. За это время погода переменилась, и усилившийся ветер бил ему в лицо, и из туч, окончательно скрывших Солнце, накрапывал мелкий противный дождь.
 На лицах встречных людей всё яснее проступали зловещие улыбки и пустые глаза мертвецов.
 “Не уйдёшь” – беззвучно шептали их рты (или это ветер?)
 “От смерти не убежать”, “Она везде найдёт”, “Она идёт за тобой следом”.
 В облике человека с ритуальным ножом.
 Навстречу шагали нечастые потоки мёртвых людей с бессмысленными лицами, и взглядами, полными тупой враждебности. Небо затянули серые тучи. Время от времени раздавались громовые раскаты. И усилившийся дождь покрывал пространство впереди мутной стеной.
 Поскользнувшись на мокром асфальте, Саша упал, и очки потонули где-то в грязном потоке, потому что, заслышав неспешные шаги, ступающих по лужам ног позади себя, он после неудачной попытки нащупать их, просто бросился бежать. Дальше бежать.
 Потому что смерть не спеша шла следом.

*   *   *

 Он оказался там, куда так стремился. Без очков он не мог рассмотреть чётко ни одного предмета дальше метра от себя, однако сразу понял по общему виду, что это то место. Хотя из-за дождя видимость была гораздо хуже, - как при тумане, - он различил Дом.
 Дом, одинокий дом в пустынном заросшем дворе несуществующего микрорайона.
 Высокие деревья раскачивались от порывов ветра, а капли дождя барабанили по карнизам пустых окон.
 И, несмотря на то, что на улице стояла середина дня, хмурое небо создавало иллюзию раннего вечера.
 Саша стоял и, сквозь завесу дождя, щуря глаза, рассматривал дом, который сейчас представлялся ему старинным готическим собором, внушающим трепет своим грозным величием, пока из зарослей кустов не донёсся какой-то звук, который мог быть шумом пробирающегося сквозь них человека.
 С ритуальным ножом.
 Войдя в дом, Саша в одном порыве вбежал по ступенькам до четвёртого этажа. Отдышавшись, он вышел на галерею и посмотрел вниз. Ветви раскачивающихся от ураганного ветра деревьев и пелена дождя не позволяли ничего разглядеть. Ни то, что внизу, ни, - как бы он не напрягал слабые глаза, лишённые последней опоры – очков, - но так и не увидел ни намёка на город где-то там вдали.
 Саша обернулся. И в ужасе отпрянул назад.
 На него уставились одновременно не менее восьми пустых окон. Двери рядом с ними были, по большей части, плотно прикрыты, и только одна беспрестанно похлопывала. За чёрными квадратными провалами окон различались коридор и часть комнаты, в основном, абсолютно пустые, но не всегда.
 Перед глазами предстали некие обрывки событий из всех этих квартир сразу. Какая-то кровавая вспышка давно забытой трагедии. Вероятно, так к Алёне являлись её видения…
 Саша внимательно осматривал квартиры за этими голыми окнами, заметив, что почти везде они заросли паутиной и комочками грязи, когда по лестнице раздались медленные шаги. Опомнившись от созерцания гипнотизирующего трансцендентностью вида пустых окон, Саша сначала хотел бежать, но, одумавшись, влез в одно из них, стараясь не смотреть по сторонам, и скрылся у стены за входной дверью. Напротив оказалась дверь в ванную комнату; из-за этой двери несло сыростью и затхлостью. Далёкими, давно прошедшими временами. Временами, некогда светлыми и чистыми, и покрывшимися по прошествии времён плесенью и ржавчиной.
 Саша всем телом ощущал окружающую его паутину: она липла к куртке, к волосам и лицу. Но он сидел, вжавшись спиной в холодную стену, и закрыв руками лицо. Он ждал, слушая сквозь вой ветра и шум дождя, медленные шаги. Они отчётливым эхом отдавались в стенах пустого дома. В стенах полного безмолвия. Он сидел, вжавшись спиной в сырую стену дома, дрожа от холода и страха.
 Казалось, что время измеряется только этим эхом, эхом неспешных шагов. Они уже раздавались на площадке. Сейчас они направятся сюда, вперёд по галерее, всё так же неспешно. Как знаток живописи в картинной галерее, он будет останавливаться у каждого отверстия окна, и разглядывать пейзажи за ним. Будет заглядывать в пустое, видное насквозь, нутро квартир. Будет заглядывать, и видеть потоки ливня с другой стороны. Будет ждать, выслушивая звуки биения испуганного сердца. И идти дальше, от одной квартиры к другой, от сорок первой к сорок второй, от сорок второй к сорок третьей… И дойдёт, дойдёт до этой.
 Саша сжался в комок, ещё крепче прижав колени к груди, ещё глубже опустив в них голову, и обхватив их руками. Ещё плотнее закрыв глаза.
 Человек на время задержался на этом этаже, видимо, осматривая коридор галереи. Саша перестал дышать. Человек ушёл, но он по-прежнему не дышал.
 В нервном ожидании прошло ещё несколько минут, показавшихся вечностью. Он был уверен, что не выдержит. Но услышал шаги, спускающиеся по лестнице вниз, мимо этажа, где он укрылся.
 Стоило подождать ещё немного, но Саша больше не мог. Осторожно перелез через окно и, прислушиваясь, начал тихо подниматься наверх.

*   *   *

 На верхних ступеньках, на подходе к площадке девятого этажа, Саша замер от ужаса, представшего перед ним.
 На площадке у лифта, перекрывая ход к галерее, на затянувшей всё видимое пространство, раскачиваемой ветром, округлой, но с острыми углами, паутине, висел паук.
 Огромный чудовищный паук. И всё же, уродливое серое тело и длинные тонкие ноги были слишком живыми, чтобы поверить глазам.
 С виду обыкновенный домашний паук. Только выросший до размеров крупной собаки. Вокруг ползали десятки или сотни обычных мелких пауков, а в стороне полупрозрачным силуэтом, похожим, будто отражение, на этого огромного паука, висел неподвижный экзувий мерзкого создания. Саша понял, что оказался в тупике отчаяния, замкнутый в стенах призрачного дома, между своих страхов.
 Возможно ли?
 Но ведь во сне всё возможно.
 Нельзя только очнуться от кошмара.
 За стеной прогремел гром.
 Он понял, что это не его реальность.
 Сбежав по лестнице, он бросился за ограждение площадки.
 Потому что осознал, что это и не его жизнь…

*   *   *

 Ранним утром четверга на скамье у свежей могилы сидела симпатичная девочка лет шестнадцати. Тёмно-зелёные печальные глаза с удивительно густыми ресницами слегка блестели от подступивших слёз. Рядом лежал школьный рюкзак.
 Морозный ветер трепал чёрные волосы средней длины. Лёгкая куртка не могла согреть в это холодное утро.
 Земля ещё оставалась сырой от недавно прошедших дождей.
 Вокруг кружили и переговаривались вороны. Время от времени, садясь на надгробия и кресты, они подолгу внимательно смотрели на неё.
 Души неуспокоенных людей наблюдали за ней.
 А ей было уже всё равно. Люди, которые её понимали, умерли. У неё остались две могилы: отца и эта. И ничего в этой жизни.

Холодный дождь,
Он скользит по лицу.
Столь похожий
На холодные слёзы.
“Всё не так плохо” –
Шепчет мне невидимый друг,
Который приходит внезапно,
Вот так – вдруг, вдруг.
Я не верю ему.
Кто друг, кто враг,
В завесе дождя
Не разобрать.
Я любуюсь дождём
В открытое окно.
Пора спать,
Но я в квартире одна,
И буду любоваться
Им до утра.
Слезами он скользит
По лицу.
Я буду ждать дня,
Сквозь завесу дождя.
Я буду ждать дня…

 День пришёл, ничего не принёс. Дождь прошёл, но остался в её душе. Её унылые строки были бездарны. Она сейчас это поняла. Ей было всё равно.
 Где-то вдали пронеслась стая чаек, гулким эхом в морозной тиши раздался их смех. Смех над её несчастной судьбой.
 Как бы ни было, но она проживёт эту судьбу. Она никогда не вернётся в то место и не зайдёт в тот Дом, чтобы попасть в мир, что очень похож на этот, но всё же другой. В тот мир, что так похож на наш, но что-то его всё же отличает. В тот мир, куда ушёл он, спрыгнув с балкона своей квартиры. А то, что было на самом деле, она сохранит в сердце.

*   *   *

 Но ведь это тоже лишь сон?


Осень 2003, весна 2004, осень 2004 (под названием Моё Почти Откровение);
Осень 2007