А. Максимов. Так было... 29. Карл Май

Анатолий Максимов. Так было... Книга вторая. Франция. Часть I.  29. Карл Май


В конце июня нам объявили, что наша "командировка" кончается и что мы вернемся в наш замок. В замке нас встретил недавно прибывший в часть унтер-офицер Карл Май. После моего несчастного случая меня перевели в канцелярию, в непосредственное подчинение начальнику колонны.

Мы вставали затемно. Сначала мои коллеги долго разгоняли газогенераторы, затем завтракали и отправлялись на работу, которая заключалась, в основном, в перевозе стройматериалов или мебели из одного учреждения в другое.
Я присутствовал при разгонке машин и записывал в ведомость уехавших на работу и оставшихся на ремонт.

В теплое июльское утро, как обычно, мы разгоняли газогенераторы по кругу. Нас было человек сорок. Водители грузовиков были разного возраста и неравного опыта. Были мои сверстники, совсем недавно вышедшие из автошколы, а были и опытные – шоферы парижских такси. Среди них были и холостяки, и семейные.

Непривилегированное население Парижа, как и других больших городах, испытывало трудности с продовольствием. В деревне вопрос продовольствия обстоял лучше: у каждого фермера было что подать на стол, и было что продать по "подходящей" цене.

Потряскин, опытный шофер парижского такси, годился, по возрасту, нам в отцы. Он был невысокого роста, "с закруглениями" со всех сторон. Его круглое лицо и нос картошкой были усеяны маленькими красными прожилками. Злые языки говорили, что он всю жизнь пил только воду, причем только минеральную! Он был немного сгорбленным, от количества лет или от долгого сидения за рулем, и ходил "скользя", как будто старался пройти незамеченным. Как хороший семьянин, он посылал семье в Париж то, что ему удавалось достать у крестьян. По этой причине он не расставался с авоськой, предметом постоянных шуток с нашей стороны, иногда переходящих грань дозволенного.

В разгонке своего газогенератора Потряскин не принимал непосредственного участия: он "платил" нам, молодым, сигаретами или табаком, а сам, стоя в стороне, ждал момента, когда загудит двигатель, садился за руль и отъезжал к столовой.

Наше начальство очень редко присутствовало "на борьбе" с газогенераторами, разве что, возвращаясь с очередного "бала» - попойки. В виде исключения, в это теплое июльское утро, на "полигоне" появился унтер-офицер Карл Май: подтянутый, выше среднего роста, блондин, с глубоко посаженными светлыми глазами: это создавало впечатление, что они смотрят из темного подвала.

Карл Май, как он рассказывал, участвовал в блокаде Ленинграда. Там Дедушка-Мороз его "ущипнул" за губы, за кончик носа и за брови, да так, что с наступлением тепла эти конечности "загорались" невыносимым зудом. По этой причине он был зачислен в инвалиды и был направлен в тыл, на партийную работу.

Потряскин держал авоську за спиной и смотрел, как Збигнев прокатывал "его коня". Он проговорился, что у него состоится "деловая" встреча с хозяином соседней фермы, и мы решили пошутить. Я подошел к нему со спины и "присвоил" авоську. Потряскин погнался за мной и чуть не попал под колеса грузовика.

Май эту сценку видел и начал кричать, как это умеют делать немцы, – во все горло, приказывая мне отдать авоську. Я ее отдал, но Май продолжал кричать. Я его остановил и сказал: "Если ты будешь говорить спокойно, не крича, то я тебя смогу понять на четырех языках. Если ты будешь продолжать кричать, то я перестану тебя слушать".

Насчет языков я переборщил, но сказанное с таким апломбом не могло не произвести впечатления. Май, опешив на несколько секунд, закричал еще пуще. Я повернулся и ушел в столовую.

Через некоторое время я был в канцелярии, куда, продолжая кричать, ворвался Май. Он схватил табуретку и поставил ее со стуком на письменный стол. Я ее молча снял и поставил на пол. Май снова схватил ее и с таким же шумом водрузил на стол. Я снял табуретку и сказал Майу, что мы находимся в канцелярии, что здесь люди работают в тишине и что крики в этом помещении – вещь непривычная. Май выхватил револьвер из кобуры, глаза его засветились в глубине глазниц, не обещая ничего хорошего; только тогда я заметил, что губы, кончик носа и брови были почти лилового цвета...

Револьвер приближался к моей груди, и я подумал почти вслух: "Если не убьет, то может покалечить!". И молниеносным движением применил "ключ" – прием, который преподавался в юношеских организациях, – и револьвер перешел в мои руки, а Май очутился на полу. Я спокойно подошел к окну и выбросил револьвер в траву. Когда я оглянулся, то Майа уже не было в канцелярии.

Прошло с месяц после этой истории. Неожиданно пришла за мной машина и увезла в город, в Гестапо! В кабинете меня принял человек выше среднего роста, приятной наружности и с естественными светскими манерами. Как выяснилось из разговора (это был разговор, а не допрос), этот человек был польского происхождения, но с каплей немецкой крови от его прабабушки (фольксдойче!). Бегло говорил на нескольких языках, в том числе и по-русски. Мне было вежливо предложено сесть, закурить и рассказать, в какой форме и по какой причине у меня был конфликт с унтер-офицером Карлом Май. Я рассказал со всеми подробностями.

– Какие у вас были отношения с унтер-офицером Карлом Майем после этого случая?
– Никакие. Я его больше не встречал.
– Это кого его? Унтер-офицера Карла Майа?
– Да.
– Унтер-офицер Карл Май является для нас, немцев, унтер-офицером немецкой армии и унтер-офицер Карл Май должен быть унтер-офицером Карлом Майем и для вас!

После "беседы" я вернулся в часть. Тут только я отдал себе отчет в том, что Майа я не видел в нашей части после "столкновения", и задумался над расшифровкой вышесказанного, но ничего из этого не вышло. Вскоре я совсем перестал вспоминать о Майе.

Не успел Ханс вернуться из отпуска, как его вызвали в Гестапо. Вернувшись из города, он вызвал меня в свой кабинет и начал отчитывать за то, что я ему ничего не сказал об истории с Карлом Майем.
– Если бы ты мне рассказал об этом своевременно, то можно было что-то сделать, а теперь, после того, как Майа перевели в другую часть, судебная машина заработала, и, наверное, уже поздно. Иди, я подумаю...

Моя работа заключалась в том, чтобы вести учет истраченного горючего и смазочного материала на каждую машину. Ведомость составлялась за каждый день, за неделю, за месяц и поквартально. Для каждой машины указывались пройденные километры, количество и вид перевезенного груза. Конечно, ни одной правдивой цифры в этих учетах не было. Зато все цифры, которые я тщательно переписывал из ведомости в ведомость, все данные за день, за неделю, за месяц, за квартал сходились.

Как-то к нам нагрянула контрольная комиссия, провела два дня, проверяя мои ведомости, и уехала, ничего не сказав. Через неделю она вернулась, но уже с постановлением наградить Ханса особым значком, выдать ему денежное вознаграждение и талоны на коньяк и на сигареты.

Мимоходом Ханс мне сказал, что комиссия в своем заключении написала, что наша колонна перевезла тоннаж, "равный весу земного шара!" А какой вес у земного шара – Ханс не знал. И я тоже...

К чести Ханса, большая часть сигарет, хотя он и курил, перепала мне.
Это не все. Ханс мне устроил сюрприз, а именно: он считал, что я заслужил повышения в чине, и послал на утверждение соответствующий документ. Когда утверждение прибыло, Ханс меня вызвал в неурочное время в кабинет и приказал напечатать "сообщение" о моем повышении из "фармайстера" в "оберфармайстера"!

Оккупация страны немецкой армией ввела новые порядки в повседневную жизнь страны. То, что до оккупации считалось нормальным и обычным, теперь стало исключительным. Однако страна продолжала жить за счет теневой экономики. При связях можно было достать почти все.

Иногда Ханс посылал меня на строительные площадки: "Посмотри, все ли там в порядке". В такие дни я обедал не в нашей столовой, а в ресторане.

Однажды подошел ко мне хозяин ресторана и сказал: "Мне нужно перевезти несколько бочек вина, но у меня нет на это разрешения, можешь ли ты организовать такой транспорт?" Его обращение было настолько неожиданным, что я начал мямлить с ответом: "Ничего не обещаю, посмотрю".
– Я тебе дам за это ящик коньяка.
Я расплатился за обед и вышел на улицу.

– Вы забыли ваш пакет, – крикнул хозяин, – и протянул мне небольшой сверток.
Я рассказал Хансу о моем разговоре в ресторане и о полученных мной двух пачках сигарет.
– Коньяк вас интересует? – спросил я.
– Да, но есть риск, – сказал он.
– Какой?
– Нарваться на контроль.
– Скажу, что везу вино для нашей столовой; в крайнем случае, поделюсь коньяком.

На следующий день я был обладателем документа со всеми орлами, со всеми номерами соответствующих отделов "фельдпоста" и поехал в знакомый ресторан. В конце рабочего дня мы были на месте погрузки вина, которое было перевезено без осложнений, а коньяк был доставлен Хансу.
– Это только один рейс с вином или будут еще другие?
Были и другие. Ханс получал коньяк, а я обедал или ужинал за счет хозяина ресторана и получал сигареты – большего я и не требовал.

Коньяк коньяком, а судебная машина заработала: Гестапо передало свои заключения в суд. Ханс, как мне стало известно, бегал по разным инстанциям, пытаясь добиться того, чтобы "мое дело" было положено под другие папки. Не добившись положительного результата, он решил меня отправить с очередным эшелоном в Италию.

Я тут же собрал свой чемоданчик и уехал на место формирования эшелона. Но не повезло: накануне моего отъезда в Италию пришла повестка c требованием немедленно явиться в суд.

В начале октября я явился в суд. Мне объяснили, что на закрытом совещании меня приговорили к шестимесячному тюремному заключению за то, что я, иностранец, обезоружил немецкого солдата в военное время. Мне сказали, что я имею право не согласиться с решением суда. В таком случае, дело будет пересмотрено в моем присутствии. Если суд подтвердит свое прежнее решение, то мне дадут еще шесть месяцев за торможение судопроизводства. Понятно, что шесть месяцев – это не год! Я согласился с решением суда и подписал соответствующий документ.

Так закончилась моя история с унтер-офицером немецкой армии Карлом Майем.


Продолжение следует.