Вместо предисловия

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.
…О расформировании Эн-ского авиаотряда, в котором Андрей Серёгин служил уже десятый год, поговаривали давно, но как только рухнул Союз, совсем стало понятно, что службе и вовсе приходит конец. Майорские погоны на плечах Сергеева, ранняя синева висков, да не обременённая излишними материальными устремлениями душа – это всё, что доставалось ему, считай, за добрую половину жизни, отданную так или иначе лётному делу, как бы это высокопарно ни звучало. Не считая, конечно, ещё семьи. Но красивую, спокойную жену и почти взрослого сына. Сергеев серьёзно считал подарком судьбы, а не приобретением или наградой за своё лётное время. И вот об этом подарке в первую очередь нужно было как-то побеспокоиться…
- Поеду к маме, пока ты как-то определишься, – как-то уж излишне спокойно и скоро определилась жена. Она быстро ориентировалась в ситуации, лишь дольше обычного грустно посматривая в глаза Серёгину.
- В Саратов, так в Саратов…, – не очень-то обрадовался переезду сын. Всяческие пертурбации накануне выпускных экзаменов в школе ему явно были не нужны, но и он принимал случившееся с должным достоинством. Это как-то обнадёживало. Казалось, нервничал только сам Сергеев. С неделю, не находя себе места, он ходил хмурый и злой на весь белый свет, и, в конце концов, осмелился позвонить приятелю в штаб округа, знакомому ещё по училищу и сделавшему карьеру, дослужившись наверху до какого-то там заместителя.
- Не психуй…, – успокоил его приятель. – Что-нибудь придумаем.
После его «придумки» Серёгин получил назначение в Приморье на один из малых аэродромов в отряд воздушного охранения береговых объектов. Это была почти граница, и значит, служба не обещала спокойствия. Но это было, несомненно, лучше, чем увольнение из армии вообще…
Жена с сыном, наскоро собрав немудрёный багаж, вскоре укатили к старикам на Волгу, а он сам, распрощавшись со своей старенькой «Нивой», прохолостяковав ещё пару месяцев в расформированном отряде, наконец, расстался с Эн-ском тоже, рассчитывая на четвёртые сутки добраться поездом во Владивосток.
…В попутчики Андрею случились два молодых человека, по всему приятели, что в купе и не сидели, а пропадали всё где-то должно в ресторане либо в гостях у кого в другом вагоне, поскольку объявлялись уже потемну поздно и изрядно подшофе. Третьим был высокий старик с красивой белой бородой и с таким же красивым отчеством Ермилович. На удивление и вопрос Серёгина – откуда, мол, такое имечко, старик охотно долго рассказывал о своих староверских корнях, о больших дружных семьях, что осели когда-то не от хорошей доли по Амуру. Михаил слушал и дивился по-доброму одной из историй необъятной России-матушки…
Строгой религиозности в своей семье Серёгин не видел и за родителями, как-то уж просто отошедшими от церкви в двадцатые годы, но кое-какие праздники и обряды из прошлого понаслышке знал. Жена, всё время работавшая учительницей в школе, знала верно побольше из того как много доброго можно было найти в религиозном воспитании. Непритязательность, скромность, воздержанность, послушание – разве это плохо когда дети знают что это такое. Мало того, Андрей с возрастом замечал всё чаще и острее в себе какое-то явно национальное чувство принадлежности к русскому, как говорится, этносу. Ничего не объясняя себе, просто любил правильно исполненные русские песни, звучные славянские имена. Так по детски вдруг обрадовался отчеству нового знакомого – Ермилович! И не потому, что редкое имечко, а просто какая-то милость и явная доброта были запрятаны в это славное сочетание обычных, казалось бы, букв.
Ночью совсем не спалось. Позванивала ложка в стакане на столике, снизу глухо стучали колёса, вагон мерно качало и легко подёргивало на стыках рельсов. С вечера Серёгин, как все порядочные люди раскошелился и заглянул в вагон-ресторан. Когда ещё выпадет случай такой свободы от дел да всяческих обязательств. Заказал себе сто грамм водочки «Столичной», слегка закусил котлетой дорожной непривычной, да и угомонился на том, решив, что достаточно и вольготно погулял. Вернулся в купе, прилёг. Накатила тоска под сердце и потянула больно зудящей нитью череду памяти сорока пяти прожитых, так или иначе, годков…
К утру скрутило желудок. То ли водочка «несвежая» оказалась, то ли котлета, а может быть, просто его желудок последние месяцы страдал от излишней нервозности и постных дней. Так или иначе, промаявшись ещё сутки в купе, майор Серёгин по совету проводника вагона сошёл с поезда в Уссурийске и через пару часов после обращения в медпункт на вокзале, оказался в окружном военном госпитале.
- Н-да…! – неопределённо хмыкал себе под нос военврач, перечитывая данные анализов. – Как это вас угораздило в дороге…?
- Да вот как-то так…, – словно извиняясь, пожимал плечами Андрей.
- А давно замечаете непорядок с пищеварением? Комиссию последнюю когда проходил…?
- Не помню, кажется прошлой осенью. Там в санитарной книжке отмечено…
- А семья где? – вопрос врача прозвучал несколько серьёзно.
- Мои дела так плохи? – спокойно вместо ответа спросил Серёгин.
- Это обычный опрос пациента – как-то излишне безразлично пожал плечами доктор.
- Я думал вызвать жену с сыном сразу же по приезду на место службы, но теперь…
- Так вы ещё не знаете куда направлялись? Н-да! – оживился доктор, внимательно между тем заглядывая в глаза Серёгину. – Ну-с, майор, с месячишко придётся погостить у нас. О месте вашего пребывания в часть мы сообщим. Пока примите вот эти пилюли и отдыхайте…
- «Однако, что-то серьёзное…», – думал о своём положении Серёгин. – «Странно, кажется, вчера ещё был здоров и совсем не рассчитывал свалиться вот так на ходу…».
В госпитальной палате его встретили армейским юморком:
- Ну, вояки, кажись к нам подкрепление с воздуха…
Андрей и не успел сообразить, каким образом в палате уже знают о его лётной службе, как в углу у окна, обращаясь к соседу, но с явным расчётом подцепить новенького, громко заговорил, чуть приподнявшись на локте, верзила с хмурым худым лицом и с блестящей плешью во всю голову:
- Слышь, пехота, как говорится, в бане чинов не разберёшь, это всем давно известно, но я вот знавал одного вояку, так вот он безошибочно мог по любому заду определить и звание и должность…
- Опять заливаешь, - отзывается неохотно сосед с чистыми синими глазами на круглом полном лице.
- Серьёзно тебе говорю! У него этакий талант к этому всегда был и соответственно прозвище…
Серёгин не сдержал смешок, что, конечно же, не прошло незамеченным для обитателей палаты.
- Вот и подкрепление тоже не верит…, – затягивает в разговор Серёгина лысый.
- Нет, почему же, я верю, и тоже встречался с такими знатоками по части лизать чиновничьи зады…, – охотно отозвался Андрей.
- Ах, вот вы о чём! – сообразил круглолицый, а верзила переключился тут же на Андрея.
- Ну, дружище, с тобой неинтересно. Всё-то ты знаешь наперёд. Но, вот для примера, скажи тогда, в каких частях служит пехота? А я потом запросто отгадаю, откуда ты…
- Ну, не знаю…, – улыбнулся Серёгин, догадываясь о каком-то подвохе. – Наверно в пехоте, раз вы его так кличите…
- Да-а, логика у тебя железная, но тут ты не в масть! Пеший – у него фамилия, а про службу он молчит как танк, на котором отгрохотал должно быть уже лет двадцать, но говорит – секрет, военная тайна, как у мальчиша-кибальчиша. Так что пролетел ты тут, майор…, - верзила явно бравировал тем, что откуда-то знал о звании Серёгина.
- Как я понял, тайны у вас тут долго не хранятся, - Андрей улыбался, разводя руками. – Только каким образом…? Тут же, как в бане, почти голым остаёшься…
- С моё поваляешься тут, научишься кое чему…, – почти серьёзно завершил знакомство лысый.

Месячишко, однако, затянулся до лета. Доктор настоял, и Серёгин согласился на операцию. Жена прилетела в Уссурийск после первой же телеграммы и жила первое время в гостинице, а потом сняла квартиру, устроившись временно в детский сад на работу. Сын остался у тёщи, и у Андрея болела душа за то, как он там окончит школу и сдаст выпускные экзамены.
- Ты за него не беспокойся, – успокаивала жена. – Он у нас взрослый самостоятельный парень. О себе лучше подумай. Давай выкарабкивайся, не расслабляйся…
Жена вроде шутила, но в глазах Андрей видел участие и нешуточную грусть.
 «О самолётах, вероятно, придётся забыть. А чем заниматься? Я же ничего другого не умею делать…». Вспомнил о своей школьной любви к истории. Попросил жену поискать чего-нибудь в городской библиотеке. Она с примерным усердием исполнила просьбу и через пару дней принесла солидную стопку книг: всего Гумилёва, Чивилихина в роман-газетах, знаменитую трилогию Василия Яна, несколько томов Карамзина.
- А почему так мало Николай Михайлыча…? – не утерпел и слегка съязвил Серёгин.
- Да я решила… так, для затравки пока тебе ассорти предложить, а там как пойдёт. Думаю, до выписки из госпиталя хватит…
На удивление книг не хватило! Через неделю Андрей попросил несколько книг «Истории России» Соловьёва, затем проникся «Родовым бытом германцев» Тимофея Грановского, и к тому времени, когда доктор с удовлетворением объявил Серёгину о дне выписки, он самозабвенно увлёкся и сам задумкой написать небольшую повесть.
В лётную часть по месту службы Серёгины добрались в самом конце лета. Сын писал, что поступил на филфак, чем несколько удивил: почему-то всегда думалось, что парень пойдёт в военное училище, но, поди ж ты, пошёл своей тропкой. Ну, дай-то Бог. Может быть Андрею самому стоило бы когда-то серьёзнее думать при выборе пути…? Но, теперь чего жалеть: первую половину отслужил уж, надо как-то вторую дотягивать. Комиссией от полётов отстранили, пока, говорят, оклемайся на земле, а там будет видно. А на земле все места насижены, не подступишься. Всяк свое при себе держит, не шибко делится. Жене проще: сразу же пошла в школу, как и на прежнем месте. Худо-бедно свою неважнецкую зарплату получит, на хлеб-соль хватит. Назначили и Серёгина на должность какого-то там запасного инструктора по безопасности, кое-какое жалование за то положили. «Живы будем – не помрём…» – как-то безразлично думалось Андрею. И лишь большая общая тетрадь, в которой он начал свою повесть, теперь занимала всё его свободное время. Писалось не легко, но это занятие как-то скоро и без особого труда стало любимым. «Первым читателем будет сын. Пусть знает, какие здесь чудесные места…» – думалось с самого начала как в повести проявились главные картины и события.
Первые дни сентября над землёй всё ещё казались летом, хотя август заканчивался ветрено дожём, многоводием. Но вскоре всё окрест подсохло и почти не утратило зелёного буйства по склонам. Ночами, правда, температура падала до десяти градусов, заставляя зябко поёживаться под лёгкой простынёй. Днём же градусник показывал за двадцать, но тепло это уже было мягким, словно касательным и не жгучим. Дальние вершины как-то чуть поблёкли, было видно, что кучерявые сопки вот-вот поменяют зелень свою на другие неведомые краски. Оттого пред мигом сим чувствовалось этакое ожидание, небольшая остановка, вроде бы малое затишье…
К лекарствам, прописанным доктором, Серёгин добавил кое-какие снадобья лекаря из местных корейцев, к которому посоветовали обратиться сослуживцы. А когда болезнь припрёт, пойдёшь на поклон к любому китайцу-малайцу. И надо признать болезнь, кажется, отступила, но сделала Серёгина чуть угрюмее. Жена с пониманием отнеслась к такой перемене в его характере, предоставив ему чаще уединяться. И он использовал это, к зиме освоив пешком окрестности гарнизона и прилегающей к нему большой деревни.
…В январе после снегопада выбрался сквозь серые заросли к реке. На ровном льду протоки свежо и чисто. Чуть слепит солнце, отразившись от  снежной глади этой небольшой котлубани. Среди черёмух тишина и глубокий снег, но у берегов, против ожидания, сугробов почти нет. Чуть слышен говорок на удивление незамёрзшего переката, да в серых ветвях лёгкий посвист поползня. «Надо бы наведаться в город, побывать у моря. К весне поправлюсь, буду подумывать об автомобиле…» – сожалел Андрей о проданном поспешно четырёхколёсном “коньке”,  но думалось обо всём  под эти незамысловатые звуки тепло и приятно…
...В город выбрался лишь к весне после нежданной оттепели, когда температура днём вдруг поднялась до плюс десяти градусов, и солнце вылизало грязный снег по скверам, наделав грязи и порадовав соскучившееся по теплу воробьиное племя в ветвях вяза. Заночевал по совету сослуживца у его знакомых. Ночью в колодцах-улицах гулял изувер ветер. Но ветреная ночь унесла за собой эту весеннюю грезу и вернула всё на свои места. На улицы – мороз, в низкое небо стылое дыхание февраля, а в душу – щемящую тоску по лету…
На следующий день побывал у моря. Над его свинцовым простором ветер усиливал действие жгучего морозца, превращая барашки у самого берега в белую наледь поверх камней. В ушах стоял какой-то свист от воды, летящей с макушек волн обжигающими брызгами в лицо. Картина, в общем, была мрачной, но величественность её подчёркивалась совершенно чистым небом и ясной раскрытой далью противоположного берега залива, раскинувшегося пред взором, словно на ладони…
После поездки в город работа над повестью подвинулась скорее, тетрадка от частого пользования изрядно распухла, и к приходу тепла закончилась. Он добавил к ней ещё несколько листов и, перечитав ещё множество раз, удовлетворённо сложил всё в полиэтиленовый пакет. Оставалось показать повесть знающим людям, и опубликовать. Сыну, конечно же, Серёгин отправит уже готовую красивую книжку…