Великие сумасшедшие. Ценёв

                Пытливо-догадливый и умно-наблюдательный читатель данного цикла произведений вольно-литературного жанра с красиво-иностранным названием эссе (франц. essai — попытка, проба, очерк, от лат. exagium — взвешивание, прозаическое сочинение небольшого объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впечатления и соображения… и заведомо не претендующее на определяющую или исчерпывающую трактовку… — Большая Советская Энциклопедия), наличием коего и умением пользоваться которым по поводу и без такового можно оправдать какую угодно авторскую произволь (даже мягкий знак на конце слова, где его не должно быти), уже, разумеется, заметил, что автор и не собирался ни коими образом и подобием доказывать правомочность названия «Великие сумасшедшие» — ни в коем случае! — предлагая, разумеется, принять этот принцип за изначальную данность.
                Классе этак в седьмом или в восьмом я чуть было не организовал собственную масонскую ложу. Но почему этого не случилось-таки, я до сих пор не могу понять, потому как именно наличие незаурядных организаторских способностей отличали во мне безоговорочно все характеристики как до, так и после того. Видимо, бессознательно я отказался от какой бы то ни было борьбы ещё тогда, она и без меня была провозглашена в те годы смыслом определяющего сознание человеческого бытия и едва ль не религией местной, в масштабах отдельно взятой социально-политической системы, жизни. Кроме того, возможно, я не знал и не мог знать, как не мог же и сформулировать, целей этой борьбы. А потом уж я занялся отстаиванием собственной свободы, по-детски вызывающе и бескомпромиссно, для чего масонская лажа мне вовсе и не требовалась. Красот таинственной идеи я тогда понять тоже не смог бы, да и не сумел бы: просто из-за отсутствия какой бы то ни было объективной информации, да и собирать её, искать, вычитывать между строчек идеологически выверенных книг и статей я не умел ещё. Так что в классе седьмом или восьмом, не помню точно, я так и не организовал собственной масонской ложи. А жаль, думается мне сейчас немного даже аксиомно, потому что я отверг прекрасный шанс применить на практике отмечаемые окружающими мои организаторские способности и не проверил свою личность на предмет силы: заложено ли во мне что-то, что позволяет гордецу оправдать гордыню, мудрецу — ум, а просто гению — просто реализовать своё безумие наиболее адекватно.
                Для того, чтобы стать солдатом, говорят, не обязательно им родиться, и я не имею морального права не согласиться с этим, но для того, чтобы стать Наполеоном (Наполеон Бонапарт (Napoleon Bonaparte) (15.8.1769–5.5.1821), французский государственный деятель и полководец, первый консул Французской республики (1799–1804), император французов (1804–14 и март–июнь 1815 — БСЭ), необходимо просто, и иначе — никак, родиться, минимум, Наполеоном.

                Ценёв

                Людей становится с каждым годом всё больше и больше, не смотря ни на какие регулирующие ухищрения природы и цивилизации, а фамилий, индивидуально для каждого, стало не хватать. Вот и с моей, по происхождению, скорее всего, болгарской, на просторах России довольно редкой, как мне казалось ранее, произошло вдруг то же самое. Сказав волшебное: «Ловись, рыбка, большая и всякенькая», — и закинув в информационное море невод поисковика, обнаружил нежданно-негаданно в нём целый косяк однофамильцев: от продавцов и лыжников, майоров милиции и сибирских психологов, ныне выигрывающих в рекламных лотереях пенсионерок и некогда штурмовавших Берлин воинов-победителей до собственных брата, жены и сына. О некоем правительственном деятеле времён густобровья и политически-публичных взасосов уже и не упоминаю (упомянул-таки, вот чёрт!). Засим вынужден специально оговорить персону сегодняшнего моего экзерсиса в вольности слога и мысли: это Ценёв Дмитрий Александрович, 1967 года рождения, уроженец города Березники Пермской области (ныне Пермский край) и никто другой.
                Когда-то и во мне было всё прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли, и чувства. И я просто не мог не появиться на свет. Недавно смешной диалог произошёл за празднично уготованным для жертвоприношения столом: речь совсем, надо признать, случайно во время наполнения мною большой моей, благословенно не подделанной в нынешнее, гораздое на всяческие пошлые римейки, времена, а самой настоящей из тех времён — напоминающей этакую гранёную бочку, даже с парой воздушных пузырьков в толстых и грубых стенках, кружки пивом об одной из актуальных бед не только лично моих, но и всего предуготованного к жертвоприношению человечества, — алкоголизме. Приятель заявил, довольно ехидно, мол, отрицательно относится к алкоголизму и совершенно не понимает алкоголиков, естественно, на мою сторону батон, так сказать, кроша. На что мне пришлось ответить, так как чёрт, пока у Бога дел многовато, успевает всегда меня за язык дёрнуть:
                — А я абсолютно отрицательно отношусь ко всем другим способам расширения сознания. — и не стал договаривать вслух: «И совсем не понимаю наркоманов», — так что перед ним Бог мой, уделив рабу своему момент благосклонного внимания, скатерть оставил чистой, как мою совесть относительно правил приличий, так или иначе обречённых на соблюдение разными людьми по-разному.
                Наверное, это неинтересно (или, скажем так, не совсем понятно — а зачем?) посещать мастер-класс неизвестно кого? …родился в семье электрогазосварщика и учительницы начальных классов; в 1999 году закончил ЛитИнститут им. Горького, где учился на семинаре Владимира Орлова (Орлов, Владимир Викторович (р. 31 августа 1936), русский советский прозаик, автор романов: «Соленый арбуз» (1965), «После дождичка в четверг» (1969), «Происшествие в Никольском» (1975), «Альтист Данилов» (1980), «Аптекарь» (1988), «Шеврикука, или Любовь к привидению» (1990), «Бубновый валет» (2000), «Камергерский переулок» (2008) — прим. благодарного ученика); ранее не получил по разным причинам: профессию «руководитель самодеятельного театрального коллектива» в Пермском институте культуры, из которого сбежал в Иркутское Театральное Училище, в коем благополучно не получил профессию «актёр драматического театра»; женат на Елене (1990), сынат Иваном (1991), трудовой стаж — прерывистый, от слабого до умеренного: дворником, сторожем, лаборантом в школе, массовиком-затейником во Дворце культуры, библиотекарем, руководителем кружка, звукорежиссёром на FM-радио, журналистом и режиссёром на ТВ; повести «Полюбить свой страх» (1996) и «Избранные записи наблюдателя» (2000), а так же рассказ «Дневник ожидания» (1996) были опубликованы в журнале «Юность»; рок-музыкант, пишет песни (как тексты, так и музыку), аранжирует и исполняет, сочиняет инструментальную музыку.
                В своём творчестве Дмитрий Ценёв не подразумевает никогда подразделений на жанры и формы, более того, как и любые другие рамки, рано или поздно становящиеся ему тесными, он их разрушает. Начав творческий путь с провозглашения себя гением, писатель отстаивает метод «творческого произвола в чистом поле свободной импровизации» и минимального последующего редактирования, ни в коем случае не выходящего за пределы «сотворённого по Высшей воле» авторского артефакта… Но, раз дают, брать надо, мой вам полезный совет, так что пользуйтесь моими щедротами, пока я добр, а добрым я бываю всё меньше и меньше и с каждым прожитым годом — всё реже и реже.
                Мастер-класс даю бесплатно. Для начала, как в интервью, о планах всяких на будущее, программах-минимум и -максимум, то есть о том, что вообще не имеет смысла, тем меньше, чем современней жизнь моя, то есть насколько принадлежаща она текущему времени, а она, к превеликому моему сожалению, принадлежаща происходящему миру, да ещё как! Как бы я хотел, ах, как я хочу не зависеть ни мысленно, ни материально от всех и вся, что лезет ко мне в душу, что терзает моё тело, что гнобит моё сознание и что издевается надо всеми моими, даже самыми прекрасными, чувствами… Возможно, в предыдущем предложении есть смысловые повторы, но на это наплевать, вернее — господня воля. Так вот, о планах на будущее. Если будущего нет, какие могут быть, блин, планы? Могут, оказывается. Например, завтра найти работу, сдать анализы, установить систему приятелю-чайнику, ещё я планирую получить кучу денег — примерив на себя одиозную роль мытаря в этой несуразной своими случайностями жизни, забрать из музея копии рассказов, тех самых, которых у меня почему-то теперь нету, к зубному врачу надо бы сходить, ну, и… разумеется, поработать — почиркать ногтями по клавишам, если, конечно, хватит на то сил и времени.
                Например, что такое «любовь»? Или — как выйти из экономического кризиса? Или… Это всё неинтересно, пока неинтересен человек, дающий интервью — не звезда, не политик, не нобелевский лауреат, не серийный убийца, в конце концов… Зато интересно, с какой наглостью будет этот человек навязывать свои мнения и сомнения, рецепты и анализы, концепции и мировоззрения. Поэтому я и люблю давать мастер-классы. Начнём с насущного — с «любви», ведь слово само по себе не значит ничего, пока не ассоциируется с каким-либо явлением жизни, не так ли? Неважно, притом, что появилось раньше — слово или явление. Любовь, наверное, появилась раньше, чем слово. Это ответ всем тем глупым пошлякам, которые между любовью и основным инстинктом ставят знак равенства: инстинкт был сразу, и любовью его никто не называл, потому что ещё и называть-то, похоже, не умел. Получается, «любовь» наша присуща лишь человеку разумному и чувствующему по-человечески, более того — грамотному. Ведь и мыслит, и чувствует человек разумный иначе, чем какое-нибудь там животное — посредством привлечения абстрактных методов познавания окружающего мира.
                Если любовь — чувство человеческое, неприродное, а наработанное в результате многовекового общения с миром, то это значит только одно: сформулировать суть явления, если, конечно, изрядно сильно постараться, то возможно, правда, при этом надо осторожно развеять некоторые мифы человеческого бытия. Например, что такое чувство любви к женщине, и что такое чувство любви к ближнему, что такое чувство любви к Родине, и что такое любовь к Богу, а любовь к природе в общем и — в частности, к домашнему какому-нибудь рыжему волосатому или пернатому любимцу??? В чём вопрос? А вопрос вот в чём, это что — всё какие-то разные любви или одно и то же чувство? Пока гомо сапиенс в одиночном экземпляре для себя эту проблему не решит, пусть даже и не пытается отыскивать решение проблемы в словарях и энциклопедиях — не поймать ничего там без помощи самого себя, а вот как раз это делать теперь немодно, непрактично, невыгодно, неметодично, неправильно… Правильным считается найти правило, определение, закон, чем проще в формулировке, тем лучше. Смешно, не правда ли, смешно? Однако, унифицирование сознаний человеческих индивидуумов — ныне главная задача того дьявольски сильного и непонятного субмозга, что понял, как управлять миром — нужно заполнить его, этот мир, клонами, и, если буквально это пока невозможно, то, минимум, мозги человечишкам прочистить, простроить как надо, отсечь всё лишнее — это уже пожалуйста! В принципе, и не надо вовсе даже просто делать вид, что какую-то там Америку открыл, говоря, что весь двадцатый век прошёл под знаком изобретения технологий идеального манипулирования человеческим сознанием.
                Я даже не возьмусь точно диагноз человечеству проставить — изобретена она всё-таки, эта адская машина, или нет?! Кто, например, докажет мне или самому себе, что президент США и террорист Усама бин Ладен (полное имя Усама бин Мухаммад бин Авад бин Ладин; Usamah bin Muhammad bin `Awad bin Ladin, р. предположительно 10 марта 1957 — лидер исламской террористической организации «Аль-Каида», признан террористом № 1 в США, России и др. — прим. автора) не одно и то же лицо, а? Кто вообще их видел рядом, так, чтоб левой рукой одного за яйца пощупать, а правой — у другого из бороды волос выдернуть и прошептать сакраментальное «трах-тибидох»? Я, кстати сказать, вовсе не уверен, что вообще существует такая страна — США, в которой очень много разноцветных, очень много богатых, толстых и счастливых, глупых и эгоистичных, с позволения сказать, людей. Я знаю точно, что на свете существуют русские, евреи, казахи и узбеки, буряты, чеченцы и абхазцы, грузины там разные — я это всё добро своими глазами видел, с некоторыми за руку здоровался, а с некоторыми, женского пола, разумеется, ещё и в интимные отношения вступал.
                Кстати сказать, я точно знаю, что про шарообразность нашей родной планеты — это всё полная чепуха, я сам проверил, от Байкала до Питера, Минска и Ставрополя — земля, точно, плоская, и с самолёта, кстати, она выглядит не менее плоской, чем когда лежишь щекой на земле. Можно, конечно, строить прогнозы, придумывать сценарии, хоть это дело и неблагодарное. Творцы, по-модному криэйторы, никогда не получат достойных их ума и фантазии гонораров. Например, говорить в уютно затемнённых телестудиях о том, что смешные в прошлом веке голливудские сценарии в новом веке стали воплощаться в кошмарную что ни на есть реальность. Можно при этом стыдливо избегать интереса к главному вопросу: а кому это надо? На этот вопрос ответить просто невозможно… Почему?! Да потому, что окончание на «у». Так вот, самый достойный гонорар для профи в деле написания жизненных, читай — реальных и реалистичных, сценариев — это смерть, ибо человек, осмелившийся взять на себя божественное право Провидения решать за других их судьбы не просто «обречён» и не просто «достоин»…
                Кощунство, гордыня и самонадеянность. За это в морду бьют. И ещё как бьют — и так, и этак, сан Сусан. Не спрашивая о причинах, не слушая извинений, не ожидая раскаяний, потому что этого уже не будет… отведавший власти человек — это отведавший крови хищник, он отравлен сам и отравляет других — просто даже своим существованием. Про это вам в любой русской деревне расскажут. Город лицемерит, потому что привык прощаться со свободой и не замечать этого, вернее — делать вид, что не замечает, а деревня сжимает правду в кулак и на ближайшей свадьбе бросает её смертеподобным поцелуем в лицо зарвавшемуся ближнему, тому самому, которого возлюбили, как самого себя — чтобы не разлюбить. Жаль, деревня вымирает, это, кажется, был наш последний оплот. Последний русский оплот. Хорошее название для политической партии?! ПРО — Последний Русский Оплот, круто, просто рулезз. Хотя, в эпоху тотального просчитывания ситуаций и написания тотальных соответствием своим этим ситуациям сценариев суть образования новых партий теряет всякий смысл: любые просчитанные временные или постоянные функции можно возложить на любую партию, ибо все они уже давно, как левые, так и правые, под рукой — сильной, знающей. И вряд ли принадлежащей простому смертному землянину.
                Возможно, что я параноик, да, разумеется, но стрелку мы забили, всё-таки, на грани дня и вечера за five o'clock beer в кафе на Малой Бронной, спорить о выборе которого даже и не пришлось: название его мы произнесли почти хором, и опоздал при этом явно тот, что, всего лишь, был на другом конце эфира сотовой связи. Да и подошли-то мы, хоть и с разных сторон, но одновременно, а я ведь хотел, явившись загодя, выбрать место для себя поблагоприятнее и поудобней, но оказалось, что и его оно устраивало, как нельзя лучше. Симпатичная девушка в снежно-белом фартучке (очень бы эротичном, если б было одето на голое тело в чулочках на пояске) при виде нас растаяла, как мороженка на языке. Заказали на четверых, как и договаривались, что арбитры наши сегодня пьют за наш счёт.
                Я спросил, надеясь сыграть:
                — Как ты думаешь, кто придёт первым?
                — Ставлю на Чезаре.
                В общем, пари не состоялось, потому что я тоже бы на него поставил, но проиграли мы оба, потому что первым заявился наш тощий — Дуранте, усевшись справа от меня — лицом к окну. Через минуту вкатился и толстяк — тот, из-за которого мы проиграли. Наполовину полных стаканов не бывает, только пустые и отнюдь не наполовину, произнёс я про себя, а Ломброзо по праву старшинства провозгласил:
                — Ну, ребята, за долгожданную встречу!
                Данте добавил, по праву более древнего:
                — И пусть никто не окажется мистером Хайдом.
                Мы с визави особо — поджатием губы, кивком и поднятием чуть выше бокалов — подчеркнули понравившееся уточнение, и губерния пошла писать.
                Политодиозность преподавания истории в советской школе, кстати, потому что 1985 — мой выпускной, и это мой личный, так сказать, опыт, и отвратила меня от изучения этой интересной и важнейшей из наук, недостаток этот я ощущаю чуть ли не с каждым днём всё чаще и чаще. И острее. Но ничто в мире не пропадает бесследно, и если в одном месте что-то убавилось, то, безусловно, в другом, наоборот, прибыло. На выяснение того, где же у меня прибыло, и ушли все последующие годы не только поныне, но и те, что ещё предстоят, то есть вся жизнь. Немаленькая уже, надо сказать, хотя, честно признаться, и не слишком ещё большая. Онанизмом я занимаюсь с одиннадцати лет, поначалу, естественно, даже и слова-то приличного не знал, хотя во всём придерживался или, по крайней мере, стремился придерживаться приличий.
                С примерами всегда трудно, зачастую приходится их просто-напросто высасывать из пальца. Ну, вот один из них, которым я, пожалуй, даже и горжусь отчасти. Говнокакашка. Если кто-то, увидев данное словообразование, усомнится в его правомочности, то, поверьте мне, это именно тот человек, которому и адресован этот странный, казалось бы, на первый взгляд, образец. Считается, что словом «какашка» (Word предложил взамен «казашку», смешно) сказано всё, и нет здесь никаких уже нюансов, ни фонетических, ни смысловых… Однако, стоп-пп-ппп! Как раз, о смысловых нюансах в необходимости нововведения данного лексического новообразования и пойдёт ныне речь. Если поинтересоваться (или, хотя бы, вспомнить, что такое эта самая (пока ещё не говно-, а просто) какашка (уёбище опять предложило свою вшивую «казашку»), отрешась от неприятия самого слова из-за принадлежности оного, минимум, к разряду «приниженной лексики»), как возникли слова, воспринимаемые как синонимы, — «какашка» и «говёшка», то выяснится, что это отнюдь слова, не обозначающие одно и то же.
                Говоря грубо псевдонаучно, «говёшка» — это то, в принципе, что не может быть ничем иным, как говном, то есть отвечает на вопрос «из чего сделано?», не иначе. «Какашка» же несёт в себе более оценочный характер, чем научно-познавательный, она повествует тому, кому предназначена, оценку того, кто предназначает (преподаёт???) эту оценку тому, кому она предназначена. Это подтверждено исторически — этимологией самого слова «какашка».
                Как — это всего лишь «сын бога Вулкана». У Вергилия это уже получеловек-полузверь, изрыгающий дым и пламя, кровожадный убийца... он, сволота этакая, похитил у Геркулеса (Геракла) четырёх быков и четверых телиц из Герионова стада и, чтобы запутать следы, втащил их за хвосты в свою пещеру. Геркулес обнаружил кражу и убил его. Про это, между делом этак — походя, поведал нам великий Данте в великой Комедии. Или Лозинский, переводчик?! А дальше получился опосредованно католической церковью некто «Какодемон», который, разумеется, к современному «Не трогай, это КАКА!» никакого почти, кроме легко угадываемого, отношения и не имеет. Какого? Правильно, всего лишь оценочного — «плохо».
                Так что изначально «какашка» к говну никакого отношения не имеет. Теперь стоит вспомнить некоторые чисто психологические особенности восприятия нами двух слов: «какашка» и «говёшка». Почувствовали разницу? Не буду вдаваться в подробности — знаю, что почувствовали. Встречая меня сейчас на улице, друзья, приятели и враги с искренней радостной завистью моим настоящему и будущему хлопают меня по плечу, не забудь, мол, и про нас черкни что-нибудь, увековечь, так сказать.
                — Так что же? — думаю я про себя, как о пористом теле, упруго наполненном жизненесущей жидкостью. — Всегда готов! И смолою облить, и в перьях обвалять. Лишь бы вам впрок пошло, сверстнички-ровеснички, однокласснички в контакте мои, а то ведь, как вспомню, что вы, одолеваемы теми же проблемами, только лишь издеваться и были готовы, защищались нападаючи, увидев чьи-нибудь не очень удачно скрытые неловкость, незнание или слабость какую. Не дай Бог, самим опростоволоситься!
                В этом плане я всегда был мягче вас, открытее что ли, я обижался, и вы били — били по самым больным местам, надеясь, что, случайно вами угаданные, они действительно болезненны для меня. Когда бьют по одним и тем же местам, они, вслед за тем, что истекают кровью, покрываются коркой, которая, если продолжать бить всё по тем же местам, становится, в конце концов, самой настоящей бронёй. Ныне я вдруг понял, что почему-то не слишком спешу, не смотря на обещания и угрозы, увековечивать вас и понимаю, что это оттого, что кого-то из вас, грешных, я всё-таки люблю, как себя.
                О чём вы, братцы? Да так, ходим, белим, красим. А всё остальное, извините, по телевизору показывают. Тут как-то девушку одну — высокого роста, наверное, баскетболистку (или артистку? — кто сейчас их разберёт!) с дурным прошлым, при наличии коего просто не живут, — некая организация оставляет в живых. И дальше уже всё понятно, так вот, я, хотите — верьте, хотите — нет, познакомился с этой самой девушкой…
                Нам так и не удалось договориться, какими именами должны именовать нас наши судьи: мы оба беспрекословно хотели быть Митей, а для двух наблюдателей, сидящих между нами и, я так думаю, успевших загадать желания, левый и правый, само собой, не совпали. Порешили пройти мимо этого ставшего вдруг щекотливым вопроса. Я откинулся на спинку стула, вперил свой ожесточившийся взгляд прямо в глаза Мити напротив и начал, предположив наивно, что окажусь внезапным:
                — Когда-то и во мне было всё прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли, и чувства.
                Когда я взял дыхание, ведь иногда и гению нужно перевести дыхание, он, будто обещая: «То ли ещё будет!», — продолжил мрачно:
                — Но время неумолимо шло куда-то по кривой, по кривой ускоряясь, изменяя мир вокруг меня… теперь я такой, какой есть. Конечно, я всегда таким и был… наверное, и, если б мир, живя во времени, не имел дурной привычки изменяться (ныне уже без сомнений — только в одну сторону, в сторону всё большей и большей худшести), то, само собой, я по-прежнему оставался бы прекрасным.
                Момент перехватить инициативу я безнадёжно пропустил, потому что пересохло в горле и я решил глотнуть освежающе-бодрящей влаги, попутно надеясь, что он сам добровольно в какой-то момент отдаст мне её. Он продолжал, ещё более спокойно — внутри, и — заводясь яростью снаружи… да, нарисовать этак поэффектней я умею, не отнимешь, как говорится:
                — Да, меня можно считать ангелом. Несомненно, хоть и странно для солипсизма, что как раз никто меня таковым не считает. Почему, если мир этот — это я? Если этот мир и всё, что наполняет его, создано мною? Почему этот мир не принимает меня?
                Но против физиологии не попрёшь, ему тоже потребовался глоток, и я продолжил:
                — Почему терзает вот уже много лет неустроенным бытом, болезнями и интригами, недовольством родных и близких, покушениями на саму жизнь мою даже… и жизнь — сплошная мелодрама, исполненная почему-то страстей мелковатеньких, предсказуемо-дешёвых и однообразно-примитивных.
                Было смешно краем глаза следить за нашими немного растерявшимися архангелами: головы их аккуратно следовали за теннисным шариком весом этак в двадцать мегатонн, будто в замедленной съёмке, буровящим пространство между нами и роняющими на поверхность внизу капли стекающего с него жирного на вид конденсата.
                Родители смотрели телевизор в большой комнате — она у нас проходная была, а я — в их спальне. Почему так получилось, я не знаю. Зато показывали самую эротическую телепередачу тех времён — репортаж с чемпионата по фигурному катанию. Это теперь, наверное, оттого, что стал взрослым, я редко смотрю фигурное катание, а тогда я не пропускал ни чемпионата страны, ни Европы, ни «Нувель де Моску», ни, тем более, чемпионат мира. Я не знаю, каким стечением обстоятельств или инстинктов обусловлено то, что я сунул руки в карманы и начал ими двигать. Откуда взялось вдруг это движение, я не знаю, но это произошло. Что-то такое, непонятное, отчего мне пришлось, зажав там всё руками в положении какой-то закорючки, бежать через комнату, где отец и мать смотрели детектив про комиссара Мегрэ в исполнении, кажется, не то Бориса Тенина, не то Армена Джигарханяна. Я этого не помню, я помню другое: чувство стыда, преступности содеянного мной и потрясения от полученного врасплох удовольствия в долю со страхом.
                — Несу я крест, сознаюсь честно — не слишком тяжёлый, а на нём — надпись: «Ха-ароший ты писатель, Митя Ценёв, но лучше бы тебя не было».
                — …и подпись: «Народ». Ханжи любят… скорее врут, лишь вслух произнося это, эротику, я же, будучи истинным эстетом, эротику ненавижу, преданно любя лишь порнографию, и на любом углу могу, торжественно возложив руку на Библию, вполне ответственно заявить себя…
                — …апологетом самоотверженного вуайеризма и правозащитником не менее жертвенного эксгибиционизма, кем и являюсь. И вот почему. Расширив значения слов…
                — …«вуайеризм» и «эксгибиционизм» до типологии поведения индивидуума в человеческом общежитии…
                — …избавив их от узости чисто психиатрического применения, я утверждаю…
                — …что мир перманентно делится на вуайеристов и эксгибиционистов, и это и есть главное условие существования…
                — …более того — необходимости Человечеству, Искусства как единственно возможного регулирующего способа…
                — …сосуществования этих двух противоположных методов познания Мира.
                Я не мог сразу выскочить из постели с этаким-то торчащим в трусах, а мать требовала, чтобы я поскорее вставал, умывался бодрячком, завтракал и скакал в школу, где в классе через проход от меня сидела (увековечиваю) Иб-ва Люська в короткой юбке, и вот после ответа с места она садилась на скамью, руками обтягивая свою юбчонку вокруг кругленькой попки, будто не зная, что при том, когда она садится, нижний край упрямо и далеко ползёт к месту перехода этих ног в эту попку. «Всегда готов!» — как же-с иначе-то?! И сразу после этого однажды (да не однажды, конечно же) спросили меня, вот я и попытался ответить сидя, очень надеясь, что мысли, отвлечённые интеллектуальной надобностью, как-нибудь освободят от напряжения, но, видимо, я слишком на этой надобности сосредоточился, поэтому в очередной раз и нарушил рамки приличия.
                — Первый тайм вы уже отыграли. — звякнул по пустому стакану краешком полного рефери Данте. — Отпразднуем-ка небольшую паузу для коллоквиума докторов филологии и психиатрии.
                — С вашего позволения. — обведя присутствующих взглядом, рефери Чезаре повертел пиво в руках. — Случай, в принципе, классический, ничего удивительного в себе как бы и не таящий, кроме одного. Вторжение мистера Хайда отменяется, а жаль, было б интересненько. Тем не менее, приходится констатировать, что раздвоение произошло не по моральным критериям, вы продемонстрировали нам ваше полное взаимопонимание, во-первых, в принципах мышления, во-вторых, в методологии и…
                Паузу Ломброзо мягко подмаскировал очередным глотком.
                — Что-то третье ищешь, Чезаре? — спросил Митя. — Мы ведь так привыкли, чтобы всего у нас было по три, ни больше, ни меньше.
                — О, Мить, а ты об этой извечной власти числа три у Дуранте спроси, — подлил масла… то есть пива… то есть, просто добавил я. — он про число три нам всё расскажет как на духу.
                Бывало, я будто нечаянно ронял под парту ручку или карандаш и, скрючившись в неудобнейшем из возможных положений, смотрел назад — под юбку соседки сзади Ив-вой Таньки. Да, если Иб-ва Люська из потребностей развивающихся бессознательно эксгибиционистских наклонностей не следила за своими движениями, то эта не следила просто так: сидела она за столом, широко расставив ноги, а была при том одной из самых высоких девиц в классе, так что моему взору представала б просто порнографическая картинка, если б не те досадные детские колготки, которые она носила. В очередной раз вынырнув в состоянии привычного возбуждённого разочарования из-под парты, красный ни от какого не стыда, а скорее вследствие наклона — прилившей к голове кровью, я злился, что именно Ив-ва сидит позади, а не Иб-ва или не соседка Ив-вой, Иг-ва, носившие уже тогда капрон.
                — Не везёт, не везло, не то, что сейчас. Да и сейчас не везёт. Всё в этом мире против меня. Всё и все. Родился на пару лет позже, чем надо было, родился не там, вот если б в Питере или Москве, на худой конец — в Свердловске…
                Зря он это сказал, зная себя, я перешёл в наступление:
                — Да ты сам и виноват во всех своих пожизненных неудачах, Митенька! Не надо искать причин вовне! Ты же, маршируя на смотре пред генераловы очи, не за линией следишь, а кино про себя, ненаглядного, сочиняешь! Ах-ах, посмотрите, это идёт подпоручик Ценёв, и глаза дам сверкают восторгом, и в воздух что-то там летит! А генерал-то, генерал что там, а?!
                Данте доцитировал, кстати, гораздо убедительнее и, надо думать, точнее меня:
                — «Полковник Шульгович, ваш Ромашов одна прелесть, — сказал корпусный командир, — я бы хотел иметь его своим адъютантом».
                — Вот именно. — Ломброзо почему-то заулыбался. — Вы что это, Митя, нашему Мите, никак, помимо мании величия и раздвоения личности ещё и паранойю клеите?
                — Вот именно, ведь когда-то и во мне было всё прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли, и чувства. Теперь же всё пообтрепалось: не только одежда, но и лицо… и мысли, кажется, тоже… да и с чувствами — подавно всё не так, как когда-то.
                — Да, кстати, а любовь — это всего лишь гнусная фрейдистская колбаса по двадцать четыре тыщи за кило, диктующая нам условия игры, она и только она обуславливает способы нашего мышления и наши же вкусовые ощущения…
                — А вот это уже интересно. — улыбнулся и черкнул что-то в свой блокнотик Ломброзо.
                — Да вы любите стриптиз, батенька? — с какой-то очень уж недантовской интонацией подковырнул его Алигьери.
                Рок-н-ролл стал основным бзиком, хотя я, как любой мальчишка, наверное, переменил в ту пору массу самых разных увлечений. Ходил заниматься лёгкой атлетикой во Дворец Спорта, радиотехникой — во Дворец Пионеров, плаванием — в бассейн «Дельфин», бальными танцами — во Дворец культуры имени Ленина, авиамодельным спортом — на Станцию Юных Техников, автоконструированием — в Технический Клуб ДОСААФ. В школе занимался то борьбой, то футболом, то спортивным ориентированием, то волейболом. Ничего из всего этого, разумеется, не вышло приличного, окромя вздохов маменьки и клички «профессор кислых щей» ввиду приобретённых, хоть и поверхностной, но всё же — эрудиции порядочной, изящности телодвижений, эстетичности манер и естественности выражения эмоций в общении с окружающими. Во все начинаниях я был безумно близок к подлинному успеху, но не менее безумно и остывал.
                — Даже когда целуемся, — я был искренне печален, когда произносил это в ответ, вернее, в продолжение Митиного резкого выпада. — мы ощущаем не губы и не тела, ни ладони, ни грудь, ни глаза, ни бёдра, мы всего лишь чувствуем эту гнусную колбасу.
                — В полиэтилене, в меру красную, в меру пахнущую мясом, в меру напичканную нитритом и сорбитом…
                Потом один из великих зомби рок-н-ролла спел мне, что рок-н-ролл-то, оказывается, умер раньше, чем я появился на свет, и всё, что я любил, всё, перед чем преклонялся, было всего лишь многочисленными зомби рок-н-ролла, в том числе — и он сам.
                Мы иссякли как-то одновременно и резко, так часто случается в последнее время. Но, увидев напротив всё те же непримиримые глаза, всё понимающего врага, такого, что дороже друга, мы встали из-за стола, я начал:
                — Ребята, мне пора.
                — Да, что-то ничего у нас сегодня не получилось, парни!
                Данте с Ломброзо и Алигьери с Чезаре не обиделись, удобно распределив освободившиеся за столом места, и попрощались с нами, более, видимо, чем мы с Митей, довольные проведённым вечером. А я уже спешил, ведь необходимо во что бы то ни стало опередить этого так и не уступившего мне наглеца и первым попасть домой, где, я знаю точно слова, что встретят меня, мне не понравятся:
                — Я твоему Ломброзо, пусть только попробует позвонит ещё, я ему всё выскажу. И Данте — тоже, пусть на глаза не показывается…
                Потом, когда будем засыпать, она положит мне на плечо голову, долго выбирая тот рельеф, в котором будет удобно, так чтобы не отлежать наутро ухо, и будет шептать как колыбельную про то, что нормальному писателю, чтобы он творил, не должно быть хорошо. Всегда, как райкинского знаменитого дефицита, должно чего-то не хватать: любви, денег, понимания или здоровья… а может быть, просто…