Крещенье

    Этот замысел – съездить в Мяксу в Крещенскую ночь – я вынашивал давно, но только в этот год всё сошлось так, чтобы он исполнился. Хотя, без ложки дёгтя не обошлось: второй день сильнейший насморк, противный и гнусный, когда без носового платка не ступить ни шагу. Лёгкий озноб ввергает в искушение бросить всё и залечь пораньше спать, и только мысль о том, что следующего раза ждать придётся целый год, поддерживает решимость ехать.
     Отправляемся вечером от храма Рождества Христова, что на Парковой, в половине одиннадцатого. Следуем колонной за автобусом. В городской толчее не понять, сколько нас, кажется, что немного. Лишь за городом на изгибе дороги видно, что колонна вытянулась метров на пятьсот впереди нас, и в зеркале заднего вида тоже длинная вереница огней. Мы где-то посередине. Едем не спеша, километров 50 – 60 в час. Изредка по пустынной встречке пролетают на обгон спешащие не с нами. За рулём жена – под вечер пришли гости с пивком и бражкой, пришлось выпить, правда, и не без удовольствия. Знаю, что грех, но не сидеть же белой вороной, давясь слюной.
     «И вообще, должны же быть у человека хоть какие-то грехи!» - самонадеянно успокаиваю я себя.
     Въезжаем в Мяксу, сворачиваем налево. Дорога уходит вверх льдистым подъёмом, у некоторых водителей не получается его одолеть. Происходит заминка: несколько машин ревут моторами посреди проезжей части, шлифуя гладкий лёд до пара. Останавливаемся, ждём. Выхожу подтолкнуть впереди стоящего, возвращаюсь с водительской стороны:
     – Пусти! – жена пересаживается.
     Чап-чап-чап, на малых оборотах, по снежной обочине вскарабкиваемся наверх. Старик-карбюратор в этом плане даёт фору «умной» электронике. Припарковав машину так, чтобы нас никто не запер, выходим на волю. Народу-то, народу! Молодые и старые, богатые и не очень, приехавшие на автобусе и на огромных нескромных автомобилях – здесь, смешавшись в стремлении к Таинству, все оказываются равны. Процентов девяносто такие же, как мы, в этом деле «чайники» – никто толком не знает, куда идти и что делать. Встречаем знакомых – они тоже тут впервые. Только подойдя к группке «бабушек», получаем исчерпывающую информацию, где, когда и что будет происходить:
     – Молебен-то будет там, – машут они в сторону тёмного спуска, ведущего неведомо куда. – Но вперёд креста (т.е. крестного хода) туда нельзя!
     Ну, нельзя – так нельзя, хотя струйки нетерпеливых уже вовсю стремятся вниз, занять места получше. Повернули назад. Не прошли и полсотни метров, как навстречу нам, в смутном свечном отблеске показался крестный ход: золочёный крест, вознесённый ввысь молитвенными песнопениями, вёл, увлекал за собой нестройную людскую реку. Мы присоединяемся, минуем дома, освещённую улицу и выходим на пустырь. На протяжении нескольких сотен метров путь наш лежит вниз, к реке. Фонари остались где-то далеко позади, но сказать, что мы идём во тьме, нельзя: белый снег освещает наш путь, на его фоне хорошо видна спускающаяся вниз извилистая лента людей. Изредка где-то внизу, путеводной звездой, бликует золото креста. Идём тихо, размеренно и спокойно. Лишь пару раз пропустили вперёд стайки нетерпеливой молодёжи.
     Вот от всего этого: безмолвного хода сотен людей, путеводного отблеска где-то внизу и впереди, загадочной неведомости происходящего – рождается ощущение какого-то таинства и даже заговора. Где-то позади остались машины, электричество, интернет и даже её величество мобильная связь. Мы уже там, в первых веках, на заре христианства, идём утверждаться в новой, истинной вере…
     Всё, пришли. Людей много, но сказать, что это «толпа», нельзя, неверно. Толпа – это слепое и неразумное чудище. А тут – сообщество людей, вразумлённых Истиной. Как-то само собой получается расположиться на крутом береговом склоне, предупредительно и благоговейно, без суетной толкотни. Зажигаются свечи (эх, мы-то почему не догадались взять?!), начинается молебен. Я считаю себя человеком верующим, дерзающим часто к Господу взывать, но моё воцерковление дальше посещения храма раз в месяц не идёт, и потому понятно мне немного. Но то, что не понимает разум, это не в счёт: душа ликует от светлой искренности происходящего. Батюшка говорит истово и убеждённо, и морозный пар его слов святым духом поднимается в зимнее небо.
Мы стоим, внимаем, ждём. Ловлю себя на мысли, что мне совсем не холодно, хотя вот уже минут тридцать-сорок стою с непокрытой головой, без перчаток. С
противоположного склона вдруг доносятся странные хриплые звуки: хр-р-р-р…
Первая мысль, что у каких-то фанатиков поехала крыша. Скоро выясняется: это
дерутся местные собаки. Они, кстати, выясняли отношения потом ещё долго, не раз прерываемые шлепком лопаты по башке и под хвост.
     Батюшка ещё говорит, но всё сильней его слова перекрывает какой-то непотребный гомон: с той стороны моста доносятся невнятные вскрики и вопли. Такое ощущение, что разгулялась подвыпившая молодёжь. Стараюсь отрешиться от этого, не поддаваться праведному возмущению, слушаю батюшку. Он заканчивает призывом к дисциплине и самообладанию: людей-то много! Несмотря на это, народ разом прянул к прорубленному во льду кресту. Лёд предостерегающе затрещал. Раздаются возгласы, что глубина здесь метр-полтора, но всё равно ощущение не из приятных. Мы с женой обходим стороной, по берегу, и, пройдя под мостом, оказываемся у полыньи.
     Так вот откуда те звуки – кое-кто, не дожидаясь окончания молебна, уже начал заходить в воду! А я-то думал, что пьяные. Становится стыдно, что подумал так плохо о людях. Что ж, вот ещё один грех, который надо смыть!
      Раздеваюсь, встаю на покрытый водой лёд, и осознаю ещё одну промашку: надо было взять тапки. Телу совершенно не холодно, а ноги стынут сразу. Или это у меня от насморка?
     К деревянному спуску в воду небольшая очередь. Решаю не ждать на льду босиком, подхожу к краю полыньи. Секунда на вдох-выдох, на крестное знамение, и – была-не-была, спрыгиваю в воду. Глубина не больше чем по пояс, поэтому окунуться с головой не так-то просто. Троекратно погрузившись, выбираюсь на лёд. Внутри всё дрожит туго натянутой струной и, кажется, вот-вот оборвётся. Но это не от холода, его совершенно не чувствуешь! Это от волнения, от проявленной впервые решительности.
     Первым делом – тёплая обувь! Затем уже футболка, свитер, и всё остальное. Волосы на голове ломаются льдом, но не холодно. Не холодно! Тело будто настёгано крапивой, жжёт, поэтому одеваюсь не спеша, без суеты. Жена идёт босиком по льду омыть ноги и лицо. Возвращается тоже с сосульками на волосах. Смеёмся и бегом поднимаемся на пригорок, к костру. Становится ясно, что и домашний, уже подостывший в термосе чай, и взятая в «медицинских» целях фляжка коньяка нам здесь совершенно ни к чему. Нам тепло, светло и ясно от небывалой лёгкости и счастья, от желания улыбаться совершенно незнакомым людям, и от способности это делать!
     Возвращаемся домой не торопясь. Молчим. Зимняя ночная дорога, суженная лучом фар, завораживает. Едем, потрясённые от причастности к чему-то великому, тысячелетнему…
     От того, что я сделал, я начинаю гордиться собой, моей православной верой. Блин, это не хухры-мухры, это не в Иордане тёплом или Миссисипи там купаться. У нас не по-детски, серьёзней. Вот так и должно быть, по-суровому, без прикрас. В какой-нибудь западной стране это дело уж давно бы «облагородили», растащили бы по ларькам всякие торгаши: вот тебе и свечи, и чай горячий, и стульчик с полотенчиком напрокат. Плати деньги и кайся с комфортом.
     Бог им судья...
     Я еду домой и горжусь, что я русский, я православный. И пусть гордыня – это грех, я живой человек, я грешен, и Бог меня простит, и люди простят: моя гордость не за чей-то счёт и не в ущерб кому-то!
     И два чуда для меня в эту ночь всё-таки произошли: я повстречал одноклассника, которого не видел уже лет тридцать с лишним (как и узнались-то?), и излечился от насморка. Хотите – верьте, хотите – нет.