Многоликось образа

У меня  много почерков. Все они имеют один общий корень, и возможно, ствол – как опору моему юродствующему многообразию. Безгранично изменчива и моя крона. Дерево жизни сотворило её многоликой, чтобы мои - бликующие лица, устойчивые маски, защитные раскраски макияжей - были множественны и едины.  Одновременно. Ты  раскусил меня - мой женский  лукавый способ уцелеть, не быть и быть, не прятаться и сохраниться, не спешить и не стоять на месте - в шорохе собственной, не всегда живой, одушевлённости. Я люблю загадки. А ты?
И чем они проще, тем, как правило, и сложнее. Ибо хранят запрограммированный ответ они уже в эмбрионе - а почему? Да потому. Безответно. И ускользание в этом ответе навсегда - и есть суть всей загадки. Возможно, даже её разгадка.
- Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду расскажи:
- Кто на свете всех милее, всех румяней и белее? А ей зеркальце - в ответ:
- Ты - прекрасна, спору нет! Но…
и в этом «но» - своеобразный реквием в форме марша. Минорность в мажоре.
Когда я тебя - Игоря Свиридовича Строгова - встретила в нашем отделе, ты мне показался облезлым, нудным и серым котом, привыкшем подбирать со стола чужие крошки. Ты внутри облизывался, когда видел молоденьких секретарш, занятых разглядыванием себя в мужских глазах. Они искали тех, кто оплатил бы их непомерные запросы на эту жизнь. Тебе платить было нечем, поэтому ты довольствовался малым - подсмотреть кусочек упругого тела на фоне страдающей души - и по возможности пожалеть ту, которую только что бросили. Может быть, в процессе утешения, тебе бы что-то и перепало. Так - как правило - и бывает.
Ты навсегда погряз в моих противоречиях, не понимая, что они все - лишь прелюдия к общему мотиву джазовой композиции. Зерно погибает в ростке. Росток даёт жизнь новому зерну. Дерево познаётся по плодам. А не в многоликой и раскидистой кроне пустоцветения. Я знала, что ты не способен произвести семя для зачатия плодов.
Женщины сразу чувствуют таких мужчин - в них мало внутренней боли.
Я долго наблюдала за тобой. Что-то во мне дрогнуло, я решилась:
- Игорь Свиридович, миленький, простите. Здесь так дует. Мы все простудимся. Поддержите меня, я прикрою форточку, мало ли!
И я уже на столе, тянусь к верхнему краю форточки. Руки - вверх, юбка - почти на голове, ноги обнажены той крайностью обнажения, за которой у нормальных мужчин следует обморок. Или солнечный удар. Или затмение. Все разговоры в отделе смолкли. Я спиной чувствовала, что все наши мужчины сейчас в нокауте.
Великая власть женского тела над рассудком и упорядоченностью мужчин.
Змий-искуситель, незаметно, но точно подающий - румяное снаружи и червивое внутри - яблоко из рук Евы - Адаму, был не так искусен.
У меня много интонаций. Голос также достоверен, как взгляд, и даже более. Но это для тех, кто умеет слушать. И слышать. И видеть. Я учусь правдивости у собственного голоса. Его терпимости, изменчивости, музыкальности, гибкости и обольщению. Возможно, я - плохая ученица. И он меня всегда надувает. Он мудрее меня. Он умеет то, чего мне никогда не освоить за жизнь.
Даже в моих попытках оправдаться - звучным молчанием, которое более многозначительно и часто выручает безголосых. Но только не меня. Меня оно просто предает. Хотя Ия его часто предавала. Почему мы чётко знаем, кто нас предаёт - и редко понимаем, когда предаём сами?
За молчанием следует голос. И он уже безжалостно перечёркивает все профессионально взятые паузы – чем талантливее актёр, тем длиннее у него паузы. А я бездарна. Моя сцена - я сама. И всегда без дублёра и грима. Предельно откровенно, до боли, до невозможности слухом выдержать этот накал модуляций. Такие верхние ноты мало кто держит слухом. Или зрением. В них мало радости. И много выворачивающего наизнанку. Сплошная боль. Хотя боль и есть - признак жизни, цивилизация со всех ног убегает от неё. Главное, не оглядываться и не смотреть в ту сторону. Где великий искус. А то станешь деревом, или травой, или камнем. На выбор. Но выбор невелик. Свобода выбора - явление сомнительное.
Чтобы уцелеть, от моих интонаций - юродствующих без правил - лучше отказаться. И сделать вид, что их и не было. Никогда. А память стереть, рассыпав в ночном небе звёздной пылью. Звезды падают с неба в пустоту бархатной мглы, когда кто-то опять отказывается кого-то услышать. Мы настолько несовершенны, что уже не хотим утруждать себя жизнью. Существование в форме немеркнущего бытия, сделавшего из себя самого - незыблемый культ. И слово – искусственное, без желания многоликих интонаций - бытие. Форма поглотила суть.
Игорь Свиридович попался на простую женскую уловку. Зачем я это сделала? Сама не знаю. А дальше разыгрался судьбой пошлый, мексиканский сериал. Длительное ожидание меня после работы. Злоба и радость от общения со мной. Букеты тусклых цветов и вылавливание моего беглого взгляда. Открывание-закрывание дверей передо мной и ночные звонки с мычанием в трубку. Развод с женой, дети-сироты, седые волосы, круги под глазами, консультации психиатра и сексопатолога, депрессия и попытки суицида - всё вертелось и обнажалось из серии в серию жизни.
Инфаркт Игоря Свиридовича неожиданно спас совсем неуправляемую и дикую ситуацию, которая явно затянулась в мощный узел.
Хоронили Игоря Свиридовича всем отделом. На маленьком кладбище было тихо и мрачно. Шёл дряблый дождь. Хотелось плакать - о себе, а не о нём. Вдова была в уродливой, чёрной шляпке с вуалькой. Она рыдала и всхлипывала, шмыгая носом. Платка у неё не было - всё растекалось по лицу, которого у неё тоже не было. Тёща что-то, как профессиональная плакальщица, получившая нешуточные деньги за действо, монотонно и громко вещала всему миру о любви к покойнику.
Общественное мнение отдела меня не судило строго. Победителей не судят. В это время я прочно спала с начальником фирмы, который тоже заметил тогда меня, когда я так театрально закрывала знаменитую форточку. Теперь я была мертвее самого Игоря Свиридовича. На краю свежей могилы была плакучая ива. Её трогать не стали - скорбно и красиво. Кладбище к этому символу предрасполагает.
Я не смогла выжить в ирреальности бытия, поэтому я стала деревом - тем, кладбищенским, которое не все даже и заметили. Сохранив - в своей сути - томление по нереализованной любви. Или томление по томлению, что также является многоликим прообразом любви.