Один день

Высокий мужчина средних лет вошел в комнату. Посреди нее стояла кровать, в которой лежала девушка. Глаза ее были закрыты. Мужчина постоял, посмотрел на нее. Потом вздохнул, подошел к кровати и уселся в приготовленное для него удобное кресло. Потом взял ее за руку, слегка перебрал пальцы. Закрыл глаза. «Ну, просыпайся», — подумал он.

— Просыпайся, — сказал я.
Она сладко потянулась, рука ее перестала быть безвольной и сжала мою ладонь. Потом улыбнулась, и открыла глаза.
— Как же много я сплю! Я принцесса?
— По-моему, она была не принцессой, а просто красавицей, — сказал я и улыбнулся в ответ. — Впрочем, ты красавица.
— Она была принцессой, балбес.
— Но сказка называется «Спящая красавица».
— А я не сказка. Я настоящая. И я — принцесса. Скажи!
— Ты — принцесса. — покорился я.
— Так то! Ну, давай, иди пока, я оденусь. Топай, чего застыл?
И я вышел в пустой белый коридор.

— Ну? Куда пойдем сегодня?
Она стояла в проеме открытой двери и смешно держала подол светлого летнего платья кончиками пальцев. Как девочка. Она была свежа и готова идти в какую угодно сторону.
— Туда, — уверенно сказал я, взял ее за руку и мы пошли. — Ну, что тебе снилось?
— Плавали на лодке, разгадывали загадку. С сыщиком.
— С кем?
— С сыщиком!
— Ого.
— А тебе?
— Что мне? — я был немного рассеян.
— Снилось что?
— А. Не помню. Но ты там была.
— Получил бы пинка, если бы была не я!
— И с удовольствием!

— Ну а ты хоть представляешь где мы? А? Ну что это за место? Это вообще на земле? — ей приходилось поспевать за мной, я шел быстро.
— Стази, ну перестань уже. Ну не знаю я.
Она говорила не умолкая. Она увлекалась теориями космического масштаба, строила версии, отказывалась от них, а я просто хотел куда-нибудь уже прийти. Поэтому я шел быстро и задавал темп. Этот коридор был гораздо длиннее всех предыдущих. Несколько раз она выдыхалась, и мне приходилось ждать, пока она отдохнет. Нам нужна была комната.
— Какие, Стази, у тебя длиннющие коридоры, однако. — Коридор впереди поворачивал под прямым углом. — Ну вот, вроде пришли, — негромко сказал я.
— А? — она оборвала себя на полуслове.
— Поворот, — сказал я.
Мы повернули и остановились.
— Дверь, — прошептала Стази.

На нее находил какой-то тихий ужас перед этими дверьми. Ей было и панически страшно, и жутко интересно, — что пересилит, — и несколько раз я бежал за ней и возвращал обратно, успокаивал, уговаривал, и она бралась за очередную медную ручку. Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, когда мы оказались перед первой такой дверью. Гладкая, современная, белая, под цвет стен, и только ручка была особенная — медная, с выщерблинами, и приоткрытой замочной скважиной, лет сто как минимум такой ручке. У Стази тогда случилась истерика, и я не знал, как мне себя вести. Я пытался поймать ее руки, но она молотила ими, как воробей в луже, я пытался орать на нее, но она от этого заходилась тихим воем покалеченной собаки… Надо было бы дать ей пощечину, а то и не одну, но я не знал, как это делать — просто не умел. В конце концов, ее, обессиленную, я взял на руки и поднес к двери. «Открывай», — сказал я ей твердо.
Та, первая комната у нее не вызвала никакого интереса. Потом было еще несколько, и я водил ее по коридорам между ними — всегда одинаковым, но разной длины, — и она молчала. Просто стала повиноваться.
Прежде чем она ответила на мой вопрос, девять комнат было уже позади, прежде чем задала свой — двадцать шесть. Поначалу я заставлял ее есть, и, прежде чем она стала есть сама, минуло сорок две комнаты. А когда я увидел на столе еду, которую приготовила она — семьдесят девять. Тогда я стал понимать, что мы просто ищем нужную ей комнату, или что там будет…
Все они были почти одинаковы. Строго говоря, и не комнаты вовсе, скорее номера мотеля — с большой кроватью, маленькой кухней и туалетом с душем. Всегда была какая-то еда, в кране вода, а в конфорках газ. Продукты самые обыкновенные, по сроку производства — давнишние и недавние, но всегда свежие. В тот день, когда Стази приготовила первый в нашей с ней новой, так сказать, жизни обед, до моего сведения было доведено, что продукты ей знакомы, и она помнит, как многие из них покупала.
 Она рассказывала про себя, но это были воспоминания не связанные единой нитью времени — разрозненные эпизоды жизни, там и сям раскиданные по чуланам ее памяти. И как она попала сюда, ей тоже было неизвестно. Ей, но не мне. А я не говорил.
Она спрашивала про меня, и поначалу ее не интересовала моя жизнь. Она пыталась узнать, что я люблю, а что нет, и как бы я поступил в той или иной ситуации. Она сравнивала. Она сравнивала меня с собой. А какое-то время спустя я тоже начал это делать. И, когда наконец она попыталась узнать о моей жизни больше, я уже не смог ей рассказать всю правду — я слишком привязался к ней. А еще мне было стыдно. И не могу сказать, от чего я стал уставать больше — от этого стыда или от этих пустых бесконечных коридоров и комнат, комнат, комнат…
С самого первого дня я укладывал ее спать, как маленькую девочку, присев рядом с ней и рассказывая разные истории — некоторые по памяти, а некоторые я выдумывал сам. Первое время она никак не реагировала, просто смотрела куда-нибудь в одну точку и засыпала нездоровым сном. Но было нужно, чтобы она стала доверять мне, и я не прекращал разговаривать с ней и рассказывать ей на ночь, долго, пока не заснет. Тогда я поднимался и покидал комнату, плотно затворив за собой дверь.
А утром я тихо входил, садился рядом с кроватью и брал ее за руку. И она просыпалась. Я всегда находил ее там, где оставлял.

— Ну, открывай, — сказал я.
Она взялась за медную ручку. Но открывать не спешила.
—  Знаешь, — вдруг сказала она, — я когда-то там очень хотела жить. Ну, может, не вот хотела-хотела, но какое-то время ясно себе представляла, что там живу. Не вышло.
— Такая же ручка? — спросил я.
— Не такая же. Та самая ручка. Они же все одинаковы, неужели ты не заметил — вот тут две царапины, а тут одна. И замочная скважина всегда приоткрыта. Это я приоткрыла. Я смотрела в нее. В скважину. Там были шелковые полосатые занавески на окнах и солнце за ними. Мне тогда здорово насветило в глаз этим солнцем. Пока я смотрела.
— Не вышло? — переспросил я.
— Дом снесли. Но это позже. Я тогда уже не хотела.
И она взялась за темную медь.
Дверь, в которую мы вошли, с внутренней стороны не была гладкой и современной — она была ручной работы, массивная и даже торжественная. Мы оказались в большой прихожей, единственным предметом в которой была витиеватая напольная вешалка. Паркетный пол, высоченный потолок с круглым светильником в центре, карнизы, потемневшие от времени обои на стенах и еще три двери — одна перед нами и две по бокам. Стази подошла к той, что была прямо напротив входной и, обернувшись, сказала:
— Вот эта.
— Ну, давай эту. И не бойся, — как можно более бодро произнес я, хотя самому было как-то не по себе.
Стази толкнула ее, и та, ворча тихим низким скрипом, медленно распахнулась.
— Вероятно, больше коридоров не будет, Стази.
Ни в одной из комнат, где мы побывали, не было окон, и уж тем более занавесок. Шелковых полосатых занавесок. И солнца за ними.
Я стоял и щурился от яркого света.

Светлые стены, много воздуха. Круглый дубовый стол, стулья с гнутыми спинками, кожаная тахта и массивный комод. Под ногами поскрипывал паркет.
— Надо же… Не думала, что еще попаду сюда, — произнесла Стази. — Мебель другая. А вот этой двери не было. Была просто стена.
— Откроем?
Она попробовала.
— Заперто.
— Ого. Это что-то новое. А что там? — Я вернулся в прихожую.
— Налево — еда. Направо — вода. — Стази выглядывала из-за моего плеча. — Если не заперто.
Оказалось, не заперто. Кухня с привычной утварью налево, туалет и ванная комната направо. Именно ванная комната, потому что она была огромной, и ванная тоже была огромной и тяжелой, а краны тускло и важно светили медью.
Стази прошла на кухню и стала поочередно открывать стенные шкафы.
— Продукты. Есть хочешь?
— Пока что-то не очень, — ответил я.
— Тогда, что будем делать?
— Не знаю.
Она протиснулась мимо меня в прихожую и вошла в комнату. Я последовал за ней.
Стази подошла к окну и решительно отдернула занавеску.
— Иди-ка, посмотри, — позвала она.
За окном была улица. Невысокие дома, трамвайные рельсы, потрескавшийся асфальт. Я автоматически попробовал открыть окно — ничего не вышло.
— Как обычно. Как декорации. Не стоит и пробовать, — сказала Стази. — В плите есть газ, но она ни к чему не подключена. В кране есть вода, но сомневаюсь, что в стене есть трубы. В какой-то из комнат, я попыталась выкрутить лампу из патрона. Ничего не вышло. Там даже зазора не было. Стеклянная груша осталась в моей руке — лопнула у основания. А спиралька лампы продолжала гореть.
— Просто спросила бы меня. Я бы тебе и так это рассказал. Без экспериментов. Ты могла пораниться.
— А я и поранилась. Только зажило за пару минут.
— И про это бы рассказал.
— Почему так?
— Да все просто. Нам тут ни в коем случае не дадут умереть.
— Кто не даст-то?
— Не знаю я, кто. Кто-то. Или что-то.
— Что-то, кто-то, где-то… Прекрасно!
И тут раздался негромкий щелчок. Мы оба повернулись в сторону двери, которую не могли открыть.
— У нас новое развлечение, Стази. Пошли, посмотрим, что там.
И мы пошли. Там был полумрак. И там были только шкафы. Резные, могучие, двухметровой высоты — такие сундуки с сокровищами. Стази открыла один, посмотрела. «О…», — выдохнула она.
— Что там? — Спросил я и подошел к ней.
Она быстро захлопнула дверку и повернулась ко мне.
— Эээ… Знаешь что? Ты лучше там. Ты иди. Я тут эээ… Ну иди же! — у нее глаза горели, честное слово! — Чаю пока попей, на диване полежи. Что вы обычно делаете? Газету почитай, телек посмотри. Ну, Господи же! Ну что ты как неживой?!
 И она вытолкала меня прочь. Из-за двери еле слышно доносилось что-то, больше всего похожее на воркующего голубя. Голубицы. Хотя, нет, таких не бывает. Купаются в лужах, ходят по карнизам. Всегда упитанные, а должны от любви сохнуть. Как тот. Первый.
Мимо меня проплыл тряпичный ком. «Я буду в ванной!», — торжественно изрек ком. Я рассеяно кивнул.

Его звали Матиас, он жил с престарелой теткой на юге Венгрии, а родился он в Стокгольме. И он отлично все помнил. Родители его, оба, утонули вместе с тем злополучным паромом, который еще долго, после того, как перевернулся, лежал правым бортом на воде как на пуховой подушке, покачиваясь и показывая белоснежный левый борт и часть своего брюха. Единственная родственница — старшая сестра отца — забрала его, восьмилетнего мальчишку, к себе. И долго еще по ночам он просыпался от одного и того же сна — белый умирающий паром, сожравший отца и мать, прежде чем утонуть, отдыхает на волнах.
Ему было двадцать шесть лет, и он был влюблен, а потом брошен, и долго вообще не мог спать, потому что к парому прибавился предмет его неразделенной любви — красивая тридцатилетняя немка, сраженная поначалу бездонной, как зимнее небо, романтикой его восторженных глаз. Но она хотела большего, чем просто поэзия, а он не умел дать ей почувствовать в себе ту необходимую опору, которая являлась частью ее женской мечты — Мужчина. «О! Она отлично знала, чего она не хочет! Но не знала, что ей было нужно. А я потом представлял — надежный и спокойный титан, весь день, гордо подпирающий институт семьи, ночью отправлялся писать пылкий сонет в ее честь», — говорил он мне.
Чтобы притупить кошмары снов, он пристрастился к нейролептикам, которые выписал ему врач. Сначала с опаской, потом, увлеченный ватной тишиной в теле, он стал увеличивать дозу и в результате не мог без них обходиться совершенно. Матиас обошел еще пять врачей, с неуловимой хитростью алкоголика добился того, что они выписали ему похожие, как билеты в трамвае рецепты, и стал экспериментировать. «На самом деле я вовсе не хотел умирать. Я хотел вот так: я умер, а она поняла, как я ей нужен, и мы были бы вместе, живые и счастливые. Про то, что любовью одного человека двое питаться не могут, я не умел понять. А уж про то, что я сначала умер, а потом вдруг взял, да и воскрес… Этот вопрос вообще не стоял». И Матиас провалился в очередной сон, ожидая ваты и покоя, а получил взамен невесомый пух, сквозь который он падал и падал, пока его не поймали на руки, как ребенка…

— Станис. Эй, Станис, ты спишь?
— Ой, — я открыл глаза.
Марево отступало. Медленно, как в кинозале после сеанса возвращался свет. Сначала свет из окон, потом от стен и потолка, а потом от светлого чуда, трясшего меня за плечо. Чудо озабоченно глядело на меня глазами Стази.
— Ты какой-то, эээ… бледный, — сказала она.
— Стази? Ничего себе, Стази!
Она выпрямилась и уперла руки в талию, откуда стекало жемчугом что-то белое и воздушное. А выше талии оно обволакивало ее тело. 
— Ничего себе! — Повторил я.
— Это — девятнадцатый век, вторая половина. Это — шелк. Можешь поверить мне, как дипломированной костюмерше. Я работала в театре, если ты вдруг забыл. Только там было все ненастоящее, а это… — она зажмурилась. — О, Станис! Если бы ты только видел! Но ты этого, конечно, не увидишь — обойдешься!
Она покружилась.
— Ну, как?
— А ты как думаешь? — ошеломленно спросил я.
— Я думаю, что это… Прекрасно. Вот как!
— Нашелся таки, наконец, подходящий случай для этого твоего слова! — Я поднялся с пола и неуверенно осмотрел себя.
— Да. — сказала она.
— Что да?
— Выглядишь ты что-то не очень, — она поморщила нос. — Дуй в ванную. У нас сегодня — культура. И на кухню я не пойду. Сам, все сам!
Первым делом я открыл кран и сунул под воду голову. Что-то сильно меня сморило. Как же я так неосторожно?
Сзади приоткрылась дверь, я обернулся. В щель просунулась рука и потрясла черной тканью. «Оденешь это», — услышал я.

— Мне кофе и печенье. Из красной коробки!
— Угу, — ответил я, тщетно пытаясь застегнуть жилет. — Черт. Стази! Помоги!
Из комнаты донеслось: «О, Господи!», а потом сзади почти неслышно зашелестела ткань.
— Так нечестно, — говорила Стази, — я приготовилась. Я села на тахту и расположила юбки определенным образом! Ты должен был упасть в обморок. Боже. Ты балбес, Станис. Зачем ты надеваешь жилет наизнанку?
— Да он одинаковый со всех сторон! Изнанку всегда видно, а тут нет!
— На такой одежде, милый Станис, изнанки видно быть не может. Это индивидуальный пошив, чтоб ты знал. Вот так. Теперь застегнешься, или мне тебя застегнуть?
— Теперь сам.
— Ну, так вот — мне кофе и печенье. Из красной коробки.
И она вышла.

— Хочу довести до твоего сведения, что на этой тахте мы вдвоем не уберемся, — чопорно сказала Стази. — А скоро спать.
Последние полчаса она упражнялась в подобающей наряду словесности. Уже были отпущены все дозволенные Даме замечания в мой адрес по поводу того, как я наливаю кофе, подаю ей чашку и где держу локти. Несмотря на то, что на мне был прекрасный черный костюм. «Скорее всего, Англия. И ты должен быть джентльменом, Станис!» Ну, я и пытался. Судя по всему без успеха.
— Найду что-нибудь в гардеробе и постелю на пол. Должно же там найтись что-то, не столь… Эээ…
— Под стать истинному положению? Медвежья шуба, например.
— Шуба оказалась бы идеальным вариантом, — я невольно перенимал ее тон.
— Слушай, ты и впрямь балбес, — превратилась она в прежнюю Стази. — Ну почему ты так непроходимо туп? Там есть дверь.
— Ох, — выдохнул я, — ну конечно же!
— Она открыта. Я заглянула.
— И что там? А почему сразу не сказала?
— Приличная девушка в свою спальню мужчин не водит! — В ее глазах бесновались искорки. — Ах, Станис, там такая кровать!
— Ну, Стази!
— Ладно уж, пойдем, покажу. Шуба не пригодиться. Тахта в твоем распоряжении!
Это и впрямь была роскошная спальня. Я таких не видел. Разве что только в кино. И мне стала понятна разница. Спальня выглядела так, что было ясно — здесь спали, а не снимали кино. А кровать была огромной. Я прошелся вокруг нее. «Вещей нет. — говорила Стази. — Вон тот комод пуст». Я подошел к окну. «То же самое — улица с рельсами, ничего примечательного. А дверь закрыта». Одна дверь в гардероб, откуда мы вошли, другая неизвестно куда. 
— Если эта дверь, — она постучала по дереву, — ведет в коридор, то я туда не пойду. И ты меня туда не затащишь!
— Не будет там никакого коридора.
— Почему ты так уверен?
— Интуиция.
— Увидим. Но знай: мне здесь нравится. И мне нравится, как я выгляжу.
— Ох, прости, Стази! — Я подошел к ней и обнял ее двумя руками за талию. — Ты выглядишь великолепно! Ты самая красивая женщина на свете!
— Больше я напрашиваться на комплимент не буду. Учти.
— Учту, — сказал я, улыбаясь.
— Ладно уж. Пошли готовить настоящий ужин.
И мы пошли.
А потом мы сидели за круглым столом и уплетали горячую, из духовки форель. И мы пили чай, разговаривали, а потом она начала зевать, сначала изящно, затем в полную силу. Она здорово устала за этот короткий день.
А потом я сидел на кровати рядом с ней, поверх одеяла, и рассказывал ей про спящую красавицу. Так, как я помнил. И оказалось, что ничего-то я и не помнил. В результате, устав меня поправлять, Стази сама стала рассказывать, и теперь уже слушал я. «Главное — не заснуть», — думал я и клевал носом, а она сердито толкала меня в бок. Когда сказка закончилась, она повернулась на бок и сонно сказала: «Ну, вот и все. И не вздумай тут остаться, я почувствую и столкну на пол! Чеши на тахту». И она заснула.
Я подождал, пока сон ее не станет крепким, потом встал с кровати и прошел сначала в гардероб, потом в комнату, затем в прихожую. Постоял у входной двери, держась за медную ручку, закрыв глаза. Потом вышел.

Он отпустил ее руку и медленно открыл глаза. Тело затекло. Тогда он пошевелил пальцами рук и ног, подождал немного, снова пошевелил. Когда тело стало слушаться, он потер сначала виски, потом уши и поднялся с кресла.
Она лежала на кровати, среди проводов и трубок, такая беззащитная и беспомощная, вся прозрачная, будто и не было ее вовсе. «А ее здесь и нет», — подумал он. Наклонился над ней и приподнял веко. Все было по-прежнему. Пока еще. Он осторожно погладил ее по щеке, затем резко развернулся и вышел из палаты.
Не снимая белого халата, он прошел по коридору клиники до лифта, поднялся двумя этажами выше, подошел к нужной ему двери и постучал. «Войдите», — донеслось до него. Он вошел.
Навстречу ему из-за большого письменного стола поднялся энергичный пожилой человек.
— А, господин Стронак! Прошу, прошу. Располагайтесь. Судя по тому, что вы в халате, у вас есть новости, не так ли?
— Она выйдет из комы, думаю, дней через пять-шесть, — сказал господин Стронак устало присев на диван напротив стола.
— Да что вы! Уверены? — хозяин кабинета медленно опустился в свое кресло.
— Интуиция, господин Беркель. Ни разу не подводила.
— Ну что ж, поздравляю вас!
— Еще рано.
— Тем не менее. Ваша интуиция — это тоже результат. Я сообщу доктору Майну, что нужно быть готовым.
— Хорошо. — Стронак поднялся. — У меня все. До завтра, господин Беркель.
И вышел.
«Лучший специалист. Единственный. Как он это делает?», — покачав головой, подумал господин Беркель и потянулся к телефону.

В вестибюле клиники, его, уже одетого в плащ, окликнули. Он остановился. К нему подошла женщина с пустыми от слез глазами.
— Господин Стронак, простите, что я беспокою вас, — она умоляюще сложила руки.
— Да. Я знаю. Семнадцатый бокс. Ваш сын. Травма черепа. Я смотрел его на прошлой неделе.
— Простите, господин Стронак, я вот иду к доктору Беркелю, и…
— Еще недолго. Дней пять-шесть и два на отдых. Мне будет необходимо отдохнуть, знаете ли.
— Конечно! Я даже не про это, — сказала она, глядя ему в глаза. — Скажите, можно ли надеяться?
— Надеяться можно всегда. Извините, но мне пора. Всего доброго.

Господин Стронак вышел из здания под дождь и, зябко поведя плечами, поднял воротник плаща. Потом, прищурившись, поискал глазами автомобиль, ожидавший его. Найдя, он подошел к нему, открыл дверцу и сел на переднее сиденье.
— Привет, — сказал он.
— Здравствуй, — ответила женщина сидевшая за рулем.
— Долго ждала? Извини, я заходил к Беркелю.
— Недолго.
Он что-то буркнул в ответ. Машина аккуратно покинула парковочное место.
— Знаешь, иногда я тебя ревную.
— Даниэла, мы уже сто раз об этом говорили. Не начинай, прошу.
— Извини. Неудачный день. Как она?
— Так же. — Соврал он и уставился в рябое от мелкого дождя окно.
Сидеть было неловко — плащ задрался и образовал за поясницей ком. Он, было, подумал устроиться удобнее, но не стал.
— Станис, сегодня опять звонил тот молодой человек.
— Матиас?
— Да. Я просила перезвонить вечером. Я не знала, что ему нужно говорить.
— Ничего, Даниэла! В следующий раз, будь добра, скажи ему, что звонить больше не нужно.
— Почему? Ты спас ему жизнь, и он об этом знает.
— Да! Но он не знает, как я спас его жизнь! Он ни черта не помнит! Понимаешь? Ни черта! Они все ни черта не помнят!
— Не кричи на меня, — тихо сказала она.
— Прости. — Он опять уткнулся в свое окно.
Уже стемнело. Вдоль дороги, по тротуару, шли люди. Много людей. Их одежда отсвечивала мокрым, они торопились. «Главное — не заснуть, — думал он. — А почему, собственно это главное?»
— Прости. — Он повернулся к ней, и взял ее за руку. — У меня тоже был неудачный день.