Ч. 3 Племянник

          
Племянник.


  …Шумная кавалькада гостей въехала в крепость к полудню. Слуги несли несколько открытых лёгких носилок с женщинами, которые прикрывая лица шёлком цветных накидок, жеманно стреляли глазами вокруг, оценивая настроение и обстановку ожидаемого празднества. В окружении конных, богато одетых воинов, прошли невольники, несущие пару тяжёлых крытых паланкинов, скрывающих внутри явно знатных вельмож. Следом проследовала большая группа конников поскромнее, но более подвижная и исполненная напускной вальяжности. Шумно заполнили двор у дворца. Дождь внезапно перестал моросить, вместо него словно в честь всей процессии над городом неожиданно прошёлся с шумом шквал ветра. Стража и охрана гостей расположилась у дворцовой стены, племянника же наместник принял на втором этаже, остальных угощали внизу.
       После первых приветствий и поклонов, усаживаясь грузно к маленькому столику на ковер, Юн, будто бы разглядывая сбоку на стене большой парадный портрет наместника, заговорил намеренно торжественно:
       - Пришло время поговорить о наших делах, дорогой дядюшка…
       - Ты это о чём? – насторожился Шуа-хан, ещё не понимая племянника.
       - Ваши надежды на связь со столицей не оправдываются. Сегодня надо признать, она не так сильна, как это думалось ещё пару лет назад. Смута охватила земли Великой степи, там шумят и объединяются кочевники. И нам самим стоит подумать о судьбе наших земель…, – Юн многозначительно сложил в замок пухлые руки на животе.
       - Глупый недоросль, ты самонадеянно носишь в пустой голове крамольные мысли, которые решил безнаказанно высказать мне…? – наместник негодующе чуть повысил голос.
       Слуга-кидань, прислуживающий за едой, налил в фарфоровые пиалы тёплый хмель и бесшумно вышел, при этом на каменном лице его не мелькнуло и тени интереса к разговору.
       - Ваше влияние в провинции ограничено, дядя. Это нужно признавать. Сейчас наступают другие времена, нам стоит прийти к единодушию и объединить наши с вами усилия, – Юн, бесцеремонно причмокивая, маленькими глотками принялся пить рисовый напиток.
       - Я тебе всегда об этом и говорю, – назидательно чётко и отрывисто произносит Шуа-хан. – Только понимание единодушия у нас с тобой разное. Ты метишь к великому самовластию, я же лишь наместник истинного правителя. Я положил жизнь в укрепление окраины, ты же рвёшься отломить её и обескровить. Мы по-разному видим мир…
       - Тот мир, который видите вы, давно рушится и вот-вот развалится вовсе. И вы прекрасно понимаете это, только боитесь сознаться в бессилии. Я понимаю, в немощи трудно признаваться, любезный мой дядюшка. Но мне не хочется погибать под обломками вашего мира, и потому буду создавать свой…, – Юн быстро хмелел и был хвастлив и неприятен.
       Вновь появился слуга с блюдом из двух больших рыбьих голов в горке, ещё дымящегося паром, варёного риса.
       - Прекрати беспрестанно называть меня дядей, – злится Шуа-хан на племянника и резким движением руки отсылает раба прочь, после того как тот ставит блюдо на столик.
       Затем успокаивается и, отхлебнув пару глотков из пиалы, пытается выяснить истоки самоуверенности племянника:
       - Ты намерен противостоять империи с отрядом своей раболепствующей гвардии с парой бездарных сотников во главе…?
       - Вы, как и двадцать лет назад, видите во мне сопливого дурачка. Ха-ха…, время нещадно работает над всем. У вас оно отбирает силу и власть, а мне оно пока ещё даёт способность понимать связь вещей в людских помыслах, да ещё, пожалуй, оно не жалело для меня мужской силы и способности владеть жёнами…, – Юн горделиво задирает нос и расплывается в самодовольной улыбке.
       - Я наслышан о твоих подвигах в утехах и сладострастии, – укоризненно замечает наместник, легко постукивая деревянными косточками суан-пана; эта небольшая счётная доска всегда почему-то подворачивалась под руку, когда Шуа-хан нервничал. – И этой славой ты собираешься объединить вокруг себя воинов твоего нового мира…?
       Юн почему-то встал, шелестя шёлком дорогого халата, подошёл к лёгкой раздвижной двери, убедился, что за ней никого нет и, понизив голос, заговорил:
       - Я не думаю, что у императора сегодня есть силы удерживать территории в повиновении. К Великому океану теперь ему не дотянуться, у него и без того теперь много забот в столице и в ближних землях. Ваш совет в Фурдан-чэне показал, что на окраинах империи  и того больше разногласия. Мы здесь, вдалеке от столицы, оказываемся самыми уязвлёнными для просочившихся сквозь земли империи выскочек, бродяг и кочевников. В таких же условиях когда-то однажды оказались и наши предки – оплот и слава Великого Царства, не устоявшие под натиском орд надменных киданей. Деды сгинули в кровавых битвах, и ничто не помогло им – ни время, ни границы-реки, ни духи наших гор. Предки были слишком добры и благодушны…
       - Все души бессмертны, души же добрых божественны…, – заметил философски Шуа-хан.
       - Но эта божественность ничего не значит в жестоком мире людей. Мало того, эта ваша божественность мешает принять правильное решение в трудный миг…! – запальчиво взвизгивает Юн.
       - Ты мерзавец и невежа. Память о величии предков всегда вдохновляет горячие сердца на подвиг, – назидательно поднимает указательный палец Шуа-хан.
       - О каком подвиге вы сейчас говорите? Умереть в безвестности за эфемерную целостность империи? Да я лучше вступлю в сговор с Кидань-ханом…, – опрометчиво проговорился Юн и осёкся.
       - Ах, вот, оказывается, куда ты гнёшь…, – наместнику окончательно стал ясен замысел племянника. – Мне доносили о твоих поползновениях, но до сего времени я не хотел верить в то, что ты так низко пал. Что же прикажешь делать с твоим признанием теперь…?
       - Это не признание, – как-то вдруг успокоился Юн. – Это предложение. Я собственно и приехал с этим…
       - Давай выкладывай, – хмуро и тоже спокойно предложил Шуа.
       Юн допил хмельной напиток, прошёлся мягко как кошка по ковру, постоял у небольшой красочной картины с изображением степного всадника, полистал зачем-то лежащую тут же у картины на подставке красивую тяжёлую книгу и сел, опять сложив руки на животе.
       - Вы, оставаясь наместником и наставником, занимаетесь духовными, возвышенными делами, читаете «Алтун ярук», – племянник кивнул на книгу. – Спокойно достраиваете усыпальницу нашей любимейшей тётушки и ведёте спокойный умиротворённый образ жизни…
       - Какова же цена такому спокойствию…? – сверкнул очами Шуа-хан, понимая дальнейший ход разговора.
       - Первое, я перебираюсь в Шуа-чэн – эти стены по-прежнему должны ограждать власть. Во-вторых, вы оставляете командование гвардией, темники переходят в моё подчинение. И последнее – я беру в жёны Гюльджели…
       - Сейчас ты подобен чудовищу Чиу, питающемуся, как нелюдь, песком и камнями. Ты хоть и говоришь человечьим языком, но ходишь и рычишь зверем. Твоя медная голова наполнена нечеловеческими помыслами. Одно твоё желание смешать кровь – достойно лишь одного – жестокой и немедленной смерти…, – стиснув зубы, проговорил наместник.
       - Всё, что вы говорите о боге войны – лишь ничего не значащие сказки, пугающие детей и неучей. Я же предлагаю реально сохранить и упрочить власть. Соединив меня с дочерью, вы сохраните законность перемен, в противном случае они свершатся, но уже без вашего и её участия. И ещё… я вынужден признаться в том, что последнее время мне не нужны женщины…
       - Ха! – язвительно усмехнулся старик. – Я тренировал в себе умеренность и воздержание, как-то не заботясь о способности деторождения. Его вместе со здоровьем мне до сих пор дают боги, преобладая всегда над моими тренировками. Ты же всегда излишне упражнял влечение к сладострастию, вероятно надеясь превзойти в этом природу. В наказание боги силою заставили тебя воздерживаться, и… ты должен благодарить их. Они спасают тебя от излишеств и, может быть, от преждевременной гибели.
       - Зато боги теперь дают мне силу быть хитрее и изворотливее в достижении других желаний…, – Юн берёт рыбью голову руками и смачно вгрызается зубами в сочный, исходящий жиром, хрящ.
       Ветер за стенами дворца набрал силу и злобно обрушился на ближнюю рощу крепких приземистых дубов. Срывая и обламывая ветви, он расшвыривал их окрест, долго завихряясь в воздухе охапками листьев и мелких сучьев, покрывая ими крыши и стены жилищ. Начавшийся вновь дождь то стихал, то срывался вдруг безудержно потоками, мигом заливая всё вокруг. Тут же ветер злорадно хлестал порывами по этим потокам, шипя и поднимая веером брызги от земли вверх, и мокрым вихрем со стоном и скрежетом пытался разрывать кроны деревьев на части.
       Громкий хохот и задиристые голоса мужчин внизу нет-нет дополнялись повизгиванием женщин и, должно быть, слышны были и за стенами ханского дома. Такое здесь раньше случалось редко, но в последнее время племянник зачастил в Шуа-чэн, а с ним в город врывалось и шумное праздное сопровождение. Хан знал, что в такие дни народ старается держаться подальше от дворца, иначе есть риск угодить под коней загулявших гостей или незаслуженно получить плетью по голове.
       - Ты беспричинно торопишь события, – пытается успокоиться и утвердить свои позиции в разговоре наместник.
       - Боюсь, мы опаздываем с выяснением отношений, и половину дел за нас делает уже в данное время орда Кидань-хана на подступах к Малой Крепости…
       - Во многом я согласен с тобой. Ты ещё молод и в том твои преимущества. Но пока ты подчинишься моим приказам, и будешь делать то, что задумано мною. В противном случае поплатишься жизнью. Умерь свои помыслы о самовластии. Это путь к гибели города. Нам же нужно сохранить народ и крепости в целости. Поэтому первое, что надлежит делать это – хитрить и ждать. Нужно положиться на время. Я не против твоего сговора с киданями. Вступив в сношения с кочевниками, ты должен будешь извещать меня обо всех их передвижениях и намерениях. Это приказ. И не вздумай излишне водить меня за нос. И о помолвке с дочерью выброси из головы. Я допущу тебя к командованию отрядами, но только наравне с моими командирами не более. Ты больше выиграешь двуличничая. Такая наука будущему правителю никогда не вредит…, – наместник замолчал и задумался: «О, времена! Где вы, благопристойность и величие славных правителей, пекущихся о могуществе и процветании союза народов? Где вы, мудрость царей неба и послушание тружеников земли…?».
       Племянник, хмельно позёвывая, понимает, что настало время прервать серьёзный разговор.
       - Ну, что ж, мы приятно обменялись мнениями, дорогой дядя. И время, я думаю, вскоре покажет мою правоту. Теперь я, пожалуй, с вашего повеления покину вас и опущусь к делам праздным и не требующим большого ума…
       - Да, да. Оставь меня, и сделай милость, попроси своих гуляк вести себя тише. Оставьте силы на завтрашний день…
       Племянник зовёт слугу и, опираясь на него, уходит вниз к шумной компании.
       «…Знать погрязает в излишествах и разврате. Её нравы и интересы всё более и более непонятны для простолюдинов. Их жёны не плодят им детей, утрачивая истинное предназначение своё. Они не знают истин должного пути, но всячески скрывают это, ложью и обманом продолжая править. Оттого ещё больше увязают в праздности. Говорят, так уже бывало не раз среди людей. И скоро вновь наступит предел, и тужени-таранчи перестанут кормить таких владык, всё более и более склоняясь к низменным нравам кочевников. Странно, но наступает момент, когда низкие гнусные обычаи номадов-перекати-поле становятся ближе и понятнее «высокой нравственности» наших бездельников, докатывающихся до кровосмешения. У кочевников же в этом строгие законы, позволяющие народу плодиться и жить должным образом. Они выносливы и дружны, отважны и искусны в бою, их женщины чисты и благонравны. Это не может не подкупать…» – Шуа-хан долго сидит в одиночестве, размышляя, пока не засыпает, сидя, склонив по-стариковски голову на грудь.
       Внизу гости гуляли до утра…