Прогулка

Утро началось с тяжелого пробуждения — сны не отпускали её. Они толпились вокруг подушки, подталкивая друг друга яростными тумаками, и падали, падали прямо на её голову, ввинчиваясь внутрь…
Наконец она приподнялась, бросила на часы, стоящие на телевизоре, угрюмый, но на что-то надеющийся взор. «Так и есть, без пятнадцати девять. Можно больше не стараться заснуть…» Чувство долга по отношению к обязательному восьмичасовому сну отпустило её, и она, не вставая с дивана, сложила одеяло мужа, поверх бросила его подушку, привстала на колени, сложила своё одеяло, положила свою подушку. Теперь, уже встав с дивана и потянувшись немного, отведя назад плечи и вздохнув, одним рывком накрыла получившуюся пирамиду простыней.
Взяв с гладильной доски домашнюю одежду — белую футболку с припаренной маленькой кошкой-наклейкой, уши которой давно грозили оторваться, потянув за собой и самоё кошку, и спортивные дымчато-синие брюки, служившие когда-то ей в тренажерном зале, она прошла в коридор, бросила взгляд на закрытую дверь комнаты сына. «Как все-таки жаль, что я сегодня утром не одна… Приходится с одеждой ходить», — и она грустно улыбнулась.
Выйдя из ванной все так же с одеждой в руках, она вернулась в комнату, бросила одежду на диван, глянула в зеркало — «ей бы не понравилось…похудела…», включила компьютер. Взяла мобильник, чтобы включить звук, увидела пропущенный вызов с работы. 9.15. «Сплю я, сплю, сплю, сплю. Не стану перезванивать». Оделась.
Кухня. Закрытая дверь. Горсть кофе брошена в кофемолку. Запах шоколада и апельсина. «Скорее всего, это последняя поставка», — вспомнилась иронически горькая улыбка мужа. «Да, последняя. Что думать об этом». Кофемолка взвизгнула, «пошла на взлёт». Вот она, синяя чашка, вот он, бело-лиловый пакет молока… Она налила молоко до верха голубой полосы с красным тюльпаном, остановила кофемолку. Две чайные ложки в серую керамическую турку. Вода из ещё не остывшего чайника — муж ушел два часа назад. Зажгла газ. Встала рядом с плитой. «Сторожевая киска». Провела пальцем по деревянной ручке турки. Поймала момент закипания. Кофе с приятным шипением устремился в чашку, смешиваясь с молоком и показывая разные картинки. Но сегодня ей хватило сновидений, и она не стала разглядывать кофейных зверушек и гадать…
Через несколько часов, закончив срочную работу и отправив её по электронной почте, она шла через шумную, чуть пригревшуюся под первыми солнечными лучами толпу по проспекту. Сначала хотела поехать в парк, да подумала, что там, скорее всего, сыро, промозгло… К тому же, парк был её навязчивой идеей. Не то, чтобы она боялась там её встретить, но теперь встреч не хотелось. Уж где-где, а среди толпы это невозможно. Она не выносит толпы.
Разноголосая, шумная, курящая, спешащая… Милая сердцу саратовская толпа на проспекте… Что может быть лучше? Только здесь чувствуешь себя в пустыне… Стоя у перекрестка и как-то внезапно ощутив, что сейчас у неё нет никакой цели, к которой следовало бы поспешить, она повернула на Вольскую, к ТЮЗу. Над проезжей частью болталась растяжка: «Поздняя любовь». «Да, пожалуй, вот это я хочу посмотреть», — подумала она, всё ещё ища себе оправданий…
Смс мужу: «7-го мы идём в театр. С тобой. Мур?», билеты в рюкзачке, необъяснимая весенняя радость на зимнем ещё, бледном и уставшем лице… В толпу, снова в толпу. Слегка покачивая бедрами, в такт звучащей не на улице, а в душе, ламбаде, дошла до консерватории, глядя поверх голов, скользя взглядом по крышам чудных немецких особнячков и почти не замечая уродливой рекламы между их окон и балконов.
«Хочется есть. После Набережной поеду в «Арбуз». И чего меня туда тянет… Ах да, там же можно курить… В том нижнем зале я ещё не была. А другого места, к сожалению, не знаю… Надо зайти в «Табак». Что бы такое купить? «More»? Крепкие они всё-таки… А сегодня курить не хочется почему-то». Достала телефон, прочла ответное смс: «Hor. Mur!». Улыбнулась, подумав, что в театр-то вместе решили не ходить, но… «Островский. Может, ему не будет скучно». «Кристалл», «Буратино», «Табак». Прошла мимо.
Чернышевская. Последний перекресток перед Набережной. Печальный постовой-«лимончик», на которого весна подействовала, подарив лишь усталость. «Раньше на этом перекрестке никогда постовой не стоял». Из остановившейся посреди полустёртой «зебры» огромной нескладной махины-внедорожника выглянула бритая голова в темных очках, жуя, ухмыльнулась. «Да, я знаю, что у меня красивые коленки и что вы, сэ-э-э-р, мечтали пронестись на красный…».
Тротуар не чищен. Она посмотрела под ноги, перевела взгляд чуть выше и правее. Сквозь решетку ограды музея увидела серый тающий снег, уютно лежащий на пяти ступеньках крыльца, словно никто и не ходит по ним… «Всё-таки в запустении есть что-то неуловимо поэтическое. Но как ярко блестит под солнечными лучами табличка с названием музея!»
Впереди две девушки, остановились, конечно, посреди протоптанной и почти сухой тропинки, на лице одной — ожидание ответа на вопрос, как пройти куда-то, заданный чуть раньше… Она обошла их, бросив взгляд на памятник Федину с «хвостом», улыбнувшись мимолетному воспоминанию об однокурснике, когда-то раскрывшем ей тайну шутки про писательский «хвост», обошла припаркованные почти на тротуаре машины, перешла дорогу и остановилась на самой верхней ступени лестницы, ведущей к реке.
Небо поразило её. Такое чистое-чистое, высокое, радостно синеющее небо над серым льдом Волги… Она спустилась на несколько ступеней вниз, не замечая ни мокрой грязи, ни луж… Ослепительно белые облака, ослепительно черные влажные стволы и небо…
Достала мобильный. Новый. «Пора посмотреть, что он умеет. Камера должна быть не хуже, чем в старом. Здравствуй, тополь. Здравствуй, небо. Здравствуй, мост». Спустилась чуть ниже, мост в кадре стал короче, Волга — ближе… «Какое небо. Она тоже умела видеть небо». Встряхнула головой. Мысль слетела вниз, к луже, мягко нырнула в неё.
«Кто-нибудь когда-нибудь замечал, как прекрасна может быть лужа? Прекрасна не тем, что она отражает, а сама по себе?» Фотоаппарат телефона запечатлел серый снег, и льдинки, и прошлогодние листья, и солнечные блики, делавшие эту лужу живой и единственной в этот предпоследний февральский день.
Лестница, журчащая лестница… Такая старая, разваливающаяся, чуть играющая бледно-красным гранитом на солнце и серо-голубым в тени, лестница, неуловимо напомнившая ей Петергофские фонтаны веселым пением ручья. Серые ступени совсем не предназначены для того, чтобы по ним текла вода. «Всё-таки в запустении есть что-то неуловимо поэтическое».
И снова — небо. С раскинувшимся по нему ослепительно-белым и в то же время прозрачным «лисьим хвостом», а справа, у самого солнца, темно-серая, подсвеченная белым золотом, украденная у скованной льдом Волги речная коса… «Над таким невыразительным серым льдом — такое небо!»
Она шла вдоль реки, слушая тишину, состоявшую из хриплого, серьезного карканья ворон, из легкомысленного мурлыканья ручейка… Тишина не нарушалась ни одним человеческим голосом, и это было прекрасно. Только небо, солнце, вороны и вода… Вода — снегом, льдом, ручьями и облаками.
По нижнему ярусу Набережной медленно шли юные две девушки. На их темных куртках приятным светлым пятном выделялись выпущенные на свободу прямые волосы, чуть перебираемые ветром. Девушки шли под руку, медленно, словно весна ещё не разбудила в них свойственную молодым людям и щенкам игривую повадку. Казалось, они даже не разговаривали. Она, увидев эту пару, впервые не подумала о ней. О себе. О них, когда-то бывших одним целым, и тоже умевших молча делить красоту зимнего дня. Не подумала. Она подумала о том, что теперь не думает об этом. И взгляд её устремился вдаль, поверх силуэтов уходящих девушек, к мосту, к реке, к небу.
Она увидела разбитую синюю табличку «7 причал», зашла под навес летнего кафе, обшарпанный, простоявший всю зиму под ветрами, спустилась вниз по прикрытым полульдом-полуснегом ступеням, радуясь, что сейчас она одна, и ни заботливое её око и рука, ни заботливая рука и слова мужа не удерживают, не предостерегают, не останавливают. Она подошла к самому краю причала, снова достала телефон, встала так, чтобы солнце не попадало в объектив, и снова — мост, река, небо…
Облако-коса меняло свои очертания, медленно раскидываясь, словно вытягивая в разные стороны лучи, становилось похожим на корону принцессы, как её часто рисуют дети, — пять-шесть треугольников, неравномерно закрашенных неумелой ещё рукой в желтый цвет. Облачная корона была белого золота, и стелилась по небу вниз лучами, словно тянулась к реке.
Табличка «4 причал», синяя, целая, праздничная. Сюда уже доносится шум проезжающих машин, вдалеке видны четыре мужских силуэта, за ларьком, где летом бойко торгуют пирожками, пивом и прочими радостями, прячется от солнца смеющаяся парочка — девушка чуть смущенно прижимается к парню.
Кончается единение с небом, рекой, водой. Смотря то в небо, то под ноги, она сворачивает налево, к лестнице, ведущей на Музейную площадь. Через десять-пятнадцать степеней, между колоннами, поддерживающими здание речного вокзала, вырастает Троицкий собор, а за её спиной вздрагивают и неуверенно отбивают полчаса огромные невзрачные часы… Ещё несколько ступеней, и ей уже видна почти вся площадь. На площадку перед зданием вокзала въезжает очень похожий на уже встреченный внедорожник, такой же темный и с таким же водителем, так же ухмыляющимся, с таким же оценивающим взглядом. «Я бы, может, и ответила согласием и познакомилась бы с вами, сэ-э-э-р, но о чем мы стали бы говорить? — А мы не стали бы говорить», — ответила она мысленно за «сэра» и улыбнулась. — «О нет, те времена давно прошли…»
Поднимаясь к остановке автобуса и чувствуя нарастающий голод, она всё же смотрела, впитывала красоту, которую дарил ей этот день. Глядя под ноги, «иначе ж сапоги промочишь!», и стараясь идти по выглянувшему с края тротуара асфальту, пропуская мимо идущих навстречу двух пожилых женщин, она думала: «А замечают ли они, так же, как и я, смотря под ноги, что тонкий край льда, под которым бежит ручеек, напоминает чудовищно застиранный воротничок тонкого кружева? Как аккуратно солнце проделало в нем дырочки, каким забавным узором, как прочен он, этот воротничок над коричнево-серым платьем старого асфальта? Нет, наверное, не замечают. Они смотрят не только под ноги, но и мне в лицо, думая о чем-то…».
«Так ехать ли в «Арбуз»? Сигареты я не купила, да и еда дома есть. Поеду домой. Вон и 33-й. О, он решил не ждать меня. Что ж. Придет другой». Встав на своём обычном месте, под низко опустившим узловатые ветви деревом, она смотрела на кусочек Волги, кусочек неба, кусочек Троицкого собора, и складывала эти кусочки в настроение предпоследнего февральского дня. Смотрела на крест колокольни, думала, как выгоднее она расположила бы обрывок «лисьего хвоста», медленно заползающий за крест, если бы рисовала собор. Смотрела на маковки, запоминая, как расположены блики, на крышу, вспоминая свою учительницу и мысленно споря почему-то с ней, потому что рисуя, упорствовала бы, что видит так, а не иначе, и этот вот яркий блик должен быть здесь: «Так было!». Глядя сегодня на этот собор, она не чувствовала утраты, хотя отпевали учительницу здесь, и всего только в октябре… Учительница осталась с ней, в этом небе, в облаках, воде и тополях, ветре и асфальте, в той неуловимой красоте каждого дня, которую она научила видеть…
«Вот и 33-й. О, да это мой знакомый!»
— Здравствуйте! Давно мы с Вами не виделись!
И потёк почти привычный разговор с человеком, который просто хорошо делает своё дело. Он спросил, ходит ли она по-прежнему в клуб тренироваться, удивился, что давно не совпадали по времени, хотя расписание ни у него, ни у неё не изменилось, она — спросила, как у него дела… Вопросы больше задавал он, и, к сожалению, разглядев её в дневном свете (познакомились они зимой и вечером, когда она поддалась легкомысленному настроению и сама с ним заговорила), не устоял — начал-таки задавать вопросы про пиво, курение и сауну. Про пиво и сауну она ответила честно, про курение — солгала. «Как жаль, что он — всего лишь мужчина…» Когда он замолчал, она представила, что вот сидят они в кафе-мороженое, куда он уже её позвал, и она рассказывает ему про блики на церковных куполах, про импрессионистов, про джаз… Ей стало горько и смешно, и подумалось, что нельзя всё-таки поддаваться порыву и просто говорить с человеком из чувства благодарности… «Придется теперь ездить домой трамваем и с другой улицы…»
Когда она вышла на своей остановке, настроение уже не было таким легким, как до встречи с ним. «Ни к чему это. Он говорит со мной на «Вы», но не спрашивает имени… Ну да, как говорит мой друг, «постель — не повод для знакомства…» Он же к этому ведёт. К тому же, я заговорила с ним первая. В их культуре это признак распущенности, вероятно. Как жаль. Но, с другой стороны, с русским водителем маршрутки я никогда бы не заговорила, даже если б он водил, как Бог. Поделом мне», — улыбнулась, прощая мужчину за то, что он — мужчина…
Дождалась зеленого света, перешла через уже не такие поэтические ручьи. «Здесь они — уже просто грязь…». Зашла в магазин. Молоко, сыр, маринованные огурцы, «Завитки с маком», кефир, груши… Как всегда, абсолютно не сочетаемо, но разнообразно. Домой. Поздний обед. «Ещё стоит и поработать. Скинуть фото в компьютер. Интересно, как они на большом экране».
После обеда работать ей не хотелось. Хотелось рассматривать фотографии, вновь переживая такие простые и такие недоступные чудеса сегодняшнего дня. Хотелось лечь на диван с книгой, уйти в неё, переживая что-то рождающееся и умирающее в душах героев английского писателя XX века… Меньше всего хотелось думать о живых людях, о ней, о нём, о них, меньше всего хотелось участвовать в чьей-то человеческой жизни. Душа её была спокойна, спокойна той небесной ясностью и синевой, пением ручья…
Вернулся с работы муж. Она забралась к нему, устроившемуся на диване, на руки, словно ребенок… «Всё хорошо. И всё будет хорошо, — убежденно подумала она. — Я снова вижу красоту, чувствую её. Я снова — жива».