Ч. 7 Наводнение

Наводнение.

       …Вновь на исходе было лето, запомнившееся непривычно ранней и долгой жарой, от которой спасала лишь река да тенистые рощи в распадках. Но вот с полудня прилетели ветра, и несколько дней подряд над долиной шёл дождь, то тихо моросящий, мелкий, надоедливый, то вдруг обрушивался шумно с порывистым ветром частыми крупными каплями, сливаясь в сплошной поток, на склоны лесистых сопок. Воздух напитался влагой и словно давил серой массой своей на приумолкнувший Шуа-чэн, на почерневшие рёбра частокола вдоль высокого земляного вала, на ржавые детали катапульт, грозно вздымавшихся по углам  сторожевых укреплений, на груды каменных ядер, на сирые жилища ремесленников, на глинобитные стены внутреннего городка с дворцом наместника, на его островерхую черепичную крышу, ставшую под струями из зелёной почти чёрной. Доныне чистый прозрачный ключ, питавший город питьевой водой, помутнел и теперь непривычно шумел в искусно сложенном каменном ложе, которое становилось для него всё теснее и теснее.
       С подъёмом воды в реке в город валом повалила жужжащая, стрекочущая, летающая, ползающая луговая живность: муравьи и кузнечики, жуки, пауки, змеи, бурундуки и мыши. Буквально за день до половодья старый кузнец чжурчже, отдыхая на пороге кузни, поймал под ногой диковинного жука, поднёс подслеповато к глазам и сокрушённо проговорил:
       - Не здешний житель, с реки пришёл. Плохо дело. Большую воду завтра ждать будем…
       И действительно назавтра река вышла из берегов, и теперь с крепостного вала сквозь частокол видна была большая часть долины, покрытая  быстрою рыжей водой. Откуда-то снизу, как-то разом, по этой большой воде пришло множество длинных лодок. Причаливая чуть поодаль от города к образовавшимся среди половодья мелким островам, они беспрестанно сновали в протоках, мелькая среди оказавшихся в воде деревьев полотнами немудрёных крыш и парусов над низкими бортами. Лодочники, стоя на корме, ловко управлялись с длинными тонкими шестами. У городских ворот со стороны долины и днём и ночью теперь было многолюднее обычного. От реки доносился шум и гомон торговли, в город несли в основном рыбу, запахи которой в сыром воздухе распространялись далеко окрест.
       …Половодье, случавшееся год от года в долине, на этот раз превзошло все опасения. Жёлтая недобрая вода, затопив все нижние дороги от реки, подобралась и к входу в святилище Грудь-Горы, оставив незатопленным узкий перешеек, лишь по которому и   можно было добраться в кумирню только с восточных склонов. Обеспокоенные монахи теперь и сами заторопились с переносом кумирни в грот под новым курганом. С их одобрения Шуа-хан отдал приказ в два дня совершить праздничное шествие от Грудь-Горы мимо монастырского двора к новому месту расположения святилища. Торжество не получалось столь значительным, как задумывалось, и проходило торопливо без торжеств и лишних церемоний. Десятка два монахов под охраной полусотни конников просто вынесли сокровища старой кумирни из-под сводов грота, распределили их по трём большим носилкам, специально сколоченным для такого случая, и, взявшись по четверо, тронулись в путь. Сухим перешейком они выбрались к монастырю, где к шествию добавилось ещё с десяток верующего люду, и, обходя мочажины, под монотонный бой барабана верхней дорогой тронулись к кургану. Водворение кумиров на новое место было назначено на следующий день, поэтому на подходе к усыпальнице, в небольшой рощице, процессия остановилась на ночлег. Всю ночь там горел большой костёр, монахи у носилок просили богов прощения за то, что потревожили святилище. Сотня воинов, готовая к любой неожиданности бодрствовала, оцепив верующих кольцом охраны. Утром, лишь солнце высветило над сопками край неба, монахи тронулись в путь к завершению столь важного действа. К полудню священную ношу внесли под своды усыпальницы, расставили идолов в должном порядке и зажгли над алтарём жертвенный огонь. Присутствующие при этом даосы и поклонники других богов напрямую в службе не участвовали, но по окончании священнодейств тут же у входа в новую кумирню отдали должное и своей вере. Усердно молилась своему Спасителю и группа крестопоклонников. Шуа-хан присутствовал без большого окружения лишь в самом конце церемонии, когда после освящения над огнём монахи вынесли большой тёсаный столб, обвязанный вверху полоской жёлтой ткани, и вкопали его чуть поодаль у дороги, уходящей на вершину кургана. Сотни полторы-две туженей-носильщиков да таранчи-земледельцев, на время торжества прекратили работу и  безмолвной серой толпой участвовали в церемонии. Большой праздник с огнями и гулянием решено было отложить до окончания отсыпки кургана…
      
       …Урус Никита, освоившись в тесной и дымной кузнице, под началом старика чжучже так ловко управлялся с молотом, что и не заметны были тяготы прошлогоднего многонедельного перехода с ярмом на шее сюда на край земли, на берега этой реки, впадающей где-то поблизости в океан. О том, что земля действительно заканчивается совсем недалеко, по случаю нет-нет да и  рассказывает Тимоха-далда, забегая иногда наскоро в кузню. Никита называет его на свой лад Тимохой, или чуть серьёзнее и уважительней -  Тимофеем. Юношу оставили в отряде надзора за работой в каменоломне, где он зимой показал себя храбрецом, что позволяло ему иногда бывать в городе в качестве посыльного. Такое послабление в неволе, так или иначе, ему давала принадлежность к известному роду у себя на родине и кое-какое покровительство правителя города Шуа-хана.
       Чжурчженю-кузнецу Никита пришёлся по душе. Молод и добр, без зла в сердце, а работает любому в пример, несмотря на то, что чужеземец и невольник. Поначалу Никиту держали в кузнице на цепи, но вскоре расковали и даже разрешили иногда выбираться с кем-либо из семьи в город. Старый мастер сразу же приметил – неплохой женишок для младшей дочери. А Никита и сам не промах – ещё в первые дни углядел кареглазую Тихе. Девчонке лет шестнадцать, но проворна и смекалиста, как взрослая жёнка. Мирком-ладком за год сдружились, поглядывая исподтишка друг на дружку. Кузнец сразу приметил их переглядки, со своей стороны не препятствовал, а потом уж через знатных людей осторожно поинтересовался, нельзя ли к наместнику подступиться с прошением за Никиту. Добрые люди кое- за какое подношение подсобили, и к годовщине пребывания в чужом краю Никита уж был почти своим в семье и подумывал о женитьбе. А уж Тихе как тайно была рада, что женихом сыскался русый молодец. То не беда, что из подневольных; глядишь, дело сладится, повернётся судьба добром, и выправится жизнь, как надо, приживётся молодец, в силу войдёт, приплод свой заведёт, своим навсегда станет…
      
       В аккурат к годовщине пребывания в Шуа-чэне в кузницу забежал Тимоха. Старый кузнец, вытирая лоб рукавом  лоснящейся суконной рубахи, вышел из кузни, оставив приоткрытой дощатую дверь. Никита нагнулся под верстак, вытащил оттуда небольшой, плетёный из грубой соломы, куль. Запустив в него свою длиннющую руку в грубой кожаной рукавице, извлёк наружу, поворачивая на свету, островерхий железный шлем с небольшим клином для переносицы и украшенный по бокам двумя метящими вертикально вверх ножами.
       - Никому не делал ещё такого…, тебе первому вот выкроил железа малость, раскатал потоньше. Красивая шапка получилась, самому нравится. Прям так на свою заячью… и надевай.
       Тимоха ловко надел поверх малахая отливающий свежей воронью шлем, повертев головой, прошёлся молодцевато перед Никитой, цепляя железным остриём закопчёную, грубо отёсанную матицу потолка. Кузнец, присев на корточки у наковальни, с улыбкой наблюдал за юношей.
       - Вот теперь ты взаправду батыр!
       Тимоха вдруг остановился, снял шлем и осторожно положил его на верстак.
       - Красивый шибка, моя нечем плата давай…, – проговорил, потупив взор и любовно трогая пальцем хладно мерцающее лезвие ножа-украшения.
       - Э-э, паря, разве ж я спрашиваю плату с тебя? Это тебе моё расположение от души и помога в нужный миг. Ты воин, стало быть, така шапка тебе хоть и малая, но защита. Мне-то тако железо на голову пока без надобности. Моё дело – силушки бы поболе, да молот-мужик, да вот «баба» потяжельше под ним…, – Никита хлопнул рукавицей по наковальне.
       - Тогда договор давай: моя долг тебе отдавай скора-скора…
       - Ладно уж, должник! Как разбогатеешь, так отдашь, я подожду…
       Тимоха вновь надел шлем на голову.
       - Моя видел во дворе чужой чжурчжень и лишний конь…? – невзначай поинтересовался Тимоха.
       - Вот, вот! Твоя глаз шибко зоркий! – хохотнул Никита. – А моё дело холопье – меньше заглядывайся. А ежели честно, то даже и не знаю, чьи это люди. Слышал, на днях ночью пришли. Мне из кузни не видать, да и сплю я крепко…
       - Худой время проспишь. Город шум многа, вокруг люди чужой многа. Китат многа. Чуюрук-хан с китат дружба води…, – по всему было видно, Тимоха был в курсе всех дел за городом.
       - Кто такой Чуюрук? – заинтересовался Никита.
       - Как не знаешь? Юна-хан прозвище Чуюрук – значит плохой люди, гнилой. Все знают – ты один не знаешь. Эта хан у Шучэна всё кэшиг-дружина себе перемани, и с Китат-хан дружба води.
       - Вона как! А я-то думаю, что это народ пошумливает, беспокоится. Думал, что наводнение тому причина, ан другое. Стало быть, волк с собакою заодно…? Тогда людям, конечно, житья не будет…
       - Бой будет, драка будет! Моя так придумал – зима приходи, моя домой Онон-река беги. Конь есть, кое-какой люди есть. Айда, Никитка…! – глаза у Тимохи разгорелись.
       - Скорый ты, брат, на подъём. У меня так не получается, у меня же жёнка теперича…, – как-то чуть сожалея о чём-то, разводит руками Никита.
      - Погоди-ка, заговор припомню, как бывало у нас ратников в дорогу провожают.
       Он  распустил бечеву на поясе, принялся завязывать на ней узлы, приговаривая:
     - Завяжу я, раб Никита Селиверстович, по пяти узлов всякому стрельцу немирному и коварному на всех его луках тугих безжалостных. Вы узлы мои крепкие заградите стрельцам пути-дороги, опутайте луки их, чтобы стрелы острые ломались и не летели вдаль. В моих узлах сила могучая, сила змеиная сокрыта, в них зашиты злой мачехой головы змея страшного двунадесят-главого. Заговариваю я раба Тимофея-молодца, вступающего на тропу ратную, стезю опасную, моим заговором, моим верным словом крепко-накрепко...      
    
     Вышли на двор, образованный пространством между кузней и жилым домом. Вокруг ограда из мелких подсобных построек для угля, для железа, для припасов на зиму, для лошадей. Кузнец в городе не богач, но знатный мастер, работу которого знают окрест. У него большая семья, полным-полно работы, два сына и много женщин, включая жену, старуху мать, дочерей, родственниц и прислугу. На днях Шуа-хан ещё заботу одну подкинул – дочь приютить на время, пока поулягутся страсти во дворце с переделом власти. Почему хан так решил, неведомо никому, на то у правителя своё соображение, но как видно дела у него не столь хорошо идут, если родную дочь в один из дальних дворов города пристроил. С одной стороны кузнецу лестно, что сам Шуа-хан обращается к нему с заказами для воинов своей гвардии, но ведь с дочерью это другое дело. Тут не убережёшь девчонку – голову потеряешь в любом случае. Хан, верно, решил, что Гюльджели затеряется среди женщин и не привлечёт внимание худого глаза. Может быть и надежное решение, но кузнецу-то каково? Попробуй, удержи взаперти красу девичью. Та, хоть и велено ей строго-настрого прикрыться да в доме быть, норовит с детьми во двор выскочить. После ханских покоев ей всё диво у кузнеца среди простоты да непринуждённости. Хоть и взросла, и скромна, а по глазам дитя ещё…
       Вот эти глаза и узнал сразу Тимоха, лишь увидел во дворе появившуюся на миг Гюльджели. Девушка, стрельнув глазами, хихикнула, прикрывая лицо до глаз перекинутым через плечо углом лёгкой ткани, но не убежала, а, наоборот, полуобернувшись, словно поджидая, остановилась. Выбежавшие вместе с ней дети были заняты игрой и нисколько не мешали, а вскоре и вовсе убежали в жилище. Тимоха, позабыв всё на свете, остановился в смущении на миг, а затем, опомнившись, подошёл к Гюльджели и протянул смущённо ей руку. На ладони у него лежал её перстенёк…
       - Возьми, ты обронила… тогда, – юноша говорил по-монгольски.
       - Нет, нет! Это тебе. Ты такой сильный и… смешной, – девушка говорила на нюйджи, но, странно, он понимал её.
       - Хорошо, взамен я принесу тебе красивее…
       - Когда? – она странным образом тоже понимала юношу.
       - Сначала я должен побывать дома…
       - А это далеко?
       - Очень далеко. Но я вернусь, - Тимоха говорил о том, во что сам, в общем-то, не верил, но слова сами как-то уж ненароком вылетали, не подчиняясь ему, отчего он осмелел и выпалил под конец: – А хочешь, пойдём со мной…?
       - У меня дом здесь, - Гюльджели махнула рукой в сторону улицы, где жил своим чередом город.
       - Скоро я стану большим и сильным, и у нас будет свой дом, – страдая от неловкости и краснея, совсем осмелел Тимоха.
       - Хорошо, я подожду, – просто согласилась Гюлджели и, словно невзначай отпустив уголок ткани, открыла лицо.
       Тимоха ещё больше засмущался, но глаз не отвёл и, ещё больше очарованный девичьей красой, смолк.
       - У тебя такая красивая железная шапка…, – девушка протянула руку к шлему.
       Тимоха снял его и держал в руках, поворачивая и показывая Гюлджели.
       - Это Никитка сделал и подарил мне, – юноша кивнул на кузнеца.
       Никита, оставаясь чуть в стороне, с улыбкой наблюдал за встречей молодых людей. Тут же на корточках у стены кузни сидел и хмурился старик-чжурчжень. Во двор вновь с шумом выскочили дети, окружили девушку, увлекая её за собой. Старый кузнец прикрикнул на них, затем угрюмо кивнул Никите и увёл его в кузницу. Гюльджели, увлекаемая детьми, всё оглядывалась и оглядывалась, а Тимоха стоял, растеряно перекидывая шлем из руки в руку и не знал что делать. Ему так хотелось говорить с девушкой ещё о многом, ему вовсе не хотелось так быстро расставаться, но она ушла, ласково попрощавшись тёмно-карими глазами.
       Тимоха задержался в городе и остался во дворе кузнеца на ночь…