Ч. 11 Впереди ещё путь

Впереди ещё путь.


       …Жизнь покидала недвижное тело наместника медленно и неотвратимо. Придя в себя после нескольких дней беспрестанной заботы монаха-лекаря, Шуа-хан велел связаться с командиром верной ему сотни. Вскоре прибывший в монастырь сотник докладывал хану всё, о чём в данное время знал сам.
       - Люди Кидань-хана ведут себя в долине осмотрительно. Нападая и грабя селения, они, тем не менее, побаиваются впрямую ввязываться в сражения с разрозненными, потерявшими единоначалие нашими отрядами…
       - А как сильны кочевники? – голос у наместника едва слышен, глаза чуть приоткрыты.
       - Малая долина под Шуа-чэном кишит их временными стойбищами, сотни дымов у стен города, в логу табун лошадей…, должно быть всё это можно считать тьмою. Но если бы не большая вода, наших сил было бы значительно больше…
       - Вода здесь ни при чём. Отряды увели за реку ещё до воды преднамеренно, и если они верны мне…, – членораздельная речь давалась хану с большим трудом, и он не договорил.
       - Река возвращается в берега. Ни сегодня завтра оттуда обязательно придут вести…
       - А что Юн…? – в голосе наместника слышится огорчение.
       Сотник, расслышав вопрос, с ответом чуть помедлил:
       - Ваш племянник хитрый человек. Наверное, он решил просто отсидеться в своём шатре. Гуляет и веселится в окружении льстецов и прохиндеев. Его отряды спустились левобережьем к морю и бездельничают, словно пришлая орда по малым долинам в отрогах приморья…
       - Может быть Юн выжидает, чтобы до конца выявить силы противника…? – с надеждой в голосе  прерывает сотника Шуа-хан.
       - Если верить людям, тайно выбравшимся из города, кочевников в крепости немного, бесчинств больших не творят, увеличены только поборы с ремесленников. Кидань-хан, вероятно, надеется усилить вооружение своих людей, и, как видно, надежд на перешедших на его сторону не возлагает…
       - Нужно связаться со всеми, – хан ещё мог отдавать приказания. – И… найди способ выманить предателя темника от кочевников, его место уже давно среди мёртвых…
       Сотник при этом в знак повиновения опустился на колено, склонив низко голову.
       - А где моя дочь? – наместник словно только что вспомнил о Гюльджели.
       Сотник опустил глаза.
       - Говорят, какие-то люди ушли за реку, – ответил он уклончиво.
       - Доставьте меня непременно туда же…, – прохрипел, теряя сознание, хан.
       Это был приказ, и пока наместник был жив, ослушаться его означало неминуемое строгое наказание. К вечеру сотник с частью своих людей принял решение ночью переправить Шуа-хана за реку.
       …Засветло спустившись от монастыря к реке, конный отряд по ещё не подсохшей дороге, обходя сырые мочажины и балки, в сумерках вышел к броду. Проводник из местных туженей, согласившийся показать более удачное место для перехода реки на лошадях, предупредил, что воды ещё много, и переправа будет нелёгкой. Раненого наместника решено было переправить там же чуть ниже брода на лодке рыбаков. Скользкая илистая дорога вдоль реки после половодья была чрезвычайно трудна. Шуа-хана несли в паланкине, рядом едва поспевал лекарь монах. Как и предупредил тужень, переправа в сгустившихся сумерках несколько затянулась. Правда, пару лодок для наместника отыскали скоро. Хотя большая часть людей реки с уходом воды спустилась вниз к морю к большой переправе под Грудь-горой, но здесь остались рыбаки из местных обитателей приречья, для которых река – место и способ жить, и для которых пройти лодкой в любом месте ничего не стоит.
       Раненого осторожно переложили из носилок в лодку. Шуа-хан сдержано стонал, но был в сознании и понимал ситуацию. Рядом примостился монах, три воина и лодочник взяли в руки вёсла. Вторую лодку для подстраховки решено было пустить рядом. Слаженный взмах вёсел быстро оторвал лодки от берега и, подхваченные течением, они скоро оказались на середине реки. Ещё немного и скользящие тени на воде с лёгким плеском потерялись в темноте противоположного берега. В это время конники вышли еланью чуть выше брода. За их спинами над вершинами Чёрного хребта взошла чуть подёрнутая жёлтой пеленой половинка луны. Лошади, пугливо озираясь, нехотя прыгают в глубокую воду, и первых сразу же подхватывает течение и норовит унести вниз. Всадники оставив сёдла и подбадривая лошадей, плывут рядом. Пока в воду уходят последние, первых уже вынесло на отмель посредине реки. Кони, почуяв под копытами галечник, пытаются встать на ноги, торопятся, и сдерживаемые седоками, лишь пофыркивают, тяжело дыша, медленно выходят на брод, и вот, сомкнувшись в тесную вереницу, уже увереннее упрямо устремляются к берегу. Шумит, словно кипит под лошадьми вода, плеск её, смешиваясь с храпом, с побрякиванием упряжи явно слышен далеко над водой, но приречные лозы, уловив эти лишние звуки над рекой, поглощают их в своей чуткой настороженной чаще. К полночи полусотня пересекла долину и размеренным шагом, почти бесшумно ушла пологим склоном распадка на темнеющий впереди силуэт скалистой Чанды.
       Утром на подходе к селению воины перестроились, плотно окружив паланкин Шуа-хана и сменив носильщиков. Деревню проходили молча, не обращая внимания на сникших в поклон на колени высыпавших к дороге жителей. Лишь гулкий топот копыт да хриплое дыхание лошадей слышались от этой сплоченной в мерном движении группы вооружённых людей, ещё мокрых от ночного перехода реки и потому может быть хмурых и недружелюбных. Лишь сотник, вдруг оторвавшись от отряда, развернулся на толпу, но осадил коня, чуть напугав, и угрюмо спросил:
       - Где в деревне старейшины…?
       Ему указали на большую приземистую хижину под камышовой крышей, и сотник, легко и ловко пройдя конём сквозь толпу, направился к центру села. Было видно, как из хижины вышел человек и, степенно раскланиваясь, что-то говорил воину и показывал рукой вдаль, а сотник слушал, поглядывая в ту же сторону, и кивал головой. Поговорив со старейшиной, сотник догнал отряд и, склонившись чуть с коня, заглянул в паланкин наместника. Шуа-хан лежал отвернув голову, но к приблизившемуся сотнику повернулся бледным лицом и открыл глаза.
       - Старик сказал, что четверо ещё по большой воде приходили из Шуа-чэна в деревню, но вскоре ушли выше, должно быть в крепость. Большой отряд, как сказал старик, тут впереди нас в предгорье. Это всё что здесь знают. К вечеру мы будем в расположении этого отряда. Я думаю, там знают больше…
       Шуа-хан в знак понимания попытался кивнуть, но лишь повёл взглядом и, прикрывая глаза, тихо застонал. Монах, придерживающий полог паланкина, склонился на ходу к хану. Сотник, тронув поводья, ускакал вперёд.
       …К вечеру полусотне повстречался конный разъезд, объезжающий с дозором место расположения больших отрядов. Получив от караульных сведения о нужном направлении, сотник отправил вперёд трёх своих всадников. Весть о прибытии наместника подняла для приветствия сотни, располагавшиеся в распадке под скалистым хребтом. Вскоре уставшая от перехода полусотня с ханом прошла сквозь расступившийся строй под громкий бой барабанов и восторженные крики всадников, взметнувших над головами острия копий и сабель.
       …Сторожевые башенки у двух частокольных ворот с востока и запада, каменный вал вокруг, малочисленные наполовину деревянные, наполовину каменные постройки, сотни три разночинного люда от земледельцев до приезжих торговцев из столицы, да три сотни воинов в охранении крепости со строгим распорядком в караулах, у стен, на дальних наблюдательных постах с верхних площадок серого скалистого утёса Дурги-Чанды – такой предстала нашим героям малая, хорошо укреплённая крепость, настороженно притихшая в узком каменном мешке, словно ожидая худых вестей отовсюду.
       …В крепости для наместника освободили одну из лучших хижин. Едва оглядевшись, он потребовал отыскать и привести к себе дочь. Несколько дней назад она, добравшись в крепость, поселилась, как и предполагалось, у дальних небогатых родственников отца в небольшой неприметной хижине. Тимоха с воинами, доставив девушку на попечение тётушки и двух её взрослых дочерей, ушли в отряд. Гюльджели прибежала тотчас, лишь услышала об отце. Увидев старика раненного и беспомощного, девушка залилась слезами. Шуа-хан едва не плакал вместе с дочерью, но крепился и, как мог, утешал её, обещая обязательно к возвращению в город выздороветь.
       На следующий день после встречи с дочерью наместник чувствовал себя несколько лучше и потому, прислушиваясь к советам лекаря, разрешил отнести себя к двойному водопаду на Оленьем Ключе. Купающимся в эту пору в его струях, холодная вода очищает тело, вымывает болезни и залечивает раны, но главное якобы им потом всегда благоволит судьба. Небольшой отряд, с этой целью покинув крепость, за день ушёл распадками к таёжному селу у самых предгорий, где, взяв для верности проводника из местных нюджи, вышел к вечеру на чистые звонкие ключи, несущие проворно воды свои в скользких каменных берегах. Ночевали на просторной поляне, а с первым лучом солнца, вброд переходя осторожно с берега на берег, поднялись выше к Оленьему Ключу, вдоль которого крутым склоном вскоре вышли на шум водопада, срывающегося вниз с двух уступов водою кристальной чистоты, разбивающейся у основания в туман с колыхающейся радугой. Носилки с наместником поставили у края омута, где успокаивающаяся вода манила холодной глубиной, вынося к берегу уже по-осеннему рясно падающие с деревьев листья. Монах, вдохновенно читая священные тексты, голой рукою непрестанно долго окроплял и носилки, и оголённую грудь Шуа-хана водой прямо из серой каменной чаши омута. Затем, осторожно ворочая больного, лекарь натирал его долго чем-то, продолжая бормотать монотонно молитвы. В это время два воина, оставаясь чуть ниже на ключе, удили рыбу. Завершив омовение, монах попросил развести костёр. Вскоре над огнём шумел котёл, в котором вскипел, разнося окрест ароматы, лесной духовитый чай, а на камнях запеклась приличная горка рыбы. В этот же день отряд поторопился вернуться в крепость…
       После путешествия к водопаду к хану словно вернулись силы, и он смог принимать военачальников и отдавать распоряжения. По его приказу три сотни, соединившись в один отряд, ушли к переправе у Большой Грудь-горы, где, оставаясь на виду в долине, должны были всё время передвигаться, словно намереваясь переплывать через реку.
       Часть воинов из мэнгу пришедших когда-то по разным причинам из империи в Шуа-чэн, и многие разбежавшиеся из каменоломни невольники, примкнувшие к молодому монаху Могулу, перебравшись через реку, склонилась под команду молодого Темир-хана, который своих намерений объединить и возглавить этих людей не скрывал.
       Одиночек лазутчиков хан велел отправить выяснить обстановку в Шуа-чэне.
       …Со спадом воды в реке в город пришла беда пострашнее кочевников. Заболел и вскоре умер грязный, болезненного вида бродяга, несколько дней назад обосновавшийся у северных ворот города. Мало ли в городе помирает людей, которых потом сжигают по древнему обычаю посреди поля на больших кострах, а после прах их разносит ветер и с дождём поглощает земля…? Но смерть нищего вызвала у охраны на воротах обеспокоенность. Первые пару дней оборванец надоедал бессмысленной просьбой пропустить его к наместнику якобы с тайным донесением от императора. Язык у него заплетался, речь была бессвязной и глупой. Поколотив для острастки «гонца», охрана прогнала его от ворот и забыла. Затем он и сам как будто успокоился, но его всё ещё можно было видеть бесцельно шатающимся чуть поодаль ворот, у городского вала среди кибиток и временных жилищ кочевой орды. Его гнали отовсюду. Бродяга был молод, но неимоверно худ и явно болен, кто-то встречал его раньше то ли в верховье на таёжных ключах, то ли наоборот далеко внизу по реке в монастыре среди тамошней братии, но когда и зачем он объявился здесь, никто не знал. Рядом с ним всегда вертелся худющий облезлый пёс, выпрашивая у проходящих обозников съестное. В последний день бродяга будто бы спал под рогожей. Пёс его сидел подле и всю ночь выл, тогда только обратили внимание на недвижное тело. Когда глянули под рогожу, ужаснулись: голое до пояса тело было сплошь покрыто тёмными пятнами и смердящими язвами. Приближаться к мертвецу боялись ещё день. И лишь после того, как о смерти бродяги донесли во дворец, от Кидань-хана к воротам явилось трое чиновных людей по ведомству болезней и прочих необычайных происшествий. Издали они осмотрели тело, заставляя стражников копьями переворачивать его с боку на бок. Воины, отворачиваясь и прикрывая лица платками, нехотя ворочали покойника, а затем, когда чиновники, многозначительно сокрушаясь, ушли, перекатили мертвеца на большой настил из зелёных ивовых прутьев и утащили лошадью далеко к глинистому яру, прорезавшему пустынный лог ржавой глубокой раной. Над яром на большом костре и сожгли покойника, а заодно и его собаку, пристрелив её из лука.
       Но болезнь уже прокралась за городские стены, и через неделю скончалось ещё с десяток человек. За городским валом и вокруг табора заполыхали погребальные костры. А ещё через неделю народ бросился убегать из города. Исход начался внезапно, ночью. Словно по команде, на улицах загорелось сразу множество факелов, в свете которых тени людей разрастались в огромных, кошмарных несуразных чудовищ, устремившихся всей массой в беге к обоим городским воротам. Первыми сразу же ушли люди Кидань-хана. Вырвавшись за стены города, кочевники, соединившись с отрядами, остававшимися за городским валом, дикой ордой ринулись вверх по левому притоку Большой Реки в горы к звонким холодным ключам, где вода чиста и куда не поднимается за водопады рыба…
      
       На основании донесений лазутчиков сотник докладывал наместнику:
       - В городе пожары и болезнь. Народ разбегается. Номады уходят из долины. Вот пайцза вашего темника, хан, – сотник протянул золотую пластинку знака военного отличия наместнику. – Люди, которых я посылал за ним, нашли его умирающим и всеми брошенным. Этот знак, когда-то полученный им из ваших рук, он вернул добровольно…
       Шуа-хан в ответ сверкнул глазами и зло проговорил:
       - Презренный изменник был недостоин сего знака. Я оставляю его тебе. Ещё предстоит нелёгкая борьба на наших землях, и тебе представится возможность не раз ещё оправдывать честь быть доблестным воином. Я слаб и беспомощен, и теперь могу лишь вот таким образом поддержать и отблагодарить тебя за верность.
       Принимая знак, сотник встал на колени…
       Через несколько дней правителю Города Восточных Кузнецов стало совсем плохо. Уже почти не владея речью, он попросил позвать дочь и Темир-хана. Когда Гюльджели и Тимоха пришли, Шуа-хан лишь глазами смог прощаться с дочерью. Она присела у постели отца и безутешно плакала, держа его руку, обливая её слезами. Чуть в стороне, припав на одно колено, склонил голову Тимоха. Слабым движением руки наместник позвал его. Юноша, оставаясь склонённым, приблизился. Шуа-хан чуть двинул рукой, показывая на неё глазами. В ладони у него лежала серебряная пайцза сотника. «Я знаю, ты подбиваешь своих людей вернуться домой. Противиться тебе в этом я уже не могу. Я ухожу…, жизнь оставляет меня. А вот жизнь дочери я вверяю тебе, юноша. Береги её…» - словно говорили полные горечи и боли глаза Шуа-хана. Принимая знак, юноша склонился к руке старика и чуть коснулся её губами…
       Тело наместника занесли высоко на скалистый утёс над крепостью и сожгли. Далеко на полдень отсюда виднелся морской залив, сливаясь с небом бирюзой до самой черты горизонта, на восход солнца простиралась долина с лентой реки, с синей грядой гор за нею, а вокруг вздымались сопки, укрытые, полыхнувшей уже вовсю красками осени, дремучей тайгой.
      
       …Страх и паника овладели людьми, глядя, как убегают из города соседи, бросая пожитки и больных родственников. Начались пожары, которые уже никто не тушил, и огонь пожирал дома один за другим, верно люди намеренно жгли нажитое, бессознательно пытаясь огнём остановить болезнь. Скоро собрался в дорогу и двор чжурчженя-кузнеца. Урус Никита вспомнил ритуальные костры на родине в летние ночи на Рождество Предтечево, когда у огня люди просят богатого урожая, довольства и здоровья. Разложили во дворе из всего, что могло гореть, два больших костра, снесли в них всю одежду, что носилась последние дни, чистую одежду запарили полынной горечью, прошли нагишом, неся детей и ведя упирающихся коней трижды меж огней, и бросив в жилище двух больных старух, на повозках с факелами ночью выехали за ворота города, которые теперь никто не охранял…
       Чжурчжень помнил короткую дорогу к родичам на реку Судзу, куда, по словам беженцев, болезнь не добралась. Там, в святилище древнего Каменного Города монахи якобы знают средство от неё и умеют лечить больных. Таёжной малохоженой тропой вверх вдоль реки и повёл старик своё семейство к спасению. К концу третьего дня, минуя чуть приметной стёжкой непролазное высокогорное болото, вышли меж двух синих вершин на перевал. Темнота уже окутала распростёртое впереди пространство. Лишь где-то далеко внизу горел мягкий манящий огонь. Если бы не его мерцание, его можно было принять за жёлтую большую звезду, упавшую в чёрное таёжное море. Звёзды же в небесах искрились синевой жёстко и размеренно строго. В стороне, чуть ниже на склоне, в каменном ложе начинал свой бег маленький ключик, разнося окрест свой говорок.
       Заночевали у самой тропы, разложив побольше костёр. Старик тут же заставил детей надрать бересты на подстилку да хвои от блох. Потом срубил ровную талину в руку толщиной, быстро ошкурил до белизны её и вбил в землю чуть поодаль костра, при этом пояснив Никите:
       - Злой дух ночью боится белого…
       Утомлённые трудной дорогой женщины и дети вскоре уснули, забравшись под войлочные полога. Больных, кажется, не было. Мужчины ещё некоторое время занимались лошадьми, повозками и сохранением скудного провианта, затем тоже затихли. Никита долго возился с запасом валежника на всю ночь. Старик чжурчже в это время безмолвно сидел, уставившись в одну точку и, поправляя голой рукой разваливающиеся головни, изредка “кормил” огонь зёрнами чумизы, пересыпая их ласково в грубой мозолистой ладони. Пламя в ответ словно благодарило, легко касаясь рук и просвечивая их насквозь. Когда Никита угомонился и присел рядом, кузнец, глянув ему в глаза, заговорил, медленно подбирая слова, должно быть для того чтобы славянин, за год чуть поднаторевший в языке, понял его:
       - Ты молодой и сильный, ты умеешь работать и ты знаешь, как спастись от болезни. Не уходи от нас, собери людей, они пойдут за тобой. Горе и беда делают людей равными, а ловкий да умелый среди равных всегда почитаем. Только не гордись и не обижай слабых…
       Затем, задумчиво глядя в огонь, тихим голосом старик рассказал легенду:
       «…Давным-давно в незапамятные времена на земле жили некрасивые и уродливые на вид, но добрые и славные в душе великаны. Они так и называли себя Люди Земли, потому что рождались на земле, кормились и жили от матушки-земли, от её даров многих и щедрых. А потому и жили долго, умирали редко по воле Земли же. Когда она уставала держать на себе какого великана, то расступалась под ним, призывая на помощь огонь или воду с небес, и забирала к себе, сотрясаясь и страдая, верно жалея при этом задержавшегося на свете исполина, иногда взамен выводя к солнцу нового колосса, ещё более могучего и сильного. Потому, угождая Земле и Небу, великаны старались жить мирно меж собой и в согласии с остальным населением Земли. Жили вольно и беспечно, кто в горах среди великой дремучей тайги, кто на раздольях у рек и морей, совсем не заботясь о жилье и пропитании, потому как всё, что давала в избытке сама Земля, принадлежало им. Может быть, поэтому для тепла им было достаточно самого малого лучика солнца, а сыты были любым ароматом самого малого цвета в лесу или на поляне. Долго жили так без больших забот и тревог Люди Земли, пока не появились рядом маленькие люди. Они были меньше и слабее великанов, но их было больше; они были красивы, но надменны и жестоки, склочны и привередливы. Никто не видел, откуда появились эти люди в один из приступов сотрясания и страдания Земли. Все решили, что вышли они из пустоты, из воздуха, с неба, потому их тут же прозвали Людьми Неба. Они мёрзли даже при малом дуновении ветерка, были всегда голодны, даже при том обилии пищи, что упрямо изо дня в день заготавливали много и впрок. Меж собой маленькие люди вспоминали, как вольготно жилось им раньше на небесах рядом с Богами. Они  беспрестанно суетились и задумывались над тем, как вернуться вновь на Небо - то они начинали строить великую гору, полагая, что с её вершины легко доберутся на родину, но гора рассыпалась от воды и ветра, то они решили сооружать среди тайги из громадных камней великую птицу-дракона, думая, что смогут оживить её и улететь на ней в небо. Маленькие люди помнили до мельчайших подробностей своё прошлое, и в воображении рисовали картины своего счастливого возвращения. Но, чтобы осуществить задуманное, у них не хватало сил. Тогда они посулами и лестью попробовали привлечь к строительству Людей Земли. Но те, поначалу соглашаясь, принимали всё за игру и даже помогая, потом, часто не понимая Людей Неба, отказывались чрезмерно много и безуспешно трудиться в горах. Тогда маленькие люди надумали силой заставить великанов работать на постройке птицы-дракона. Но великаны единодушно воспротивились, и тогда началась война. Люди Неба научились обманом завлекать великанов в ловушки, и, связав их, подолгу держали в неволе, пытаясь заставить их работать. Но Люди Земли, утрачивая свободу, тут же теряли свои силы и скоро погибали. В этой безжалостной схватке они, не зная зла, коварства и подлости, погибли все до единого. Но не победили в той пустой, бессмысленной войне и маленькие Люди Неба. Как не старались многозначительно сравнивать себя с Богами, они так и не обрели силу, чтобы достроить каменную птицу и улететь с Земли. Мало того, они стали забывать, как и для чего затеяли строительство. Пытаясь вспомнить это, они разбрелись по земле, навсегда оставив Каменный Город. Лишь полуразрушившиеся изваяния великих драконов возвышаются до сих пор над землёй памятью о великанах, о той войне, о Людях Неба с их надеждами и секретными планами. Камни здешних гор и вековая тайга хранят много тайн, может быть, поэтому и в наши времена шаманы и монахи ищут свою истину здесь на развалинах и жгут на каменных алтарях жертвенные огни…».
       Никита слушал старика, размышляя о людях, о их бедах и участи, о своём решении остаться в далёком краю среди этих добрых и трудолюбивых людей, ставших ему родными. Прижимая к себе Тихе, не заметил, как и заснул крепким спокойным сном, проснулся лишь, когда утром небо крепко дохнуло холодом, пробравшимся под тёплый войлок. Выполз наружу, поёживаясь, глянул вдаль. На вершине, чуть в стороне как-то сумрачно потемнела небольшая каменная осыпь, а хвоя на кедрах над ней стала почти чёрной. Ключ у берегов под камнями сковало тонким чистым ледком. «Охо-хо! Зимушка впереди глянула. Просинец на исходе. Как там тятя говаривал: “Идёт Овсей с топором сосну рубить, мост робить да корыто под новое жито!».
       Впереди всех ждала неведомая новая жизнь…

***