Большая Мама

Большая Мама.

  Выхватив из круга знакомое лицо,  вечер остановился у изголовья. Большая Мама умерла.
Нет прежней силы у Большой Мамы, не вымарать из книги Судеб  своё имя — виновницы  мрачного торжества. Пристрастный, неумолимый хозяин степных вьюг, Дозорный, плывёт на встречу  в ковчеге.

  Бесятся за окном ветры, лижут ставень, заглядывая в лицо покойной, щедро делится холодом последний закат. Свечам не справиться, не разжечь прежний огонь в душе умершей. Отблески, вспыхивая на литом кресте в восковых пальцах, бумажном венчике на высоком челе в последней пляске огня перетекают на серебряную ладанку, нарочито  выставленную на всеобщее обозрение. Чёрная  шаль  тонким узором по шёлковой кайме струится до пят, пугающе чужая изгибается, ползёт.

  Сладковатый дух левкоя  и ладана, смешиваясь, касаются губ покойной. Толпятся люди на расстоянии от гроба, многим невтерпеж покинуть комнату, суеверно крестятся, с опаской поглядывая на покойную.   Кажется, ещё минута  и Большая Мама оторвёт голову от подушки, упрётся локтём в атласную обивку, дивясь смелости собравшихся, пробежит по лицу знакомая тень. Жмутся друг к дружке венки.  На тонком пальце ярится чёрный опал. Молодой священник творит молитву вместе с каплями воска, дымок  сизой фатой оседает на золото риз, и слышится печать вечности  в разноголосице шепотков:
  — Язычница.
  — Святая.
  — Жестокая.
  — Милосердная.

  На иконах узколобые святители в глубине между окон,  на губах покойной вата снежным комом. Оплакать Большую Маму, властную и крепкую женщину, невозможно, слеза как верх цинизма, к таким как она предъявляется особый счёт даже после смерти. Старик тормошит за плечо умершую, так до конца  не осознав, что же произошло.
  — Чужие в доме, мама,  — негодуя, шепчет сын на ухо умершей.  — Ну, что же ты, мама.
  — Господи помилуй,  — поёт священник, всячески избегая выстиранных глаз старика.
  Найдется ли в городе Лунная Долина хотя бы один человек, чья жизнь как пальцы не сплеталась с Большой Мамой? Пожалуй, нет. Взлетает кадило за черту невозвращения, похрустывая, вторит снег во дворе, толпа в ожидании. Изжеванные сигареты, постные лица. Молодёжь посмеиваются над старухами, две из них в одинаковых кофтах уснули на пороге дома.
 
  Тузик, кобель с гнилыми зубами, паралич разбил прошлой весной,  оставляя за собой полоску мочи; под гробом шумно сглатывает мясо. Густо вздыхая, женщины прикладывают платочки к сухим глазам, в соседней комнате гремит посуда, торопится закончить утомительную канитель обильными поминками.
Окольцевав гроб, стоят степные боги, невидимые смертным. Беспристрастные, терпеливые поджидают Дозорного, крепко держат за руки душу умершей. С недоумением наблюдают за беспокойным стариком, измотанным горем и бессонницей. Слёзы  в рачьих глазах.
  — Нет, мама не та, что прежде, — шепчет старик, —  она временная, значит беспомощная, и они, —  старик, с опаской поглядывает на людей,  — сделают с мамой, что вздумается.

  Старик вспомнил о внучке Улле, в течение дня не встретились, неужели случилось нехорошее и завтра Улла окажется на месте Большой Мамы и также беспомощно на всеобщее обозрение выставят молодое ладное тело. А что если мама затеяла очередной розыгрыш, слишком живым и грозным  кажется массивный профиль, ещё румянец не сошел со щёк, всё та же  моложавость. Звучное молчание Большой Мамы лишнее подтверждение мелькнувшей загадки. Старик осторожно коснулся рук покойной.
  — Да ведь она ещё теплая! — воскликнул он.  — Улла! Улла!  —позвал в отчаянии старик.
Священник прервал обряд,  падкая на чужую боль толпа перекрестилась, как по команде. Старик закашлялся, глазами полными надежды, искал среди людей единственного близкого человека, связующее звено между ним и  внешним миром.
  — И что вам до моей боли,  — расхныкался старик.  — Улла, позовите Уллу.
       
  У изголовья покойницы произошло замешательство.  Высокая грузная женщина отделилась, вполголоса скрипучим басом что-то скомандовала незнакомому мужчине, явно лишнему в комнате. Мужчина подхватил старика под руки, легко оторвав от гроба, и почти силой вынес из гостиной. Легонько ударил носком дверь, та распахнулась, старик оказался в спальне смежной с залом и, несмотря на протест, незнакомец запер дверь.
  — Да кто ты такой?  — крикнул вдогонку старик.  — Откуда этот запах, чёрт возьми?
  Он поднёс к лицу руки и долго внюхивался, затем с отвращением тёр ладони об одеяло, ковёр, обивку кресла, чтобы отделаться от знакомого запаха. На ум пришла догадка,  старик зашёлся смехом. Ну да, конечно, так пахла безрукавка на той незнакомой женщине, приказавшей  запереть старика. Что-то подсказывало, прежде долгими вечерами, когда Безрукавка была молодой, они вдвоём просиживали у дома, пристально разглядывая синюю полоску леса за оврагом, он, пощипывая за щёку, мягко целовал девочку в кукольный лобик. Но тогда приторный запах погубленного на шкурки зверька не казался таким острым, а девочка в безрукавке агрессивной. Припомнил, когда впервые забыл о ней, позже во сне тяжёлым неженским шагом юная девушка приходила,  подолгу  стоя у изголовья, ждала, не проронив ни слова. Он с холодеющим сердцем, чувствуя вину, мысленно оправдывал себя,  не из черствости или обиды оттолкнул родную дочь, так велела Большая Мама. Выбор всегда есть при условии рискнуть собственной жизнью, но в его случае речь шла о городе, людях, и, наконец, о главном — жизни каждого обитателя Лунной Долины.
  — У меня не было выбора, — громко произнёс старик. — Откуда я знаю, женщину в безрукавке, ума не приложу.

  В спальне такая тишина, что кажется белая рыбина, надёжно удерживая плавниками город Лунная  Долина, пошевелится и тогда симметрия, с таким трудом достигнутая Большой Мамой исчезнет, что повлечёт за собой  нешуточные последствия. За стенкой обряд отпевания завершался, вместе с суетливым топотом раздался знакомый голос, уронили стул, кто-то сбежал по ступенькам во двор. Старик не заметил, как уснул.

  Невидимые для людских глаз прибывали новые гости проститься с покойной.  Когда к гробу приблизилась Великая Диса, степная ведьма, сестра зерновок, дочь чабреца, мяты, папоротника, сводная сестра пустельги и копчика, падчерица Дозорного, душа Большой Мамы ещё раз попыталась вырваться.
  — Диса, вызволи меня.
  — Вижу твоя душа до сих пор жива, если рвётся на свободу, сестрица, — произнесла Великая Диса. — Дело в другом. Куда она вернётся? С телом ты распорядилась не по-хозяйски, изношенное, потрёпанное напоминает разрушенный дом. Некуда тебе идти, кроме как в степь. Скоро прибудет отчим Дозорный.
 
  Диса так много значила для Большой Мамы, охранительница Лунной Долины нежно пестовала подругу, ни разу не подвела в жизни. Вьётся по каменному полу шлейф платья величиной в земные параллели, опоясав Лунную Долину  дорогами.
  —Жизнь выпита, — произнесла степная Выдра, — успокойся душа.  Ты, Большая Мама, так и останешься раритетом, так и будешь принадлежать всем и никому в Лунной Долине.
Степная Выдра дородная, полновесная, могучими ногами переворачивала корни трав, оберегая овраги, проплешины лесов, натирала растения тайной жидкостью. Вобрав в себя колдовские соки, солнцегляд с лёгкостью указывал ей, где находится в умершем теле косточка Люц, величиной с горошину,  незримая для человеческого ока. Выдра с легкостью из косточки, как из семени растения воскрешала  не только мёртвых, выращивая для них тело. Каждое семя — живой человек, город лунная Долина вырос на глазах в три дня.
  — И не проси, — сильным голосом произнесла она, отмахиваясь большой пухлой рукой. — Ты растратила косточку Люц, превратив в семена. Город за городом выросли на степных просторах, а для себя ничего не оставила.
  — А не солгала ли ты нам, Большая Мама? Наверняка припрятала последнее семя для Уллы, — спросил Вар, бог чернозёма, камней и пыли.
  — Ну и что с того? Воскрешения просит, а семя не даёт. В любом случае Улла вовлечена в круг нашего бога и ей не вырваться. Как распорядится косточкой Люц — дело Большой Мамы.

  Пласталось под колесами солнце, ветер, опоясанный визгом цикад, крался след в след,  фатальность в такт поскрипыванию телеги с нехитрым скарбом преследовала Большую Маму. Неясные силуэты на дороге тонули в мякотных сумерках нарастающей ночи, издалека женщина заприметила движущиеся навстречу три тени. Когда Большая Мама   поравнялась  с незнакомцами, люди, следовавшие за ней, соскакивая с телег, бросились с криками врассыпную. Огромного роста, трое поджидали Большую Маму, упираясь шлыками в звёзды, тяжёлые чёрные одежды покрывали землю, вылиняв от дождей,  сивые космы, как стяг развивались вровень беременной луне. Большая Мама не сошла с пути, ни один мускул не дрогнул на бровастом, смуглом лице. Задрав кверху остроклювый подбородок, женщина спокойно выслушала незнакомцев, не проронив ни слова. Понимая как опасно тягаться с  силами, объяснить которые невозможно, она покорно приняла дары небесных бродяг – огромный крест  величиной в рост. Знала, что без разрешения на жизнь не сможет сделать то, что задумала. Добровольно взвалив на себя ношу, застонала от невыносимой тяжести. Хруст собственных костей привёл её в ужас, да ещё острая сосущая  рана под сердцем, там бился ребёнок, сын, тот хилый старик,  что проводил сегодня мать на вечное жительство в иной мир.

  Отступать перед дикой, выжженной солнцем пустошью поздно, женщину мучило другое: тяжесть подношения трёх бродяг, крест,  который тащила на спине. Она попыталась сбросить, но крест прирос к коже. Ещё сложнее оказалось с тайной ладанкой на шее, семена в серебряной коробочке, оживая, жгли острой болью, пронизывающей всё тело. С трудом женщине удалось сорвать ладанку с шеи, открыв, вытряхнула семя в маслянистую землю. Семя прорастёт клейким побегом, со временем окрепнет и превратится в город,  Едва она  об этом подумала, как крест, странным образом  утратив прежнюю тяжесть,  стал настолько лёгким, что показался игрушкой.

  Травы, вспотев от жара, смешивали запахи земли, перьев стрепета, змей, пометивших мшистые камни, крыльев мотылька, поедаемого муравьями, опрокинув небосвод перед  движущейся в неизвестность женщиной.
Большая Мама стремилась за низкорослые горы, к реке, замыкающей браслетом долину. Что искала в этих безлюдных местах Большая Мама? Власть, покаяние, любовь?

  Вдалеке громыхнуло. Илья-пророк, подмяв сизую тучу, выпустил долгожданный дождь. Вначале неспешный, дождь густел, крепчая на глазах, встал стеной на пути. С каждым разом приступ ненастья опоясывал грузными путами колёса телег, они вязли в жирной распутице. Казалось, земля разошлась под ногами, гремели копыта острых капель. Вслед за первым приступом последовал второй. Ветер, скомкав шлейф града, метался среди трав, перекусывая длинные стебли. Гудящие горлянки стихий выпустили на волю дождь. Камни   поседели на глазах, стеной поднимался пар, съедая остатки прохлады, горы слизывали влагу жадными языками.
Мокрые одежды на Большой Маме вздыбились, оголив крепкие икры, поросшие рыжим пухом, юбка напоминала разорванный парус. Большая Мама не могла остановиться. Упрямо прокладывала она дорогу телеге, там находились её муж и свёкор, дождевые борозды вились на лицах,  пометив на вечное бродяжничество.

  Так и шла женщина, бросая в почву семя из ладанки, оставляя позади себя островки жизни, города, в которых люди, наконец, обрели осёдлость. Сама она не могла найти пристанище, слишком плодовитой была рука, творящая жизнь. Блуждала Большая Мама вечной скиталицей. Над головой зарницы гнали диких лошадей, черви, высунувшись из нор вспученной земли с восхищением поглядывали на Большую Маму. Даже Дисы удивлялись упрямству и несговорчивости Большой Мамы.
Когда, наконец, после странствий  Большая Мама пришла в  долину в сопровождении единственной телеги,  те, кого вела за собой женщина напоминали переливающуюся воду, люди схлынули. Именно здесь Большая Мама установила крест. Со временем он обветрился, потемнел, впитав янтарную патоку солнца и трав. Пришло время закладывать новый город.

  Нахохлившись,  подолгу сидела в одиночестве.  Размышляла о том, как могло случиться, что без оглядки, не задумываясь, она растратила семена, не оставив ни единого для себя.
  — Плохо, очень плохо, — ворчал муж. — Мы под открытым небом совсем одни. Пустые, бесчувственные люди покинули тебя, как только каждый обрёл собственный дом.
  — Когда становится невмоготу, люди приходят ко мне. В радости и счастье я не нужна им, — возразила Большая Мама.
  -С каждым днём всё трудней побороть страх, — муж поглаживал  сына по шёлковым волосам.
  — Страх?
  — Ты забыла себя. Как же ты сможешь защитить сына? — упрекал раздосадованный муж.
  Вскоре Большая Мама исчезла. Через год, муж мысленно простился с женой, сына отдал  дальним родственникам вместе с серебряным окрином и белым чепцом, женился во второй раз, наконец, ощутив себя в безопасности, ведь рядом обычная покладистая женщина варила суп и штопала носки. Оказалось, рано справлять тризну. Неожиданно Большая Мама вернулась в сопровождении степного бога Ибиса, который помог женщине  заложить город Лунная Долина на перекрёстке степных коридоров в том самом месте, где высился крест —  подарок степных апостолов.  Город на крыльях Ибиса оказался величиной с планету.

  Дом Большой Мамы выделялся среди прочих красотой и необъятностью, поговаривали, диковинный, он вмещал  дубовую перекладину в поднебесье. Посреди гостиной росли сосны, среди которых бродили белые цапли в мякотном снегу, множество лис, голоса проросших злаков. Каждый вечер развлекались игрой на скрипке две жёлтые крысы, которых купала Большая Мама в золотой ванне. Подолгу Диса пила чай с хозяйкой. Дыхания тысяч рассветов,  свойство рождения и таинство смерти, радость самообмана, счастье неведения мимолётно, проходя через коридоры великого дома, сменяли друг друга.

  Позже, вернув сына, так и жила Большая Мама на крыле Ибиса. Ничто не предвещало беды, уверенность, что степные боги даровали женщине вечность, рассеялась, вопреки непреложному завету, Большая Мама совершила противоестественное — умерла. Невероятно!
Последняя месса. Скоро в мерзлую землю опустят ковчег, а Дозорный уведёт душу. Большая Мама не в силах остановить тризну трёх ветров.
Зимой смеркается быстро. В чёрных провалах окон уставшее лицо покойной, парит намоленный венчик среди спёкшихся отблесков свечей. Воровато  крадётся сквозняк, пьёт остатки тепла из ладоней, швыряет в открытую форточку снежную мишуру. Над изголовьем, в потолке дыра.
  — Долго мучилась, всё умереть не могла. Пришлось дыру в крыше проделать, — шепчутся люди.
  — И кто додумался из зеркал выплеснуть отражение Большой Мамы? Святотатство какое! — слышится отовсюду.

  Чем ближе исход, тем слабее голоса, смерть не примирила недругов, не залечила язвы завистникам, и уж конечно вряд ли утешила друзей. Если говорить начистоту, покойная не имела их вовсе. Бесконечные, одна за другой молитвы тянут время, как жвачку, а всему виной страх, те, кто остались верны Большой Маме, не торопятся предать тело земле. И только пришлая гостья вне себя от мучительного ритуала, чудится, ещё минута запрыгнет в нетерпении на крышку гроба, взнуздает и понесётся на кладбище. Женщина то и дело распоряжается, успевая побывать в каждом уголке дома. Жарится и варится, столы нагружены пищей, ключевой водой смывают в комнатах последние следы Большой Мамы,  но при этом гостья успевает к изголовью, всем видом давая  понять: при нынешних обстоятельствах она главная в доме. 

  Круглое, как вымытая тарелка лицо, тонкогубое, испитое, подвижными  глазками примерялась гостья к чёрному опалу на пальце покойной.  Мечутся мысли, одна мельче другой, происходящее не укладывается в простенькую картину мира, незнакомка взволновано мнёт платочек, втайне суеверно, пристрастно желает одного
  —  как можно быстрей закончить похороны. Подозрительно оглядывает зал.
 Звон разбитого стекла одновременно с музыкой ворвались в комнату. Женщина судорожно вцепилась в обивку гроба. Гремя аккордами, заглушив молитву, оживляла мелодия паркет, раскачивая стены в такт  пляшущим ногам, рядом с гробом появилась девушка. Молодежь взвизгнула, образовав круг.
В какой-то момент собачьей Безрукавке показалось, что Большая Мама осклабилась то ли от смеха, то ли от жёлчного удовлетворения.
  — Улла!  — пронеслось в зале.
  Крупные в две зелёные маслины глаза с чёрным пульсирующим зрачком, взлетающие тонко очерченные брови, смешно двигались в такт приплюснутому носику танцующей Уллы. Стрелка на жёлтом трико бежала вверх к небрежно убранному под заколку волосу. Мудрую,  всегда сдержанную Уллу сегодня точно подменили. Она запела, одновременно извиваясь в дикарской пляске и гимнастических упражнениях.
  — Раз, два, три!  —  выкрикивала в такт  Улла.
  — Господи, помилуй,  — повторял священник, взволнованно поглядывая на икону.
  — Ни секунды покоя! – кричала Улла. — Приехала добить хромую собачонку!
  —  Вот так, вот как!  — ухал  паркет.
  — Отцы святые, матери настоятельницы,  — лепетал священник, возводя ладони к дыре в потолке.
  Танец захватил Уллу, казалось, неприятности отступили, только музыка бальзамом врачевала, да ещё и месяц в окно, лукаво подмигивая, плясал в небе.
  — Не раскачивай дом, Улла, — слышалось со всех сторон.
  Но танцовщица неутомимо преследовала плакальщиц,  с визгом бросились женщины во двор, дробно крестясь, вслед за ними, прикрываясь библией,  священник.
  —  Дружно собрались. Все микробы разом в один дом, брюхо набить силосом! —  гремела Улла.
         
  Комната наполнилась запахом цветочного освежителя, направляя струю в разные стороны, Улла хохотала. Две старушки в гороховых сапогах "прощай молодость", как ошалелые, носились вокруг гроба, издавая пищащие звуки. Улла перевела дыхание, с силой бросила в толпу использованный баллончик и сказала, глядя на покойную:
  — Подыграй внучке, Большая Мама, ты ведь любила выкинуть что-нибудь эдакое! Разгони зевак!
  Женщине в собачьей безрукавке в первую минуту даже показалось, что Большая Мама вот-вот покинет гроб. Гостья похолодела от ужаса.

  Не дикарская выходка озадачила гостью, опасно другое: несдержанностью, едкой иронией, жаждой справедливости, бунтарским нравом похожа Улла на Большую Маму. Безрукавка высморкалась, тревожно размышляя как побыстрее избавиться от тела, а главное: завершить задуманное дело.
  —  Не срами, Улла! По-кой-на-кой-ой-оой-ни-ца в доме! Не чу-у-у-чужая  мне! — завыла незнакомка. — Мама умерла!
  И слёзы, как по команде ливнем брызнули из  глаз, так, что пришлось  трижды менять платки.
  — Бедненькая, как убивается!
  — А кто такая?  — спрашивали друг друга скорбящие.
  — Да вроде дочь Большой Мамы.
  — Дочь? Впервые слышу.
  Люди пожимали плечами. Откуда взялась эта громадная, тучная женщина с округлой бородавкой на подбородке?

  С живыми проще,  они как на ладони. Как быть с теми, кто невидим для глаз смертных здесь и сейчас. Вот они высятся  держатели стихий: Стрелочник и степная Выдра, колдунья Диса, бог корней дома Вар,  из которых так неистово пьёт человек жизнь, наивно воображая себя хозяином собственной судьбы. Улла прошлась вдоль гостиной, касаясь рукой каждого, в отличие от простых смертных, которым не дано видеть таинственных гостей, она знала и любила всех.
Захлебнулась волнением, её окатил жар, когда в комнате появился  собственной персоной степной Ибис. Он пришёл внезапно, прозрачно безвоздушный, неся на плечах  Лунную Долину, ревностно оберегая каждого жителя.  Не удержалась, подвела щемящая горячка сердца, заглянула в глаза  и бросилась из комнаты.

Позёмка скликала ветра. Курили у порога в нетерпении мужчины, поскрипывал снег. Доверху  заставленные столы ломились под тяжестью подносов с домашней колбасой, пирожками, гусятиной в янтарном жиру, щучьими паштетами, ветчиной, копчёной грудинкой с взбитыми вкрутую сливками. В центре, на виду лежали перепела, приправленные красным вином, плакала водочка.
  — Темнеет! Хоронить пора! — женщина в собачьей безрукавке молодцевато вскочила с места.
  Десяток рук с готовностью подхватили гроб. И вот уже  навсегда уходит на  степной погост родной человек бесконечно дорогой, по-детски беспомощный в бархатном гробу.
  Улла неутомимо бродила опустевшими коридорами. Две старухи мыли пол, по-хозяйски разбрызгивая  воду, ветер прятался в камине, гулко окликая комнаты. Она боялась оказаться на том месте, где ещё недавно стоял ковчег. Всячески уговаривала себя не входить в гостиную, но всё-таки преступила порог.
Степной бог по-прежнему держался в проёме между окон, на границе, где искусной рукой  сделан едва различимый надрез разобщения света и тени.
Вот уже огромное красное солнце выползло из норы. 
Лобастый, с раскосыми цвета степи глазами, Ибис, утопая в проплешине  жидковатого рассвета, чего-то ждал. Улыбка блуждала на  губах, Улле впервые стало по-настоящему страшно и сладко одновременно.
  —  Торопись,  — прочла Улла приговор в глазах степного бога, хранителя Лунной Долины.
  У Ибиса научилась она принимать обстоятельства жизни и смерти, ничему не удивляясь, но сердце, пошлое, горячее, из плоти, всякий раз бунтовало,  толкая на крайность.
  —Я поняла,— сказала Улла,— сейчас от меня ничего не зависит. Ибис, сохрани Лунную Долину. Ты уйдёшь? Что будет с людьми?— сыпала вопросами Улла,— с городом  после смерти Большой Мамы? Я нарочно не пошла на кладбище, потому что не научилась контролировать личное негодование. А что если Безрукавка разнюхает секрет Большой Мамы?
  — Сейчас важно не спугнуть пришлую гостью, Большая Мама унесёт тайну Лунной Долины с собой, — вмешалась в разговор Диса. Улла, как зверь, чует опасность.
Безрукавка, подгоняя старух через сугробы, торопилась забить четыре гвоздя, зычно голосила от нетерпения:
  — Возьми меня на небушко, мама, уж я там тебе подсоблю, родненькая!
Но  её причитания никто не слушал, мёрзлая глина слишком гулко выстукивала о крышку последний марш уходящей эпохе.

  Поминали обильно и пьяно, хотели было спеть песенку, да вышло не к месту, домой возвращались неровным шагом, став для хозяйки чуть ли не родными.   Месяц в небе едва ворочал жирным телом. Собаки вертелись под ногами, подрезая на бегу разомлевшие от мороза  сугробы.
Каждого по очереди провожала до калитки Безрукавка. Причитая, клонила голову,  мягко и печально глядели её глаза, полные горя.   

  Одни поминавшие сменяли других, едва  успевали поворачиваться женщины, обслуживающие столы. Плыли подносы, парко и влажно дышала лапша, всхлипывая янтарной пенкой в фарфоровых тарелках. Ни на минуту нельзя было передохнуть, люди шли шеренгой и каждый,  подходя к дому Большой Мамы, клал у порога окатанный ветрами, порыжевший от осенних туманов степной венок. Кто поменьше, кто побольше, устилая порог дарами от кыпчакских невест. Тянулись шеренги через залы, тысячи ног отражались в зеркалах, и дальше к лестницам, выше и выше по ступенькам, затылок в затылок, и каждый проходящий старался коснуться чепца Большой Мамы, нарочно висевшего на самом видном месте.

  Не осталась в долгу  и пришлая женщина. Как только приступ людской толпы сошёл на нет, осторожно проскользнула к зеркалу, причесать растрёпанный  волос черепаховым гребнем покойной, поддела пальчиком пушистый чепец. Ладно смотрелся  на голове, улыбнулась, ведь грустилось легко, жить предстояло счастливо в достатке.

  Щёлкнул в двери замок, комнату объезжал  полинявший перед утренним восходом новый день. Старик, забытый всеми, покорно спал, небрежно разбросав руки. Большой хохлатый филин сидел в изголовье, напряженно всматриваясь, словно  защищал хозяина от визитёров. Взволнованно закряхтела птица, едва женщина коснулась лица спящего. Филин удивлённо  вывалил глаза, женщина с силой ткнула пятернёй в дурацкую птицу. Он взвился под потолок, старик  открыл подслеповатые глаза, выбросив вперёд руки. Он почуял присутствие постороннего человека, жадно ощупывал воздух, и женщина, с готовностью, подставила чепец, наклонив голову. Старик заплакал, он забыл о смерти Большой Мамы, потянулся губами к пушистой прошве на чепце. Несколько часов проведённых у гроба матери застыли в сознании. Сомнения охватили, ёрзая по кровати, откинул шёлковое одеяло и сел. Старик  растерялся. Слишком знакомым был запах, да, запах присутствия рядом Большой Мамы. С жадностью стал он всасывать привкус материнских волос, особый и сладкий.  Старик попытался рукой коснуться лица женщины, но гостья всякий раз  уворачивалась.
Это ничего, главное запах прежнего уклада жизни по-прежнему существует. Он не понимал, что смерть Большой Мамы надвое расколола его личную судьбу: до похорон и после. Грань казалась неуловимой. Он был всего лишь её тенью.
  — Большая Мама, ты пришла. Накорми меня.
Женщина внимательно рассматривала  старика, удивляясь беспомощности, как  молодость старости. И сколько она не силилась вспомнить его прежним, так и не сошлись воедино отдельные детали: детская покорность, смешанная со страхом перед Большой Мамой, уважение, граничащее с рабством,  попытка сбросить путы Большой Мамы, желание услужить провоцирующее саморазрушение.
  — Ты помнишь меня? – спрашивала она старика, но тот закрывал лицо руками.
 Пришла на  ум встреча с Уллой. Девушка  для женщины  незнакомая, кроме готовности забыть, не вызывала в душе ни любви, ни материнских чувств.
  — Конфеток хочу,  — хныкал старик.
          Женщина вынула из-за пазухи тугие листы глянцевой бумаги, решительно обмакнула золотое перо Большой Мамы в чернила и произнесла:
 — Подпиши бумагу, отец. И я позабочусь о тебе.
 — Это ты,  Большая Мама? В доме так много чужих, она, чужачка, приказала мне идти спать. Я кушать хочу, Большая Мама.
 — Дам покушать, папулька,  — уговаривала женщина упрямого старика.  — Вот подпишешь бумагу и  накормлю.
 — Зачем меня мучить? Какую такую бумагу? — спрашивал старик.
 — Вот лягу в гроб обратно, кто тебя накормит?  — не унималась женщина.
         
  Старик дрожащей рукой водил без разбора по бумаге, он радовался, что так легко и просто всё само собой разрешилось, вновь жизнь пойдет тем же порядком, тому порука запах знакомого чепца. Слёзы умиления катились по его щекам, значит всё страшное позади. Смерти нет для Большой Мамы, это —  всего лишь фарс, скоро установится прежний порядок. Когда же он вновь остался в одиночестве, то ещё долго и мучительно переживал встречу с Большой Мамой, так и не смог объяснить себе, откуда после ухода женщины взялся стойкий запах зверья, привкус родной плоти.
  Улла сидела  в глубине сосновой аллеи, наблюдая, как  жители  Лунной Долины, оставляя за пределами поминального стола скорбь,  говорили друг другу:
  —  Стыд какой!  Привезла целую свиту, шарят по  углам, считают чужие деньги.
  —  Да откуда она взялась, эта в дохе?
  —  Ищет что-то. Весь дом перевернула.
Люди сгрудились вокруг Уллы. Кто-то выражал негодование, больше молчали, а десяток человек предложили бить палкой чужачку.
  —  Не волнуйтесь, она не найдёт то, за чем приехала, — сказала Улла. — Успокойтесь. Хотя какой к чёрту покой, когда зверье разгуливает по дому, разрушая изнутри.
  — Это твоя мать, Улла?
  — Да.
  — Убереги нас от неё, Улла!
  - Куда ты, Улла?
  — Не знаю. Но оставаться здесь больше не могу.
  Улла покинула Лунную Долину. Она втайне ещё надеялась на счастливое будущее. И вовсе не в смерти Большой Мамы  дело,  смерть только усложнила  положение.  Зверьё пустят по следу.

  Ей стало стыдно оттого, что приходили на ум меркантильное желание, вроде яростного приступа жить, и еще раз жить, вопреки логическим доводам о безубыточности смерти. Она не в силах ещё оценить суть происходящего, слишком рано делать выводы, но мысль  что Лунная Долина без чистой, небесной энергии степного бога исчезнет навсегда, порезом запеклась под сердцем. Она понимала пришлая, чужая для неё мать слаба духом, падкая до дарового, способна на разрушение, созидать ей не по силам. Когда-то предательство и материнская жестокость едва не погубили Лунную Долину.

  Как часто Улла позволяла себе быть искренней? Когда она оставалась сама собой?  Редко, практически никогда, кроме одного единственного дня, в тот год не уродились яблоки.
Ночницы блудили по саду, Большая Мама  чуяла кровь, как волк требуху, поспешно уехала, оставив на Уллу дом. 
Какое там благоразумие! Тогда бесилась весенняя земля, солнце оглаживало травы, ещё влажно и парко купались в сладкой глине зёрна, а на плече  осталась рана, след от которой до сих пор саднит душу.

  В тот день майский дождь, как столетие,  ложился на Уллин волос. Ибис и прежде не допускал к себе людей, лишь Большая Мама имела право говорить со  степным богом. Он стоял в кругу горящих трав. Радостное обожание смешивалось с томным  восторгом, когда Улла чувствуя его взгляд, шагнула навстречу Ибису. Степного бога по утрам мыли сойки, излучины рек прокладывали русла  на смуглой коже. Ибис ничего не обещал, ведь он не человек из крови и плоти, вряд ли  в груди степного бога билось сердце. Травы кольцами опутывали бога, росли от предплечья. Улла не владела собой, стыд, здравый смысл теряли значение рядом с ним. Много позже ждала, что он, Ибис, позовёт вновь, а, приласкав,  излечит сердечную рану, но не случилось, ожёг обратился в рубец тянущей болью в душе.

  Ближе к рассвету, здорово продрогнув, Улла припадая к светящимся окнам, осторожно следила за происходящим в доме.  Вдоль стен гостиной десяток мужчин, как капли воды похожие друг на друга, восседали на  дубовых стульях Большой Мамы. В кресле, во главе стола сияла счастьем  пришлая Безрукавка, читала с листа, каждое слово  запивала вином. Чёрный опал Большой Мамы врезался в палец гостьи.
  — Теперь всё пойдёт по-другому, пора рассказать людям правду, пора быть откровенными. Лишь на честных отношениях можно чего-то добиться,  — услышала Улла. – Я заменю Большую Маму, так как обладаю огромным руководящим потенциалом.
Когда, наконец, солнце вошло в силу, Улла успокоилась,  Большая Мама забрала тайну с собой.  Чужачка в неведении.
  — А Уллу необходимо вернуть обатно. Она посвящена во все тайны Большой Мамы, что нам на руку. Пустите по следу собак. Улла должна знать своё место, — сказала Безрукавка.
Пора уходить, Улла. Девушка торопилась не просто одолеть путь, твари дышат ей в затылок.
  — Ибис унёс крест,  — сообщили ей рыбы, встретив на перекрёстке, у водонапорной вышки, где упрямые рыбаки охотились на безмолвие. — Скоро пойдут ливни. Ты сможешь уберечь ростки будущего своим молчанием. Ты должна торопиться, беги отсюда! Он просил тебе передать,   — всякий раз, когда речь шла о степном боге  у рыб округлялись глаза, вот-вот готовые умереть за своего бога,   — что человек рождается в одиночку и умирает наедине с собственным дыханием.

  Одно Улла знала наверняка ей не стоит беспокоиться. Будущее  предопределено ещё Большой Мамой. Умирая, женщина позаботилась о своём городе, сделав всё возможное, чтобы не только Улла, но и многие из тех, кто коснулся чепца, не чувствовали ни в чём нужды. Покойница хитрой слыла, даже в последний путь не отправилась пустой, надёжно спрятала в ладанку семя нового города.

  Твари дышат в спину, Улла? Согласись это смешно, в сравнении с хитростью Большой Мамы.