Однажды в Париже

«Я сила прошлого. Я веду свое происхождение от развалин, от церквей, алтарей, забытых поселений в Апеннинах и предгорьях Альп, где жили мои братья. Я мотаюсь по Тусколани, словно безумец, смотрю на закаты и рассветы над Римом. Смотрю на конец света, при котором я присутствую по привилегии историка, стоящего на самом краю какой-то погребенной эпохи. Уродлив тот, кто родился из утроба мертвой женщины, и я, возмужавший плод, более современный чем ко бы то ни было, в поисках братьев, которых... которых уже нет.»
- Вы хоть что-нибудь поняли?
- О! Я много чего понял. «Брожу я по Тусколани...»
- Записывайте то что я вам буду говорить. Вы ничего не поняли, потому что вы посредственный человек, не правда ли?
- Ну... да.
- Но вы не знаете что такое посредственный человек. Это монстр. Это опасный преступник. Конформист. Колониалист. Расист! Работорговец! Пофигист.
- Хе-хе...
- У вас не заболело сердце после моих слов?
- Нет-нет, что вы.
- Очень жаль. Вы знаете, если бы вы умерли сейчас передо мной, это было бы неплохим развитием сюжета...

                «Овечий сыр», Пьер Паоло Пазолини.

Сколько красивых людей на свете! Как было бы интересно с ними дружить! – думал Жак, ехавший на переднем сидении авто, за рулем которого был папа. Это была редкость – очутиться на переднем сидении, да еще и днем, да еще и в центре города, на Елисейских полях. Полиция придирается, обычно говорил папа и просил его сесть назад. Мальчик точно не знал, куда они едут. Он знал, что папа везет его для того, чтобы провести с ним время, провести вместе со своим сыном, который сейчас не показывал большого желания общаться. Неловкое молчание воцарилось еще с момента, как они садились в машину. В тот миг отец с сыном столкнулись со странным человеком, которого пару раз они видели раньше. «Пожалуйста, купите соломенную шляпу, она ее сделала на корабле, пожалуйста, она наверняка вам принесет удачу, я прошу всего три франка...» На улице было холодно, но на бедолаге была только только тонкая рубашка, шляпу он держал в руках. Папа дал ему деньги, взял в обмен шляпу и мы поехали. Но этот человек... этот молодой парень с блестящими слезами в глазах и деревенским видом сыграл с нами злую шутку. Он попросил слишком мало... или слишком много? И теперь папа видит, что я должен сначала разобраться, связать концы с концами и уже потом думать о таких мелочах, как цель нашей поездки.
Деревья были недвижны, будто уставившись на что-то в парализовавшем их изумлении, как когда подвыпивший рабочий стоит как вкопанный при виде красивой дамы, вышедшей на балкон подышать воздухом сумерек... Люди, идущие и не думающие о том, как они идут и в силу чего. Машины, то мчащиеся по улицам, то тормозящие и маневрирующие, как громоздкий корабль, пытающийся пришвартоваться в тесной бухточке. Деревья, люди, машины... Выражение трех состояний основных уличных предметов и потоков. Неужели эти деревья и эти машины существуют ради людей? Неужели чья-та человеческая воля способна при желании это прекратить?
Деревья похожи друг на друга и невысоки. Сейчас им положено сонно шуршать листвой на ветерке. Кроны их четко отделяются от стволов. Жак помнил, как его отвозили за город, недалеко, и он покорял одно дерево за другим, залезая на все более недоступные ветки. Но первое было другим. Выглядывая в окно со второго этажа, Жак по-прежнему всегда возвращается в тот момент, когда он залез на то первое дерево, созданное для него, для его ног и рук. Нельзя сказать, оно низкое дерево или высокое, потому что он знает, это идеальное дерево. Жаль, что кругом не было приличного кирпичного здания - только громадные каменные особняки. Не видно ни одной низкой черепичной крыши, которая могла бы составить достойную компанию этому дереву. А ведь кирпичи так хороши!
День был выходным и очень пасмурным. Земля на больших пространствах, казалось, пыхтела из последних сил, чтобы питать теплом и энергией все более вялых своих обитателей. Все движения было скованными, хотя на то и не было особой причины – было еще светло, и не было тумана. Видимо, Солнце, маленькое желто-серое пятнышко за пеленой облаков, устало уговаривать облака разойтись. Продолжая лениво выполнять вою работу, оно требовало оплаты своих трудов или даже отправки на покой. Птица, летевшая высоко над городом, могла бы подивиться городскому шуму, сливавшемуся как бы в единый усталый зевок.
Жак любил ездить вместе с папой по городу, когда было скучно. Было хорошо послушать радио, просто включить первую попавшуюся волну, передающую музыку. Ехать без цели, просто так слушать и бессмысленно смотреть в окно было, как ни странно, очень приятно. Хотя, помимо этого, мальчик думал об очень многом, о том, что как обычно оказался в слабой команде, о несчастной доле неудачника Пьера и о плане действий, начечрченном на земле между кустами сирени, который требовал поправок...
Ну а в тот день папа включил какого-то певца, который вызвал большую грусть, и непонятно было, плачет он или убеждает себя в своем превосходстве.
Прошли годы, и мальчик узнал, что красота порой не столько мила и хрупка, сколь жестока и властолюбива, что судьба некоторых людей – это никогда не заботиться об умоляющих и стенающих, никогда не желать зла врагу своему, а добра – своему другу, что цели нельзя лишь домогаться, но надо уважать и хранить ее чистоту. Он знал, что история – пружина, регулярно принимающая предельно сжатое состояние, в котором все ее витки соприкасаются. Он решил, что будет не только думать, но и говорить, не давая мысли попусту вырваться и потерять свою силу.
Но пока вокруг были только мелькающие надписи. И думая о человеке с соломенной шляпой, мальчик никак мог понять, что же его больше всего взволновало. Что его обидело? Есть ли у него здесь друзья? Он получит то, о чем мечтает? Жак не знал, как раскрыть свои мысли другим. Он представлял ухмылки друзей. Он уже видел перед собой невозмутимые лица взрослых, слетающее с их губ безжизненное «И что?». Они так часто указывают на наши ошибки, но никогда не хотят делать то, что мы точно знаем, как правильно делать. Они безразличны ко всем новым находкам. Они плохо отзываются о нашей компании, но сами всех игнорируют и говорят то, во что не верят. Какая жалость.
Папино молчание подсказало ему, что он прав. Жак хотел подставить лицо под ветер и вытянуть руки в противоположные стороны, но как развернуться в этой машине?

В очередной раз все шло как по маслу: толпа заходила, люди как куклы расставлялись по местам, медленно, как пингвины, принимали важную позу, будто бы ненароком заглянув в отражавшее их стекло окон, почесывали лица и приглаживали лысины, устремляли глаза на газету или надпись и ждали того момента, когда они складывали газеты, важно поводили рукой по лысине, занимали исходные позиции, замирали на несколько мгновений, а потом всей гурьбой, пихаясь и толкаясь, выходили из вагонов... Любой режиссер или полководец позавидовал бы этой неукоснительной слаженности движений у стольких людей.
Но люди были разные. Одни толкались специально. Другие поглядывали на девушек. Третьи, давно не спавши, бессознательно клонили тяжелую голову на мягкие плечи этих девушек, как в тумане джунглей на нежные ветви садятся утомленные птицы. Четвертые, не сдержав любопытства, заглядывали за плечо читавших газету. А были и те, что делали почти все из перечисленного, но с одной лишь целью: обмануть, стащить бумажник и смыться, а в случае провала устроить толкучку в дверях.
На этот раз вор дернул сумку с такой силой, что женщина повалилась бы вниз, если бы ее не поддержали пассажиры. Но их было недостаточно, чтобы навалиться на вора и не дать ему бежать. Теперь ему будет не трудно затеряться в толпе.
Странно, ведь хватило бы одного удара, толчка, подножки... Но люди по одиночке не решаются действовать. Трусость ли это?
А она... Почему бы к ней все-таки не подойти? Разумеется потому, что ее воспитывали долго и тщательно, объясняя всю дерзость и непристойность такого дела, как знакомство на улице, тем более в транспорте, да еще и при людях. Вон они, свидетели, никто ни на кого не смотрит, все уставились в разные стороны. Никого ни для кого нет и не может быть, все для всех преступники. И все же многие думают о чем-то интересном. Например, о том, что думать об интересном неуместно и вообще вредно.

- Простите, я на станции купил две минералки, но выпил только одну. Вам не нужна минеральная вода?
- Ну, на самом деле... я вполне могу обойтись.
- Скажите, что значит «на самом деле я могу обойтись?»
- Это значит, что, в принципе, лучше вам ее оставить при себе.
- Но мне некуда положить ее, а ехать еще долго, потом еще и на трамвае... Иногда я делаю необдуманные поступки, покупая больше чем нужно, именно тогда, когда не нужно.
- Вам и впрямь хочется чтобы я взяла бутылку?
- Да, конечно.
Эта девушка сидела в задней части вагона. Она взяла бутылку. Жак присел рядом.
- Скажите, что вы так смотрите?
- Мне интересно, станете ли вы пить. Мне показалось...
- Я же вам сказала, что не хочу! Скажите лучше, чем вызван ваш поступок?..
- Итак, вам интересно знать причины. Если рассказывать все причины моего поступка, вам точно станет или скучно, или же столь интересно, что вы пропустите свою станцию.
- Думаете вы можете заинтересовать меня?
- Думаю, если хоть что-то в моей власти, так это рассказать вам про меня и ответить на вопросы.
- Как вас зовут?
- Жак Тиббо.
- Чем вы занимаетесь?
- Я... я студент физического факультета.
- Скажите, Жак, вам нужно от меня что-то?
- Да, мне нужно убедиться в том что вы действительно самая яркая натура из тех кого я вижу в этом вагоне. А вы учитесь где-нибудь?
- Нет.
- Вы живете в Париже?
- Ответьте честно: вы задаете эти вопросы чтобы порадовать меня вашей заботой?
- Извините, но я не считаю пока что возможным как-либо еще вам пригодиться, тем более порадовать.
-  Нужны ли вам дополнительные доказательства того, что мне было весело и без вас, а ваши вопросы банальны и неинтересны?
- Мне от вас не нужно никаких доказательств. Но я хотел бы узнать имя.
- Вы повели себя на сей раз разумно и не сказали ничего лишнего. Меня зовут Симона.

- А знаешь, Жак, когда ты подошел я подумала что ты часто так заговариваешь с девушками, - сказала Симона, заправив локон волос за ухо и принявшись за молочный коктейль.
- По-твоему, это было бы недопустимым? Или ставить рекорды по количеству знакомств – не интересный вид спорта?
Симона рассмеялась и сказала что ее интригует способность не ставить рекорды, а воздерживаться от них – быть нежным и чутким.
- Ты был мил, ты водишь в красивые места. Но любишь ли ты меня?
- Ты веришь в это слово? Точнее, ты действительно веришь в меня настолько сильно, что предполагаешь такую возможность?
- Скажи мне, не увиливай.
- Каждый миг с тобой это счастье для меня. Ты прекрасна и в ласке и в уничижении. Ты моя жизнь.
Симона смотрела вдаль. Где-то громко просигналило такси.
- Я тебя люблю, Симона. Я тебя люблю и боюсь тебя.
- Не бойся меня.
- Я не могу. Я боюсь больше чем люблю.
- Чего ты боишься?
- Тебя. Потрясти тебя, потерять тебя. Пренебречь моей любовью, пренебречь тобой.
- Я тебя ни о чем не прошу.
- Но это еще больше обязывает...
- Что же может помешать любви?
- Я боюсь не столько красоты извне, сколько ужаса изнутри. Я боюсь представить себе катастрофу.
- Какую?
- Ту, что делает любовь непосильной. Ту, что отрезвляет и остепеняет. Ту, что заставялет руку, направленную к нищему с милостыней, дрогнуть в последний момент.
- Это... Это не болезнь. И не гордость и не презрение.
- Это трусость, Симона.

Свидетельство гибели эпохи оставляет по себе память на всю жизнь. Как кумир былых времен, когда-то прекрасный и блистательный, медленно увядающий в смерть, так и уход эпохи по-настоящему устрашает тогда, когда она наступает. До того, как занавес начинает опускаться, есть надежды, есть какие-то зацепки и какая-то сильная, перегнившая вера, не желающая уходить и готовая раздавить саму себя наподобие гигантской звезды. Понятно, что бороться с ней пока еще так же бессмысленно, как пытаться ее воскресить уже после момента торжественного конца. Потому что вера эта направлена к объекту всех желаний и дум.

Как я скажу ей об этом? Кто я такой чтобы говорить? Америка оставила политику нейтралитета. Интернациональные бригады разъезжаются по миру, и бойцы говорят что теперь Испания – это ад. Гитлер обещает ограничиться Австрией, но Молотов заявляет, что нацизм хочет запихнуть весь мир за черту германской границы. Шведский дипломат убит германским агентом. Катрина перебирается сюда из Польши. Китай на грани тотального распада под ударами японских армий. Сколько еще продержится этот мир? Что будет завтра? Кто скажет, что случиться завтра? Кто объяснит, как, что надо делать, чтобы было снова как вчера? Почему, зачем надо было вообще переворачивать страницу, и зачем именно так? Как можно сберечь вот этот платок? Как любить? Как не убить? Куда идти? В монастырь? В армию?

Симона... Она говорила, не надо. Она просила ехать в Гавр, долго просила. Но это все одно. Только там это может стать неожиданным, а тут все шансы налицо. Как в русской рулетке, один из шести – смерть. А потом один из трех, один из двух...
Аррас с окрестностями были хорошо видны, луна светила ярко. Когда налет окончился, неразбитые фонари стали свидетелями такой сцены.
- Кто такой?
- Жак Тиббо, старший сержант.
- Зачем пришел?
- Я не хочу стрелять во врага.
- Ты лжешь. Ты нас ненавидишь. Расстрелять шпиона!
Эта пулеметная очередь показалась Жаку очень короткой.

В тот день Симона приехала обратно в столицу, так и не решившись выехать из страны. Эйфелева башня была как будто надломлена. Вся верхушка скрылась за пеленой тумана. А Париж долго старался забыться, отмахнуться и притвориться тем самым старым городом, каким его когда-то знали.