И снова на улице Флёрова

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НЕ ОДНОЙ НЕДЕЛИ



"А потом погода испортилась".

Эрнест Хемингуэй,
«Праздник, который
всегда с тобой»


…А потом погода испортилась. В конце календарной осени подул свежий ветер, и пришла настоящая зима: со снегом, из которого можно лепить снежки, с температурой ниже нуля… и со всеми прочими атрибутами, от которых мы уже отвыкли в наш век глобального потепления. Отрадно, кстати, что осень нынче была как отличница по чистописанию: без этой слякоти, без этих нудных депрессивных дождей. Но… долго привыкать к настоящей зиме не пришлось. Не успели проститься с осенью, как с другой стороны света налетел ветер: свалил хилый тополь у фабрики-кухни, обломал ветки деревьев и принёс с собой тепло; по всей Московской области, не только у нас, установилось рекордно низкое атмосферное давление, впервые зафиксированное в этот день за всю историю метеонаблюдений…


ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Я иду привычным маршрутом по улице Флёрова.

Добрый человек Башарин подкупил меня однажды, признавшись, что уж так-то он полюбил, прочитав «На улице Флёрова», эту улицу! Она мне и самому нравится. Её городской пейзаж напоминает уютные урбанизированные деревушки Европы. В иной и население-то три с половиной человека, но есть своя ратуша с часами, водопровод и прочие коммунальные услуги; есть смысл жизни, недоступный жителю большого города.

По этой улице можно ходить, не покидая свой внутренний мир. К трём измерениям пространства как будто добавляются внутренние степени свободы. Можно идти, читая на ходу газету, как это делают иногда теоретики. Иной раз не сразу и заметишь, что поток сознания вынес тебя на самую середину дороги… На этот случай есть клаксон автомобилиста — здесь он уже не редкость… 

С Башариным мы познакомились в прошлом году, в августе, кажется, когда он зашёл в редакцию газеты «Дубна», а завернул в музей и опрометчиво принял меня за редактора, вследствие чего говорил со мной весьма почтительно. Я успел поправить его, прежде чем вышел настоящий редактор, и Башарин рассыпался в извинениях. Но с тех пор он всячески даёт мне понять, как высоко он меня ставит.

Иногда кажется, что он всегда улыбается — и судьба улыбается ему встречно.

— Нет, случаются и осечки, — поправляет Александр Алексеевич. — На днях испытал нападение на себя. Теперь я понимаю, как нелёгок труд журналиста.

— Кто на вас напал?

— Один из тех, кто поддерживает выселение клуба юных техников. Слышали об этом?

— А как же! Весь город говорит.

— Совершенно правильно, я как раз написал в защиту клуба… Вот ты мне скажи, Александр Александрович: могу я считать себя журналистом? Меня знают: Вера Фёдорова, Евгений Молчанов, Ольга Тарантина…

— Стоп! Вас знает Юрий Туманов? Если вас знает Юрий Туманов, можете считать себя журналистом.

Я познакомил его с Тумановым. Всё удачно сошлось — они появились в музее почти одновременно. Александр Алексеевич зашёл за газетами — а тут Туманов, у него как раз закончился рабочий день. Фотоаппарат самого последнего поколения был при нём.

Я предложил чаю.

— Что-то у вас темно, — сказал Туманов. — Электричество экономите?

Дубна — город-лес, особенно здесь, в её исторической части. Приземистое одноэтажное здание, в котором размещается музей, со всех сторон окружено соснами с их великолепным ростом и выправкой. Непроницаемые хладные ели также не прибавляют музею света. Прямые солнечные лучи проникают сюда нечасто и задерживаются ненадолго, а в декабре, когда на Дубну спускаются сумерки года, весь день приходится довольствоваться электрическим освещением…   

Когда включили свет, атмосфера музея перестала казаться такой плотной, как прежде, в сумерках уходящего дня. Показалось даже, что день только начинается, и всё ещё впереди. Даже портреты основоположников, висящие на стене, заулыбались. Такими их увидел однажды Башарин. Только он назвал их не портретами, а учёными. Отождествил с живыми людьми. И по большому счёту он прав. Все эти портреты, между прочим, работы Юрия Туманова. Они как живые. Язык не поворачивается называть их фотографиями…

Заулыбались не только Мещеряков и Понтекорво, но и остальные; даже Флёров, казалось, оторвался от своих экспериментальных данных, приподнял голову и устремил на участников чаепития на удивление доброжелательный взгляд из-под кустистых бровей…

Я представил Александра Алексеевича — учителя географии в отставке и одного из первых краеведов Дубны. Туманова представлять не пришлось. Пока пили чай, он щёлкнул Башарина несколько раз. Так, между прочим. Или между делом. Для полноты коллекции. Инстинкт профессионала. Хотя непонятно, что Туманов делал «между делом»: фотографировал или пил чай. Превратил обычное чаепитие в фотосессию. Такой портрет получился! Потом мне рассказывал, открывал секреты мастерства, как он Башарина «разогревал», прежде чем пустить камеру в ход. А в один прекрасный день от него пришёл человек с фотографиями. Я передал их Башарину. Тот был в восторге!

…Да, Юрия Александровича представлять не надо. А я бы всё-таки его представил. С неожиданной, может быть, стороны. Так, чтобы можно было вынести потом в заголовок: «Неизвестный Туманов». Мы привыкли думать, что Туманов — это Дубна, и мало кто, например, знает его как путешественника. Да и сам он себя как путешественника высоко не ставит. Для него это не самоцель. Его путешествия — это проекция его жизненного пути за поверхность Земли. Помните, как говорил товарищ Сухов? «И носило меня от Амура… — От Амура?!! …до Туркестана…». А Юрия Александровича носило и дальше. Сначала «за туманом и за запахом тайги». Потом был долгий путь на запад. Назад, в Европу. Едва перевалил через Уральский хребет… ТАСС, потом Дубна. Шёл аж с Дальнего Востока. Или с Камчатки? Всё время путаю. Не хватает запечатлённых на твёрдом носителе данных. А Туманов этого не хочет. Не хочет живое слово превращать в застывший текст. Я ему столько раз предлагал: Юрий Александрович, напишите воспоминания. У вас получится. Распакуйте свой жизненный багаж, откройтесь людям. Вам есть что рассказать. Помните, как в песне поётся: «После плаванья в тихой гавани вспомнить будет о чём»? Не я один, видимо, предлагал — он всякий раз сводит разговор на нет. Песню помнит, а вспоминать на бумаге отказывается наотрез. Ну хоть надиктуйте! Не хочет. Не сразу понял я, почему, а сам он не говорит. А загадки никакой нет. Просто Юрий Александрович — человек до последней капли крови преданный будущему.

…Что ещё сказать? Лёгок на подъём. Другой, если сравнить его, положим, с домом, похож на классическое произведение городской архитектуры: с водосточными трубами, которые грохочут в проливной дождь, извергая на асфальт потоки воды, покатыми плечами крыш, паровым отоплением и впечатляющим своей показной роскошью парадным. А дом Юрия Александровича — это, скорее, переносная палатка лидера ливийской революции, которую тот таскает с собой по свету в поисках выгодных для своей страны договоров и соглашений…

Вот чего Туманов не переносит, так это, во-первых, неправды, в какую бы изящную оболочку она ни была заключена, а во-вторых, халатного отношения к делу и, как следствие, паршивых результатов. Человек на работе должен гореть. Разве это не ясно? Не можешь гореть — будь добр, уходи, освободи место другому…


ДЕНЬ ВТОРОЙ

Туманов на проводе. Узнать его по телефону несложно. Электричество перед ним бессильно. После любых электрических преобразований, восстановившись, он становится снова самим собой.

Юрий Александрович начинает с принципиальных вопросов. То есть, ругаться. Ставит вопрос ребром, и трубка разогревается. Чем больше сопротивление, тем больше накал.  Поэтому лучше не педалировать.

Вообще-то, Туманов — человек старой закалки, привык обходиться без микрофона. Не всякий микрофон его выдержит. Тиха украинская ночь, как говорится, когда на Украине нет Юрия Александровича (не в смысле «Шумел камыш», как вы понимаете, конечно).

— Ты что сидишь? — сходу атакует Туманов.

— А что?

— Ты почему не в ресторане?

— А почему я должен быть в ресторане?

— Ты должен сидеть в ресторане и угощать меня коньяком!

— А вы из ресторана звоните?

— Ты фотографии получил? — понизив амплитуду, уточняет Туманов.

— Ах, да…

— Хоть бы спасибо сказал!

— Спасибо!

Не так уж много ему и надо. Обыкновенная человеческая благодарность… Вот это-то мне и нравится в нём больше всего. Он ведь начисто лишён честолюбия. Такого, знаете, чтобы по-настоящему. Ну, а авторские права — это уж, извините, это другое дело. Тут Юрий Александрович готов драться как лев…

…Звякнул колокольчик входной двери — Юрий Александрович собственной персоной. Обычно он заходит к нам вечером, часам к пяти-шести, если не по делу, а просто потрепаться. А сейчас как раз шестой час. Трудовой ресурс исчерпан, можно поговорить за жизнь. Раньше нельзя. Не позволяет трудовая мораль. Без этого не было бы человека, которого знают все. «Дубна глазами Туманова», простите, это о ком сказано?..

Если Молчанов на месте, Юрий Александрович сначала идёт к нему, тот поднимается ему навстречу, и противоположности сходятся; если Молчанова нет на месте, как сейчас, Юрий Александрович сразу идёт к нам.

Туманов, первая рапира города, делает первый выпад:

— Слышал?

— О чём?

— Ну ты, старый, даёшь! Чем вы тут вообще занимаетесь? Слышал, Веру Фёдорову уволили?

— Слышал. Башарин сказал.

— Она подала в суд.

— Молодец!

— Молодец, конечно…

Причина всё в том же клубе юных техников. Вера выступила в его защиту. И в защиту «Живой шляпы» — уникальной детской газеты, украшения нашего города. Результат: Веру тут же уволили. Она ведь сотрудник мэрии. Стало быть, нарушила закон корпорации. Ведь решение о переносе клуба юных техников уже принято. Так думают в мэрии. Эти люди не понимают, что Вера Фёдорова принадлежит совсем другой корпорации — Союзу журналистов России. Мэр понимает больше. Он пришёл на демократической волне начала 90-х. Как-никак почти двадцать лет у власти. На носу выборы. Он уже предлагал Вере мировую. Поздно!

— Но работать с ней я бы не смог, — заключает Туманов, покачав головой.

— Да и как это возможно, два нонконформиста в одной упряжке?

Появляется Валентина Дмитриевна, нервная ткань музея. Вся наэлектризованная, она только что вернулась из похода по инстанциям. Бухгалтерия, отдел кадров… У неё тоже накипело на душе. Ей тоже есть что сказать людям…

Пока мы пьём чай, у соседей, они по средам выпускают номер, а сегодня как раз среда, кипит и выкипает жизнь. Из полуоткрытой в коридор двери виден строгий и сосредоточенный профиль Ольги Тарантиной, замещающей собой на целый месяц, пока шеф не вернётся из командировки, и его, и весь журналистский корпус, сильно поредевший за два года: последний штатный журналист, помимо её самой, уволился ещё в прошлом сезоне.

Оля работает над несобственным текстом как утюг над свежим не выглаженным бельём. Вот текст отглажен, и наступает последний этап редактуры: опытной рукой между восторгами внештатного корреспондента аккуратно вставляются щепотки фактов, которые входят в материал как изюм в творожный сырок. Оля придирчиво пробегает текст глазами. Продукт готов к употреблению. Срок годности — неделя. Таков удел почти всех газетных публикаций… 

— Оля, хочешь, ещё материал?

Мгновенная реакция Ирины Ивановой, которая уже завершает вёрстку:

— Зззздра-а-ассссьте!


ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Если человек, заходя, оглядывается по сторонам, значит, это он наш человек. Первоочередная задача — понять, что ему нужно, и на ходу слепить из того что под рукой цельный и запоминающийся образ. Так, чтобы осталась иллюзия понимания. Конечно, пользуешься и трафаретами, опираешься на какой-то стандарт, но когда есть обратная связь, когда тут же видишь реакцию, без импровизации нельзя. Хорошо, когда задают вопросы. Тогда ясно, куда гнуть сюжетную линию, и знаешь, что составленный на ходу образ проникает особенно глубоко и долго держится…

— …Проходите; у нас натоптано, не обращайте внимания — вчера здесь было мероприятие: записывались на культурную поездку от Дома учёных…

Я беру в руки ущербную деревянную указку с изящной резьбой — однажды, в самом начале лекции, в порыве скрытого волнения я так сжал её в руках, что отломил указующий кончик.

— …Вот наши основоположники. Вот микроскоп Курчатова, который Игорь Васильевич подарил своему бывшему аспиранту Мещерякову при его переезде сюда, в Ново-Иваньково, после того как в конце 1949 года здесь под руководством Мещерякова был пущен первый советский синхроциклотрон. Вот его макет. А вот он сам — на фотографии под потолком. Можно оценить его размеры. Первый советский синхроциклотрон, построенный на принципе автофазировки. Одно время был самым мощным ускорителем не только в Европе, но и в мире. Но об этом мало кто знал — до середины 50-х годов ядерная физика в Советском Союзе была наукой секретной… У этого ускорителя счастливая судьба. Пережив несколько модернизаций, он работает до сих пор. Теперь его используют в основном в медико-биологических исследованиях и для лучевой терапии…

— Решение о его строительстве было принято в августе 1946 года; тогда же, как пишет в своих воспоминаниях основоположник институтской Дубны Михаил Григорьевич Мещеряков, было определено место строительства. Историческая подоплёка была самая простая. Михаил Григорьевич вспоминал, что Курчатов взял за правило: всё, что есть у американцев, должно быть у нас. Кем был Курчатов после войны, говорить не надо? Основатель ядерной империи в СССР, государства в государстве… Американцы готовились пустить в Беркли свой синхроциклотрон. Значит, такой синхроциклотрон, или лучше, должен быть у нас…

— …Решение о создании международного института в Дубне также было чисто политическим: в Женеве за два года до этого был открыт европейский ядерный центр…  Кандидатура Дмитрия Ивановича Блохинцева на должность первого директора оказалась идеальной. Вот он, с сигарой. Дмитрий Иванович был уже всемирно известным учёным: под его руководством в 1954 году была пущена первая в мире атомная электростанция…

Это затравка, введение в историю вопроса. А дальше — как карта ляжет. Иногда сюжет может так повернуться! Один человек, когда я дошёл до легенд о Флёрове, спросил: а это правда, что Менделеев увидел свою таблицу во сне? Да нет, это легенда… Легенда, думаете? Ну да, такая же, как яблоня Ньютона. И это легенда?!! Да, вы не знали? Закон всемирного тяготения угадал ещё Роберт Гук, который известен современным школьникам как закон Гука. И не он один угадал. Эта гипотеза называлась законом обратных квадратов. Гук послал Ньютону письмо с предложением ему, великому геометру, вывести из закона обратных квадратов законы Кеплера. Ньютон письмо получил, но ответа не дал. Владимир Игоревич Арнольд так и говорит: теперь-то мы знаем, что яблоком, упавшим на голову Ньютону, был Гук… Говорят, правда, что Менделеев всё-таки что-то видел во сне, что-то ему там явилось в готовом виде, но, скорее всего, это сам Дмитрий Иванович придумал — знаем-то мы об этом с его слов, они там были один на один, без свидетелей: он — и его сновидение…

Они все были очень разные люди, наши основоположники… Даже бывшие однокурсники Блохинцев и Франк. Дмитрий Иванович по широте научных и культурных интересов напоминал человека эпохи Возрождения. Можно даже сказать, разбрасывался. Илья Михайлович, напротив, сосредоточивался на чём-то одном. Франк был мягким, деликатным человеком. Он прошёл через историю институтской Дубны как нейтрино — никого не задев. МГ, скупой на похвалы и щедрый на критические замечания, говорил об Илье Михайловиче: «на директорских совещаниях, где мы нередко дрались за ресурсы, Илья Михайлович выступал в роли миротворца и модератора, увещевателя…». Исключительный человек Бруно Понтекорво. Сложно говорить о Николае Николаевиче Боголюбове — всё равно что поднимать ленинскую тему в советской литературе; когда вторгаешься в сферу высокой науки, легко можно получить по шее, а не хотелось бы… Просто говорить о Флёрове: сверхзадача ясна, характер определён…

Когда рассказ об основоположниках подходит к концу, часто складывается ощущение, что остался незаданным один вопрос. Иногда его всё-таки задают. Нет-нет да и спросит какой-нибудь молодой человек с горящими глазами, с воодушевлением выслушав рассказ о прежней Дубне: «А сейчас есть такие люди?». И глядя на это вдохновенное лицо, так и хочется сказать: да, конечно! Конечно, есть! Но тут же подавляешь в себе этот порыв, потому что предвидишь следующий вопрос: а кто они, эти люди? И начинаешь мямлить, уводить в философскую сторону вопроса, вспоминать исторический материализм, марксистскую трактовку роли личности в истории… в общем, повторять зады философии полуторастолетней  давности…


ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ

Иногда сознаёшь, что уровень понимания слушателей был выше уровня, на котором ты излагал. К сожалению, всегда задним числом. Случается такой порыв — поговорить с человеком, который умнее тебя. Конечно, если он этого не показывает…

Особый случай, когда в музей заглядывают те, кто сам работал на выставленных экспонатах или их прообразах, кто не понаслышке знает ремесло физика. Кто знает, что такое выбитая точка, как сгладить спектр и выделить пик. Кто знает, что один пик — это открытие, два пика — это два открытия, а три пика — это уже масть! (так писал неизвестный автор XX века в дубненской стенгазете «Три кварка»… не Сергей ли Авраменко? Автора!). Тогда процесс передачи информации идёт в другом направлении, и чувствуешь себя на новом витке познания. Не об информации даже речь. Как говорил Птолемей, исследователь звёздных множеств, ноги твои уже не покоятся на земле, ты стоишь рядом с Зевсом, вкушаешь амброзию и ощущаешь себя богом… 


ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Пришёл крупный человек — такой, что кажется, не хватает ему трёхмерного пространства, не вписывается, в четвёртое измерение как будто частью своей уходит; вошёл уверенно, основательно, звякнул колокольчиком и сразу стал как будто составляющей и неотъемлемой частью музея. Не спеша, по-хозяйски осмотрел экспозицию, остановился на железном арифмометре «Феликс» — предмете нашей особой гордости, вызывающем неизменный интерес у школьников: когда говоришь, что это механический калькулятор, способный выполнять четыре действия, детские и юношеские эмоции выплёскиваются в диапазоне от простого любопытства до шквального восторга.

Оказалось, у человека есть дома своя, личная коллекция вычислительной техники. Для завершённости не хватает арифмометра. Будем меняться, предложил. Без знака вопроса в голосе. Не каждый день к нам такие люди заходят… Нет, говорю, мы так не можем. Он у нас один такой. Его, может быть, ещё колонисты педагога Макаренко делали…   

Рассказал потом краеведу Буланову. Лучше бы не рассказывал. Он так расхохотался! Потом я понял, почему. У него такой опыт, оказывается, уже был. У них в центре детского и юношеского туризма свой краеведческий музей. Раньше школьники собирали макулатуру, а теперь все стали краеведами. Приехал к ним человек из Запрудни. Приехал, посмотрел, восхитился, увидел краеведческий баян — и словно в плен попал: давайте, говорит, я вам то-то и то-то, а вы мне баян? Милый мой! ответил ему Буланов, расхохотавшись, спасибо, конечно, что приехал, но то-то и то-то мы и сами достанём, а баян у нас на вес золота! Так что руку могу пожать, а баян — извини…

Предлагают экспонаты и просто так. Коллега Кавченко хотел принести один из первых персональных компьютеров болгарского производства, который пылится у него в гараже, — незабвенный «Правец» с его чудовищным монитором. Пообещал, что ещё что-нибудь поспрашивает на работе. Ну как? спрашиваю у него при встрече. Поспрашивал? Поспрашивал, говорит, у одного (и назвал фамилию). Есть у тебя что предложить в качестве экспоната для музея ОИЯИ? Ты ведь давно в Институте работаешь. Я и то давно работаю, а ты уже был, когда я пришёл. Тот репу почесал. Подумал. Даже не знаю, говорит. Что я могу предложить? Разве что себя… 


ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Вернулся из Европы Туманов, привёз новость: Веру Фёдорову восстановили на работе. А мы уже знаем. Башарин сказал. Правда, суд она проиграла. Понадеялась на силу правды, упустила из виду, что суд носит состязательный характер, и не взяла адвоката, а ведь каждый должен знать своё ремесло. Но мэр дал понять, что предложение остаётся в силе… «…Вот только клуба юных техников, которым столько лет гордился город… больше не будет. Не будет и «Живой шляпы» — он слишком хрупок, этот живой организм детской газеты, чтобы рассчитывать, будто его механически можно перенести в любое помещение…».  Мэр, конечно, понимает, что «Без подвижников город не жив». Но и на одних подвижниках город долго не продержится. Говорят, что Греф, когда ещё был в силе, после визита на строительную площадку будущей особой экономической зоны сказал: впервые я зарываю государственные деньги в пойму великой русской реки Волги…

Что-то трогательное и печальное есть в современном облике институтской части Дубны — города великой, но уходящей культуры. У старых зданий появляются новые собственники, новые хозяева жизни. В институтской части города не осталось ни одного книжного магазина. Книжные киоски заменить их не могут. В здании книжного магазина «Эврика» теперь гастроном «Копейка». Символично!

Историческая часть города сокращается как шагреневая кожа. Прямо на глазах. Институт испытывает финансовые затруднения… впрочем, как всегда, но сейчас резче, потому что мировой финансовый кризис и тому подобное. Ещё год назад дом напротив «Огонька» был наш, к приезду Медведева на нём обновили крышу, а теперь дом продан, и пресс-секретарь Института Борис Старченко со своим отделом уже на новом месте; место уютное, но прежнего простора нет: столы ставить некуда — как их ни расставляй, один втиснуть не удаётся. Коттедж Понтекорво тоже сменил хозяина, меняет внешний вид. Дом международных совещаний выставлен на продажу. А что ещё выставить? Синхрофазотрон уже продан. Уравнения никто не берёт. Сейчас они и даром никому не нужны, а завтра, если от них будет толк, предприниматели их даром и возьмут. Под будущее никто ничего не даст. Государство могло бы дать под будущее, но оно, видимо, будущего не видит…

Кто бы написал об этом? В Дубне большой отряд журналистов, есть резервисты. Башарин штудирует брошюру В. В. Шинкаренко «Школьнику, пробующему перо». Я сам в неё регулярно заглядываю. Полезное чтение. Чтобы быть журналистом, одного Туманова знать недостаточно… 

…А за бортом снова плюс шесть. Заглянул в Пушкина, сразу нашёл то, что искал: «Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе». Так что все наши рассуждения о глобальном потеплении носят пока сугубо локальный характер. «С климатом на ты» — до этого нам ещё далеко…

Конец ноября — начало декабря 2008 г.