Позёр

В Интернете действуют клубы самоубийц…
Membrana.ru

«…За окном лениво всходило солнце, обнажая мокрый асфальт. Оттепель напоминала о приближении весны. Я смотрела вверх – на небо, смотрела вниз – на землю. Пыталась представить, как фотоснимок запечатлеет мой вымокший труп, распластавшийся поверх асфальта.
На этом снимке не будет красных пятен. Снимок будет черно-белым. Черно-белым и блеклым. Как будто во всём мире не найдется для него красок. Не найдется людей, способных оплакать моё обезображенное тело…»
Закончив чтение, она отложила распечатку, глядя внимательно, вопросительно:
- Ну, как?
Не находя нужных слов, я покачал головой в ответ. Её глаза, привычно грустные, привычно тусклые, стали темными, как мокрый асфальт. Как волосы, свисающие до плеч. Как кофточка с розовыми пуговичками. Я считал их, старательно не думая о грустной девочке, покинувшей меня.
Весь день мы примеряли варианты, как лучше уйти из жизни вдвоём. В конце дня разошлись, чтобы продолжать рассуждать об этом, но уже порознь. Тогда рассуждения эти стали казаться мне бессмысленными, бесконечно далекими от реальности и… дикими. Меня от них тошнило. Мне стукнуло шестнадцать, когда я перестал думать о смерти. Ненадолго.
Уже не помню, что вынудило нас расстаться. Лето, наверное. Мы оба не любили лето. Лучистое, жизнерадостное, оптимистичное. Когда молодые пары в парке ходят, обнявшись, будто придерживая друг друга, чтобы не упасть. Когда мы, уронив взгляды, слонялись взад-вперёд, сплетая руки за спинами.
Помню губы, ноющие от поцелуев и укусов. Помню мрачную догадку, что в каждом влюбленном есть что-то от людоеда. И поддакивание тюльпановых засосов на её нежной шее. Всё, о чём я мечтал потом один, мы не любили в то лето вдвоём.
Может, мы просто любили жалеть себя, наслаждаясь моментами инсценированного одиночества? Мы стояли у ворот родной школы, которую так ненавидели, и ждали дождя. Я знал, что первая капля будет последней в наших отношениях. Я коснулся её запястья, сверяя свою тахикардию с отчетливыми резкими подергиваниями её пульса. «Наши сердца никогда не будут биться в унисон, – подумал я, – Они никогда не смолкнут одновременно». Эта мысль представлялась мне безысходно печальной.
Когда моя девочка скрылась за поворотом, я сел на поваленное дерево, раскрыл конверт, что она оставила, и захныкал. Над фото с того далекого вечера в картинной галерее. Она – в костюме мертвой невесты, я – в гриме Мэрилина Мэнсона.
Запрокинув голову, за пеленой мелкой водяной россыпи я видел солнце, предельно яркое. По лицу, смывая печаль, барабанили круглые скользкие капли.
Годы мелькали мгновениями. Я сменил школу, два института. Работал, где придется. Скучал. Иногда в дневной суматохе всплывали снимки моей бывшей грустной девочки. Иногда они менялись, как менялись её настроение, прическа и парни. В общем, всё менялось. Вспоминая о суицидальной романтике подростковых лет, я улыбался. Нас называли «позёрами». Наверное, мы были позёрами. А может, мы просто не скрывали своих чувств.
Я изменился, и изменилось моё отношение к смерти. Люди вокруг умирали. Умирали родные, старые и больные. Умирали друзья, молодые, любящие жизнь. Моей коллеге прострелили голову, когда она возвращалась домой из редакции. Девушка скончалась в больнице, не приходя в сознание. В память врезалась последняя запись её Интернет-дневника: «Мне исполнилось двадцать пять. Пожелайте удачи».
Не думать о смерти я не мог – слишком её боялся. Виной тому, по всей видимости, один эпизод, ради которого этот рассказ.
В двадцать три года я вернулся, чтобы взглянуть на то, что осталось от школы, под широкими сводами которой мы с любимой укрывались от дождя, сливаясь в поцелуе. Школы, откуда мы выскакивали после уроков, как обезумевшие, прямо под ливень, промокая до ниточки, согреваясь друг дружкой и тем, что было известно нам одним. Наконец, школы, из кабинетов которой тянулся клубок моих юношеских страхов.
Вернувшись, я увидел альма-матер в запустении. За потекшей краской перемотанного проволокой забора высился её безжизненный силуэт. Чернотой пугали полые глазницы окон. Повсюду, из-за забора, доносились отголоски прошлого. Когда я перелез через ограду, меня никто не остановил. Школу, казалось, прокляли. Вокруг блуждали одни лишь призраки. Под сохлой листвой, разбросанной ветром, едва различались следы разметки, размытой годами дождей: 11 «А». 11 «Б». 11 «В».
В голове непрестанно звенела трель последнего звонка. Первоклашка-невидимка звонила в невидимый колокольчик дрожащей рукой. Так близко, как если бы сидела у меня на плечах. Её друзья, дети-призраки, скакали рядом, заливаясь смехом, позабытым этим местом уже давно.
Внутренности школы покрылись вековой пылью, кусочками зеленой краски, потрескавшейся и отлетевшей со стен, частичками белой известки, растворенной в воздухе. Я впервые почувствовал, как никогда явственно, что за моей спиной, мерзко шаркая, неустанно плетется старушка смерть.
Доска, исчерканная мелом, висела над приборным столом в кабинете химии. Желтая карта мира – на стене в кабинете географии. В кабинете музыки покоилось разломанное пианино. Мне почудилось, будто кто-то ударил по клавишам, когда я вошел.
Из стен торчали жерди, из пола – обломки вырванных половиц, уродливую наготу которых едва прикрывал разорванный и стертый линолеум. Сначала это покойное место бросили, а потом вернулись – не скрыть следы, но надругаться над трупом.
Потолок почернел, местами дал трещины. «Всё вокруг погибло, всё умерло…» – повторял я шепотом, когда в глаза мне бросился крюк. Крюк, к которому когда-то крепилась люстра. Ржавый, железный, выглядывающий из самого центра потолка. Сердце ёкнуло от догадки: этот крюк тоже меня приметил. Всё внутри похолодело от страха.
Я не мог отвести взгляд от торчащей железки. Грузная фигура пианино задвигалась тяжело, со скрежетом. Но вот уже его клавиши, половина которых запала, задребезжали под моим весом. Стоя на краюшке, я расшатывал крюк, желая проверить его на прочность. Удостоверившись, наконец, что всё надежно, обрел спокойствие и решимость. Стараясь не нарушить тишину, я снял поясок и накинул его на крючок. Связалась петелька, в которую идеально проделась голова.
Биологические часы отсчитывали секунды: неторопливое «тик-так» в висках. Тик-так. Тик…
Так мне осталось сделать последний шаг. И в этот миг перед глазами крупным планом вспыхнуло лицо той девушки, с которой я часто виделся в редакции. Наш последний разговор.

- Зачем ты копаешь под них, смерти ищешь? – спрашивала она.
- Может и ищу…
- Зачем?
- Устал потому что.
- Неправда!
- Я устал. Хочу поставить точку.
- Нет, не хочешь. Не хочешь! Ты хочешь, чтобы тебя жалели. Тебе удобно, когда жалеют. Поставишь точку, и никто не будет тебя жалеть. Никто, кроме мамы, которую не жалел ты.
- Не в этом дело… Я просто устал. Не знаю…
- Эй, встряхнись! Жизнь тебя любит. Она любит сильных.
- Я не из их числа. Я всегда был слабым.
- Нет «всегда», есть «сейчас». Ты не слабый! Есть только одна слабость.
- Какая же?
- Слабость ума.
- Да? – меня это позабавило, – На неё почему-то не жалуются…
- И ты не жалуйся.
- Я и не жалуюсь. Я ищу чуда.
- Зачем? Оно само тебя найдет.
- И что ты прикажешь делать?
- Просто жди. Жди и живи.
- «Жди»? Нет времени ждать, надо брать от жизни всё.
- Бери. Но всегда давай больше, чем берёшь.

«Давай больше, чем берёшь» – крутилось в голове, когда убегали последние секунды, когда оставалось совсем чуть-чуть…
Я очнулся. За точкой, казалось бы, проставленной, появилась ещё одна и ещё. И эта недосказанность преследовала меня всю неделю. Как будто я приоткрыл дверь, откуда задуло что-то неизвестное, притягивая, засасывая…
Это чувство не покидало меня. Я не видел пользы, что мог бы принести обществу. Забыл значение слова «долг». Смыл выпивкой последние разумные планы.
Не находя себе места, бросался из одной крайности в другую. Но после приходил в себя, садясь за стол, выдавая всё новые и новые истории. Жизнь, казалось бы, налаживалась. Пока в душу снова не закрадывалось тревожное чувство – это всё та же воронка, всё та же дверь, только в другой кабинет с торчащим крюком. Тогда я увольнялся, менял обстановку, слоняясь впустую по пустынным коридорам бесперспективных контор. Я мог позволить себе забыть подробности того эпизода в школе, отрешиться от дурных мыслей на месяц-другой. Пробоваться в чем-то новом, искать и находить, обретать мнимое успокоение в будничной суете. Но по ночам, проваливаясь в кошмарные грезы, я видел всё ту же дверь и всё тот же крюк за дверью. Многоточие…
Притупились чувства, сводились к нулю эмоции. Я тщетно пытался вспомнить, каково это на вкус – плакать? А что значит смеяться? То есть, по настоящему, не глумясь, не гогоча, не усмехаясь, честно и открыто смеяться? «Плач» и «смех». От этих реакций остались слова…
Однажды по утру, проверяя на остроту опасную бритву, я порезал себе палец. Кровь бежала ручьем, и я не пытался её остановить, наблюдая, как что-то пленительно красное убегает в раковину. Я делал надрезы, ещё и ещё. Меня это успокаивало. Как будто вместе с кровью утекали все мои страхи, тревоги, заботы, мучения…
Тонкие струйки, сплетаясь в клубок и тут же разматываясь, красной нитью, опоясывающей всю жизнь, выводили меня как Тезея из лабиринта сознания.
Из лабиринта к цели: не умирать. Но тот ремешок… он всегда при мне.
Многоточие осталось, как и школа (её ещё не снесли). В кабинете музыки над распотрошенным пианино ещё торчит красно-бурый крюк.
Я боюсь той приоткрытой дверцы, за которой кто-то по-старчески тяжело дышит и шепчет хриплым вкрадчивым голоском: «Возвращайся…»
Мы шли из редакции, когда неизвестный начал стрелять. «Всегда давай больше, чем берёшь». Она спасла меня, заслонив собой. Забавная шутка судьбы, когда человек, так любящий жизнь, жертвует ею, не задумываясь. Ради тебя. Ради того, кто этого не заслуживает. Большего не отдашь.

Прости меня, Настя.

P. S. Мне исполнилось двадцать пять. Пожелайте удачи.