По дороге домой-5

Тарасов прислал мне бандерольку с двумя газетками «Тюменской правды»,  листочки из отрывного блокнота с цитатами, которые он за время нашей разлуки навыдирал из классиков, и письмо, начинающееся словами «дни мои проходят тускло и тщетно вдали от Вас, Ваших рук, Ваших губ, в мыслях непрестанно крутятся картинки из жизни неведомой мне Праги, по которой Вы и спешно, и неспешно то летите, то бредете».
     Он хочет быть кондуктором трамвая, в котором я еду.
     Он хочет идти вслед за мной по моим делам и безделицам.
     Он хочет смотреть на все и всех моими глазами.

     Он встает утром, а у нас еще ночь, и ему представляется, что он лежит рядом и смотрит, как я сплю. Он знает, что это безумие, которое, впрочем, не стало для него полной неожиданностью. Он ждал этого безумия, и верил, что когда-нибудь, еще в этой жизни, оно наступит.
      Он идет на работу пешком, чтоб никто не мог помешать ему думать обо мне, и, пиная камушки,  ежится от непривычности, невнятности и ускользающей полузнакомости происходящего, как будто это уже с нами было, как будто у него дежавю. Вот так же шел он когда-то из моего общежития для аспирантов в общежитие на Большакова, где жили студенты, пинал камушки и ежился от безнадежной незавершенности наших поступков. Ему не надо отрывать в закоулках памяти все, что связано со мной, оно ясно и зримо всплывает по первому его желанию.

     У меня почему-то ничего не всплывает. Сразу после окончания университета Тарасова и Анисимова забрали с военной кафедры в армию, как для меня выяснилось только теперь, на войну. В Афганистан. Анисимова уже нет, а у Тарасова на погоду ноет простреленное плечо. В ту памятную ночь, спустя тридцать лет, он признался мне, что «положил» пятерых человек. Не сказал «убил», а именно «положил», что с моей точки зрения верно. На войне не убивают, на войне кладут на землю. Если ты не положишь – положат тебя, такие правила, вот и все. И нечего зря потом всю оставшуюся жизнь спать с кошмарами, стонать и задыхаться во сне и просыпаться в холодном поту. Были они невинными мальчишками, хотелось им покрасоваться в офицерских погонах, хотелось «шашки под высь», Отчизне послужить, кому не хотелось. Каждый из нас совершал ошибки, про меня и говорить нечего, порой мне вся моя жизнь представляется одной-единственной ошибкой, но никто не живет вчерашним днем, каждый, хоть на день вперед, смотрит в будущее.Конечно, если несет ответственность за кого-то еще, а не только за себя.
     Зато помню, что когда умер Миша – рядом со мной все время был Толик Горлов. Он и организацию похорон всю на себя взял. Пока он носился, как угорелый, за венками, гробами, могилами, да поминальными обедами – я у них с Ольгой в квартире на диване валялась, рыдала. И Наташку маленькую Ольга кормила, пока моя мама не приехала. Мама приехала только на следующий день, а папа примчался в тот же вечер,с верным Валерой-шофером, в дом Горловых, где мы с Наташей ночевали. Он привез с собой ящик водки, пару палок сухой колбасы, мясные консервы и деньги. Ольга его накормила, а Толик напоил, и я в первый и последний раз видела, как отец мой плакал навзрыд. Только спустя много лет до меня дошло, что плакал он не о Мише, а обо мне. Так что у каждого есть от чего по ночам зубами скрипеть, да ведь этим дела не поправишь, только зубы искрошишь. А мы не кенгуру, нам другие зубы не нарастут. По крайней мере, после университета.

     Прошло тридцать лет, и Тарасов пишет мне «давайте встретимся, сударыня, и вместе почитаем Салтыкова-Щедрина, потому что с Вами, чем не займись – все прелестно». Я в раздражении отбрасываю письмо. В конце-концов,  даже романтизму есть пределы. Мы уже почитали вместе Салтыкова-Щедрина, Же-ня!  Не далее, как на твое сорокавосьмилетие! Теперь надо не классиков перелистывать, не камушки попинывать по дороге на работу, а работать, и так работать, чтоб за двоих, если ты хочешь, чтоб мы были вместе!!

     Я позвонила ему в пятницу, сухо поблагодарила за письмо и газетки. Язык чесался сказать, что ни рубрика меня не впечатлила, ни сама «Тюменская правда» - бумага дрянненькая, формат бульварный, но я лишь вздыхала.
     - А почему вздыхаешь? – спросил Евгений.
     - Я не вздыхаю, Женечка, я подыхаю, - сказала я, не поборов зуда.
     - Не надо …подыхать, - Женька произнес это слово, как будто съел таракана, - Надо все бросить и приехать ко мне.
     - Как я могу приехать, если я тут связана по рукам и ногам?! – не вняла я его ласковому тону, - Скоро вообще кляп в рот забьют, и я даже «мяу» сказать не успею.
     - Ириш, ну зачем ты так? – в голосе Женьки зазвучала обида.
     - Правда, Женечка, это правда, которой нужно смотреть в лицо. Я вот что сделаю. Я вышлю тебе в субботу или в воскресенье оба рассказа – третий и четвертый,  в понедельник ты их получишь и прочитаешь, а там  видно будет.
      - Хорошо, родная, только ты будь в словах осторожней. Какие бы ни были проблемы – мы их преодолеем. Веришь мне?
      - Верю, - сказала я, закипая, и кредит в телефоне закончился. А жаль. Я бы с наслаждением порассуждала  о разных методиках преподавания стилистики на нашем факультете. Его Лазарева приучила к красивым штампам вроде «Ваших рук, Ваших губ», а моя Муравьева была не против сильных словечек, пусть даже и просторечных.Кстати, Муравьева любила не только сильные слова, но и поступки. За три дня до гос.экзамена по русскому языку Азамат Саитов поймал ее на мраморной лестнице между филологическим третьим и нашим четвертым этажом, и чуть ли не со слезами на глазах просил чуть ли не поставить крестик на билете, который он выучит. Муравьева взяла у него зачетку и вписала туда "удовлетворительно", с условием, что на экзамен он все-таки явится. Азамат не ел, не пил и не спал три дня, зубрил несовершенные глаголы и иже с ними, нашего чересчур богатого для азиата русского языка, но на экзамен пришел и успешно его сдал. Если б в его зачетке уже не стояло "удовлетворительно", Наталья Валентиновна поставила бы ему "хорошо". В ее честь я назвала свою дочь Наташей.
 
      Как Тарасов собирается преодолевать проблемы, хотя бы только свои собственные, мне становится все непонятней. Я два с половиной месяца слышу от него, что мы «прорвемся»,  а между тем у него нет денег даже на то, чтоб перезвонить мне. И потом – у меня тоже нет денег, но ведь я же ему звоню. Два месяца звоню каждый день, лишь последние две недели раз в два-три дня.
     В пятницу же я решила, что партнерство с Серебряным нужно заканчивать. За первые десять золотых дней после Нового года я заработала ему шестнадцать тысяч с тем, что сама получила, пять, такого никогда не было ни с одним моим автором! Ну, продавала я холсты за шестнадцать с тем, что мне оставалось шесть, да ведь это одноразовая операция, длящаяся сорок минут, это же не десять дней с утра до вечера, на морозе, пирожки в кулечки заворачивать! А главное – я десять лет себя чувствовала свободным человеком, десять лет! – тут в одночасье двух командиров приобрела – один советует в словах быть осторожней, другой требует каждодневного отчета – что продала, за сколько продала, где стояла, выносила ли доски, пропади они пропадом, вывешивала ли демпинговые фонари.

     В пятницу же подошел ко мне Значок и сказал:
     - Ира, ты уже много ошибок сделала в жизни, не делай последней, не отдавай станка за долги. Долги подождут, сейчас у всех долги, время такое, а работы в нашем возрасте мы уже нигде не достанем, ни здесь, ни в России, сама знаешь, молодые да здоровые приличной работы найти не могут. Тем более, такой работы, как наша. Ты же сама себе хозяйка, вот уже десять лет, неужели какой-то мировой кризис тебя поставил на колени?!

    

      
                Ирина Беспалова,
                Январь, 2009г, Прага