Скоро будет январь...

     Вот идёт по улице человек. Он верует в Бога. Он низкоросл и худосочен.Он женат, но одинок. У него есть Дом, но на чужбине. Он думает, что мудр – потому что в его жизни всё уже было. В «дипломате» у него – черновики «вечной» диссертации, деревянные чётки и банка с варёной гречкой.
     Последние дни декабря 1988-го года. Всё ещё целенькое. Где-то на горизонте полыхает, но не угрожающе...
     А прохожего с дипломатом и наметившейся лысиной  зовут Антонио.
  (Голос с записи в лингафонном кабинете:
- Это Антонио. Он из Перу. Антонио физик. Он аспирант Университета Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы.
     Фразы выговариваются чётко, в голосе ощущается безучастная доброжелательность и лёгкий нажим... Сейчас это называется «суггестивность»)
     Она сидит и делает уроки. Текст про долбанного Антонио надо выучить наизусть. А ещё написать на завтра тему «Моё свободное время». О, госсподи...

                Скоро будет январь,
                И истлевшие осени-вруньи цветные одежды,
                Как метлой равнодушной позёмка сметёт в никуда.

      Да-да. Послезавтра Новый Год. Хочется гулять и мандаринов.

                ...мандарины, шампанское и новогодняя ёлка,
                Бой часов, и в тетради бытия перевёрнутый лист...

      Нет, ну его в баню, этого Антонио вместе с его варёной гречкой. Лучше песню сочинить.
      Машка сочиняет песни. Сначала у неё в голове начинают крутиться отдельные слова, потом складывается предложение, а потом всё начинает «тикать». «Тикает» обычно долго и ни на чём больше сосредоточиться невозможно. В этом случае надо скорее хватать гитару, определяться - «бой»  или «перебор», а потом подбирать мелодию.
     (Голос с записи в лингафонном кабинете:
- Меня зовут Мария. Мне шестнадцать лет. В свободное время я люблю читать, играть на гитаре и представлясть себе, что всё, что со мной происходит- на самом деле происходит не со мной...)

     Вот говорят, что Библию должен прочесть каждый человек, считающий себя культурным. В книгах, фильмах, на улице - библейские сюжеты и цитаты, которые мы не узнаём.
     Вот она – в чёрной клеёнчатой обложке с золотым тиснением. Полупрозрачные страницы на тончайшей рисовой бумаге испускают похожий на дуновение шелест... Так, наверное, шелестит сам злак, если в сырой низине вдруг пронесётся порыв ветра. Хотя... это пшеница шелестит, когда колосится...а рис? Чёрт его знает, есть ли там чему шелестеть.
- ... Наташ, ну, до завтра дай, а? Я быстро читаю.
     Наташка Чернова – хозяйка ситуации и Книги Книг со страницами из рисовой бумаги. Её родители «челночат» в Польшу, привозят оттуда на продажу ластики с запахом жевачки, жвачки в виде ластиков, кроссовки «якобы адидас», Цветаеву в твёрдой обложке, Библию и джинсы с тройным швом, простёганным жёлтыми нитками. Маринкин наманикюренный ноготок игриво прогуливается по срезу Священного Писания.
- Не могу, папа её уже обещал кому-то.
- А чо в школу притащила тогда? – неприязненно спрашивает из-за машкиного плеча Корнеев. Он, видно, только что покурил в туалете, и от него несёт табаком.
- А показать! – выщипанные брови Черновой ползут вверх от удивления. Надо ж, придурок блин, неужели не ясно?
     Пока дали «подержаться», Машка успела прочитать на первой странице, что «…настоящее издание является даром» какой-то там религиозной конгрегации русской православной общине и посему «продаже не подлежит»…
     Но тут вам не европы. Книги «толкают». Причём за такие деньги, которые машкины родители не в состоянии отдать даже за шедевры мировой литературы. Потому что выпускной класс и репетиторы.
     А жизнь продолжается, и - в преддверии Нового Года  - исполненные собственного достоинства «челноки», вроде черновских предков, выстраиваются молчаливыми рядами в переходах и вдоль тротуаров, ведущих к дверям полупустых универмагов, галантерей, детских и книжных миров. В основном по вечерам, когда все идут с работы. Снежинки падают негоциантам-любителям на ондатровые шапки и корешки дефицитных изданий. Издали, на фоне тусклых витрин это выглядит так, как-будто они принимают душ в потоке хлопьев, медленно струящихся из овальных насадок на фонарных столбах. 

                ...Что же будет потом?-
                Ничего, как всегда зимней ночью – пустынно.
                Скоро будет январь, всё изменится к лучшему, верь!
                Вознесёмся мы сквозь мириады зависших снежинок
                Прямо в небо, и в рай перед нами откроется дверь.

     ... Нет, никакой двери там и в помине не было. Там ВООБЩЕ ничего не было, вплоть до того, что можно было закрыть глаза, и это абсолютно ничего не меняло. Чёрная пустота обретала плотность через Его присутствие. Чтобы ощутить это, не требовалось ни глаз, ни ушей...
     Такой вот Машке приснился сон некоторое время назад. Во сне сидела она без света у себя в комнате на диване, и было ей несказанно тошно (вполне обычное, впрочем, состояние). Вроде, как и не одна она там сидела и даже беседовала с кем-то. Или спорила. Факт тот, что вдруг начинало звучать НЕЧТО, слышное только ей, и нужно было встать с дивана и начать подниматься. Медленно согнуть ногу в колене, поставить на воздух и опереться, будто на ступеньку. Потом то же самое – с другой ногой. Вот она уже на уровне письменного стола. Вот затылок упирается в упруго поддавшийся потолок, вот он пропускает её, а она поднимается всё выше и выше... И НЕЧТО оказывается звуком хора, который долго-долго тянет одну и ту же ноту.
     Теряется ощущение пространства, и нет ничего, кроме осязаемой гулкой тьмы. Где-то внутри Машки звучит Голос, который задаёт ей вопросы. Она отвечает... опять же, не вслух, а внутри. Её снова о чём-то спрашивают, а потом вдруг наступает удивительное облегчение и... снова старый диван и полумрак комнаты. А потом – полное пробуждение под звон будильника в собственной постели. И странная уверенность в том, что вот так, неожиданно, разрешилось что-то очень для неё, Машки, важное. И ответы на собственные вопросы в будущем тоже следует искать именно там.

     ... Так что Антонио? Антонио идёт на работу в маленькую лабораторию маленького НИИ с серьёзным и длинным названием. Сколько лет уже прошло, а ему всё ещё странно наблюдать предновогоднюю суету сквозь облачко пара при каждом выдохе, стараясь не подскользнуться на подмороженной слякоти зимних тротуаров. Ему не хватает яркого перуанского солнца, шума тёплого моря, свободы от шарфов и свитеров. Ему очень много чего не хватает… Включая денег на поездку домой, хотя в статусе иностранца в Москве живётся совсем неплохо. Совсем неплохо живётся в Москве. Нормально живётся.
     (Голос с записи в лингафонном кабинете:
- Москва – столица Союза Советских Социалистических Республик. Москва – город-герой, сокровищница мировой культуры. Москва слезам не верит. Но - если у тебя всё в порядке с идеологией – пропасть не даст.)
     У них всё в порядке было с идеологией. На первое время хватало рекомендации по партийной линии и опеки крепких, уверенных ребят со строгими лицами, которые забирали из Шереметьево подавленных абсолютным счастьем и многочасовым перелётом парней и девчонок. В дальнейшем ставка делалась на чувство благодарности (в тех странах, откуда они ехали, высшее образование было для них столь же недосягаемо, как и луна над пальмами). А более сознательные товарищи поправят, если что. В перуанском землячестве одним из таких товарищей был Хайме, один из лучших друзей Антонио... благодаря ему, собственно, тот и оказался в России. Без рекомендации старшего брата Хайме (активиста местной ячейки революционной молодёжи) Антонио – сын полицейского – через пролетарское сито не просочился бы. У Господа Бога явно имелись далеко идущие планы для смуглого худосочного подростка с врождённым пороком сердца. И весельчак Хайме (которого на самом деле звали Феликс) на развитие событий опять же повлиял. Хоть и косвенно.
      ...Мимо вахтёра и доски почёта, мимо запахов из столовки и огромной бронзовой молекулы с медными шариками атомов и стальным ядром, здравствуйте, Константин Сергеич, по лестнице на второй этаж, коридор с обшарпанным линолиумом, обитая железом дверь лаборатории, в глубине звонит телефон, а ч-ч-чёрт, кто поставил сюда этот ящик... Привет, Таня, и тебя с наступающим. Да, первого, я помню. Нет, к четырём не получится, у нас будет тёща... К шести подъедем. Да. Какая Маша..? А, ты говорила, вспомнил... Девочка, которая интересуется религией. Хорошо... Нет, не надо туда столько сахара!  Выжимаешь два лимона – и в миксер... Ладно, приду – сам сделаю. Hasta pronto!


    

     Отдельного разговора заслуживает история Татьяны Булькиной, с которой Антонио только что говорил по телефону. Во-первых, раньше она была замужем за Хайме... то есть, за Феликсом («Хайме» - это партийная кличка со времён перуанского подполья). И хоть был Феликс правильным коммунистом, и учился на своём физфаке хорошо, но связи с иностранцами – даже если речь шла о законном браке – во вермена доперестроечные отнюдь не приветствовались. Особенно, если супружеская пара собиралась покинуть гостеприимные просторы нашей родины. Феликс доучился – и пора было их покидать. Татьяне пришлось пройти сквозь баррикады справок, выписок и свидетельств, отказаться от прописки, бросить университет (без права восстановления), омыться слезами своими и родительскими, и вот – когда весь этот кошмар наконец кончился, оказалась она с любимым мужем и годовалой дочкой  в рабочем пригороде Лимы, который совсем не соответствовал фантазиям о земле обетованной. Муж никак не мог найти работу (сочетание индейской внешности, полумаргинальный район и гордая корочка полученного в СССР диплома вызвывли у работодателей неадекватную реакцию), Татьяна устала бороться дома с антисанитарией, которая для всех была в порядке вещей, собрала оставшиеся деньги и пошла учиться на бухгалтерские курсы, по утрам подрабатывая расклейкой рекламных объявлений. На этом этапе ей сразу же пришлось выяснить, что такое латиноамериканский мачизм, о существовании коего (тем более у собственного обожаемого супруга) она даже не подозревала. Начались скандалы, сцены ревности, абструкции со стороны многочисленной мужниной родни, пару раз ей пришлось выбираться из дому через окно, потому что глава семьи запирал дверь на ключ... И деваться-то Татьяне Булькиной (тогда ещё Флорес) было некуда, кроме родного посольства с колючей проволокой поверх двухметровой бетонной ограды. И никакого тебе интернета, телефонные звонки стоили бешеных денег и соединения приходилось дожидаться бог знает сколько... В родном посольстве тоже, правда, с распростётрыми объятиями не встречали, но «возвращение блудной дочери» можно было провести в реакционном Перу как политическую акцию, и Татьяну с ребёнком отправили-таки обратно в Россию. И оказалась она дома при маме, но без прописки, без образования (бумажка от окончании бухгалтерских курсов из развивающейся страны выглядела бедно и нашими кадровиками не признавалась), без друзей (потому что друзья бывшего мужа после всего этого знать её не желали)... Хотя нет. Один друг у неё остался. Это был Антонио, который в первые же несколько дней появился на пороге её квартины и, смущённо прокашлявшись, спросил, не нужно ли чего. Денег там. Или полку прибить хотя бы...
     А Машкина мать Татьяну терпеть не могла, потому что ко всему прочему была уверена, будто это она научила Машку курить... На самом деле, Машка научилась курить сама в прошлом году, когда у них в школе начали организовывать дискотеки.

     Не первый раз в новогоднюю ночь было Машке невесело. И дело даже не в том, что в гости они опять никуда не ехали и никого к себе не пригласили... С тех самых пор, как ей стали разрешать досиживать до двенадцати, Машку на полном серьёзе  одолевал ужас, когда в полночь на экране телевизора выростали из глубины чёрного циферблата курантов мистические знаки, выдуманные людьми, чтобы не забывать о бренности всего сущего, а также, чтобы не сойти раньше времени с ума и всё сущее по мере возможности упростить. Потом звучал гимн.
     ...Скоро будет январь?... Ведь обещали же... Там, во сне, Он сказал, что всё будет...
     Начинался «Голубой огонёк» с его праздничной сутолокой, блеском туалетов, ёлочными украшениями в кадре крупным планом. Но с годами Машка стала понимать, что сквозь блеск и трезвон проглядывает безвкусица, томные разнаряженные снегурочки – обычные загримированные тётки, а платья их сверкающие после съёмки возвращаются в костюмерную. Собственно, вся эта феерия к Новому Году не имеет никакого отношения, потому что поздравления и улыбки отрепетированы и отсняты заранее. И Машке казалось, что её опять обманули, хотя до этого она целый день тайно ждала... Родители... по ним видно: ни на что не надеются уже. Но это их личное дело. Потому что – непременно, и именно сегодня... Тем не менее, один год сменял другой, чудо не происходило, и в 12 они втроём чокались шампанским, дарили друг другу какие-нибудь подарки, мама через некоторое время ложилась спать, а они с отцом честно досматривали «Огонёк». Машка потягивала томатный сок, отец – коньяк, а жизнь – не бутафорская, а настоящая, полная движения, ярких цветов и счастья – проходила мимо...

     ...Он тоже чувствовал, что жизнь проходит мимо. Он чувствовал это каждой клеточкой, ощущал в каждом прикосновении – к поручням на эскалаторе, к дочкуркиной щёчке, ресницами – к окуляру микроскопа; улавливал в еле заметных вибрациях асфальта под ногами, слышал в обрывках чужих разговоров, видел в косых потоках метели, которые в свете уличных фонарей были так похожи на льющуюся из душа воду... В наступающем году ему должно было исполниться 33 – возраст Христа. А чего он достиг, кого спас, что успел сделать в отпущенное на жизнь время?! Его обострённое «тактильное» знание и «кожная» интуиция не допускали ни малейшей возможности самообмана: Антонио Карденас не блистал эрудицией, не был человеком лёгким в общении, на бытовом уровне часто попадал впросак, адаптация к жизненным переменам давалась ему нелегко, учёба стоила  неимоверных трудов. У него был только один бесспорный талант – вот эта способность ЧУВСТВОВАТЬ, растворяясь без остатка в потоках чужих энергий, вихрях чужого времени, шуме прибоя за много тысяч километров от маленького НИИ с серьёзным названием, музыке, доносившейся из окна четвёртого этажа,  заботах мохнатого воробья, присевшего на подоконник.
     ... Он бы уже, наверное, окончательно растворился в чём-нибудь.... Если бы не горячая волна, наполявшая голову и руки после молитвы, возвращавшая его существу форму и необходимые границы относительно внешнего мира.
     Ну и семья, конечно же. Дочка – смуглый комочек с точно таким же, как и у него, разрезом глаз. И жена Тамара, способная выдерживать его отсутствующее присутствие, приступы дурного настроения и пару-тройку бытовых маний, которые обычны – и даже неизбежны – у мужчин на четвёртом десятке.
    
                На заре в январе города нрождаются снова –
                Лыжной палкой рисует их ангел по краю лыжни.
                Всё готово: начертаны знаки и сказано слово.
                Наши души и окна в домах зажигают огни.

    Вечером первого января Машка перебирала гитарные струны и злилась. С одной стороны, ей хотелось курить, но родители были дома и выскользнуть мимо кухни на лестничную площадку не представлялось возможным. С другой стороны, на неё с немым укором глядела своими вылупленными круглыми глазами кассета, на которую умница Корнеев ухитрился перегнать все тексты из лингафонного кабинета. Как говорила маман – «в выпускном классе каникул не бывает»,  и они условились, что даже на праздники Машка будет заниматься испанским и историей хотя бы час в день. С третьей стороны, Татьяна звала сегодня к себе - попробовать приготовленный в домашних условиях перуанский напиток с неприличным названем – и по этому поводу устраивала у себя посиделки со знакомыми латинами, из которых Машка, кроме очередного танькиного хахаля-боливийца никого не знала. А, кажется, ещё должен был прийти один её перуанский друг с женой – из тех немногих, кто не отвернулся от Татьяны после её скандального развода. Он верующий, хоть и физик. При упоминании о нём, в голосе подруги чувствовалось неподдельное уважение.
     С самой Татьяной Машка познакомилась полтора года назад, когда в раздевалке родной школы вдруг уловила испанскую речь, совсем не похожую на ту, что привыкла слышать от учителей. Так и застыла, заворожённая  – пакет со сменкой в одной руке, сумка, которой со всего размаха собиралась кого-то огреть – в другой. Несоответствие места, звукоряда и сильных эмоций, связанных с несостоявшейся потасовкой -  вызвали у неё когнтивный диссонанс... Настолько сильный, что обычно замкнутая и стеснительная Машка направилась прямиком к стоявшей у входа молодой женщине в вызывающе короткой мини. За руку её держала смуглая девочка лет пяти. Именно они разговаривали между собой на испанском, а Машка – к своему удивлению – не понимала ни слова.
     Потом оказалось, что они живут через улицу, и Машка стала иногда забегать к ним в гости – или к Таньке за помощью с домашним заданием, или поиграть с маленькой Магали, которая теперь ходила в их школу и часто казалась старше своей витающей в облаках маман... По возвращени из Перу, та находилась в состоянии  хронической влюблености, объектами коей становились - то курчавый охранник кубинского посольства, то чилийский студент из тимирязевки, то боливиец, бог весть откуда появившийся у них в универсаме в очереди за стиральным порошком. Она явно брала от жизни реванш. А Машка смотрела на неё и думала, что, наверное, человек без любви ничего путного в жизни сотворить не может. Или наоборот –  делает несусветные глупости...
     А идти ей в тот вечер совершенно никуда не хотелось. Ей хотелось покурить, выпить чаю и завалиться спать.

                ...Скоро будет январь.
На морозе застыли слова поминальной молитвы,
Светлым гимном за сценой звучит погребальный хорал,
Капли клюквенной крови с асфальта понурого смыты,
                Спущен занавес вьюги, и мы миновали финал.

     В прихожей звонил звонок, на который долго никто не реагировал, потому что магнитофон заливался голосом Хулио Иглесиаса, ему вдохновенно подпевала татьянина соседка Люда, пытавшаяся до этого кокетничать с Мигелем из лестеха; Мигель, однако, сидел на полу под торшером и сам с собой беседовал о политике, так как уже изрядно напробовался перуанского зелья с неприличным названием. Хозяйка дома и её боливийский хахаль дегустировали оное, закрывшись на кухне, а Антонио пришлось взять на себя маленькую Магали, которая ходила перед ним вся увешанная «дождиком» с ёлки и изображала Снегурочку.
- Пойдём-ка, mi linda princesa, посмотрим, кто там пришёл, - сказал Антонио, поднимая с полу принцессин шлейф и думая о том, что слишком уж много тверди земной и вод океанских разделяют подпольщика Феликса и его круглощёкую черноглазую дочку... Ещё он думал, что не приведи Господи случиться такому с ним и его собственной  девочкой, и ещё представил себе, где...
     Звук вдруг отключился, кадр поплыл, как во время приступов, потом в фокусе снова оказался дверной косяк, кусок неосвещённой лестничной клетки и лицо девушки – крупные веснушки, широкие брови, сдвинутая назад шерстяная шапочка и выпавшая из-под неё русая прядь. Девушка смотрела на него широко раскрытыми серыми глазами, а изображение потрескивало по краям. В следующее мгновение они буквально рухнули в объятия друг другу, потому что Антонио потерял равновесие и его сильно качнуло, а она сделала неловкий шаг вперёд и споткнулась о порог...
- Простите... – почему-то шёпотом пробормотала Машка, практически облапив этого миниатюрного мужчину в белой рубашке, и вдыхая то, чем он пах между полурасстёгнутым воротом и отросшим хвостом жёстких чёрных волос.
- No pasa nada … - Антонио как-то сразу позабыл все русские слова.
     Всё это было ужасно, просто ужасно – рывками, глупо, совершенно не женственно. Машка наконец распутала собственные ноги с половичком, и, прежде чем отстраниться наконец друг от друга, они с Антонио пару раз всё-таки ухитрились долбануться о косяк...
- О, дорогая! Я думала, ты уже и не придёшь! – раздался весёлый татьянин голос, - Знакомьтесь: Антонио – это Маша, Маша – это Антонио.
     В голове у Машки соскочил какой-то рычажок:
- Это Антонио. Он из Перу. Антонио физик. Он аспирант Университета Дружбы Народов... - неожиданно для себя самой продекламировала она. 
- Да, это я, - с лёгким акцентом сказал он.
- Мне было очень скучно учить этот текст с кассеты, и я придумала, что Антонио ещё гадает на картах, и по столовкам не ходит, а носит с собой еду из дому... – терять Машке было уже нечего, теперь её попросту «несло».
     И тогда они расхохоталсь все втроём, и хохотали до слёз, пока Машка снимала сапоги, вешала пальто, а Татьяна ставила на журнальный столик блюдо со свежими бутербродами, оставшиеся полкувшина перуанского зелья с неприличным названием, и Антонио смеялся во весь машкин внутренний экран, он так смеялся своим большим чувственным ртом и карими, словно очерченными подводкой глазами в коротких прямых ресницах, что Машке уже совсем не хотелось представлять себе, будто всё происходящее происходит с кем-то другим... Она совершенно отчётливо поняла, что находится  в нужной точке пространства и  в нужный момент. Жизнь, проходившая до той поры мимо, вдруг остановилась, развернулась прямо к ней и небрежным жестом смахнула её защитный экранчик на пол.

- ...Бог - Единый для всех, но для каждого свой. Хоть и говорят, что Ему за всеми не уследить... Бог – это наши собственные сдерживающие центры. Они противятся, если человек затеял что-то нехорошее... Если идти против Бога – зло потом вернётся к тебе, потому что всё в мире рано или поздно приходит в равновесие.
     Они уже давно перешли на «ты», Магали, свернувшись калачиком, заснула на кресле, а боливийский хахаль с Людкой понесли в общежитие назюзюкавшегося Мигеля из лестеха.
- Так это уже буддизм какой-то, а не христианство, - Татьяна размяла в руках сигарету.
     Антонио пожал плечами:
- Называть можно как угодно, главное суть.
     Машка сидела с ногами на диване, а в голове у неё «тикало», и «тикало», и «тикало»...
- А вот, как – ты, физик, - научный подход, тригонометрия и всё такое... как у тебя это сочетается с верой? – спросила она.
     Антонио ухмыльнулся во весь свой большой рот:
- А почему нет? Они друг другу совсем не мешают. Более того: вера может спокойно обходиться без математики и точных рассчётов, а вот математика без веры – нет.
- Как это?! 
- А так, - он слегка откинул голову и прикрыл глаза, - Вот скажите мне, что такое «три».
- Как это – что такое?! – Татьяна даже встала со стула, - вот – три бутерброда на тарелке, например. Три спички: раз, два, три.
- Нет, ты примеров мне не приводи. Ты скажи, что есть цифра три.
- Вот... – Машка схватила салфетку и стала оглядываться вокруг в поисках ручки. Антонио, улыбаясь, протянул ей свою. – Вот.
- Что – «вот»?
- «Три», - размашистая тройка гордо демонстрировала с помятой салфетки свои пышные формы.
- Я вижу только две загогулины, одна побольше, другая поменьше.
     Татьяна поперхнулась табачным дымом, а Антонио начал неспеша пририсовывать тройке лапки, хвостик и уши на манер мышиных.
- Нам в детстве показали эти две загогулины, и сказали, что это – «три». А мы поверили.
- Минуточку, - не сдавалась Татьяна, - Я работала с цифрами... понятию  соответствует материальный эквивалент. – она вытащила из пепельницы три обгоревшие спички и аккуратно выложила их под ноги нарисованному на салфетке мышонку.
- Хорошо, - с удовольствием согласился Антонио, - до пятого класса - это хороший довод. А в шестом начинают проходить отрицательные числа. Покажи мне материальный эквивалент числа «минус три». Convenciones, puras convenciones .
     Потом он вышел в коридор позвонить, а Татьяна разлила по рюмкам остатки перуанского зелья.
- ... Ну, ты поняла? – свою долю она выпила залпом.
     Машка кивнула осторожно, чтобы ощущение не расплескалось. Это ощущение собственного присутствия, участия в происходящем, проницаемости, токов и информации, которой напитывается её существо...
- А почему он пришёл один?
     Татьяна конфиденциально перегнулась через стол:
- С тёщей поругались. Там такая тёща, я тебе скажу. Впрочем, и жёнушка...
     Но про жёнушку она уже не успела, потому что в комнату вернулся Антонио.
- Мне пора, - сказал он, обращаясь, почему-то, не к хозяйке дома, а к Машке. А та почему-то покраснела, - Не успели толком ничего...
- Не успели...
- У меня есть хорошие книги... если тебя интересует что-то конкретное...
- Библия?! – Машка даже привстала.
- Тоже есть. На испанском. Ничего?..
- Чего... – она вздохнула расстроенно, - Не осилю.
- А-а-а... – вдруг встрепенулся Антонио и запустил руку в карман брюк. Оттуда он извлёк нечто, похожее на деревянные бусы с миниатюрным распятием, зафиксированным на отдельной эмалевой пластинке. – Это чётки... Они принадлежали ещё моему деду... Когда-нибудь я тебе расскажу... На. – он взял Машку за руку, и осторожно вложил ей тёплые чётки в ладонь.
- Но как же...
- Это подарок, - Антонио улыбался, и смотрел своими мерцающими глазами прямо туда, где у Машки раньше был экран и наблюдательный пункт за ним... – На Новый Год. Ну, и православное Рождество через неделю.
     Потом он шёл к метро, не обращая внимания на глубину подёрнувшихся обманчивым ледком луж, слякоть и чавканье в мокрых ботинках. И - даже не чувствовал, - а знал наверняка, что теперь точно ни в чём не растворится... Жизнь уже не проходила мимо, нет. Она покорно стелилась у него под ногами, а он твёрдо шагал по ней, наслаждаясь ощущением неуязвимости.
     Весь вечер Антонио промучился ощущением, что когда-то уже видел эту девочку... 
     Потом вспомнил – где и когда.

     Последующую неделю в голове у Машки «тикало» беспрерывно, и спать она ложилась, кладя под подушку подаренные Антонио чётки. Сам Антонио почти всю неделю провалялся с ангиной (гуляние по лужам всё же даром не прошло), но лихорадило его отнюдь не от температуры. В ритме озноба память била чечётку по щербатому госпитальному кафелю в далёкой Лиме, микроинфаркт пятилетней давности иглой от капельницы прикалывал его к железной койке, в мутном окне сознания возникали братья, отец, иногда – Тамара, все боялись, что он не выдержит, окно периодически меркло, а один раз появилась она – Маша... То есть Антонио, естественно, не знал тогда, что это Маша, но не особенно удивился, когда её лицо с веснушками и светлой чёлкой оказалось не в окне, а совсем близко от его лица. Так они разглядывали друг друга, молча, долго разглядывали, а потом он, наверное, заснул, а потом поправился и его выписали, и всё пошло своим чередом, тяжести не поднимать, образ жизни умеренный...

     Машка увидела его, как только соскочила с подножки трамвая – своей чуть подпрыгивающей походкой Антонио переходил из одного оранжевого пятна света в другое. Потому что было уже темно и горели фонари... Как же здорово, что репетитор отпустил её сегодня пораньше, и Антонио оказался у Татьяны как раз тогда, когда Машке пришло в голову ей позвонить! Оказывается, начались православные святки, и он заехал порадовать гостинцами дочь своего друга, - отсутствующего подпольщика Феликса...
- ... Какая у вас странная дружба, - говорила Машка, когда они уже брели куда-то вдоль трамвайных путей, а губы её сами растягивались в улыбке, хотя разговор был достаточно серьёзный. Философский, можно сказать, - Он революционер, а ты христианин... католик?
- Просто верующий в Бога. Бог не любит ярлыков и фарисеев, которые их развешивают...
     Это явно было что-то из Библии, и Машке в очередной раз стало досадно... Книгу Книг она всё ещё не раздобыла.
- Феликс не считает, что религия – опиум для народа? А ты согласен с тем, что нужна революция, и попы – это кровопийцы?
     Они остановились около тускло подсвеченной громады «Дома Мебели» и Антонио поставил свой «дипломат» на бетонную приступку. Он смотрел на Машку и улыбался, возможно, так и не услышав её последнего вопроса. Машка почувствовала, что заливается краской и возблагодарила не любящего фарисеев Бога за плохое освещение и то, что её ужасный румянец скорее всего незаметен.
- У тебя могут быть большие неприятности... в выпускном классе. – сказал он.
     «Сейчас он скажет, что у него к тому же есть жена и ребёнок, и нам лучше не видеться...» - подумала Машка, холодея. 
- Мне так хочется уйти куда-нибудь... с тобой, - произнёс Антонио вместо этого и привлёк её к себе. Он осторожно поцеловал её в лоб, потом в полураскрытые губы, она почувствовала, что куда-то проваливается, ноги ослабели, и – как тогда – на пороге татьяниной квартиры, повисла на нём, уткнувшись носом в пространство между мохеровым шарфом и хвостом жёстких чёрных волос, закрывавших шею.
- Я тоже хочу... – прошуршала она туда.
- Я тебя чувствую... на расстоянии.
- Я тоже тебя чувствую...
     Его трясло, и это невозможно было не почувствовать даже сквозь толстое драповое пальто.
- Что же теперь с нами будет...?
- Я не знаю... Я люблю тебя, Маша.
- Я люблю тебя, Антонио...

...Мы уходим в метель, а вдогонку помчится позёмка
И следы заметёт – снег останется девственно чист.

     Они будут счастливы какое-то время. На это время они забудут, что плоть есть тлен, что в миру существуют обязанности и необходимость выбирать. К слову сказать, оба они в результате ошибутся и выберут не то.
     Но Бог велик: там, дальше, где снег ещё не вытоптан, Антонио и Мария обретут покой и счастье.
     Порознь.
     А пока что они идут, взявшись за руки, целуются через каждые несколько шагов, и прохожие с удивлением косятся на эту странную пару.

22 / 06. 2008  Vi;a del Mar