Как я не пил с Высоцким

                В России все мужики моих лет пили с Володей, а я – нет. Отсюда и все комплексы...
                Признание автора в КПЗ (Киевский Пивной Зал «Сайгон»).



                Чудное былое
      
        Серебряный века сверкнул фейерверками и заржавел от крови войн и револю-ций. Пятна прикрыли железным занавесом, а в тепле инкубатора распустились шестидесятники. Их тотчас выкорчевали вместе с зелёными, как индийская трава, хиппи.

     Любвеобильные Дети цветов потерялись среди серых семидесятых. Эти года вы-строились клином в свинью и образовали эпоху застоя. Но в её недрах теплилась жизнь. Она, подобно метану, рвалась из болота к небу, нарушая тишь, да гладь топи редкими выхлопами.

       Москва была маленькая, деревья – большие, а милиционеры – огромны и дальнозорки. Постовой Степан Степанов видел с высоты своего роста все потаённые мысли, а три тополя на Плющихи давали тень и прохладу целой киностудии Горького.
Юная столица принимала каждого приезжего, но и пожилым старожилам не отказывала. Они клянчили скидку и рыдали для блезира, а получив дискант, злорадно ухмылялись и топтали ногами её самые укромные места.

         Прелестница слезам не верила, надеясь лишь на Деда Мороза с мешком и коммунизм. Власти обещали его через двадцать лет и впервые не обманули. Он некоторым образом наступил, но только на две недели во время бойкота Олимпиады. Зато седой бородач с красным носом приходил каждый год без звонка, пьяный и пустой.

        Колбасу имени армяна Микояна делали не по-армянски – из сои с пищевым картоном, а из натуральной мертвечины. Евреи пили воду прямо из крана и до последней капли, а духовенство доносило наверх о таинстве крещения. Слава Богу, что тёмный народ редко ходил в Храм, и батюшки почти не грешили.

        Все жили и не тужили, как завещал мёртвый с виду, но живой изнутри вождь. Мы покоряли космос, а на земле строили по немецкой технологии рай из красной глины, говна и соломы.

       Наши люди поворачивали реки, били в лесах зверя и растили на лугах скотину, курей и королеву полей. Они пахали даже по субботам, а на воскресниках сажали под ля-ля тополя и чистили тротуары от их пуха, окурков и шелухи семечек.

       Но три раза в год, послушные поневоле, массы гуляли от пуза два дня подряд. В честь праздника на улицах гремели рупора с зажигательной музыкой и кричали лотошницы. Труженики бойко скупали лежалые сувениры, сладости и красные флажки с шариками. Конфеты они прятали на закусь, а алым махали перед носом начальства, не хуже матадоров Севильи.

       Услышав бравурные марши, многие спортсменки и комсомолки не могли сдержать чувств. Они сбрасывали одежду, строились в шеренгу и прямо в трусах дружно шагали на красную от стыда площадь. Кремлёвские старцы заранее залезали на мавзолей, чтобы хорошенечко рассмотреть юные тела сверху. Любуясь на парад попок, они пускали слюни радости и, как дети, хлопали в ладони.

         Вместе с народом я пищал через «Уди-уди», прославляя праздник, а когда вырос, стал промышлять искусством. Неся соцреализм в массы на кистях из свиной щетины, душа была счастлива юностью. Она не ценила золотое время натуральных продуктов и незыблемых цен. Но с тех пор, как моих предков изгнали из Рая, всё в мире имеет минусы.

        Страна добрых советов и строгих рекомендаций не была исключением. Потомки диких обезьян построили её на костях под лозунгом: кто не работает – тот мотает срок впроголодь.

        Заботливые участковые каждое утро шныряли по хатам и отлавливали бездельников, а народные судьи отправляли их к куму под конвоем. Тунеядцы ехали в столыпинских вагонах на Севера по тундре, по железной дороге. Урки пели им песни о столице Колымского края и раздевали коцанными стирками.
Серебряный века сверкнул фейерверками и заржавел от крови войн и революций. Пятна прикрыли железным занавесом, а в тепле инкубатора распустились шестидесятники. Их тотчас выкорчевали вместе с хиппи, зелёными, как индийская трава.

         Любвеобильные Дети цветов потерялись среди серых семидесятых. Эти года вы-строились клином в свинью и образовали эпоху застоя. Но в её недрах теплилась жизнь. Она, подобно метану, рвалась из болота к небу и нарушала тишь, да гладь топи редкими выкидышами.

        Москва была маленькая, деревья – большие, а милиционеры – огромны и дальнозорки. Постовой Степан Степанов видел с высоты потаённые мысли, а три тополя на Плющихи давали тень и прохладу целой киностудии Горького.


                Шерше ля фан

         Одна натуральная блондинка не хотела топтать зону, а время для работы у неё украли. Кровавый маникюр и крикливый макияж организовали преступную группировку, и каждый день тырили её часы, минуты и даже секунды. Время тогда ещё не стало деньгой, но уже было в дефиците, как все нужные товары и услуги.

       Дева знала мою работоспособность и приехала в гости с двумя Рислингами и морем любви. Сняв куртку, она показала почти девственную трудовую книжку и похвальные знания в трудоустройстве:
          – Я всего второй год в академке, а предки и менты уже достали с работой. Клянусь их здоровьем, если устроишь на службу, буду приезжать два раза в месяц и расписываться в платёжной ведомости за 10% от оклада.

       Мы выпили за успех нашего предприятия и красотка прошла в ванну. Это было, кстати, так как один приятель менял работу и звал меня на своё старое теплое местечко. Вредный начальник не отпускал его без сменщика и грозил уволить свободного художника по статье за прогулы.

        Так я очутился в доме культуры Ростокинской Камвольно-Отделочной фабрики. До сих пор не знаю, что это значит, да и не хочу знать, раз многознание уму не научает, и от него плохо спишь и скоро старишься.
Воспетые поэтами фабричные девчата в клуб не ходили и их прелести для меня тёмный лес. Может они похожи на цветочные лужайки вагоновожатых, а может на земляничные поляны тунеядок?

          Однажды мне даже приснились три фабричные крали: будто гуляю я по ботаническому саду, а они пьют в кустах вино из горла и следят за мной. Допив, одна подруга швырнула пустую бутылку в розарий с ботаником, но не попала и грязно выругалась. Другая плюнула на наживку и поймала меня на мормышку, а третья сняла чёрные, как грязь под ногтями, чулки и перевязала мне все ко-нечности.

        На тёмной аллеи пьяное трио камвольно отделало меня по ростокински сначала по очереди, а потом всем скопом. Проснулся я на сырой простыне и униженный и опустошённый побрёл на работу, чтоб не посадили.

       В мастерской стояли три стула, мольберт и шкаф с банками гуаши. Один угол занимала бочка с мелом, другой – с кукурузным клеем, а третий – бухта бумаги, ростом с огромного карлика. Вдоль стены тянулся длинный стол, сработанный на заказ наспех. За ним можно было писать, пить и есть одновременно, а если убрать столово-письменные принадлежности, то и лежать, вытянув ноги.

      Коллега передал мне всё это добро под расписку, а в придачу к земному материализму дал характеристику небесного идеализма:
        – Репертуар бери у администратора, молодой брюнетки с модельной внешностью. Верунчик наш человек и полное эмансипе на передок после трёх рюмок ликёра.
 
       Правописание сверяй в библиотеке у блондинки с большими диоптриями и ма-ленькими сиськами. Если подкрасться к Нади сзади, взять за талию и наклонить, то она сорвёт очки и покажет, какие черти водятся в её духовном омуте. Только не читай ей Лёву Гумилёва и иных символистов. Лингвистка понимает их стихи, как сватовство, и потащит знакомиться с родителями.

          Ну, а рыжая расклейщица Любка проста, как флейца и всегда на всё готова. Но ей нельзя наливать много портвейна: исполнит всё с удвоенной силой, но загрузит воспоминаниями. А её детство с отчимом-педофилом и урлой из подворотни не сахар.

       Ещё в буфете стоит и строит всем глазки дородная тётя Соня. Она обсчитывает и обвешивает посетителей, а сотрудникам даёт пиво в долг. Надо только улыбаться в ответ на её грязное заигрывание и скабрезные шуточки, порождённые климаксом.

       Присутственных дней тут два: в аванс и в получку. Чтобы не приезжать лишний раз, надо успеть за это время удовлетворить все художественные потребности руко-водства.

         Играя матёрого кобеля перед слепым котёнком, приятель умолчал, что директор –порядочная дрянь. Но это было и так ясно. Узнав всю подноготную сослуживцев, я приступил к работе согласно Ц.У. ДСП.

   
                Инородный промысел

         В лень встречи с Высоцким провидение явилось ко мне в облике татарина с бодуна. Незваный гость обнюхал весь дом, желая опохмелиться, но не нашёл спиртного. Расстроившись, он с трудом отлепил язык от нёба и прошамкал:
        – Вижу у тебя пусто, а бабки-то хоть есть?
        – Откуда? – соврал я, не моргнув глазом, но потупив взор.

       Мне не хотелось доставать последнюю трёшку, заныканную на сигареты в недрах Атхарваведы. Она лежала там в безопасности, так как все гости обходили стороной мудрёный талмуд брахманов. Отдав её, я был бы вынужден стрелять до получки курево и подбирать окурки за больными туберкулёзом.

        В ту пору добрые прохожие делились папиросами, но так зло смотрели на поби-рушку, что аура тут же рушилась. К тому-же от их дешёвого, вонючего и крепкого табака лёгкие сразу чернели так, как у эфиопки, после года загара топлес посреди экватора. Я этого не хотел, а обезвоженный приятель продолжил нытьё катаньем:
        – Башка болит, нутро горит. Спаси! Давай дунем к тебе на работу и стрельнём манишки на опохмел. Мне днями гонорар пришлют из Сыктывкара. Гульнём по-взрослому! Выбирай любой кабак.

      Слово «дунем» не значило – пыхнем ганджубас, «стрельнём» – сафари, а «манишки» – нагрудники из белой ткани. Друг просто хотел быстро ехать за беспроцентным кредитом, а бабки шли ему постоянно.

        В северных краях он организовал целую сеть негров, которые купили вскладчину сварочный аппарат. Зимой они ездили по деревням и договаривались о воздвижении памятников Ленину во весь рост. Они же собирали колючую проволоку, благо её у нас завались, а летом приезжал мой приятель с эскизом и мастихином.

     Помощники варили постамент и скелет, а ушлый татарин набивал цементом внутреннее содержание вождя. Статуи целый год стояли, как новенькие, а потом потихоньку разрушались из-за нашей вредной погоды. Первой, как правило, у вождя отваливалась рука, а башка всегда погодя.

       Некоторые, особо богатые сёла, находили деньги на реставрацию, хотя они были дефицитом во все времена у всех народов. Это выгодно отличало просвещённые нации от варварских племён.

        Из сострадания я пошёл на поводу у инородца, чтобы его пожар не перекинулся на соседей. Прикинув, где ближе и проще занять бабки, я выбрал фабричный клуб и собрал кисти. Приятель попил воды из крана, но всю пить не стал, будучи татарином, а не евреем. Знакомясь с девами, он всегда представлялся Сашей, скрывая своё подлинное имя: Салах Мухандис (Благой Землемер).

       Мы подпоясались, словно нищие и спустились в метро. Дыша человеческими ис-парениями, потомок кочевников повеселел. Предвкушая скорую поправку. он раздевал глазами женщин подземелья и плотоядно напевал:
             – Не кочегары, мы не плотники…

      В отличии от него, я хмурился в пол и угрюмо долбил под нос:
       – I Can't Get No Satisfaction.

      Разница наших настроений понятна: я ехал на службу, а хитрый Шурик – на халявный фуршет.

       Прибыв в клуб, я прямо на входе аккредитовался у сексапильной Веруши. Все современные мужчины тут же бы развернулись и убежали, а мы, будучи старой закалки, остались. Наша парочка, чинно направилась в мастерскую, изображая приличных людей, соскучившихся по работе.

        Прошли мы, разумеется, через буфет, зацепив походу полдюжины Жигулёвского. Там Саня притворно зажмурился на Соню и выдал комплимент:
         – Вы в бэлом ослепительны!

       Она расплылась и дала нам по блату свежее пиво, потому что сегодняшние посетители будут рады вчерашнему и даже позавчерашнему, если не заметят осадок.

      Не успели мы пригубить, как в мастерскую ворвался директор. Добрые сослуживцы мигом ему донесли о моём появлении. Забыв постучаться и поздороваться, толстяк использовал мой визит в корыстных целях и загрузил:
        – Ну у тебя и нюх! У нас вечером – Высоцкий. Так что не убегай, а напиши это – красным, а то нарисуй – красиво.

       Я несколько раз видел Владимира Семёновича на Таганке из ложи знакомого осветителя. На последней премьере он задирал чёрный свитер и хлопал себя по голому животу, изображая сумасшествие. Меня это покоробило, но монолог Гамлета и ошеломил. Из любопытства к поющему актёру мы решили дождаться его выступления.


                Барды перед ящиками

   В моём рейтинге Высоцкий стоял где-то между Юлием Кимом и Юрием Визбо-ром. Но я слышал только его блатные, военные и вертикальные песни, а он ещё не написал своё главное

 т     Когда появились первые катушечные магнитофоны, меня очаровали «запрещён-ные» песни Булата: «Голубой шарик», «Синий троллейбус» и «Песенка американского солдата». Про неё говорили шёпотом:
          – Это не про штатника. а про советского вояку.

          Я, ребёнок, гордился причастностью к тайным знаниям и обретал мудрость, через «глуховатый голос» Галича:
                И будет бренчать гитара,
                И будет крутиться плёнка,
                И в дальний путь к Абакану
                Отправятся облака…
                И гость какой-нибудь скажет:
                — От шуточек этих зябко,
                И автор напрасно думает,
                Что сам ему черт не брат!
                — Ну, что вы, Иван Петрович, —
                Ответит ему хозяйка, —
                Боятся автору нечего,
                Он умер лет сто назад…

          На фоне лживых партийных песен, честные барды выигрывали, обращаясь прямо ко мне:
                – Не смотри на женщину с тоскою,
                Не старайся заглянуть под платье,
                Ты или дурак или не знаешь, Серёга,
                Что такое женщина в кровати...

         
Я не знал женщин, был дурак и колбасился под Леннона, Джаггера и Клэптона. Но старый добрый рок умер в Вудстоке, а Джимми Хендрикс – в «Самарканде». Лондонский отель экономил в номерах на кондиционерах и виртуоз задохнулся. На его место мигом вскочила юная, задорная и своя в доску Летка-Енька.

         Прыгая, она лихо перемахнула через железную занавеску, уральские горы и за-бор в Баковке. Народ выстроился цепью в привычную очередь, взял друг-друга за бока и поскакали не хуже половозрелых кенгуру:

                Раз, два, туфли надень-ка,
                Как тебе не стыдно спать?
                Славная милая смешная Енька
                Нас приглашает танцевать…

     Но родная милка не слышала зов Кобзона и храпела после самогона в кирзовых сапогах на сеновале. Мужики хороводили с чужой финкой на шпильке и без комплексов. Даже женатый Иван Бровкин брал пару раз малолетку Еньку с собой в ночное.

      Молчаливому большинству был чужд секс, драгс и рок-энд-ролл. Дома оно слушало бардов и гуляло то по красно, то по чёрному. Патриоты танцевали венский вальс, бразильское танго и Хаву нагилу с цыганочкой.  Хозяева хвастались убранством стола, а гости – интеллектом. После третьего тоста, но до горячего, возникали дискуссии, споры и даже полемика:
         – Ты за кого, сука? За Высоцкого или за Окуджаву?

       Жажда прений досталась нам в наследство от гражданской войны. Базар-вокзал часто переходил в мордобой, а я мудро держал нейтралитет, будучи за Галича. Народ знать его не хотел, а мне было не с руки бесплатно просвещать пьяных силой.

        Люди сами тянулись к неформалам и под их выступления снимали залы целые НИИ и КБ. Они работали на военную промышленность и назывались в честь совет-ских учёных. Чтобы скрыть выдающиеся имена от шпионов, предприятиям присваивали секретные номера «почтовых ящиков».

        Власть холила и лелеяла их сотрудников и платила им больше, чем гражданским. Им дозволяла глотнуть свободы на Грушинском фестивале и вернисаже в Измайлове.

        Техническая интеллигенция носила бороды а-ля Хемингуэй, грубые серые свитера и фиги в карманах. Со времён «Оттепели» технари называли себя «физиками» и спорили с отпочковавшимися от них «лириками». До драки не доходило, так как лириков было кот наплакал, а физиков – тьмы и тьмы.

       Один умный Цукерман даже предсказал конвергенцию. Она началась в 90-ые, но добрая наивная душа ошиблась с полюсами. В процессе сближения, мы взяли у Запада, а он у нас только плохое, а хорошее обе стороны проигнорировали.

        Вкалывая на ящиках от звонка до звонка, народ уставал от лжи, лицемерия и стукачей. Он не желал после работы внимать трелям Кобзона, фальшиво поющем в ту пору, что будет вечно с комсомолом. При первой возможности он сменил красную крышу на криминальную, но за спасённых детей Норд-Оста ему всё простилось.

        Физики хотели правды от менестрелей, даже если они были их коллегами, как инженеры Клячкин и Мирзоян (не Манук-бей, а Алик с бархатным голосом). Они шли на концерты в прекрасном расположении духа, имея на службе высокий допуск секретности к спирту или друга с таким допуском.

       Среди серых будней советской общаги эти представления имели бешеный успех. Они кокетливо назывались: «Литературные вечера» и предварялись снисходитель-ным лектором из общества «Знание». Шоумен представлял лохам барда и показывал чурики конкурентам:
         – Товарищи! Сейчас перед нами выступит автор-исполнитель N. Он не профессиональный поэт, певец, музыкант и тем более композитор. У него нет даже специального образования в области искусства. Поэтому мы не будем строго судить его творчество, а подождем, когда наша, самая передовая в мире, наука укажет должное место «Самодеятельной песни» в советской культуре.

       В переводе на современный язык эта непонятка значит: Господа устроители не отвечают за качество акына и не принимают предъявы от родной партии и Творческих Союзов.


                Нерв

      На выступление Высоцкого в клубе был полный аншлаг. Я с трудом втиснул друга на галёрку, а место себе уже не нашёл. Блатные безбилетники забрали даже все стулья из фойе, заставив проходы к сцене.

     Я расстроился, но спас внутренний голос. Циник и злой насмешник захотел изобразить доброго дядю-опекуна:
        – Ты во всех списках и ведомостях стоишь первым после начальства. Так не будь тютей! Используй своё высокое положение и получи, положенные тебе по ранжиру, привилегии. Беги в мастерскую, придурок, бери стул и всё от жизни.

      Под его воздействием я поборол стесненье и, как африканка на рынке Кейптауна, водрузил стул на голову. Прорезав толпу, я пробился к сцене и дерзко грохнул стулом перед первым рядом. Тело быстро село, а голова мигом ушла в плечи. Сидевшие позади не успели её снести и шипели, как потревоженный клубок гадюк.

      Ровно в 19-ть часов 14-ть минут вышел Высоцкий с гитарой наперевес. Он был в фирменных классических тёмно-коричневых брюках и водолазке того же цвета. С ними в тон сияли туфли и ремень из дорогой кожи с пряжкой из дутого заграничного золота.

      Актёр кивнул всем и, поправляя микрофон, обратился к притихшему залу:
       – Здравствуйте. У нас есть академический час. Прошу не прерывать меня аплодисментами, чтобы я успел показать всё намеченное на сегодня.

      Сев на стул, он нырнул под ремень гитары и, настраивая её, сказал пару слов о первой песне. И начал. И понеслась химия.

      Люди были не в силах сдержать эмоции. После каждой песни они взрывались шквалом аплодисментов, но сразу смолкали, вспомнив просьбу. Высоцкий кратко комментировал следующую песню и снова пел. Вернее не пел, а яростно хрипел, вколачивая в нас слово со своей «природной злостью».

        Его неистовая страсть и энергия проникала в души, будоражила чувства и рвала мозг. Даже железные струны гитары не выдерживали напор поэта, и он то и дело их подтягивал.

      Сидя в двух метрах от него, я видел, как пот струится по его лицу, а на шее бешено пульсирует вена. Казалось, она вот-вот прорвёт кожу и выпрыгнет, заливая сцену кровью.

      Сорок пять минут пролетели мигом. Владимир предупредил, что поёт последнюю песню, исполнил её и встал. Поблагодарив слушателей, он несколько раз поклонился,  собирая цветы. Один хилый букетик был от профсоюза КБ, заказавшего выступление, второй такой-же от нашего клуба и шикарные розы от поклонницы. Она неведомым образом проникла на концерт и была так же роскошна, как и её подарок.

       Артист поблагодарил слушателей и попрощался и, перекинув гитару за спину, удалился со сцены. Зал ещё долго рукоплескал стоя, но Высоцкий на поклоны не вышел.

       Я был потрясён и раздавлен. Давление повысилось и в голове стучал вечный вопрос от философа-материалиста: «Что делать?». Слава КПСС, что все русские люди впитали с молоком матери ответ Гаврилычу: надо быстро и крепко выпить!

     В мастерской мы с приятелем закурили, пытаясь табачным дымом снять стресс и успокоить нервы. Тут влетел начальник и, изображая радушного хозяина, поинтересовался:
         – Понравилось?

        Не дожидаясь ответа, он буркнул:
      –  Идёшь в магазин?

       Дурная голова ещё не вернулась в реальность и кружилась от мыслей и эмоций. Не подумав, она кивнула, а толстяк сунул мне десятку и попросил:
        – Захвати заодно пару «Столичных».

        Я не хотел быть у хама на побегушках и отправил в лабаз своего татарина. Засучив рукава, я принялся писать красным и рисовать красиво.

      Краски не успели просохнуть, а приятель уже вернулся счастливый и помятый очередью. Я оставил его в мастерской охранять нашу бутылку, а сам взял в каждую руку по чужой и начал восхождение в высокий кабинет директора.


                Шалом облом


     Ноги сами вознесли меня на второй этаж. Левое колено открыло начальственную дверь, а я заглянул внутрь и поинтересовался:
      – Можно?
      – Да, заходи, – милостиво кивнул босс, загребая к себе воздух пухлой ручонкой, и буркнул:
       – Это наш художник.

     Патрон царил во главе большого стола, а через стул сбоку сидел Высоцкий. На следующем стуле стояла гитара, устало прислонившись к спинке. Она успела одеться в чёрную кожу и отдыхала после стриптиза и бурного выступления на подмостках.

         Жирдяй с трудом выбрался из-за стола и стал двигаться мне на встречу, Опережая его, я пронёсся по ковру, как будённовский кавалерист по Гуляйполю.

       Тормознув напротив гостя, я торжественно грохнул перед ним литр беленькой. Бутылки качнулись, но выстояли, а Владимир поднялся. Он первым протянул мне руку, не знавшую в ту пору иглы:
       – Здравствуйте. Спасибо.
        – Здравствуйте. Не за что, – ответил я, пожимая крепкую ладонь. Взглянув в его усталые зелёные глаза, я пошутил:
          – Что-то мне ваше лицо знакомо. Вы часом не служили под знамёнами герцога Кумберленского?

      Высоцкий хмыкнул, а босс нёс какую-то ахинею про работу и теснил меня пузом к выходу. Зная, что художника может обидеть каждый, он решил не налить стакан гонцу. Это нарушало все наши традиции, завещанные предками.

       Я попытался протянуть время и вытащил два рубля, оставшиеся от его десятки. Но толстяк сунул деньги в карман и продолжил выдавливание, нагло зажав сдачу.

       В ту пору каждый ребёнок знал, что бутылка «Столичной» стоит у таксистов – чирик, а в магазине четыре рубля двенадцать копеек. Любой второгодник мог без труда и калькулятора посчитать в уме пару действий: 4,12 ; 2 = 8,24 и 10 – (8,24 + 2) = 0,24.

      А ведь в ту пору на мои кровные сворованные 24-е копеечки, можно было купить пачку сигарет «Лайка» с фильтром или «Беломорканал». Но после приобретения 25-ти папирос остались бы ещё две копейки. Их хватило бы на звонок другу либо подруге, или на два коробка спичек. Ими можно было поджечь Москву в ста пятидесяти местах, а по телефону-автомату болтать хоть битый час, хоть не битый.

        Некурящий товарищ мог бы за эти деньги выпить два стакана томатного сока с любым количеством бесплатной соли и перца, да ещё и стакан газировки с сиропом (10+10+4). А если бы он не захотел запивать острый сок сладкой водой, то на оставшиеся 4 копейки мог проехать с ветерком на троллейбусе к зазнобе или купить два презерватива и идти к ней пёхом.

       Цены при социализме были удивительные и стабильные. Например: спички стоили одну копейку. А ведь чтоб их сделать, надо было вырастить дерево, срубить его и сплавить на лесопилку. Там ствол нарезали на спички и, окунув каждую в раствор серы, укладывали в выдвижную коробочку. Её собирали заранее и, покрыв с боков красным фосфором, наклеивали сверху цветную этикетку. Её печатали по эскизу, который  заранее утверждали на худсовете проверенные временем члены Союза Художников.

      То же самое и с лекарством: капли от насморка почти даром продавали в аптеке, хотя в их создании участвовала куча профессионалов. Ботаники подращивали и собирали Кузьмичёву траву, а химики перерабатывали листья эфедры в раствор гидрохлорида.

      Потом стеклодувы делали фуфырики, другие мастера –  резиновые пробки, а третьи разливали вещество по пузырькам и запечатывали готовую продукцию алюминием. Его тоже надо было сначала добыть из руды, которая до сих пор представляет огромную ценность. Затем за дело брались шофёры, грузчики и провизоры, а в итоге труд всех этих спецов стоил три копейки.

      Так что украденная у меня сдача была целым состоянием для честного труженика. Но я промолчал, не желая выглядеть крохобором перед Высоцким. Директор выпихнул меня животом из кабинет, а на прощанье пожал мне руку дверью.

      Кипя от возмущения, я спустился в мастерскую. Там меня ждало утешение, разлитое по стаканам, и бутерброд с колбасой, аккуратно разрезанный на четыре части.

        Узнав о моём пролёте, приятель назвал начальника собакой женского пола и выпил с сочувствием. Между первой и второй муха не пролетела, а между второй и остальными татарин костерил обидчика непечатными словами.

        Покончив с водкой, мы пошли в мир за новыми приключениями. Удаляясь от клуба, я оглянулся. Здание утопало во тьме, и только на втором этаже в кабинете директора теплился оранжевый свет. Я снова расстроился и прибавил шаг.

       Целый месяц я не мыл руку, коснувшуюся длани гения, но потом попал под дождь, и жизнь взяла своё.

         Сейчас я часто вспоминаю ту мимолётную встречу и думаю: а если бы я сам честно отстоял очередь ради поэта? Может тогда и у меня всё сложилось бы иначе? И сейчас я бы не таился в башне из слоновой кости, а гордо шагал строем с народом в силиконовый век. И на моём чердаке не рыскали голодные тараканы, а порхали сытые бабочки.

-------------------------------------

       Вверху картина маслом: «И гибнет принц в родном краю, клинком отравленным заколот». 118х166см. 1981г.


          © Copyright: Лев Верабук, левый берег Москвареки, январь, 2009 года.

         
          P.S. Рассказ заинтересовал яйцеголовых умников и с моего разрешения его вывесили в сети на трёх континентах. Русскоязычные громадяни с Украины незалежно побачили и самостійно смекнули, шо це трошки гарна литература. Они украли сборище моих букв и, сократив их на  половину, напечатали на бумаге без разрешения: http://www.livelib.ru/book/1000512375

     Воровство братских поновей не принесло сочинителю ні грошей, ні славы. Зато после издания при жизни за чужой счёт, второе я поставило меня на одну доску с Газпромом и перестало дразнить второстепенным автором третьего эшелона. 2010г.