Сад камней

     Я встретил Дэвида на конференции по искусственному интеллекту, которая проходила в Москве в мае месяце.  Мне все было очень интересно, поскольку мне разрешили впервые официально участвовать в конференции, в которой принимали участие иностранцы.  Я тогда работал в «дремучем» почтовом ящике, откуда, как шутили сослуживцы, не выпускали за пределы Садового кольца.
     Но вот меня выпускают... И не просто за пределы Садового кольца, а прямо в логово международного империализма – в США!  Через месяц, в июне, я должен был полететь в Бостон на Международную конференцию по тому же искусственному интеллекту в Бостон.  О Бостоне у меня представления были весьма смутные:  из истории знал про Бостонское чаепитие, а из институтских вечеринок  –  про вальс-бостон, танцевать который, правда, не только не умел, но никогда даже и не пытался.
     Поэтому, когда в регистрационном листе я увидел имя Дэвида Зальцмана из  Бостонского Массачусетского Технологического Института, то сердце у меня застучало учащенно: во-первых, это, кажется, тот самый Зальцман, а во-вторых, иметь знакомого в Бостоне, куда я еду на конференцию, было бы очень интересно!
Я знал, что работая в почтовом ящике, я не имею права контактировать с иностранцами, поэтому заранее взял «индульгенцию» у кегебешного куратора нашего института на право задавать вопросы иностранным докладчикам.  Он сказал, что, мол, давай – тренируйся! Так что алиби у меня было.
     Я пошел на ту секцию, где делал доклад Зальцман.   После доклада, я подошел к нему в числе прочих охочих поглазеть на живого американца, задал какие-то вопросы по делу и удостоился его визитной карточки.
     Из карточки следовало, что был он Директором Исследовательского Центра по искусственному интеллекту  в Массачусетском Технологическом Институте, который известен всем просто как «Эм-Ай-Ти». Я знал его имя по редким публикациям в престижных американских журналах, но почему-то не обращал внимание на место его работы.
                * * *

     Месяц пролетел быстро.  И вот после перелета Москва  – Париж  – Нью-Йорк – Бостон,  советская делегация – мы с моим приятелем физтехом Колей Буньковым и глава делегации –  некая темная лошадка, наверняка, «оттуда» –  оказываемся в том самом Эм-Ай-Ти!  Из номера гостиницы я сразу же звоню Дэвиду и на чистейшем английском языке с чистейшим американским акцентом спрашиваю профессора Дэвида Зальцмана у поднявшей трубку секретарши.  (Тогда-то я даже и не предполагал, какой ужасный у меня английский язык!  Даже спустя пятнадцать лет после моего переезда в США я говорю на таком языке, что понимают меня в основном японцы и индусы...)
     Подошедший к телефону Зальцман сказал, что как же, как же, он конечно, помнит меня, и что через 15 минут он будет у меня в номере.
     Теперь я понимаю, что русские в Америке тогда были такой же диковиной, как и американцы в России.  Сейчас, я думаю, такой чести в Америке не был бы удостоен не только какой-то несчастный кандидатишка, но и маститый русский ученый.
     Через положенные пятнадцать минут Зальцман в подтверждение пресловутой американской точности (теперь, пожив изрядное число лет в Америке,  я в нее не верю!) уже легонечко стучал в дверь моего номера.  Мы сидели вдвоем с Колей, радуясь случаю, что наш «охранник» расслаблялся с бутылкой водки.  Дэвид, войдя, радушно приветствовал меня, дружески похлопав по плечу, как старого знакомого, а Коле представился и вручил ему свою визитку. Он тут же сказал мне, что познакомился с моей статьей, которую я послал ему и заметил: «Знаете, мне показалось,что ваши теоретические изыскания очень близки к моим, и я даже думаю, что вы, как и я,  тоже занимаетесь криптографией для сетей управления баллистическими ракетами».
      От неожиданности у меня и у Коли челюсти отвисли – уж вот этого никто не должен знать!  Но я быстро пришел в себя и пошутил, что мы криптографию применяем почти везде и почти всегда, даже когда посылаем сводки о уборке урожая в дождливые годы.  Зальцман оценил мою диссидентскую шуточку, а Коля с облегчением вздохнул, оценив мою быструю реакцию: он-то знал, в каком институте я работаю!  Я не растерялся и подал Дэвиду визитку, сделанную по рекомендации КГБ: на ней был адрес института Академии Наук, который служил моей официальной крышей.

     И вот мы по приглашению Зальцмана идем в его Исследовательский Центр. Я прихватил с собой традиционную матрешку и альбом цветных фотографий с видами Москвы, чтобы преподнести сии подарки Дэвиду в более торжественной обстановке.
   Гостиница, которая, как впоследствии выяснилось, была простым студенческим общежитием, находилась неподалеку от Кресге Аудиториум – модернового здания, построенного лет за десять до того известным финским архитектором Саариненом, который большую часть жизни прожил в Соединенных Штатах.  В этом здании – полусфере, урезанной с трех сторон большими вертикальными стеклянными сегментами,  – и должна была проходить конференция.  Центр, которым руководил Дэвид, находился поблизости, в небольшом двухэтажном здании, обвитом с ног до головы (иначе и не скажешь) плющом.  Это было красиво, хотя окна и выглядели, как квадратные глаза какой-то лесной кикиморы.
     При входе в Центр стоял мужчина, у которого по понятным причинам немного оттопыривался пиджак сзади – знакомая картина по посещениям отечественных кегебешных фирм. Мы на лифте поднялись на второй этаж, где располагался кабинет Зальцмана.  Когда мы вошли, я преподнес ему свои скромные дары, но его восторгу не было предела!  Он стал восторженно говорить о русской культуре, о Большом театре, в котором он мечтает побывать, о «Пускин музием», о Кремле.  У меня создалось впечатление, что Дэвид готовится ко второму визиту в Москву.  Я его спросил об этом, и он подтвердил мою догадку, добавив при этом, что его жена мечтает побывать в Москве – она считает Россию родиной предков – ее бабушка родилась в Белоруссии под Пинском в бедной еврейской семье, которая убежала еще до революции от еврейских погромов и оказалась в конце концов в Америке. Конечно, Белоруссия – не Россия, Пинск – не Москва, т.е родиной предков она считала Российскую Империю, превратившуюся в Советский Союз!
     После этого коротенького разговора Дэвид сел за свой стол, нажал на кнопочку и через минуту появилась его секретарша – длинноногая блондинка в мини,  с не слезающей с лица улыбкой – которая принесла нам на серебряном подносике три чашки, кофейник, сахарницу и какие-то булочки.
     Ох, как я тогда презирал эти неискренние американские улыбки!  Только теперь, живя в этой стране уже много лет, я понял, что даже самые лицемерные  американские улыбки все же гораздо ,лучше, чем искреннее российское хамство!
     Мы начали пить кофе, который назвать кофе можно было с большой натяжкой – это была коричневая бурда без вкуса и запаха.  Но поскольку мы с Колей не успели позавтракать, то и эти помои с плохо пропеченной булочкой в придачу казались нам подарком богов. Те, кто бывал за границей в конце шестидесятых, помнят, как приходилось экономить на всем, ради того, чтобы привести закордонных презентов родным близким и сослуживцам!  Ведь тогда и хорошая шариковая ручка была в диковинку.
     После небольшой «разминочной» беседы Дэвид повел нас в зал, где сидела дюжина  программистов.  Когда мы вошли, все повернули головы, но даже те, кто сидел, закинув ноги на стол, не пошелохнулся, хотя все вразнобой произнесли: «Хеллоу, Дэйв! Джентльмены!»  Я тогда еще подумал: какое хамство – даже не снять ноги в ботинках со стола при входе светила мировой величины!
     Мы подошли к не занятому столу с дисплеем.  Дэвид включил дисплей и стал нам что-то объяснять.  Вдруг экран «завис».  Дэвид негромко сказал, обращаясь вроде бы в пустоту: «Вот дерьмо! Опять программа дабл-ю-два барахлит!»
     В тот же момент одна пара ног – как я увидел боковым зрением – спорхнула со стола, потом легонько хлопнула дверь.  Дэвид извинился и сказал нам, что сейчас все будет в порядке. Действительно, буквально через две-три минуты программа заработала, а через несколько секунд появился выходивший парень и опять забросил ноги на стол... Да, подумал я, неплохо вышколены!  И конечно же, я тут же простил парням непочтительное отношение к мировому светиле!..
     Вечером мы с Колей были приглашены Дэвидом на домашний ужин. Мы , придя в гостиницу, заглянули к «главе делегации» и попросили разрешения подышать вечерком воздухом около гостиницы. Он был не против – видимо, у него была припасена бутылка и на вечер...
     Нас встретила жена Дэвида – Эстер, относительно молодая обаятельная женщина спортивного сложения.  Она была моложе мужа лет на десять-пятнaдцать, либо просто очень хорошо выглядела.  (В том возрасте я еще не умел оценивать возраст женщин.)   Кроме хозяев, на обеде присутствовала также еще пара: соседи Зальцманов, Чак и Полли Мэллон, тоже обаятельные люди.  Чак представившись тут же заявил, что он советолог-любитель и ему очень интересно поглядеть на живых советских.  Вечер прошел замечательно!

                * * *

     Мы начали переписываться с Дэвидом, причем переписка была не деловая, а обычная, как переписываются друзья.  Писал он мне на домашний адрес.  Конечно же, все было с разрешения КГБ, которое, видимо, было заинтересовано в том, чтобы как-то вовлечь Дэвида в контакты с русскими.
     И вот мы выясняем из нашей переписки, что и он, и я собираемся участвовать в одной и той же конференции в Венеции! Я был этому несказанно рад: дело было вовсе не в том, что сама встреча с ним была для меня профессиональным событием.  Мне просто очень нравился и он сам и его жена, и их отношение ко мне – дружеское, искреннее, на равных. 
Меня опять выпустили: видимо, оправдал доверие –  съездил и не убежал.  Правда за последние два года у меня произошли перемены – я защитил докторскую,  стал начальником отдела, хотя все еще и ходил в беспартийных.

                * * *

     Встретились мы с Дэвидом и Эстер в Венеции, как старые друзья.  Они сразу заявили, что берут меня под свою опеку, на что я с радостью согласился. 
     Симпозиум проходил во Дворце Дожей. Я впервые видел такое великолепие.  В моей памяти и сейчас –  а прошло уже больше тридцати лет – ничто не сохранилось таким четким и красочным как Пьяццо Сан Марко с Дворцом Дожей, с высоченной колокольней, с Часовой башней с колоколом, по которому стучат, отбивая часы, два чугунных мавра. Между площадью Святого Марка и Большим каналом расположена сбоку от Дворца маленькая Пьяцетта Сан Марко, на которой стоят две колонны: одна с Крылатым Львом – символом Венеции, а другая с фигуркой Святого Теодора – покровителя города. Отсюда открывается вид на Гранд канал, уставленный у причала – а собственно, Венеция вся один большой причал! – причудливыми гондолами, а вдали видна затянутая обычно легкой кисеей тумана базилика Санта Мария делла Салюте. И конечно, что еще помнится – это обилие назойливых голубей, которые кормятся подачками щедрых туристов  и назойливо лезут прямо под ноги.  Стоит закрыть глаза, и эта картинка оживает во всех своих ярких красках!  Побывать еще раз в Венеции стало моей idee fixe. А почему бы и не съездить? С американским паспортом виза не нужна, а деньги... Ну, что такое деньги, в конце концов?
     Мы втроем – Эстер, Дэвид и я – начали часто прогуливать заседания: Дэвид объяснил мне, что он приехал в Венецию ради Эстер, а не ради «всей этой скукотищи», как он выразился про конференцию.  Я хоть и приехал все же именно на симпозиум, с радостью к ним присоединился, поскольку решил, перефразируя известное выражение, что Венеция стоит говорильни.  К тому же близость с Дэвидом и Эстер извиняла мое поведение даже в глазах главы советской делегации.
     Хотя Дэвид был лет на пятнадцать, если не более, старше меня, я этой разницы не замечал: он не важничал, не пыжился показать, какой он знаменитый, а со мной так вел себя даже чересчур просто, видимо, совсем меня не стесняясь.  Дэвиду ничего не стоило, например, подхватить Эстер на руки и начать кружиться на площади, распугивая голубей, или лечь на мостовую на спину, чтобы найти интересный ракурс для фотографии колокольни.  Когда мы однажды поехали втроем на гондоле, он попросил гондольера «дать ему порулить». Гондольер дал ему не только весло, но и свою шляпу и шейный платок, что привело Дэвида прямо-таки в детский восторг. Он так разошелся, что запел своим сильным баритональным тенором «Санту Лючию», по-моему, на непонятном никому языке. (Теперь я понимаю, какую тарабарщину слышат американцы, когда я пытаюсь исполнить какую-нибудь английскую песенку, за исключением, быть может, Happy birthday to you…)  Но это Дэвида нисколечко не смущало, если даже не сказать, что  подзадоривало. Звук хорошо распространяется по воде, достигая отдаленных уголков: я видел, как люди на Пьяццо Сан Марко останавливались поглазеть на «настоящего гондольера».
     Ходили мы и по замечательным картинным галереям: от классики в Галерее Академии  до модерна  на выставке коллекции Пегги Гуггенхейм.
     Произошел со мной казус в кафе «Флориан», выходящем на Площадь Святого Марка. Была жара,парило, как перед дождем, хотя дождя не было и в помине.  Когда мы зашли в кафе, то Дэвид первый обратил наше внимание, что среди знаменитостей, посещавших кафе есть два русских – Александр Куприн и Иван Бунин. «Вот теперь и твое имя появится на стенке.       
     Пойду узнаю, сколько это стоит», - пошутил он.
Мы сели, и нам быстро принесли маленькие чашечки густого турецкого кофе и графинчики с холодной водой, которые были похожи больше на химические колбы только что вынутые из холодильника.  Я, еще не отхлебнув кофе, выпил сразу всю воду и почувствовал себя на седьмом небе.  Когда я сделал первый маленький глоточек кофе, то у меня будто свело рот оскоминой, во рту стало жарко, как в преисподней, язык, казалось, был сухой, будто протертый салфеткой.  Заметив мою реакцию, Дэвид улыбнулся и сказал: «Второго графина воды не будет – так мы разоримся!  Здесь  стакан воды стоит больше, чем два литра хорошего вина за углом.  Потерпи, сейчас затушим пожар в винном погребке». Так мы и сделали, засидевшись в кабачке до сумерек.
     По вечерам Дэвид подолгу и увлеченно делился со мной своими новыми идеями, спрашивал каких-то моих советов, чем повергал в меня в полное недоумение: что я могу посоветовать самому Зальцману?
     У нас сложились совершенно необычные отношения , где он был одновременно и старший друг, и наставник, и учитель.  Видимо, именно из-за этого Венеция и запала так глубоко в мою душу.
     Одним словом, время в Венеции я провел отлично и вернулся в Москву с ценными материалами: Дэвид подарил мне с дюжину своих препринтов и отчетов, которые сразу же по прибытии в Москву перекочевали в руки «кому нужно»...

                * * *
     Как-то Дэвид написал мне в письме, что собирается приехать в Москву.  Я согласовал возможность встречи с ним «с-кем-надо» и радостно ответил Дэвиду, что буду рад видеть их с Эстер в Москве и даже возьму неделю отпуска, чтобы провести с ними время.
 Дэвид позвонил уже из «Метрополя»  – он из деликатности решил не утруждать меня встречей его и Эстер в аэропорту. 
     У меня к тому времени уже были четыре билета в Большой (достать смог только на «Жизель», хотя хотелось чего-нибудь «по-руссее», но какая разница? Большой всегда есть Большой!
     Как и ожидалось, «Жизель» прошла «на ура».  Потом была, конечно, Третьяковка, где Эстер, насмотревшись наших передвижников, изрекла грустно: «Gloomy Russia …».  Но в то же время оба – и Эстер, и Дэвид – вышли из музея потрясенными: это была их первая встреча с русской живописью  «живьем».  Больше всего они говорили о Левитане и Рерихе-старшем.  Пушкинский поразил Дэвида и Эстер обилием  импрессионистов, любителями которых они были страстными.
     Два вечера они провели у нас дома: жена расстаралась, достав неведомо откуда такие дефициты, что создала у гостей ошибочное представление о нашей безоблачной жизни.
Потом я съездил с ними в Суздаль на интуристовскую экскурсию, куда уже они взяли с собой – без них это было бы немыслимо. Они представили меня как своего русского племянника, на что гидша – симпатичная молодая «инязочка» – насмешливо подмигнула мне: мол, знаю, знаю, у нас их часто «пасут»!
      Неделя в Москве пролетела быстро, мои американские друзья уезжали на неделю в Ленинград. Но в последний день не обошлось без казуса. Они потащили меня в «Березку», чтобы купить какие-нибудь русские подарки для своих родственников.  Дэвид, разглядывая какие-то русские шали, положил футляр со своим шикарным фотоаппаратом на стекло, под которым лежали выставленные товары, побежал к Эстер, с которой мы стояли у другой витрины, кокетливо накинув шаль себе на плечи и изображая на лице гамму чувств жеманной женщины.  Мы все весело хохотали, потом Дэвид пошел в кассу, заплатил за шаль и попросил ее упаковать.  Когда мы вышли на улицу, он вдруг спохватился, что оставил футляр с фотокамерой в магазине.  Мы остались подождать, но потом стали беспокоиться, что он застрял в магазине.  Когда мы пришли, то увидели, что Дэвид взволнованно что-то обсуждает с особой важного вида, видимо, с директрисой магазина.  Когда мы подошли, она, поняв, что мы имеем отношение к Дэвиду, сказала нам: «Если кто-то говорит из вас по-русски, то объясните этому господину, что магазин не несет ответственности за пропавшие вещи.  Здесь много ходит всяких жуликов, которые охотятся за раззявами!»
     Когда мы вышли на улицу, Дэвид сказал, что аппарат жалко – он долларов семьсот стоит, но главное, что в футляре – а это был кожаный «сундучок» довольно вместительных размеров – были еще уникальные насадки-телевики, которые он привез из Японии, заплатив там за них около двух тысяч долларов.
     Чтобы как-то успокоить Дэвида, я рассказал ему байку о том, как на родину вернулся Александр Вертинский, поставил на платформе Белорусского вокзала чемоданы, которые нес, опустился на колени и трижды поцеловал «мать родну землю», а когда поднял глаза, то увидел, что оба его чемодана пропали... «Узнаю тебя, родина...» - проговорил он.
     Реакция Дэвида превзошла все мои ожидания.  Он громко заржал и долго смеялся буквально до слез, заразив своим смехом и нас с Эстер.  «Ну, вот и я приобщился к России! - сказал он. -  Значит, как сказал ваш певец? “Узнаю тебя родина”? Что мне в вас, русских, нравится, так это чувство юмора!»

                * * *
Следующая встреча с Дэвидом и Эстер состоялась в Японии, на очередной конференции, которая проходила в Киото. Ехали мы туда из Токио на монорельсе, который связывал современную столицы Японии с древней.  Монорельс был в диковинку даже американцам.
      В Киото мы втроем – Дэвид, Эстер и я – проводили еще меньше времени на конференции, чем даже в Венеции.  Но в Киото надо приезжать не на четыре дня: мы сумели осмотреть самую малость – храмы Хэйнан Дзингу и Киёмидзу, знаменитые Золотой и Серебряный павильоны, старый императорский дворец Госё, ну и конечно же – всемирно известный Сад Камней при храме Рёандзи.
В Саду Камней мы пробыли очень долго.  Мы сидели на веранде храма на низкой скамеечке, глядя на засыпанную белым гравием относительно небольшую прямоугольную площадку – всего-то размером с теннисный корт, – на которой расположены пятнадцать причудливых камней. Сами загадочные камни – с любой точки можно видеть только четырнадцать из них, а пятнадцатый – каждый раз разный- будет пропадать из поля зрения… Белый гравий, которым засыпана вся площадка, изрезан мелкими бороздками, будто какой-то гномик вспахал его крошечным плугом, и эти бороздки напоминают то ли волны, то ли малюсенькие горные хребты…   И тишина… Все это настраивает на погружение в себя, на размышления о вечности и смерти.  Не зря средневековые монахи занимались в этом саду медитацией.
Никогда я не видел Дэвида таким отрешенным и почти печальным.  Мы шли втроем молча, думая каждый о своем и боясь спугнуть мысли соседа.
Когда мы вышли на улицу и снова погрузились в окружающую повседневную суету, Дэвид сказал, не обращаясь ни к кому из нас: «Я очень люблю жить.  Я люблю жизнь.  Я не верю, естественно, в Бога, но поражен загадкой жизни.  А христианская религия права – главное это Любовь и Добро.  И в этом смысле я тоже верующий человек».
Это была наша последняя встреча.  Потом мы только переписывались.

                * * * * *
Однажды Дэвид попросил меня в одном из писем, не смогу ли я принять в Москве его младшего брата – Джона с женой.  Я конечно ответил, что буду страшно рад.
Джон со своей женой Джоан  провели в Москве неделю, потом поехали в Ленинград.  Мы подружились, они оказались очень приятными людьми.  Когда мы прощались, они приглашали нас с женой обязательно навестить их в небольшом городишке Пукипси в штате Нью-Йорк, где у него свой бизнес.
Я конечно искренне обещал, что мы обязательно приедем, хотя знал, что уж вдвоем-то нас с женой никогда не пустят вместе даже в Болгарию и даже при условии, что мы оставим «заложниками» в Москве наших детей…

                * * * * *
       Прошло много лет.  Моя переписка с Дэвидом как-то сошла на нет: несколько моих писем остались безответными.  Потом перестали приходить и новогодние открытки… С Джоном же у нас, кроме обмена рождественскими поздравлениями да и то нерегулярного, тоже связи особой не было.
     Утекло так много воды, что размылись даже устои нашего непоколебимого государства.  И границы подмыло:  выехать за границу было хоть и все еще трудно, но уже возможно. Меня пригласили визитинг-профессором в столичный Университет Джорджа Вашингтона в США, куда мне удалось даже взять с собой жену. Все складывалось как-то так, что я «задержался» в Америке: мне сделали операцию на сердце, порекомендовали побыть под наблюдением врача с полгодика, а поскольку мой контракт с университетом закончился, то меня на это время взял поработать к себе в фирму один из новых американских друзей и… Одним словом, как-то мы задержались в Америке надолго.
     Когда пришло время первого американского двухнедельного отпуска, мы с женой вспомнили про Зальцманов.  Мои попытки найти Дэвида через Эм-Ай-Ти по телефону не увенчались успехом.  Тогда мы вспомнили про Джона и Джоан Зальцманов.  В старой записной книжке я нашел их адрес, и уже через три-четыре дня мы получили ответ, что Джон с Джоан нас ждут к себе в гости. Не долго думая, мы купили билеты на поезд и поехали.
     На вокзале нас встретили Джон и Джоан.  Как принято здесь, мы обнялись и расцеловались, будто ближайшие родственники или старинные сердечные друзья.  Около вокзала на стоянке стоял довольно старый, но совершенно роскошный Кадиллак с опущенным верхом.  Как я позже узнал, старые машины – это определенный шик в Америке,  особенно в глубинке.
     Выехав из города, который и сам-то по себе не велик, мы вскоре, проехав немного по настоящей сельской местности, свернули с шоссе и через ворота, одиноко стоявшие посередь чиста поля, въехали на землю, принадлежащую Зальцманам.  Вдали на пригорочке светился зайчиками большой аквариум.  Оказалось, что это и был дом Зальцманов.
     Дом был настолько оригинален, что не сказать о нем несколько слов просто невозможно.  Он был и на самом деле похож на аквариум из казавшегося темным непрозрачного стекла. Когда же ты входишь в этот дом, то и на самом деле оказываешься как будто в аквариуме: через слегка голубоватые тонированные стекла прекрасно виден окружающий мир.  В центре дома был еще «внутренний аквариум» на этот раз их прозрачного стекла.  Этот аквариум представлял собой небольшой внутренний дворик под открытым небом, на котором росло несколько тоненьких березок (уж не после ли поездки в Россию посаженных, мелькнуло у меня в голове), несколько небольших засаженных цветами пятачков земли, будто пробившихся сквозь бетонный пол да в уголочке мирно журчащий фонтанчик в виде этакого небольшого ручейка-водопадика.  С четырех сторон в этот райский уголок вели бесшумные скользящие стеклянные двери.
     Джон рассказал нам, что дом этот был построен каким-то известным американским архитектором-модернистом, чуть ли не учеником самого Корбюзье.  Фамилию того архитектора я запамятовал, но он и, правда, был какой-то знаменитый.
     За обедом мы стали вспоминать прошлое.  Джон рассказал о брате.  Оказывается Дэвид умер около восьми лет назад от тяжелой неизлечимой болезни, никогда не болевший, пышущий здоровьем человек сгорел буквально за полтора года. Эстер лишь ненамного пережила его, но она-то болела давно и серьезно – у нее было две операции на сердце, потом обнаружился операбельный рак... Последние годы она страдала гипертонией...
     Дэвид, чтобы быть больше с ней вместе, перешел на работу консультантом в том самом Центре, который создал и которым руководил больше тридцати лет.  По мере возможностей они продолжали жить своей прежней активной жизнью.  Правда, поездки за рубеж прекратились: Эстер не рекомендовалось летать на самолетах. Но они компенсировали это частыми автомобильными поездками по стране.
     Когда Дэвида не стало, Эстер переехала к старшему сыну и снова оказалась окруженной вниманием и любовью. Но однажды она не проснулась...
     После обеда женщины заговорили о чем-то своем, а Джон повел меня в свой кабинет, расположенный в торце дома, где были еще две спальни и бассейн, отгороженные от остальной части дома уже непроницаемой стеной.  Закрыв за нами дверь, Джон сказал мне: «Я знаю, что вас с Дэвидом соединяла большая дружба... Вы были для него тем первым русским, который разрушил привычные американские стереотипы.  А думаю, что вы должны знать правду о том, как умер Дэвид.  Об этом, кроме меня, не знает никто, даже Джоан».
С этими словами Джон достал из сейфа конверт, вынул из него письмо, написанное всего на одной страничке, и дал его мне.  «Я не буду мешать вам, -- сказал он, -- займусь пока своей электронной почтой.  Чувствуйте себя комфортно».
     Я сел в глубокое кожаное кресло, стоявшее под торшером у письменного стола, и начал читать письмо Дэвида, которое он написал брату.

                -----------------------------------
     «Дорогой братец!
     Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет. Я это твердо решил и ничто не может помешать мне исполнить это мое последнее желание.
     Ты знаешь, что после операции мне сказали, что я вполне могу еще протянуть три-четыре года под капельницей.  Ты знаешь также, что я люблю жизнь.  Но у меня всегда был свой стандарт жизни: я не считаю полувегетативное существование жизнью, достойной человека.
     Но есть и дополнительный, очень важный фактор: каждый день моего медицинского содержания обходится примерно в тысячу долларов – медсестра, дорогие лекарства, все это оборудование жизнеобеспечения.  Хоть мы с Эстер и не бедные люди, но за два-три года я пуще Эстер по миру с протянутой рукой, я разорю ее полностью.  Этого я себе позволить не могу.
     Когда ты получишь это письмо, возможно, тебе уже сообщат о моей смерти.  Сегодня ночью я упаду с кровати, оборвав все эти чертовы трубочки и проводочки, без которых я не смогу существовать. Все будет просто и безболезненно.  Найдут меня только утром, когда все будет уже кончено.
     Об этом моем письме никто никогда не должен знать, поскольку в противном случае Эстер лишат страховки за меня, если узнают про самоубийство.  Никто об этом не должен знать, понимаешь? Даже Джоан.  Нельзя допустить, чтобы это стало известно.
Тебе об этом не написать я не могу. Но даже своим сыновьям я об этом не сообщаю.
Позаботься об Эстер.  Я ее очень люблю. Захотелось даже поверить в загробную жизнь, чтобы встретиться с ней там.
     Я знаю, как будет тебе больно узнать об этом.  Я понимаю, как будет горевать Эстер.  Но поверь, что это лучший выход для всех.
     Прощай, Джон.  Ты был мне всегда очень хорошим братом. Я умираю с мыслью об Эстер и о тебе...
     Прощай!
     Дэвид».
                -----------------------------
    Я кончил читать письмо. Мое горло было будто перетянуто петлей.  На ум пришел Сад Камней, та моя последняя встреча с Дэвидом и Эстер.  На душе стало ужасно пусто...
Джон встал из-за своего стола и подошел ко мне.  Он взял протянутое мною письмо и спрятал его обратно в сейф.  Потом он подошел к креслу, сел на его ручку, обнял меня легонько за плечо и сказал: «Ну, давай немного придем в себя да и пойдем к женщинам.  Не надо оставлять их надолго одних...»