***

Сизиф. После…

Прошедшие дни пылились никому ненужными пожелтевшими листками. Налетавшие порывы ветра отгоняли их все дальше и дальше, превращая в призраки и искажая последовательность. Хотя ее то, как раз и не было. Каждый день был пыльной копией другого. Все было настолько одинаковым и слежалым, что казалось, если постараться, можно ощутить стойкий запах лаванды, всегда сопутствующий залежам старых вещей. Это ежедневное хождение по кругу могло бы свести с ума, если бы ему была позволена такая роскошь. Прошедшие дни?года?века? стерли память о его прошлом лучше, чем набегающая на берег волна обновляет песок. Прошлое было погребено под грузом бесплодных дней?лет?веков? И память уже была неподвластна ему. Он не мог помнить. Все, что было когда то, уже стало небытием и  настоящее не имело с ним никакой связи. У него были только мгновения, которые он терял, как только перешагивал их. Вся его жизнь состояла из потерь. Отчаяние его существования набило оскомину, и уже не было таким острым. Он свыкся с ним, это было единственное доступное ему чувство.

Хрупкие листы, перебираемые ветром на каменном столе, рассказывали о том, что у человека кроме настоящего должно быть прошлое, которое он мог вызывать из памяти по своему желанию, и оно приходило и оставалось столько, сколько хотел этого человек. И это прошлое продолжалось в настоящем и тянулось в будущее, образуя непрерывную цепь разнообразных событий.

У него же были отдельные бусины, срывавшиеся с ладоней Времени, и бесследно исчезавшие. Нервным натруженным ладоням не дано было нащупать проклятые мгновения и связать их в единый узор, наполнив хоть каким то смыслом свою запыленную, пропахшую разогретым камнем пустынную память. Будущего у него быть не могло, оно исчезало в то же мгновение что и появлялось на свет из тумана небытия. Каплям настоящего не дано было наполнить клепсидру: каждая капля-минута испарялась, едва сорвавшись.

У него не осталось ничего кроме отчаяния – серого, припорошенного пеплом сгоревшей в огне Аида его прошлой жизни.

Ночные часы не давали отдыха уставшему телу и отупевшему в отчаянии разуму. Спать он не мог. За закрытыми глазами таился мрак, поглощавший его мгновения неотвратимо и безвозвратно, подбираясь к душе и застывая в ожидании. Как только последняя капля в клепсидре испарится в падении, мраку будет дано право поглотить то, последнее, что было оставлено ему Богами и то, только затем, чтобы было где гнездиться отчаянию.
Ночью он читал, то, торопясь и захлебываясь в чьих то словах, то медленно, с неохотой, спотыкаясь на каждой строчке, брел от страницы к странице. Он и сам не знал, зачем, но в этом таилась хоть какая то осмысленность, которая не давала ему соскользнуть в окончательное отупение.

Камни его жилища и всего острова были щедро запорошены белой пылью неистребимой и вездесущей. Она была везде: в еде, питье, на одежде и волосах. Она въелась в кожу и уже, привычно, терзала глаза. Весь его мир пропах этой пылью. Иногда человеку казалось, что его память превратилась в эту пыль и потому так усердно липнет к нему, пытаясь вернуться. Тогда он некоторое время старался не стряхивать ее с одежды в глупой попытке неразумного ребенка, которому кажется, что мир подчиняется ему, будучи порождением его фантазии.    Если бы память о его прошлом вернулась, он смог бы отыскать прибежище… Даже просто помнить, что у него что-то было кроме его камня уже было бы отрадой.
Откинувшись к стене, человек прикрыл глаза. Перед мысленным взором автоматически, без его желания, возникла знакомая до боли картина, набившая оскомину: запыленный каменистый остров, выгоревшая неприветливая растительность и раскаленный огненный шар, щедро заливающий мир светом, и камень – его прошлое, настоящее, будущее, его обрыдлая жизнь.
Тьма крадучись отступала с небес, унося прохладу. Предвестники прихода беспощадного в своем равнодушии светила напоминали человеку о неотвратимости его бремени, возложенного Богами. Камень ждал. Волны злорадства расходились от него и человек ощущал их всеми фибрами, уже заранее чувствуя, как тяжелеет, наливаясь его болью и усталостью, камень.
Весь день он будет втаскивать на гору камень, обливаясь потом, сбивая в кровь ноги, ссаживая ладони. И в горячем воздухе, прорывающемся со свистом сквозь зубы, будут плавиться его обожженные легкие. И осознание вечности происходящего в очередной раз разольется ядом по телу, но агонии не дано будет прерваться покоем. Вечная агония – безнадежность в сочетании с монотонностью – совершеннейшая изощренность мести, вечная незавершенность.

Человек медленно поднялся, устало, опершись ладонями о каменную скамью. Постоял, потупив голову, и долго с ожесточением тер глаза, вдавливая в глазницы, стараясь отогнать вжившуюся в них усталость. Затем, тряхнув головой, шаркая босыми ногами, подошел к порогу и прислонился к стене. Картина его мира привычно возникла и застыла в проеме. Уже века ничего не менялось ни по ту, ни по эту сторону порога. Уставший до смертельного отупения неопрятный человек и неприветливый остров смотрели друг на друга. Марево прогревающегося воздуха между ними создавало иллюзию движения, сглаживая полнейшее отсутствие эмоций. Впрочем, они были совершенно излишни.

Человек поймал себя на мысли, что даже отчаяние истончается и становится все призрачнее. Догадка заставила его оцепенеть: если уйдет отчаяние, у него не останется ни-че-го. Он умрет окончательно. Боги добьются своего. Он ничем не будет отличаться от камня. За оцепенением пришла слабость, липкая, лишающая воли и высасывающая остатки сил, которых не хватало даже на то, чтобы оттолкнуться от порога и выйти в сгустившуюся тишину острова, которая сделалась невыносимой до такой степени, что у человека заболели уши, словно он внезапно очутился на глубине. Сердце в бешеном ритме выплескивало кровь и шум ее бега, казалось, был создан для того, чтобы разорвать кокон тишины.

Оцепенение длилось. Но постепенно сквозь него упорно пробивалось понимание.  Оно росло и все больше раздражало мозг человека, заставляя обратить на себя внимание. Это утро умело удивлять. Ошеломление человека достигло апогея – уже нечеловечески давно ему не приходилось испытывать столько эмоций. Для него это было равносильно волне цунами, накрывшей его, и протащившей его тело по камням, сдирая кожу. Это утро разительно отличалось от прочих безликих.

И тишина лопнула. Прорвалась тихим хриплым смехом, более напоминающим скрежет камня. Человек смеялся все громче. Обессиленный, он упал на камни, захлебываясь смехом, пробуя его забытый вкус.  Смех стремительно смывал однообразие. Человек смеялся. Даже если ничего не дано изменить, но этот день хоть на толику, но будет другим. Будет…Уже…