Фиалковая история

Часть первая, одинокая
Ее одиночество началось с самого рождения, то есть 31 декабря. Началось  в тот неблагополучный момент, когда ровно в 12 часов ночи раздосадованный доктор шлепнул ее по попе так увесисто и нестерпимо больно, что она громко и надрывно разрыдалась. Хоть нам и  известно, что врачи иногда шлепают новорожденных, дабы те сделали свой первый вздох, наш доктор проделал эту процедуру не столько по врачебной привычке, сколько от злости и сверлящей, рвущейся наружу обиды. Ибо принадлежал он вовсе не к тем эталонным представителям медицины, которые готовы пожертвовать своим собственным благополучием  ради абстрактного общего блага.  Доктор, увы, был взвинчен и устал. Да к тому же все время бормотал про себя народную примету:
- Как встретишь Новый Год, так его и проведешь.
А проводить весь год в неопрятной больничной палате, принимая роды у женщин, на чье последующее денежное вознаграждение не стоило рассчитывать, ему не очень-то и хотелось.
Когда же изнуренная тяжелой ночью мать во всеуслышание заявила, что назовет свою дочь «Фиалкой», к чистым и безотчетным слезам новорожденной впервые примешалось сумбурное ощущение стыда. Под неодобрительными и насмешливыми взглядами удивленного персонала городской больницы девочка ощутила отчетливое основание для этих слез, от чего они тут же прибавили в весе и цене. 
Вы, конечно, можете возразить, будто Фиалка была еще слишком мала для того, чтобы осознавать любое из вышеописанных ощущений.  И, конечно, укажете на то, что стоило ей только умиротворенно заснуть на руках у матери, как она забыла и сердитого доктора, и палату с облупившейся по углам штукатуркой, и вместе с ними все свои обиды. Но не будем скоропалительны в своих суждениях!  Разумеется, девочка вряд ли могла бы выудить из памяти грустные обстоятельства своего рождения; это, однако, никогда не мешало ей представлять их в самых траурных оттенках, впрочем, как и большинство прочих жизненных обстоятельств. Ибо сознание наше, словно юркий, запасающийся к зиме зверек, тащит в свои закрома все емкие ощущения, через призму которых мы начинаем видеть мир. Фиалка смотрела на мир через призму разочарования.
Она не помнила негодующих взглядов уставшего доктора и бледной, сухенькой медсестры, ворчавшей, будто бы «Фиалками», «Лютиками», равно как и «Эвкалиптами» детей не называют. Зато  девочка отчетливо помнила десятки примерно таких же презрительных, лишенных всякой фантазии взглядов, кои преследовали ее всю жизнь, а уж по ним-то она с легкостью могла воспроизвести в своем воображении реакцию первых ее знакомых. Ведь люди не так уж и разнятся в своем восприятии мира. Более того, именно то первое показное неодобрение окружающих, быть может, и заложило в Фиалкином подсознании фундамент отчетливого, колкого  ощущения того, что имя у нее какое-то неправильное.
Мы-то с Вами понимаем, что имена «неправильными» не бывают.  Просто попадаются люди, не умеющие их носить или предметы, не достойные ими называться. Фокус в том, что мы любим себя ровно настолько, насколько любят нас, а нас любят в той степени, в который мы считаем себя достойными чужой любви.  И девочке, привыкшей за первые годы жизни к постоянным материнским понуканиям и ворчанию взрослых без воображения, которым довелось ее в эти годы окружать,  цветочное имя представлялось великой, непреодолимой обузой.  А выдающееся слово, будь оно именем или чем-то иным, произнесенное с обессиленным стеснением, ничего кроме злых насмешек и общего неблагоприятного внимания принести не может.
Так обстояли дела первые десять лет ее жизни.

- Алька! – кричала мама, высунувшись из окна. – Домой!
И семилетняя Алька плелась со двора к своему подъезду под меткие, и как это часто бывает в раннем возрасте, разнузданные и злые смешки детей:
- Наша бедная Фиалка
  Одевается на свалке!
Алька вначале обижалась и плакала, а потом решила никому своей разгоряченной,  накатывающей досады не показывать. Потому, главным образом, была одинока, молчалива и горда.
Увы, молчаливая гордость – один из самых больших в мире раздражителей: кричалки стали появляться с  такой потрясающей быстротой и распространяться в таких ошарашивающих объемах, что девочка всерьез задумалась, не причастен ли к процессу их изготовления какой-нибудь известный писатель, случайно проживающий по соседству.  Откуда ей было знать, что каждый четверг местные ребята собираются в огороде бабы Вали, заговорщически усаживаются в кружок на постеленный под грузной сливой картон и до посинения выдумывают новое творение?
К Фиалкиному счастью, спустя некоторое время рифмы к ее имени кончились, причем кончились одновременно с детским энтузиазмом к стихосложению. Но до того как общие поэтические силы двора иссякли, было написано еще много обидных кричалок. Как в рифму, так и без нее, ибо технические приемы теряют в значительности, пока дело преисполнено жадной детской изобретательностью…
Появился даже целый цикл о том, как «Алька втюрилась в Вальку». Не то, чтобы это было сущей правдой. Но Валька являлся реально существующим персонажем, и это тему подогревало…  А персонаж он был достойный, общеуважаемый, к тому  же единственно пригодный по звучанию:
«Днем и ночью наша Алька
Караулит окна Вальки…»
или
«Не отцепится от Вальки,
Даже из-под палки Алька!» -
Кричали ребята, подкараулив ее где-нибудь во дворе.
Валька никогда не кричал ничего такого. Только всякий раз машинально почесывал свой светленький затылок и неуютно улыбался товарищам.

В семь лет Аля открыла для себя, что школа от уже известной, не бог весть какой радостной жизни, мало чем отличается.
Школа была такой же непреодолимой обязанностью, как каждодневное мытье посуды, выбрасывание мусорного ведра или походы в хлебную палатку, совершаемые пару раз в неделю.  Только школа была стократно хуже, - там не только заставляли делать вещи ей ненавистные, но и поднимали на смех за всякую  неудачу. А не удавалась многое. Впрочем, не так это и удивительно, когда у Вас не выходит то, что Вы искренне и нескрываемо презираете.
Виноваты здесь вовсе не ленивые ученики. Скорее, лишенные выдумки учителя, забывшие, насколько легко можно сделать удивительной самую приземленную и заурядную вещь.
Алька не любила читать, потому что проходили на уроках по большей части те занудные рассказы, которые сам учитель читал бегло, торопливо и снисходительно. Не любила рассматривать страницы атласа с изображением созвездий, потому что слишком часто сидела на балконе и наблюдала тянущееся над ней восхитительное ночное небо, манящее, основательное и глубинное, не имеющее ничего общего с потертыми картинками географических карт. Не любила учить параграфы по биологии наизусть, потому что в них надуманно и витиевато рассказывали о вещах, находящихся у всех под носом.
Как-то она, безвылазно просидев дома целых три дня по указу матери в наказание за очередную тройку, вызубрила параграф наизусть. Просто так, назло всему миру. В школе руку тянула настойчиво и долго. Когда же учительница, приподняв очки, недоверчиво спросила то ли у нее, то ли у самой себя:
- Фиалка?
Один из одноклассников крикнул:
- Какая же она фиалка? Скорее – морковка!
По классу прокатилась волна шаловливого смеха. Прокатилась и разбилась о ее щеки, обдав бледную кожу брызгами вялой красноты.
И дело тут было не в имени. Вовсе не оно приносило неприятности. Дело было в ревущем, заслоняющем собой все на свете одиночестве. Постоянном, беспрерывном, которым захлебываешься, как соленой водой, в которым дышать становится сложнее и бессмысленней. И тем несчастней становилась Фиалка, чем безвыходней ей казалось общее положение вещей.