Параллельные расходятся

I

Высшее арктическое морское училище, что на Малой Охте, было небольшим, но основательным учебным заведением. Его предназначенность для обеспечения освоения суровой Арктики внушала самоуважение его курсантам, среди которых наряду с серьезными отличниками, готовившими себя к научной карьере, были отчаянные сорвиголовы, которым море, тем более покрытое льдами, представлялось  поприщем вольной бесшабашности.

Лекции по высшей математике у курсантов–судоводителей читал Ефим Михайлович Полищук. Тогда он казался нам пожилым человеком, хотя  ему не было и сорока. А у океанологов и гидрографов лекции читал Александр Васильевич Иванов. У каждого из преподавателей была своя манера чтения лекций, так что когда изредка одному из них случалось подменять другого в его потоке, курсанты испытывали заметные трудности в восприятии излагаемого материала. Полищук всегда обращался непосредственно к аудитории, выделяя модуляциями своего высокого голоса самые важные места, переживал каждое новое положение курса как собственное открытие, заставляя слушателей сопереживать. Иванов, наоборот, читал лекции как бы отстраненно, прилюдно общаясь непосредственно с авторами утверждений и теорем, а курсанты были зрителями, присутствовавшими при этом общении. Какие в действительности были взаимоотношения между начальником кафедры Ивановым и доцентом Полищуком, курсанты, конечно, не имели представления, но острые на язык гидрографы пустили байку, которая передавалась от одного поколения к другому. В соответствии с нею, однажды Иванов пригласил Полищука в гости. Ефим Михайлович надел свой парадно-выходной костюм, пригладил реденький хохолок челки и направился к Александру Васильевичу, купив по дороге букетик цветов. Любезный хозяин встретил гостя в дверях. Сняв шляпу, Ефим Михайлович вручил букетик супруге хозяина, которая тоже вышла в переднюю и, пока муж принимал у гостя пальто, удалилась, чтобы продолжить сервировать стол. «Ну, – сказал Александр Васильевич, – пока Манечка готовит, прошу ко мне в кабинет. Тут у меня есть любопытнейший интеграл, не сомневаюсь, что он доставит вам удовольствие».

Через полчаса Манечка заглянула в дверь кабинета: «Саша, все готово, приглашай дорогого гостя к столу». И вправду, из гостиной доносились аппетитные запахи. Ефим Михайлович невольно сглотнул слюну. «Милая, подожди чуточку, я вот тут гостю одну задачку показываю. Понимаешь ли, я уже столько времени вожусь с вычислением криволинейного интеграла, о котором я тебе говорил. Так вот Ефим Михайлович – большой специалист по интегралам, он считает, что решение где-то рядом».

Спустя еще полчаса Манечка снова робко напомнила об остывающем ужине, но Александр Васильевич даже не оглянулся, а лишь досадливо махнул рукой в сторону двери.
Уставшая ждать супруга прикорнула на кушетке, да через час-полтора незаметно для себя и заснула. Из кабинета по-прежнему доносился рокочущий басок Александра Васильевича, изредка прерываемый высоким дискантом Полищука.

Когда безумно утомленный гость взглянул на часы, они уже показывали восемь утра. Пора было спешить в училище: у него сегодня первая «пара».

Ефим Михайлович застегивал пальто уже на лестнице. Стоял легкий морозец. Занимался поздний питерский зимний рассвет.

Полищук вспомнил, что здесь неподалеку есть киоск по прозвищу «Голубой Дунай», который открыт чуть ли не круглые сутки. Торопливо забежав в него, он заказал сто грамм и бутерброд с селедкой. Опрокинув полстакана обжигающей пересохшее горло жидкости, он, пережевывая на ходу бутерброд, поспешил к трамвайной остановке: в конце улицы уже показались зеленый и белый огни трамвая. «Мой, шестнадцатый номер, – с каким-то облечением подумал Полищук. – Значит, на лекцию успеваю».

Конечно, не было никаких оснований утверждать, что сказанное происходило в действительности, однако байка довольно точно передавала различие в характерах Александра Васильевича и Ефима Михайловича.

Экзамены они тоже принимали по-разному. Доцент Полищук на экзамене напоминал хирурга во время ответственной операции или полководца при решающем сражении. Принимал экзамен он всегда стоя, лицом к нескольким классным доскам, на которых курсанты писали ответы на вопросы, поставленные в экзаменационных билетах. Заложив руки за спину, приподняв подбородок и расставив на ширину плеч ноги в чуть-чуть коротковатых брюках, Ефим Михайлович внимательно просматривал записи, располагающиеся подчас на раздвижной доске от потолка до пола. Любителям утопить ответ в пространных словесах, что нередко бывало на экзаменах по другим предметам, у Полищука приходилось туго. Он, собственного говоря, ответа как такового вообще не требовал, а, просмотрев записи, задавал два–три уточняющих вопроса: «Скажите, а вот это – откуда? А вот это?». Чем меньше было вопросов, тем выше бывала оценка. Для отличников сдавать экзамен Полищуку было сплошным удовольствием. Никакого тебе нервного напряжения, никакой боязни, что тебя неверно поймут или потопят в болоте дополнительных вопросов.

Доцент Иванов принимал экзамен совсем по-другому. Если Полищук на экзамены приходил в ладно сидящем на нем штатском костюме, то Иванов, как на экзамены, так и на лекции, всегда приходил в лоснящейся на животе форменной тужурке с золотыми нашивками начальника кафедры на рукавах. Экзамен он принимал сидя на стуле, вполоборота к классным доскам, а в нескольких шагах от себя  мелом прочерчивал на полу черту, которую курсант, входивший с докладом «Товарищ преподаватель, такой-то на экзамен прибыл», не должен был переступать. Чем было объяснить эту странность, никто из курсантов не знал, но необычный ритуал внушал какое-то трепетное почтение к экзаменатору.

Мой сокурсник, Валерий Лифшиц, рассказывал: «На экзамене после первого семестра Иванов, скорее всего от скуки, вызванной ответами по элементарной для него программе, практически не слушал отвечавших и после ответа устраивал соревнование. Он делил доску на две части, на каждой записывал задачку и предлагал решать. Кто быстрее – тому пять, кто медленнее – четыре. Мне в пару попался Сухорук, который в математике был ни в зуб ногой. Я сначала подсказывал ему ответ по билету, потом решил Сухоруку задачу и лишь затем свою. Из-за спешки в своей задачке я один раз пропустил минус при дифференцировании тригонометрических функций. Иванов просмотрел наши решения и сказал: “Сухоруку пять, Лифшицу четыре”. И добавил: “Вы же знаете, что надо ставить минус, – два раза сделали это правильно, а на третий раз пропустили. Вам-то, наверное, всё равно, а мне как математику обидно”».

Курсанты, знавшие слабость своего экзаменатора, – любовь к фотографированию,  использовали ее, чтобы отвлечь его внимание. Где-то в середине экзамена появлялся фотограф, просивший разрешение запечатлеть Александра Васильевича со своими любимыми учениками. Курсанты группировались вокруг начальника кафедры, суеверно стараясь, однако, не переступать таинственную черту, а обходя ее стороной. Фотографа, как правило, не устраивала стихийно сложившаяся композиция кадра, и он просил то одного, то другого подвинуться, снова заглядывал в видоискатель, не нажимая кнопку до тех пор, пока из коридора не передадут спасительные шпаргалки. Готовые фотографии приносили Иванову уже в следующем семестре, иногда даже после летней практики, но этот ритуал неизменно соблюдался.

Еще к одной уловке прибегали хитрые троечники. Старшекурсники говаривали, что Александр Васильевич всегда носит в кармане сухарь и в перерыве неизменно грызет его, да и на экзамене имеет обыкновение что-нибудь жевать. За дверью аудитории скидывались по копейкам, посланец бежал в ближайший магазин и покупал белый батон, а если хватало денег, то и кусок ветчинно-рубленой колбасы. Иванов сначала как бы не замечал аккуратно завернутый в газетку батон, но вскоре отщипывал от него ломтик и аккуратно, чтобы не обронить ни крошечки, отправлял его в рот и медленно пережевывал. Когда батон заканчивался, Александр Васильевич, незаметно для себя, повышал темп экзамена, чем обычно пользовались слабее подготовленные курсанты, всегда старавшиеся попасть в конец списка очередности.

II

Обер-лейтенант Эрих Хармс нетерпеливо вглядывался в окуляры бинокля, стараясь получше разглядеть это суденышко, обходившее полосу мелкобитого льда.. Да, конечно, это вовсе не транспорт из конвоя американцев и англичан, союзников русских. Тогда, год назад, в июле сорок второго, они славно поохотились, их U-255 великолепно себя зарекомендовала. Конечно, лавры победителя достались командиру, капитан-лейтенанту Рехе, а он, первый офицер, остался в тени. Но все же и его вклад есть в их выдающейся победе. За три дня – три транспорта: «Джон Уайтерскун» и «Алькоа Ренджер» под флагом этих зазнавшихся америкашек, а потом – «Олопана» под флагом Великобритании, всего не меньше двадцати тысяч регистровых тонн. Такое не забывается. Сколько танков и самолетов, грузовиков и запасов продовольствия недополучили русские! А потом еще, и еще, и еще – всего десять судов, и американских, и русских, и даже под флагом Нидерландов. Нет, не зря фюрер наградил Рейнхарта Рехе рыцарским крестом!

Вот тут, совсем близко, находится мыс Новой Земли, который на русских картах называется мысом Желания. Это он, Хармс, подсказал командиру мысль обстрелять расположенную там полярную станцию, спалить ее начисто, чтобы русские лишились источника сведений о погоде на обширном пространстве, – а без надежного прогноза погоды тут, в Арктике, и шагу не сделаешь.

Сегодня, 27 июля 1943 года, уже пошел восьмой день, как подводная лодка  U-255, впервые под его, обер-лейтенанта Хармса, командованием, вышла на свободную охоту из заполярного Нарвика, а все еще ни одной победы, ни одного потопленного корабля противника. Нет, Хармс верит в свою счастливую звезду, не зря же на щите, украшающем рубку, изображен символ прославленного корабля – хитрый лис. Его острые уши напряжено вслушиваются – они непременно поймают самый малейший шорох, его глаза чуть прищурены – они разглядят цель и в полной темноте, ноздри на его вытянутой мордочке напряжены – они даже по слабому запаху почуют противника.
 
Лодка Хармса идет в надводном положении, удерживаясь ближе к берегу, но на суденышке ее, по-видимому, еще не заметили. Эта тихоходная парусно-моторная шхуна напоминала зверобойное судно или рыбацкий траулер, знакомый Эриху еще с тех пор, когда он сам занимался глубоководным рыболовным промыслом. Да, конечно, старенькая деревянная шхуна – не ахти какая цель, но должен же он, в конце концов, открыть свой личный боевой счет. Зачем это суденышко забрело сюда, в район, где за сотни миль ни к северу, ни к югу нет никаких стратегических объектов, никакого жилья? Может быть, это – судно погоды, которое к тому же ведет ледовую разведку? А, может быть, – снабженец, который должен доставить на полярную станцию с трудно выговариваемым русским названием «Залив Благополучия» тонн триста груза? В любом случае, надо его атаковать.

Хармс оценил дистанцию – шхуна совсем рядом, в двух-трех кабельтовых, и вызвал наверх орудийный расчет. Обер-ефрейтор Ауэр и матрос Хакшпиль  побежали готовить пушку к стрельбе.

В семикратный цейс можно было разглядеть едва ли не выражение лиц двух русских моряков, находившихся на верхней палубе шхуны. 88-миллиметровый снаряд попал точно в рулевую рубку, разрывом смело и этих двоих. Вспыхнуло пламя. Карл Рот, старший радист, доложил: русские ведут передачу, по-видимому, просят помощи. «Целиться по ватерлинии», – приказал Хармс. И тут же с удовлетворением отметил хорошую работу своих артиллеристов. В левом борту шхуны образовалась большая пробоина, через которую внутрь корпуса потоком пошла вода. Люди на шхуне, высыпавшие на верхнюю палубу, торопливо спускали шлюпку, что-то тащили в нее, а судно накренялось все больше и больше. После нескольких выстрелов, столь же удачных, как и предыдущие, Хармс приказал прекратить огонь: добивать шхуну не имело смысла – она и так была обречена.

Переполненная шлюпка отошла от тонущего судна. Несколько человек, которым, по-видимому, в шлюпке не хватило места, бросились в воду и пустились вплавь, а шхуна, резко наклонившись влево, перевернулась и ушла под воду. «Как называется эта посудина?» – спросил Хармс сигнальщика: надо было сделать запись в журнале боевых действий. «Я успел прочитать надпись на корме – “Академик Шокальский”», – доложил матрос.

Между тем и те люди, которые спасались на шлюпке, и те, кто добирался вплавь, собрались на большой льдине и пытались отжать промокшую одежду.
 
Вахтенный офицер Дитер Хенген попросил разрешения поохотиться на этих жалких людишек, все равно обреченных на смерть. «Что ж, давай, боевой камрад», – согласился командир. Ханген, мгновенно закрепив ствол пулемета на универсальном станке, стал сквозь рамку прицела разглядывать копошащиеся на льдине фигурки. Одна из них показалась ему забавной: небольшого роста, в мешковатой, явно не по размеру, ватной куртке. «Дас вайбсбилд (баба)!» – догадался Дитер и нажал на спусковой крючок.

III

Иванов с трудом делал каждый следующий шаг. Непрозрачный и твердый зернистый снег не сохранял следы. И хотя ступня, казалось бы, чувствовала каждое зерно, ноги разъезжались, как будто бы он шел по зеркальному льду, а не по этой плотной поверхности, покрытой невысокими застругами – крутыми с наветренной стороны и пологими с подветренной. Непроизвольно Александр пытался отсчитывать шаги: «один, два, три…», но скоро сбивался,. и в голове только тикало: «... фирн… фирн… фирн…». Только фирн – крупнозернистый слежавшийся снег, который  терзал опухшие от боли, помороженные, укутанные драным тряпьем ноги, проникал в сознание, отзываясь на каждый шаг: «…фирн… фирн…  фирн…».
Как болела рана на спине, повыше пояса. Это еще там, на льдине, пуля ударила по касательной и сбила с ног. Хорошо еще, что не насмерть. А, впрочем, что тут хорошего; может быть, лучше было бы навсегда остаться на льдине, как осталась там Белла Футерман и еще двое моряков, не успевших укрыться за торосами. Но Витя Лескинен, верный товарищ, соорудил тугую повязку из своей нательной рубахи, да, крепко обматерив, заставил встать на ноги и посадил в продырявленную шлюпку, пробоины в бортах которой моряки законопачивали тряпками от разодранной одежды да выдранными из стеганок клоками ваты.
Начальник экспедиции Большаков и капитан Снисаренко пересчитали по головам оставшихся в живых, с трудом вместившихся в маленькую, осевшую почти до планширя шлюпку. Получилось девятнадцать. Значит, пятеро были убиты еще на борту шхуны, а, может, кто-то и не доплыл до льдины. Радист сказал, что он открытым текстом передал на Диксон сообщение о нападении подводной лодки, но координаты сообщить не мог: вахтенный штурман был убит первым же снарядом. А капитан Снисаренко, мгновенно оценив ситуацию, лихорадочно торопился сжечь коды и секретные карты. Борт тонущей шхуны он покинул последним, когда убедился, что живых на судне уже не осталось. Стащив с ног сапоги, засунул их за пазуху и неожиданно для самого себя перекрестился: «Господи, пронеси…», а затем сполз по поднявшемуся вверх правому борту в ледяную воду.

Опытный моряк, капитан и без карты хорошо представлял, где их потопили: милях в десяти от мыса Спорый Наволок. Куда двигаться? Сомнений не было. Прежде всего, к маячившему на западе берегу Новой Земли: продырявленная и перегруженная шлюпка долго не выдержит. А там – идти либо на север, к полярной станции «Мыс Желания», либо к югу, к станции «Залив Благополучия». Решили, что, хотя мыс Желания и немного ближе, но идти нужно на юг: ведь именно в залив Благополучия направлялся «Академик Шокальский», доставлявший туда смену зимовщиков. Значит, и искать потерпевших бедствие будут в той стороне. Витя Лескинен, классный гидрограф, пошевелив губами, что-то посчитал, потом объявил: «Значит, так. Если по прямой – то это миль семьдесят–восемьдесят». Александр сообразил: «Километров, выходит, сто тридцать–сто сорок. Но разве в Арктике пройдешь по прямой?».

Решили разделиться на две группы. Чтобы разгрузить шлюпку, одна группа пойдет по берегу, а другая – на веслах, со скудными запасами продовольствия, чтобы не тащить их на горбу. Раз в сутки делать привал, собираться всем вместе для обогрева и приема пищи.
Иванов попал в пешую группу. Мало того, что болело плечо, что уже через несколько часов пути заныли полубосые ноги, тут еще каждые несколько километров ручей или речушка, переходить которую приходится вброд, иногда по грудь в ледяной воде. А солнце, как бы издеваясь, целый день не спеша проходит по кругу над горизонтом, лишь около полуночи ненадолго скрываясь за вершинами горного хребта, протянувшегося вдоль острова. Холодно, все время холодно, и одежда до следующей речки не успевает высохнуть, а то и попросту замерзает на срывающемся с горных ледников пронзительном ветру.

На второй день пути, когда обе группы собрались на берегу, чтобы чуть-чуть отдохнуть, а если удастся, и поспать, пока не ступили на фирновые поля ниспадающих в море ледников. Едва развели костерок из собранного у береговой черты плавника, как в море внезапно появилась подводная лодка. Не потребовалось никакой команды, чтобы моряки и «научники» побежали прочь от берега – прятаться за крупными камнями. И вовремя: вдогонку им короткими очередями ударил по камням пулеметный огонь. Мало того: с пиратского корабля спустили на воду надувную лодку, и два матроса, с пистолет-пулеметами на груди, веслами вроде байдарочных погребли к берегу. Перед тем как ступить на берег, на всякий случай от живота, веером обстреляли окрестность. Потом столкнули шлюпку с «Шокальского» на воду, взяли ее на буксир и погребли обратно к своей подлодке. Всё, ни крохи продовольствия у спасающихся больше не осталось.

А дальше путь пошел уже по сползающим в море ледникам, покрытым все тем же фирном, испещренным предательскими трещинами, которые не всегда можно было перешагнуть, а приходилось отклоняться далеко в сторону, чтобы их обойти или найти перекинувшийся через них ненадежный снежный мост.

Все вместе прошли только первые километры, а дальше группа распалась на маленькие группочки, а то и на одиночек; кто был посильнее и получше одет, ушел вперед, а слабые и практически босые тащились позади, отставая все больше. Среди последних был и раненый Иванов. Он тащился еле-еле, часто падал. Невысокое солнце, отражаясь в мириадах льдинок, слепило глаза, и они стали нестерпимо болеть, так что Александр брёл, зажмурившись, лишь время от времени заставляя себя разжать веки, чтобы не сбиться с направления движения и не свалиться в очередную трещину. Первое время очень хотелось есть, а потом чувство голода исчезло – наверное, организм притерпелся и, как рассказывали бывалые полярники, побывавшие в подобных переделках, съедал сам себя. Впереди уже никого не было видно, но на четвертый день пути Иванов наткнулся на недвижное человеческое тело. Он равнодушно взглянул на обросшее буйной щетиной лицо покойника. Единственная появившаяся мысль была – нельзя ли воспользоваться чем-нибудь из одежды мертвеца, но пользоваться было нечем: верно, то, что еще можно было взять из жалкого тряпья, забрали идущие впереди. Второй встретившийся на дороге мертвец лежал лицом вниз; Иванов даже и не пытался его повернуть, чтобы взглянуть в лицо и опознать. Он уже понял, что следующая очередь – его.
Когда на море показалось идущее вдоль берега суденышко, Иванов не придал этому никакого значения – конечно, это галлюцинация. Но суденышко  подошло к участку береговой черты между двумя ледниками, и два матроса втащили на борт потерявшего последние силы Александра.

Потом он узнал, что это был мотобот «Полярник», высланный по указанию с Диксона из пролива Маточкин Шар на поиски терпящих бедствие. Первая группа людей с «Академика Шокальского» была подобрана еще накануне, а вот сегодня, 2 августа, найдены последние из шестнадцати оставшихся в живых.

IV

В Высшее арктическое морское училище поступали, по преимуществу, ребята из глухой провинции, где все их знакомство с музыкальной культурой ограничивалось хриплыми звуками полонеза Огинского, доносившимися из помятой черной бумажной тарелки репродуктора. Иванов взял на себя просветительскую миссию и в конце каждой лекции минут десять–пятнадцать уделял рассказу о классической музыке. Зная о его любви к музыке, курсанты нередко, особенно на экзамене, затевали разговор о классике или модном джазе. Гера Куклин, выпучив глаза, изображал то игру на саксофоне, складываясь чуть ли не пополам, то вздымал золотую трубу Гленна Миллера, и Александр Васильевич вместе с Герой наслаждался мелодией: «Пардон ми, бой, из зэт зэ Чаттануга Чу-Чу?». А на экзамене, кроме основных вопросов билета, Александр Васильевич нередко задавал вопрос и на музыкальную тему, иногда довольно каверзный, например: «В какой опере и какого композитора первоначально не было ни одной женской арии?».

У старшекурсников-океанологов Иванов вел занятия по гидродинамике применительно к теории течений и волнения. Сам в прошлом гидролог, он любил отвлечься от темы лекции и вспомнить, как еще в тридцатые годы работал на Диксоне, как своими руками создавал там метеостанцию, как участвовал в комплексных экспедициях в Карском море вместе с молодыми тогда, а теперь ставшими знаменитыми полярниками. Иногда удавалось упросить его еще раз рассказать о новоземельской эпопее. Он начинал неохотно, но потом увлекался, каждый раз приводя новые подробности, а заканчивал всегда одинаково: «Последним пришёл замполит, совершенно здоровый и полный сил. А буфетчица, с которой замполит ушёл вместе, куда-то исчезла».
 
Тот же Валерий Лифшиц рассказывал: «Обычно Иванов приходил на лекции в довольно потёртом костюме со следами мела на сгибах. Но вдруг явился в костюме с иголочки. Это было так удивительно, что кто-то спросил его (может, и я): “Александр Васильевич, у Вас такой красивый костюм. Почему Вы решились прийти в нём на лекцию?” (мы-то сами ходили на занятия не в парадных форменках, а в жутких х/б и ботинках г/д). Иванов подумал, отвечать или нет, но после небольшой паузы рассказал небольшую историю. “Получил я как-то письмо от профессора Штокмана из ИОАНа. (Института океанологии Академии наук СССР). Спрашивает, решается ли такое-то уравнение. Я ему ответил – решается. Через две недели приходит второе письмо: каким методом оно решается? Я ему ответил – таким-то. Прошёл месяц, получаю перевод на восемьсот рублей и на обороте перевода просьба – решить это уравнение. Ну, я посидел вечерок, решил и отослал. На эти деньги и купил костюм”.
Последнее довольно заметное училищное воспоминание о нём связано с последним экзаменом по гидродинамике. Иванов взял мою зачётку и зачётку Геры Куклина, поставил нам по “пятёрке”, ничего не спрашивая, и дал по клочку бумаги. Там были записаны уравнения. “Идите и к концу экзамена принесите мне решения. Любые материалы в вашем распоряжении”. Про Куклина я знаю, что он эту бумажку сразу выкинул и пошёл отмечать “пятёрку” с друзьями. Я же сел решать уравнение (второго порядка в частных производных и ещё с какими-то прибабахами), но ничего толкового в голову не приходило. Тогда я залез в труды академика Крылова и нашёл там какой-то более или менее подходящий метод, с помощью которого уравнение вроде бы было решено. Жутко гордый, к концу экзамена я решение Иванову принёс. Он взглянул и сказал: “Да, зря я вам рассказывал начала вариационного исчисления”.

Через несколько лет в самолёте Ленинград–Москва ряда на два впереди себя я увидел Иванова, который читал брошюрку и весело смеялся. Я подошёл поздороваться и заглянул через плечо – на страницах брошюрки было четыре-пять слов “возьмём”, “отсюда”, “таким образом” и сплошные математические символы. Ответив на приветствие, А.В. покачал головой, показал пальцем на середину странички: “До чего остроумно пишет!” И продолжил читать, хихикая».
 
V

С Ефимом Михайловичем я встретился на малолюдном утреннем Невском. Одетый по мартовской погоде – в тяжелом ратиновом пальто с роскошным мохеровым шарфом на шее и в фетровой шляпе с неширокими полями, он даже среди нарядных прохожих выглядел особенно элегантно. Легкий румянец играл на его щеках, голова, как всегда, была чуть-чуть откинута назад и, казалось, он ни на кого не обращал внимания. Однако, увидев меня, он решительно двинулся навстречу, всем своим обликом выражая удовольствие от этой неожиданности. Признаться, я был польщен: ведь прошло столько времени, после того как я сдал ему последний экзамен, а он все еще помнил меня, одного из сотен курсантов, прошедших перед ним за эти три с половиной года. Впрочем, о феноменальной памяти доцента Полищука его ученики говорили с изумлением. Он мог в ходе лекции, не обращаясь к таблицам, назвать логарифм какого-нибудь числа; скептики проверяли, всё было точно. Я-то подозревал, что это был заранее подготовленный трюк: лектор выучил наизусть один-единственный логарифм, что не сложнее, чем запомнить номер собственного телефона, и каждый раз на лекциях в разных потоках воспроизводил именно его значение.

Я только что получил диплом об окончании училища и ждал направления на работу. Ефим Михайлович заинтересованно расспрашивал меня о планах на будущее, заметив как бы мимоходом: «Конечно, вы будете поступать в аспирантуру?». Я смутился: аспирантуры не только не было в моих планах, но я даже очень смутно представлял, что это такое. «Ну что же, – не возражал мой учитель, – сначала стоит поднабраться опыта, а уж потом, конечно, подумайте и об аспирантуре».

VI

Спустя лет семь я, преподаватель морского вуза и аспирант-заочник (сбылось предсказание Ефима Михайловича!), на другом конце земли, во Владивостоке, иду по улице своего микрорайона «Вторая Речка», и навстречу мне рядом с высокой худощавой дамой идет – нет, не идет, а шествует – джентльмен в модном плаще и шляпе с неширокими полями. Из-под коротковатых брючин проглядывает полоска черных нейлоновых носков (конечно, японских!) с алой стрелкой. Поднимаю взгляд – и глазам своим не верю: это же Полищук!

– Ефим Михайлович! Как? Вы – и вдруг  здесь!

Полищук подхватил меня под руку и представил своей спутнице, а затем и ее представил мне:
– Валентина Владиславовна, декан физико-математического факультета. Вы знаете, Володя, – вы позволите мне вас так называть – я вернулся! Ах, конечно, ведь вы же ничего не знаете. Во Владивостоке я уже не впервые. Перед самой войной я закончил аспирантуру МГУ, кандидатскую  защитил, смею сказать, блестяще, за несколько дней до начала войны, и меня направили в Красноярск, создавать кафедру геометрии в пединституте. А когда я узнал, что во Владивостоке создается высшее мореходное училище, я все сделал, чтобы попасть туда, с детства мечтал жить на берегу океана, а тут еще и учить будущих капитанов. Почти пять лет работал здесь заведующим кафедрой высшей математики. Вы говорите – «гора с горой», а я вот запомнил первых своих курсантов, не всех, конечно, но самых приметных, тех, кто на лекциях всегда сидел в первом ряду… Теперь они – бывалые капитаны дальнего плавания, а ведь я когда-то даже руководил их первой плавательной практикой! Вы наверняка знаете кого-нибудь из них.
 
Как мне было не знать!

– Переехав в Ленинград, – продолжил Ефим Михайлович, – я стал работать в ВАМУ и успешно преподавал там почти десять лет. Но все-таки курс математики в инженерном вузе, в том числе и в морском, заканчивается, в лучшем случае, достижениями середины девятнадцатого века. И когда мне предложили во Владивостоке, в университете, кафедру геометрии и высшей алгебры, это было вполне созвучно моим профессиональным интересам, и вот мы теперь здесь – я и мой сын Витя, способный молодой человек, но не в меня – его тянет к искусству, он превосходный рисовальщик, а к математике равнодушен.

– Ефим Михайлович, – осторожно перебил я его, – а чем обусловлен ваш интерес к геометрии? Вот и тогда, в Красноярске, вы заведовали кафедрой геометрии, и теперь, во Владивостоке, – тоже. А что нового может найти в геометрии сегодняшний ученый? «Пифагоровы штаны на все стороны равны», да «сумма углов треугольника равна 180 градусам», да «параллельные прямые не пресекаются»…

– Нет, Володя, вы заблуждаетесь, – мягко поправил меня Полищук. – Это только в Евклидовой геометрии параллельные не пересекаются. А ведь геометрий существует бесконечное множество. В одних из них, как и в жизни, параллельные пересекаются, а в других – расходятся.

Мы остановились около дома с булочной.
 
– Вот здесь я и живу. Заходите, буду всегда рад вас видеть, а, может быть, и в работе над вашей диссертацией чем-нибудь смогу помочь вам: ведь она, как я понял, хоть и посвящена задачам судовождения, но не обходится без математики.
 
VII

Однажды я застал у Ефима Михайловича едва ли не десяток студенток, которые старательно вписывали формулы в отпечатанный на машинке текст. «Моя докторская диссертация», – не без гордости пояснил Полищук. На мой вопрос он назвал ее тему: «Континуальные средние и вопросы анализа в функциональных пространствах». По-видимому, мое лицо выразило столь глубокую степень непонимания, что он поспешил разъяснить, что занимается проблемами, связанными с теорией функционалов. Яснее мне ничуть не стало. Ефим Михайлович попытался меня просветить: «Вот вам пример из вашей области знаний. Пусть вам на вашем судне требуется совершить переход через океан из пункта А в пункт Б. Понятно, что кривых, соединяющих точки А и Б, на карте можно провести сколь угодно много, даже если ограничить наш произвол кривыми определенного класса. Чтобы побыстрее попасть в пункт назначения, вы из всех этих кривых выберете те, при плавании по которым судно будет по преимуществу находиться в районах с хорошей погодой и, соответственно, иметь там наименьшие потери скорости. А районов с плохой погодой, где ваше судно будет иметь большие потери скорости из-за ветра и волнения, вы будете, по возможности, избегать или, по крайней мере, находиться в них поменьше. Так вот понятие функционала, грубо говоря, объединяет все ваши кривые и позволит вам выбрать ту единственную, плавание по которой будет совершено за кратчайшее время».

Мне стало яснее, но не намного. По веселым репликам студенток было понятно, что они хорошо разбираются в теории функционалов, и я немножко позавидовал этим девчонкам.
 «Не огорчайтесь, – добавил Ефим Михайлович, – функциональные пространства – это область математики, доступная немногим избранным. Мои работы, пожалуй, ближе всего к трудам…».  Он назвал фамилию классика, прочно занявшего место в энциклопедиях. Я-то думал, что он давно умер. «Недавно я отправил ему письмо с сообщением о достигнутых мною результатах. Французским я владею так же хорошо, как и английским. И, знаете, что оказалось самым сложным? Выбрать форму обращения к почтенному коллеге! Не “товарищем” же его называть. “Месье” – “господин” так же неуместно, как и “гражданин” – “ситуайен”. Еще академик Крылов, Алексей Николаевич, конечно, хорошо вам известный, как-то заметил: «Французы – такой народ, что сказать просто “месье Лебег” – это будет оскорблением, надо обязательно написать “месье Анри Лебег”». Наконец, меня осенило: “Шер ля мэтр” – “Дорогой метр”. Счастливая находка!»

Когда Полищук покидал Владивосток, я помогал ему и его сыну-подростку укладывать вещи в контейнер. Собственно говоря, помощь моя была вовсе не нужна: весь домашний скарб математика вместе с его рукописями и книгами едва закрыл дно контейнера. Ефим Михайлович даже не упаковал книги в коробки, как обычно это делается, а приносил их кипами прямо к контейнеру и там разбирал: эту с собой, а эту – на выброс. Одну за другой он отобрал несколько книг и попросил меня взять их на память. Я был несколько удивлен: человек, всю жизнь занимающийся функционалами и континуальными пространствами, увлекался рассказами о путешествиях, дальних плаваниях и дерзких авантюрах. Я пролистал одну из подаренных книг –  «На “Баунти” в южные моря». Она рассказывала о капитане Уильяме Блае, который вместе со своим немногочисленными сторонниками был высажен взбунтовавшимся экипажем за борт на верную гибель и только благодаря железной воле совершил на утлой шлюпке беспримерный переход и через несколько лет возвратился, чтобы покарать мятежников. Может быть, тогда, впервые так остро ощутив в Ефиме Михайловиче родственную душу, я почувствовал обжигающую жалость от расставания с моим учителем…

VIII

«Министру высшего и среднего профессионального образования, председателю Высшей аттестационной комиссии… Прилагаю копию письма, направленного мною в экспертную комиссию по математике. Речь идет о безобразном случае в практике руководимого Вами органа. Обращаюсь к Вам с убедительной просьбой проследить за тем, чтобы дело ленинградского математика Е.М. Полищука было, наконец, доведено до беспристрастного решения…»
Ефим Михайлович еще раз перечитал этот проект обращения, подготовленный давним знакомым, заведующим кафедрой высшей математики одного из провинциальных педагогических институтов. Нет, резкость в выражениях никогда не была сильным аргументом, да и не приличествует академическому ученому в таком тоне выражать свои убеждения. Впрочем, в самом письме, к которому проект был приложен, его автор выражал те же сомнения и просил Ефима Михайловича подкорректировать текст.
 
Полищук представил себе, как референт докладывает председателю ВАК о полученном обращении. «А кто такой этот Полищук? – спросит министр. – Вы подобрали документы?» – «Да, как же, вот они. Докторскую диссертацию он защищал в ученом совете мехмата МГУ четыре с половиной года назад, все три оппонента дали положительные отзывы, и голосование было практически единогласным. Как полагается, диссертация по вашему указанию была отправлена на отзыв «черному» оппоненту» (референт назвал фамилию известного ученого, в котором странным образом сочетались черты перспективного математика  и упертого антисемита). «А что, у этого, Полищука…». Референт опередил руководителя: «Да, никаких сомнений. В листке по учету кадров так прямо и написано…». – «Ну что вы, Павел Фомич, не надо, а то нас с вами еще. чего доброго, сочтут юдофобами, а им, этим плюгавым диссидентам-“правозащитникам”, только дай повод, раззвонят по всему свету… А кто же еще прислал отзывы?» – «Академик Смирнов» – «Старый дурак, не совался бы не свое дело», – подумал министр. – «Академик Линник – смею заметить, что Юрий Владимирович – одноклассник соискателя, с ним за одной партой в киевской школе сидел». – «Да, да, это ты заметил очень кстати: член президиума Академии наук, лауреат Ленинской премии, Герой Соцтруда, – а мы его отметем, как имеющего личную заинтересованность в продвижении школьного приятеля. Кто еще?» – «Академик Колмогоров». Министр недовольно поморщился. Колмогоров, как-никак, гордость советской науки, живой классик ХХ века. – «Позволю обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Анатолий Николаевич пишет, что знакомился с диссертацией по автореферату, так что его отзыв отзывом как бы не является». – «Ах, Колмогоров, хитрый лис, знает, как и рыбку съесть, и невинность соблюсти!» – восхитился в душе министр.

«А, может быть, все было совсем не так, – подумал Полишук. – Но ведь отзыв, который дал анонимный “черный оппонент”, откровенно недобросовестен, а его замечания, по существу, нелепы. Впрочем, чего только не бывает в этом кругу математиков, которые непосвященным кажутся небожителями, а их абстракции далекими от насущных земных проблем! А такие ли уж они далекие?».

Ефим Михайлович вспомнил научного руководителя своей аспирантской подготовки, профессора Феликса Рувимовича Гантмахера. Это сейчас о нем пишут: «Выдающийся ученый мирового уровня», а что говорили непосвященным наименования его вышедших при жизни книг: «Лекции по аналитической механике», «Теория матриц»?.. Какой был человек! Когда он тяжело заболел, стало ясно, что читать свой курс в Физико-техническом институте уже не сможет. Но он все-таки настоял, чтобы его привезли из больницы, чтобы прочитать первую – вводную – лекцию, которая раскроет студентам величие и великолепие его любимой науки.
Лекцию Феликс Рувимович читал, лежа в кресле, не в силах подняться, а ассистент по его указанию выписывал на доске формулы и рисовал чертежи. Очевидцы рассказывали, что в переполненной аудитории не было слышно ни шепота, ни даже шевеления, а молодой ассистент, не стесняясь, вытирал слезы.

Когда Гантмахер получил Сталинскую премию первой степени, только очень немногие знали, за что она была присуждена. Через многие годы, уже после его смерти, была опубликована книга «Теория полета неуправляемых ракет». Новое оружие – ракетные снаряды  «катюши» – поражали большую площадь, но давали очень большой разброс, и траектория их полета до исследований Феликса Рувимовича и его немногочисленных коллег была почти непредсказуема. Благодаря работам Гантмахера уже в 43-м пошли на вооружение усовершенствованные реактивные снаряды и кучность стрельбы была резко повышена. Его труды нашли воплощение и в полетах баллистических ракет, и в запусках искусственных спутников Земли и других космических аппаратов…

«Впрочем, о чем это я? – поймал себя на отвлечении от основной мысли Ефим Михайлович. – Да, именно тогда, когда я учился у Гантмахера, в те времена, которые называются “до войны”, я узнал о тех  бурных событиях, которые происходили в тихом и мирном, казалось бы, мире математиков. Это уже потом, после, была и знаменитая сессия ВАСХНИЛ, на которой лысенковщина изничтожала генетику, и прошла «борьба с космополитами», и кибернетика была объявлена лженаукой. А тогда, давно, по указующему персту каких-то теперь уже прочно забытых партийных функционеров, была организована травля знаменитого математика Николая Николаевича Лузина, по учебнику которого до сих пор учатся студенты. “Воинствующего идеалиста”, академика Лузина, обвиняли в том, что он занимается вопросами абстрактнейшей теории, не имеющей никаких практических приложений. Как “сознательное вредительство” оценивалась его отношение к преподаванию математики в школе. Ему ставилось в вину “подсиживание и изгнание из Академии действительно талантливых молодых ученых”. И эти “действительно талантливые” не жалели усилий и не стеснялись в выборе средств, чтобы добраться до рычагов управления математическим сообществом.

Хотя уже больше трех десятков лет прошло с той поры, но “черный оппонент”, который так же не жалеет усилий и не стесняется в выборе средств, чтобы потопить мою диссертацию, несомненно, из тех самых “действительно талантливых”.

Тогда, в чрезвычайной комиссии, которая занималась “делом академика Н.Н. Лузина”, на защиту старого ученого решительно встал Алексей Николаевич Крылов, знаменитый “академик корабельной науки”. С присущим ему остроумием он оградил Лузина от обвинения в пресмыкательстве перед западными учеными.

А где же он, мой Крылов? Заведующий кафедрой провинциального пединститута мало подходит на эту роль», – грустно констатировал Ефим Михайлович.

Ему вспомнились строчки из найденного в архиве академика Лузина и так и не отправленного письма: «В настоящий момент я совершенно морально подавлен и нахожусь на границе нервной болезни».

«Это как будто бы я о себе так написал. Вот и мой друг пишет, что я по вине ВАК перенес тяжелое психическое потрясение. Надо набраться смелости и признаться самому себе, что  больше я этого издевательства не выдержу. Мое состояние сейчас близко к помешательству. В конце концов, я обязан подумать не только о себе, но и о семье, о детях. Что будет, если “черные оппоненты” (не зря их назвали “черными”!) все-таки выбьют меня из ряда?!».
На следующий день Полищук отправил в ВАК заявление с просьбой снять с дальнейшего рассмотрения его докторскую диссертацию.

IX

Много лет я ничего не знал о дальнейшей судьбе Полищука.

Недавно, наконец, наткнулся в Интернете на фамилию Ефима Михайловича как – увы, уже покойного, – члена Санкт-Петербургского математического общества. Получив тяжелое нервное потрясение от нелепого и злобного заключения назначенного экспертной комиссией безымянного  «черного оппонента», Полищук оставил работу в институте и когда, наконец, к нему вернулись силы, обратился к «домашнему» труду – написанию научных биографий знаменитых математиков. Знание языков помогло ему открыть доселе неизвестные русскому читателю страницы их увлекательной жизни. Четыре книги Полищука – солидный труд, даже если судить только по их общему объему – 747 страниц текста. Возможно, понятие «текст» к этим страницам может быть применено чисто условно, как к той брошюрке, которую когда-то друг мой Лифшиц видел в руках у Александра Васильевича Иванова: «возьмём», «отсюда», «таким образом» и сплошные математические символы. Если Иванов читал книжки своего былого коллеги, то, наверняка, ему было от чего повеселиться.
Впрочем, это лишь предположение дилетанта. Книги Е.М. Полищука охарактеризованы его коллегами как «вдохновленные возвышенной любовью к науке, написанные с незаурядным блеском, отражающие его незаурядную эрудицию».

О Вито Вольтерра – великом сыне Италии, гордости мировой науки, Полищук пишет, что он «был человеком высоких нравственных принципов и доказал, что ради них готов рисковать не только своим благополучием, но и самой жизнью».

У Эмиля Бореля, исключительно разностороннего французского математика, Ефим Михайлович в особенности отмечает, что он «писал ясно и на высоком уровне»; «его язык прозрачен, непритязателен, прост»; «он превосходно владел литературным слогом».
Последняя книга Полищука, запах типографской краски которой с наслаждением вдыхал автор, посвящена жизни и творчеству великого норвежского математика Софуса Ли – создателя теории, «играющей огромную роль в современной математике и теоретической физике».
Начатую Ефимом Михайловичем книгу о выдающемся французском математике Жане Адамаре завершила его коллега, Татьяна Олеговна Шапошникова.

После выхода научной биографии Вито Вольтера Ефим Михайлович получил приглашение приехать в Рим от сына математика, члена Конституционного суда Италии академика Эдоардо Вольтера: «…Радуюсь возможности непосредственно познакомиться с Вами и тому, что смогу принести Вам благодарность за все, что Вы сделали для памяти моего отца.
Я буду полностью в Вашем распоряжении во время Вашего пребывания в Риме».
Полищук еще ни разу не побывал за границей. Правда, в анкетах он упоминал о своем участии в плавании в Японском и Желтом море во время работы во Владивостокской мореходке, но в этом плавании ни одного захода в иностранный порт не было.
На обращение в ОВИР с просьбой о разрешении на поездку в Рим Полищук получил немотивированный отказ, за которым отчетливо просматривалась логика блюстителей «облико моралико руссо советико»: мы тебя в Италию выпустим, а ты возьмешь да махнешь в Израиль…

В последние свои годы Ефим Михайлович нередко садился за пишущую машинку и перепечатывал полюбившиеся ему стихотворения Цветаевой, Брюсова, Заболоцкого – просто так, на память.
После его ухода из жизни в машинке остался лист с перепечатанным стихотворением Игоря Северянина:
…Я не могу себе представить,
Всем ощущеньем, всей душой,
Как можно этот мир оставить,
Молчать, истлеть, не быть собой.
Что значит жить? Для вас, – не знаю.
Жить, для меня, – вдыхать сирень,
В седой мороз стремиться к маю,
Благословляя новый день.

X

О том, как сложилась жизнь Александра Васильевича Иванова, я тоже толком ничего не знал многие годы. Не помню, от кого до меня дошел слух, что он уехал не то на Украину, не то в Белоруссию, и что там  у него были крупные неприятности. В Интернете я нашел сведения о том, что профессор А.В. Иванов в сентябре 1963 г. был утвержден заместителем председателя оргкомитета Первой республиканской конференции математиков Беларуси. На пленарном заседании конференции он выступал с обзорным докладом.

На мои запросы откликнулся другой мой сокурсник, Валентин Брянцев. Вот что он сообщил.
«Где-то в 60-е годы Иванов перебрался в Минск. Я узнал об этом из газеты, где был напечатан разгромный фельетон о “дареных” диссертациях, производимых группой во главе с Ивановым. Скорее всего, их основы он и создавал.

Подробности мне рассказал кто-то из знакомых. Вначале в своем НИИ или вузе он предложил подарить коллеге на юбилей кандидатскую диссертацию. Успех предприятия создал ажиотажный спрос. Однажды такую услугу оказали какому-то чиновнику, от которого зависела поставка в учреждение топлива. Затем кому-то сделали докторскую. Ну, кончилось это печально. Больше я о нем не слышал».

Бедный Иванов! Разве он мог предполагать, что спустя каких-нибудь четыре десятка лет неведомый в его время Интернет будет ломиться от объявлений: «Кандидатские и докторские диссертации на заказ! Кратчайшие сроки выполнения работ любой сложности и на любую тему! Неповторимость и качество гарантируются! Полное сопровождение – от выбора темы до гарантированной защиты! Любые способы оплаты! Цена – по договоренности».
А он-то, Иванов, сочинял кандидатскую всего лишь за машину дров для своего института…