Агностик

  Петрович сидел за столом, вылавливая пальцами из кружки мелкие китайские палочки, без которых зеленый чай наверняка лишился бы своего неповторимого вкуса. И представлял, как в недалеком Китае на Чжецзянской чайной фабрике ржавые механизмы рубят в щепки кусты, выдернутые с кореньями, сучьями и почками, а малолетние работницы ловко насыпают полученную труху в пачки с желтым верблюдом. Водки Петрович не пил. А потому чай, заваренный особым, "а ля петрович "(TM), способом – на козьем молоке, с солью и топленым маслом -  служил единственным средством спасения от долгой зимней депрессии, ну и для поддержания беседы с приятелем, изредка заглядывавшим на огонек.   

  Приятеля звали Толиком. Как и пятнадцать лет назад, когда они впервые встретились на местном лесокомбинате. В те дни Толик был начальником участка, в эти – начальником отряда выросшей на месте лесокомбината колонии общего режима. Подобный карьерный скачок  нисколько не умалил суровой мужской дружбы, как и тот факт, что Толик стал иеговистом. «Свидетелем Иеговы», как он нетерпеливо поправлял всякого, пытавшегося уничижить его гордое звание. Как начальство мирилось с присутствием на режимном объекте идеологического диверсанта – оставалось тайной. Вполне вероятно, сыграл роль великий дар убеждения, которым Толик успешно распоряжался как в прошлой жизни, так и в новой. Петрович, пожалуй, был единственным, на кого чары толиковой харизмы не имели воздействия. Он не очень любил спорить, а потому был самым благодарным слушателем, какого только можно было пожелать. Без особого для себя ущерба, он был готов слушать все обо всем: байки из жизни зоны, новости района, которые приятель еженедельно привозил из центра вместе с пачками «Сторожевой Башни», рассказы из этого же журнала, которые Толик с выражением ему читал по выходным.
 
  Весь остальной поселок использовал американскую просветительскую литературу в сугубо утилитарных целях. Скользкие журнальные страницы никак не желали служить заменителем туалетной бумаги, зато с успехом применялись в качестве растопки да источника жизнерадостных репродукций. К удовольствию тараканов, мрачноватые коняхинские интерьеры разбавлялись коллажами из розовощеких колхозников будущего, трудящихся на нивах земного рая, а кое-где, взятый в рамку из фольги, чернявый импозантный Иисус даже занимал место в небогатом старушечьем иконостасе.
 
  Толик задерживался. Окно в кухне посинело, чай в алюминиевом котелке подернулся коричневатой пленкой. Петрович собрал на блюдечко чайный мусор, ссыпал его в миску с картофельными очистками да костями, оставшимися от обеда, кинул туда же пару черствых кусков хлеба и вышел на обледеневшее крыльцо. Вторя дверному скрипу, под крыльцом что-то заворчало, заворочалось, звякнула цепь. Не глядя, Петрович вывернул миску за перила и вернулся в сени. Затем, не переступая порог, бросил в ту же сторону горсть засохшего прикорма, оставшегося после позавчерашней рыбалки. Урод ел все, делая хозяйство безотходным. Не приходилось даже выбрасывать мусор в компостную яму. Более того, когда он срывался с цепи, то рылся и там, а его неуемный аппетит утоляли даже непригодные в пищу предметы.
 
  Пес Петровича был на редкость глупым. Настолько, что хозяин не удосуживался называть его собственным именем, снисходя лишь до «урода» и «негодяя». В чем была его вина, пес не предполагал. Он считал, что должен быть рад любому вниманию со стороны хозяина, даже если то был черенок лопаты или метла, и умильно вилял хвостом в своей дыре под лестницей при всяком движении наверху. Кроме того, он умел до хрипоты лаять при любом движении вне его подкрылечья, кидаться на посетителей Петровича, даже тех, кто регулярно ходил к нему годами, а еще  выть. Броски на гостей контролировались укороченной до предела цепью, а бесконечное вытье снискало ему недобрую славу абсолютно невменяемого создания.
 
  Громит (именно таково было его официальное имя) выл круглосуточно. Ему не нужна была луна, внешний дискомфорт, вроде затекающего сквозь щели в крыльце дождя или трескучего мороза, не было необходимости в дискомфорте внутреннем, в виде трехдневного профилактического голодания. Пса не пугали окрики сверху, пинки или тычки палкой внутрь конуры. Он забивался в самый отдаленный и недосягаемый угол, пережидал бурю эмоций, и начинал концерт снова и снова, невзирая на время суток. Он начинал обыкновенно с пианиссимо и заканчивал громогласными органными фугами, от которых волосы становились дыбом у всей округи, в особенности, когда припадки случались глубокой ночью. Что было причиной девиантного поведения животного, оставалось загадкой. Этот пронзительный, как свист летящего снаряда вой мог выражать все, что угодно, не только тоску и безнадежность угнетенной твари. Может, это была ода к радости.
 
  Щенка подарил Петровичу год назад все тот же Толян. Привез из города, уверяя, что это гибрид таксы и русского спаниеля. А Громитом назвал внук Петровича, когда тот прислал родным фото милого щенка вместе с письмом. Всю горечь иронии Петрович оценить так и не смог. Он, в отличие от внука, не видел английского мультфильма про мужика с собакой, которая и стала прототипом его «нерусского спаниеля». Громит-оригинал,  пластилиновый пес, превосходящий по уровню iq своего хозяина, потерял бы дар собачьей речи, познакомься он с этой пародией на самого себя из российской глубинки.
 
- Охотничий, по-любому, - тыкал Толян в упругое кругленькое брюшко песика острым пальцем. – Скоро вырастет, будешь с собой в тайгу таскать, станет дичь тебе выслеживать!
 Пегая масть собаки и впрямь предрекала спаниеля, черные уши, правда, были коротковаты, и некупированный хвост торчал прутиком. Но, месяца через три стало совершенно очевидно пролетарское происхождение, по крайней мере, одного из родителей щенка.
- Легавый, - констатировал Толик.
 
  Надежда и на это вскоре угасла. В один прекрасный день гиперактивный щенок попытался завести знакомство с душеприказчиком Петровича, старожилом и главным местным авторитетом, котом Максимкой. Несмотря на дурашливое человеческое имя, кот повел себя нетерпимо и вполне по-кошачьи, просто выдрав навязчивому недопеску глаз. Не жалея времени и денег, жалостливый Петрович неделю мотался в центр, к ветеринару, капал и промывал раненый глаз, закутывая щенка, как младенца в тряпку, чтоб не вертелся. Тот визжал и кусался. Врач вернуть зрение не гарантировал, но сохранить глаз, просто как орган, пообещал. Спустя две недели, глаз из черно-багрового превратился в мутно-белый. Громит с той поры гораздо больше стал напоминать Мерилина Мэнсона, чем охотничьего пса, и, тем более, обаятельного мультяшного персонажа.
 
  Он привыкал к моно-зрению, таращась по сторонам здоровым желтым куриным глазом с узким зрачком и по-птичьи склоняя голову набок, чем усиливал сходство с дурноватой несушкой.
- Одноглазый, - дал ему новое имя Толик.
- Урод, - вздыхал Петрович и махал безнадежно рукой.
  Ноги собачонки все вытягивались, хвост превратился в метелку, длинная морда ощерилась акульими зубами. Последний факт усугублял скверную привычку щенка кусать все, до чего можно дотянуться. Кусать самозабвенно, судорожно и безостановочно. Иногда начинало казаться, что часть собачьего мозга, отвечающая за торможение, была повреждена вместе с глазом. А та, что ведала сокращениями мышц челюстей, продолжала жить совершенно автономной жизнью. Что пес и рад бы остановиться, но был не в состоянии себя контролировать.
 
  В щенка вселился кусачий демон. Он превратился в робота, в комбайн, пережевывающий все на своем пути: палки, лестничные балясины, замешкавшихся курчат, сапоги, хозяйские руки. Его начали бить. Потом посадили на цепь. С вольным охотничьим будущим было покончено навсегда. Наука не шла впрок: когда этого неудачника жалели и гладили, он радовался, как ребенок, прыгал, вилял, что было сил, хвостом, повизгивал – и, пуская слюни, исступленно жевал гладящую его руку. Он быстро рос, но мозг его словно остановился на уровне развития двухмесячного щенка. Постепенно желание погладить пса у Петровича совершенно исчерпало себя, оставалось - пнуть, походя, тощий собачий зад, чтобы не путался под ногами и не цеплялся кованой цепью. Животное перестало бы для него существовать вовсе, если бы не научилось регулярно напоминать о себе выдающимися вокальными данными.
 
  Но сейчас Громит молчал. Он, притаившись, с благоговением слушал, ибо из норы ему было не видать, как Петрович вновь вышел на крыльцо, чиркнул спичкой и затих на время. Выглядывая одним глазом из дыры, пес следил за тающим в темном небе дымком и пытался нюхом дать объяснение происходящему, которое скверно пахло и никак не увязывалось с представлением о Петровиче. Увязывались как раз вкусные кости, мирно урчащие в желудке, натертая ошейником шея, Толик, которого он необъяснимо-панически боялся, и стремительное приближение которого чуял за километр. Петрович, по странному совпадению, в это же самое время думал о Толике и собственном псе. Громит, этот мохнатый дурик, заронил метафизического свойства сомнение в разум Петровича. Об этом-то он и вознамерился спросить Толика, как только тот неуклюже влез к нему по высоким скользким ступенькам.

- Я вот тебе, Петрович, как обычно, духовной пищи привез, – приятель, запыхавшийся от быстрой ходьбы по снегу, поставил на перила жёваный пластиковый пакет. - И зекам моим на вечернем построении раздал просвещаться. Пусть читают и разумеют.
- Скажи мне лучше, Толик, как человек верующий, - Петрович выбросил во тьму светящийся бычок, - бог точно есть?
- А чёй то ты, Петрович, меня такими вопросами встречаешь, как будто сам не догадываешься? Как будто я зря к тебе все это время ходил, про книжки умные рассказывал. Вот она, Библия, на то и дана нам, чтобы знать. Мало мы с тобой ее изучали? 
- Ладно, погоди, остынь сперва. За свою художественную литературу с порога. Я про тебя спросил, а не про то, что книжки пишут. Вот ты читаешь-читаешь, а кто-то раньше до тебя писал-писал. А ему-то откуда известно все это было? Он что, бога самолично видел в глаза?
- Бога не видел никто и никогда, - ловко парировал цитатой Толик.
- То, что ты не видел, так оно и понятно. А говорил давеча, мол, знаешь его.
- Потому как Бог есть дух. Невидимый он, Петрович, для нас. И что на тебя сегодня нашло? – удивился Толик. – Никак на путь истины становишься? Вопросы появились, это хорошо. А то молчал или посмеивался раньше. Пошли в дом, статья тут где-то была новая. Вот, погляди: «Как общаться с Богом?» Как ты думаешь, ни с кем можно общаться, если ты не псих, конечно?
- Вот этот аргумент у тебя, Толик, прости меня, хреновый. Вон и урод мой общительный, всю округу тошнит уже от его общений. Чего ему надо? А ведь тоже думает, шельмец, наверно, что его тут обязаны понимать. Слыхал, как он на повышенных тонах самовыражается? Знает он, по-твоему, с кем разговаривает?
  Толян топнул по крыльцу, под ним тихо брякнуло и взвизгнуло.
- А то не знает. С тобой, разумеется. Ишь, подслушивает.
 
  Приятели вошли в дом. Толик начал раскладывать на столе пасьянс из глянцевой полиграфии. Петрович снова поставил чай на плиту.
- Ага. И много он понимает? Как думаешь, надо оно ему, то, о чем мы тут с тобой наверху бакланим, про веру да про бога? Ему что надо, на меня глазеть да слова мои ловить? Надо, чтоб я выходил регулярно и с крыльца швырял ему чего пожрать да не бил почем зря. Вот сидит он в своей дыре, сверху помои летят, а откуда я их беру, куда кладу, из чего вываливаю – оно его и не касается. И никогда этой собачьей морде не понять, куда я возвращаюсь, что у меня тут наверху делается, как я тут по хозяйству управляюсь. Кто ж его сюда пустит. А и впустили бы, что он своим мозжечком понял бы? Что вот тут в телевизоре про визит президента в Китай речь ведут, а тут вон, на книжной полке в книжках всемирная история, а рядом Библия твоими журнальчиками переложенная, а в ней про такое написано, что и человеку не всякому на трезвую голову разобраться.
- Видишь ли, Петрович. – Когда Толян начинал говорить с подобной интонацией и выражением лица, Петрович понимал, что в данный момент с ним через уста друга начинает общаться бессмертная и вездесущая Организация.- Сравнение человека с животным абсолютно неправомерно. Не забывай, что мы планировались Иеговой по Его образу и подобию. Так говорит Слово.
- Так ведь и я о том. Какое сравнение? – Петрович отхлебнул чайку. - Где Громитка мой и где мы – ощущаешь разницу? Хотя, и у нас ноги оттуда же растут, что и у него, и весь состав организма сходный. А теперь представь, если сумеешь – где мы, а где он, бог твой. Тут уж почище разница будет, чем между нами и бациллой какой-нибудь, не то чтобы псом придурковатым. А потом еще раз повтори, что знаешь про бога, про то, как его зовут и чего у него на уме.
 
  Толян сидел за столом, обхватив голову руками и устремив взгляд на изображение пастуха посреди овечьего стада. Аккуратно подстриженный Иисус улыбался ему и многозначительно протягивал овечку с длинными ушами и бессмысленным взглядом. Толик старался не думать, но тут,словно аккомпанируя его неправильным мыслям, за окном безнадежно-тоскливо взвыл обездоленный пес. Впрочем, надежда на ужин не покидала того никогда.