Вечер в декабре

В Тригорском пили вечерний чай. Самовар кипел на столе, но не большой - тот вносили, когда собиралось много гостей, - маленький: были только свои. Александр Сергеевич отказался  от второй чашки и теперь задумчиво ходил вдоль длинного стола, за которым, кроме хозяйки дома, Прасковьи Александровны, сидели барышни - Анета, Алина и Зизи. Анета уже не занималась чаем, ее грустный влюбленный взгляд сопровождал Пушкина: вот он дошел до дверей, вот повернул и идет обратно. Зизи сказала:
- Как мы сегодня тихо сидим, - на что мать ответила:
- Не всё ж вам с Пушкиным беситься, хоть отдохнем от вас.
Младшей за столом, пятилетней Маше, предстояло скоро отправляться спать и, надеясь оттянуть этот момент, она поверх чашки водила глазами за Пушкиным: он уже дошел до дверей, повернул, может быть, посмотрит, проходит мимо, не посмотрел. Прасковья Александровна, краем глаза наблюдая Машины маневры, думала о том, как быстро меняется выражение его лица: сейчас он, видимо, погружен в свои поэтические думы, в лице одновременно и сосредоточенность, и беззащитность, при этом он тихо что-то напевает - значит, сочиняет, а через минуту займется Машей и станет совершенно другим - какой же это необыкновенный человек!
Необыкновенный человек, между тем, наконец, обратил внимание на свою маленькую приятельницу и быстрыми движениями показал ей обезьяну: обеими руками вцепился в волосы и скорчил смешную гримасу. Маша засмеялась.
- Александр! - сказала Прасковья Александровна, - ей скоро ложиться, не разгуливайте ее.
Пушкин кивнул и продолжал ходить, но, улучив момент, когда мать не смотрела в их сторону, а Маша, конечно, не отрываясь, смотрела, быстро вытянул руку, растопырив пальцы, и пошевелил ими, как будто угрожая своими длинными ногтями. (Это называлось "делать когти" и входило в число их игр). Маша снова залилась смехом и закашлялась. На укоризненный взгляд матери девочка ответила сквозь кашель:
- Да-а, а ведь смешно, когда тебя нарочно рассмеивают.
Сидевшая рядом Зизи похлопала ее по спинке и заметила Пушкину:
- Вы сами, как дитя.
Он остановился, приложил руку к сердцу и без улыбки поклонился ей. Все улыбнулись, 15-летняя Зизи покраснела.

Но вообще было скучновато. И этому были свои причины - недавние события.
Сначала умер царь Александр 1. Эта весть распространялась с быстротою пожара, охватившего соломенные крыши. В Новоржеве появился отставной солдат, принесший новость из Петербурга. Пушкин даже посылал к нему человека из Михайловского: расспросить хорошенько.
Потом пришло письмо от Пущина: он выезжает в Петербург и желал бы там увидеться с Александром Сергеевичем. Вроде все именно так, как они и договаривались тогда ночью, в Михайловском. Но! Тогда, в январе месяце, царь был жив и здоров, письмо же от Пущина ожидалось только после вывода войск на летние маневры следующего, 1826 года. И означало бы письмо, что выступление тайных обществ совершилось, самодержавие пало, и Пушкин свободен и может присоединиться к "друзьям, товарищам, братьям". Теперь же неожиданная смерть царя спутала все карты: кто знает, что за этим последует? Что делается в Петербурге?
Пушкин был в смятении, тревоге, нерешительности. Но, так или иначе, письмо от Пущина было получено. Так что же, ехать? В Петербурге много знакомых домов, но, чтобы не создавать шума своим приездом, он сначала явится, например, к Рылееву и от него обо всем узнает... И, сильно колеблясь, все-таки поехал.
Для пущей безопасности был изготовлен такой документ:

Билет
Сей дан Тригорского людям: Алексею Хохлову, росту 2 аршина 4 вершка, волосы темно-русые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину (следовали приметы) в удостоверение, что они точно посланы  в Санкт-Петербург по собственным хозяйки надобностям и потому просьба господам, командующим на заставах, чинить им свободный пропуск. 
Село Тригорское, что в Опоческом уезде,
Статская советница  Прасковья Осипова.
 (Билет был помечен 29 ноября - написан будто бы еще до известия о смерти царя).   

Итак, взяв с собой  кучера Архипа и оставив позади ужасное беспокойство и в Михайловском (няня!), и в Тригорском (все!), Пушкин отправился в Петербург. И с дороги - вернулся.
Как говорили древние, душе, обуреваемой сомнениями и полной неуверенности, довольно ничтожнейшей мелочи, чтобы склонить ее на ту или другую сторону. Как раз и были такие мелочи - приметы, и вот - вернулся. Сначала заехали в Тригорское - успокоить там, потом - к себе, домой.
Об этом эпизоде не упоминали, но  пережитые волнение и тревога крепко сидели в памяти и не позволяли расслабиться. Вот и молчали, слушали, как за окнами воет метель. Звуки напоминали человеческий голос, то  вой деревенской  бабы, то плач ребенка.
Прасковья Александровна бодро сказала:
- Ну что ж, выдался тихий вечерок. Алина, дружочек, сыграй нам что-нибудь.
И как только Алина встала из-за стола и пошла к фортепьяно (Пушкин остановился и провожал ее глазами:

Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг иль платья шум,
И голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь мой ум) -

в этот самый момент под окнами заржала лошадь, а в глубине дома захлопали двери - кто-то приехал.
- Что там?- Прасковья Александровна позвонила. Хлопанье дверей, топот, возбужденные голоса. Серебряный колокольчик зазвучал снова, более требовательно. Двери отворились и уже с порога горничная Даша (лицо почему-то в слезах) взволнованно заговорила:
- Барыня! Там Арсентий Прохорыч вернумшись!
Общее удивление. Пушкин прислонился спиной к высокой кафельной голландке и замер. Все ждали, что будет дальше. Прасковья Александровна  распорядилась:
- Позвать его ко мне.
(И взглянула на Пушкина: он был бледен и неподвижно смотрел перед собой). Повар Арсений только недавно отправился в Петербург продать зимние яблоки и сделать кое-какие покупки: обычная поездка доверенного крепостного человека. Почему ж вернулся?
Даша второпях не закрыла двери, и теперь было слышно:
- Тятенька! Тятенька! Идите скорее, Вас барыня к себе требуют! 
Вошел Арсений, пожилой, плотного сложения человек, с лысиной, с бритыми (сейчас заросшими) щеками и подбородком. Он  перекрестился на образа, поклонился в пояс барыне, потом - общим поклоном всем, кто был в комнате.
Видно, когда его позвали, он переобувался, и сейчас стоял в толстых шерстяных чулках до колен. Наметанным взглядом барыня определила, что в людской Арсению успели-таки поднести с дороги чарочку.
Он, не спеша, докладывал: в Петербурге бунт, общая суматоха, толком никто ничего не знает. По улицам везде заставы, всех останавливают, по всему городу конные разъезды и много войск. Едва удалось продать яблоки перекупщику, даже не торговался, взял, сколько дали... Он с поклоном протянул барыне небольшой свёрток в красном платке - вот всё, что удалось выручить. Выехал из города на почтовых - только бы поскорее убраться оттудова.

Докладывая, Арсений глянул на михайловского барина - тот стоял у печки, белый, как полотно, и слушал. Их глаза встретились: выцветшие от печного жара, но умные и проницательные глаза крепостного повара и голубые, блестящие глаза Пушкина, сейчас полные вопроса и тревоги. Несколько секунд Арсений помолчал, обдумывая, как лучше сказать самое главное. (Как и всем в Тригорском, ему были известны подробности несостоявшейся поездки в Питер, когда сначала встретилось духовное лицо, потом при дороге зайцы бегали-играли, и садовник Архип - он был за кучера, настоящий-то кучер, Петр заболел, - забоялся ехать дальше. Теперь Арсений не сомневался: та поездка михайловского барина была в какой-то связи с тем, что сейчас творится в Питере).
- Сказывают, господа бунтуют, оттого и беспорядки, - выговорил Арсений, понизив голос, как будто даже опасаясь произносить такое вслух.
Ничто не ускользало от умной и всегда бдительной Прасковьи Александровны. Помолчали.
- Иди,- сказала она.- Завтра, что вспомнишь, еще расскажешь.   
Арсений поклонился опять тем же порядком: сначала барыне, потом  остальным, а за порогом сразу был окружен дворней, которая до этого, затаив дыхание, слушала под дверями.   
- Господи! Ты ещё не спишь! - это относилось к Маше. Девочка давно уже стояла, прижавшись к плечу матери, и теперь без возражений стала прощаться: поцеловала мать и сестер, посмотрела на Пушкина (он ее не видел) и вышла. Было тихо. Опять слушали, как за окнами воет ветер.
- Что Вы скажете на все это, Александр? - спросила Прасковья Александровна. Пушкин глубоко вздохнул, как человек, долго сдерживавший дыхание, и ответил:
- Как любит говорить моя няня, поживем - увидим. Конечно, приходит на ум и Вольтер с его "Все к лучшему в этом лучшем из миров". Хотя, признаюсь, это изречение труднее приложить к настоящему, чем нянину поговорку. Будем ждать вестей. А сейчас, дорогая Прасковья Александровна, позвоните, чтобы Архип подавал.
И стал прощаться. (Обычно зимой и в распутицу, когда Пушкин собирался в Тригорское, его отвозили туда кучер Петр или садовник Архип. К вечеру возвращались за барином и часто по нескольку часов дожидались в людской, играли в дурака и свои козыри).
С появлением Пушкина в тригорском доме  сложился особый ритуал вечерних прощаний, как, впрочем, и приветствий днем. Обязательное целование ручек, обмен шуточками, мельком брошенный взгляд, полный особого значения, сдержанный вздох. Атмосфера легкой влюбленности, царившая в Тригорском, развлекала Пушкина, давала ему отдохновение. Барышням же его присутствие помогало забыть условия провинциальной жизни при строгой матери; они, каждая по-своему, теперь переносились в воображаемый мир, где были окружены поклонниками и  каждую ждала блестящая партия. Иногда случались маленькие ссоры и примирения: "С Анеткою бранюсь - надоела!"; "На днях я мерился поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы", и много тому подобных милых пустяков.
И, конечно, главной составной частью жизни в Тригорском была поэзия, истинная Поэзия, которая теперь незримо - и вполне зримо - присутствовала в их кругу. Это придавало повседневности особое звучание, делало их жизнь значительной и неповторимо прекрасной, и они это осознавали.
Прасковье Александровне поэт посвятил цикл "Подражание Корану" и стихи "Цветы последние милей..."; Алине (Александре Ивановне, падчерице хозяйки) - "Признание"("Я Вас люблю, хоть и бешусь"); Зизи (Евпраксия Николаевна) упоминается в романе "Евгений Онегин":

Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал.

Однако в ярких, насыщенных взаимоотношениях молодежи тригорского дома порой звучала и драматическая нота: чувство Анеты (Анны Николаевны) к Пушкину вышло далеко за пределы легкой влюбленности, ей на долю выпала безнадежная, безответная любовь.
И хотя тригорские знали: настроение у Александра Сергеевича, бывает, и портится, и он хандрит, в основном, в этом маленьком мирке царили мир и согласие.

Но сегодня вечером все было по-другому. Где-то далеко, в Петербурге, происходило что-то важное, небывалое, пугающее своими, еще неизвестными последствиями. И неуместны были веселые шуточки и подкалывания, которые в обычные дни так и сыпались.
Пушкин был явно удручен. Он молча поцеловал тоже погрустневшим барышням руки, простился с Прасковьей Александровной, она перекрестила его и поцеловала в голову. И напомнила: скоро приезжает из Дерпта наш Алексей, Вам будет с кем поговорить.

На крыльце его сразу охватила метель, ветер и снег неслись всех сторон.
- Вот погодка, ни зги не видать. Хорошо, лошадь сама дорогу найдет, - рассуждал Архип, накрывая барина полостью.
- Спасибо, хорошо, - сказал барин и вспомнил, как во время той несчастной поездки (хотя, может быть, все вышло к лучшему?) Архип уже после второго зайца, проскочившего прямо перед копытами лошади, натянул вожжи и, сняв шапку, сказал: "Лександра Сергеич! Нельзя нам ехать: приметы сильно нехороши. Не прикажете ли воротиться?" И поскольку эти слова полностью отвечали умонастроению самого Пушкина, они повернули обратно.

...Теперь, услыша рассказ очевидца, можно было не сомневаться: выступление членов тайных обществ состоялось и - подавлено. Или еще нет? Тогда, на какой стороне перевес, превосходство сил? Что с Пущиным и со всеми? Он задавал себе одни и те же вопросы, зная, что ответы на них получит нескоро. А воображение рисовало картины всегда чинного, с размеренным ритмом жизни, а теперь взбудораженного Петербурга. На улицах заставы и конные разъезды, везде группы возбужденных, испуганных людей, что ещё? - войска...
Неожиданно сторонкой прошла мысль: а не опасно ли теперь ему хранить свои "Записки"? Эту рукопись он продолжал уже несколько лет, в ней перечислены, названы как раз те, кто сейчас в Петербурге... Опасно не столько для себя, опасно для многих других. Смотря, какой оборот примет дело. В самом худшем случае, если найдут у него рукопись, это может увеличить число жертв...

Он  ехал с закрытыми глазами, чувствуя, как снег налипает на веки и ресницы, и незаметно выступившие слезы показались горячими.
Сидевший вполоборота к барину Архип уже давно что-то говорил. Пушкин вслушался.
   - ...в людской замучили: расскажи да расскажи, Архип Кирилыч, как вы с барином в Питер ездили да зайцев напугались. 
- Это у нас?
- Не, я же говорю, не у нас, здеся, в Троегорском. Как это, мол, вам зайцы в Питер ехать отсоветовали, што, мол, они вам  такое сказывали?
- А ты что же отвечаешь? - спросил Пушкин, улыбаясь.
- Ну, чего им отвечать, зубоскалы, дурьи башки. Вот мы и дома, слава тебе, господи.
Сани въехали в полураспахнутые и занесённые снегом ворота.
- Теперя до весны, покаместь снег не сойдет, - мимоходом высказался о воротах Архип. - Всего Вас снежищем залепило, давайте обмету.

Пушкин быстро выбрался из саней и взбежал по ступенькам крыльца. На пороге его ждала Арина Родионовна, приняла шубу. Молча поцеловав ее (она его, голубчика, тоже успела поцеловать куда-то в плечо и перекрестила уже вслед), он быстро прошел к себе.
Так и не дождавшись, чтобы свечи разгорелись как следует, сел за стол. Сдвинул в сторону черновик письма в Петербург к Плетневу:

"Милый! дело не до стихов - слушай в оба уха: если я друзей моих не слишком отучил от ходатайства, вероятно, они вспомнят обо мне..."

(Писал это сразу, как узнал о смерти царя).
Достал чистый листок и начал торопливо записывать строчки, которые являлись сегодня вечером и по дороге обратно. Что-то уже забылось и - знал по опыту - безвозвратно, навсегда.
Он писал, останавливался, стараясь припомнить, зачеркивал, снова писал.

Завывает буря, воет,
Вихри снежные кружа

Нет, два таких глагола - что такое? Ведь было  иначе, вот: 

Буря снегом небо кроет

Пока пусть так, хотя "снегом" - сомнительно. Кстати, вместо "кружа" надо сделать "крутя" - это даст рифму к "дитя". Стих "плачет, как дитя" пришел в голову во время вечернего чая, когда за окнами на все голоса выла вьюга. Но ритм, который уже пульсировал в его голове  относительно всего стихотворения (и делал это еще не написанное стихотворение - живым и почти готовым), требовал доработки.

Да просто не "плачет", а "Заплачет, как дитя"! Итак, что пока есть:

Буря снегом небо кроет,
Вихри снежные крутя,          
То, подобно зверю, воет,
То заплачет, как дитя.

Да, но "снегом" и "снежные"- господи! Сейчас, сейчас. Кстати, третий стих можно выровнять по четвертому:

То, как зверь, она завоет, (во-от, не "воет" а "завоет").         
То заплачет,как дитя.

"Так, хорошо,"- сказал он себе. Но вдруг положил перо. (Пущин, когда был в Михайловском, опять подразнил: "Все огрызками пишешь, их едва можно в пальцах держать. А потомки будут изображать великого поэта Пушкина с настоящим, длинным пером в руках". Ах, Иван. Что там с ним? Сердце не на месте). И сказал вслух: "А то она ляжет, придется будить" и пошел к няне.
Она как раз разбирала постель, готовилась ко сну.
- Мама! - сказал он решительно. - Пойди, затопи у меня. Или кого-нибудь пришли. Но лучше сама.
Арина Родионовна взглянула, опять повязала платок (концы под подбородком) и ответила:
- Сейчас, Сашенька.(Он часто называл её "мамой", она его "Сашенькой" только если рядом никого не было).
Стесняясь того, что помешал няне ложиться, он говорил:
- Дров возьми совсем мало, в коридоре у печки, я видел, лежат. Мне не для тепла, а так, нужно.

Через несколько минут на еще не остывшей золе разгорелось несколько поленьев. Няня ушла.
В ворохе бумаг на столе он отыскал рукопись своих "Записок". Задумчиво пролистал, прочитывая отдельные места, и помедлил. "Жаль безумно. Но я принуждён, я должен, обязан это сделать. Иначе может возрасти число жертв. Ах, как жаль. Ведь начавши еще в 821-ом году, я говорил об этих людях со всей откровенностью дружбы или короткого знакомства. Сейчас конец, декабрь 825-го. После этих событий самый взгляд на них может измениться: они сделаются историческими личностями. Но сейчас я поставлен перед горькой необходимостью."
У него уже был горестный опыт: придавать огню дорогое и бесценное, воспоминание об этом все еще терзало сердце ( время  не все лечит!). Вот так же сидел и смотрел, как сейчас предстоит сидеть и смотреть:

Прощай, письмо любви! прощай: она велела.
Как долго медлил я! как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!...
Но полно, час настал. Гори письмо любви.

Боясь, что сухие поленья скоро прогорят, он сунул  "Записки" - толстую пачку листов - в самый огонь. И сидел, смотрел, ждал. Не сразу, как-то не спеша, листы начали чернеть и коробиться, и загораться по краям. Наконец, огонь охватил всю пачку, листы съежились, затрепетали, сделались пеплом. Все.
Он походил по комнате, сел за стол, вернулся к стихотворению. Оно весь день смутно брезжило в сознании. Он уже знал: в нем будет упомянута народная песня "За морем синичка непышно жила", ее любит напевать няня, будет и сама няня ("Подруга дней моих суровых").            
Пока было готово начало, но без первого стиха:

Буря       небо кроет,
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.

"Не "снегом" небо кроет, так чем же? Чем же? "Тьмою"? или "мраком"? - это ничего, где-то уже близко к тому, что нужно,- неслось в голове.- Но всё-таки пока не то. Сейчас, сейча-ас..."

Как это часто бывало, свет в его комнате горел всю ночь. Но за окном выла и кружила вьюга, и маленький круг света из окна был почти не виден.