город

Город
08.12.08

В городе, где находится мой дом, не выжить. В сером, пропыленном мире он постепенно проваливается под тяжестью своих грехов, унося за собой дома, где сладко спят младенцы с пальчиками, сжатыми в маленькие боевые кулачки. Здесь слишком громко играют фонтаны, в нем слишком быстро стареют люди и выцветает ткань. В городе запах гари лежит тонким слоем на зеленых листьях и не дает дышать глубокими вдохами. Все в полудыхании. Мы в полудыхании. Мы, которые полосатые, квадратные, кубические, сюреальные, полудышим, полуумираем в этом городе с желтыми тонкими простынями, пытающимися взлететь на каждом балконе. Мы бы сами улетели с осенним небом туда, где, как все знают, хорошо, потому что там нет нас. Но безрезультатно: килограммы тела и мозга привинчивают накрепко к земле.
Город должен скоро заснуть. Он задержит дыхание на минуту, пропустит последний поток крови по кольцевым венам и закроет глаза с дрожащими, местами вырванными ресницами, на которых качаются печальные сны о настоящем и будущем. По его венам пробегут крысы, жирные, с противной жесткой шерстью и лысыми хвостами. Пробегут беспокойно, быстро, избегая света и внешнего мира, чтобы исцарапать, изодрать внутренности древнего города, перегрызть стальные нервы, пытаясь съесть его за то, что он украл у них тишину, за то, что запер в подвальном царстве, хранящемся под подошвами многоликой толпы, без права на солнце. Они пробегут по пульсирующим запястьям рук, злясь на то, что живут, словно выкидыши городского мира. Назло запищат, чтобы унести с собой спокойствие таких чувствительных натур, как я.
Мой город упадет в глубину своих снов, и, воспользовавшись этим моментом,  из всех щелей, дыр, провален, подвалов выползут тени Босховских картин. Худые люди с лысыми лбами, в лохмотьях, с нарисованным вечным ужасом и гневом на лице.  Они проползут до скамеек, до переходов, чтобы вдохнуть запах ночного иллюзионного мира, расправить заледеневшие конечности разваливающегося тела и пугать случайных прохожих черными впадинами вместо глаз, которые наполнены безразличием и полным отвращением ко всему, что стало данью им при рождении. Все дыхание пробуждающихся теней наполнится страхом и ненавистью ко всему живому и  парализует город своей бесчувственностью и отсутствием жалости.
Но оставалось еще много времени до кошмарного, безобразного сна, до молчания темных аллей и беспокойных звонков родителей своим запаздывающим детям. Этот отрезок жизни  я решил наполнить прогулками по улицам, намеренно стараясь наталкиваться на нелогичные переулки и тупики современных, исторических, забытых или новых линий асфальта. Но этого оказалось мало, чтобы оторваться от повседневности, и в мыслях я решил вырезать тонкую черную полоску из шелковой ткани и завязать свой взгляд. Закрыл глаза. Простился с прожекторными фонарями и, поприветствовав тихую скамейку, начал видеть только то, что хотел. Яркий свет, много красок и воздушные пузыри, зеленые сочные лужайки, на них целующихся балерин в белых пачках, с перьями и мишурой на голове. Крепко обнявшись, они целовались, потому что было потеряно всякое желание жить и бежать за этим миром.
Я видел то, что мне когда-то снилось в детстве: огромные качели и высота, легкие белые тапочки и постоянно сползающие детские гольфики, в которых я представлял себя большим и важным. Высоко в небе я дотрагивался своими мелкими кудрями до таких же кудрявых  облаков и на секунду замирал  птицей, мир превращался в голубое дно, и воздух переставал клубиться в легких, а потом снова вниз до проутюженной земли  кончиками протоптанных ботинок.
Но повязка сползла, и снова всплыла картина пасмурного города, который постепенно отливал дешевые слитки золотого цвета из включенного электричества. Зачерпнувшись этим светом, я   продолжил свой путь мимо женщин, которые продавали высохшие трупы рыб. Старые женщины пахли речной водой, старостью, жадностью, они стояли и продавали смерть. Мне захотелось побыстрее  убежать. Где-то на лоскутках губ осталось столько  соли от них, что казалось, не хватит воды, чтобы утолись всю сухость и жгучесть в горле.
Женщины остались, а я шел, скудно растрачивая мысли на целенаправленность своего передвижения, но от бессмысленных перекрестных путей меня спас растрепанный билетик, доставшийся мне из чужого, едва знакомого кармана, который всунув его в мои руки, побежал за решением внезапно раскрывшихся проблем. Полученная радость  размокла в моих сжатых пальцах и порвалась наполовину в руках контролера. После чего беспомощно свалилась в глубину кармана, где ей было суждено пропасть без вести.
 Но до того как билет исполнит свое назначение, оставалось еще  полчаса, и я подошел к окну, чтобы успеть насладиться очередным проявлением глубокой осени. Я слышал, как мириады капель пробивали жесткую корку асфальта, пытаясь дотронуться до забытой земли, вспомнить ее пыльный вкус, который уже успел  пропитаться металлической безликостью  железного города. Прохладный дождь бежал, разбиваясь о мелкий гравий, и обреченно стремился к своему жуткому завершению в решетчатом окошке зловонного мира, раскатившегося по широким подземным трубам.
Я никогда не мог подумать, что, избавившись от подростковой угловатости тела и характера, полюблю это время года, ее ежегодные цветастые деревья, которые выдавали явную тягу нестройной, неряшливой осени к авангардизму и к расквадрачиванию  природных цветов; ее напомаженные кленовые листья, которые, выставив свои острые углы, укладывались аллеей, и словно растерев себя липким соком, намертво прикреплялись кто куда.
Не успев рассмотреть всего того, что творилось на улице, я вбежал в густо надушенный зал и занял свое место в партере. Вокруг сидели люди со сложенными на коленях руками, чьи пальцы со щелкающими суставами медленно перебегали по коленным чашечкам, заполняя собой период ожидания.  Но ждать пришлось недолго. Дав публике минуту на то, чтобы успокоиться и дожевать свои беседы, на сцену вышло четверо мужчин и одна девушка.
С первых же секунд я был заинтригован и возложил огромные надежды на предстоящий концерт, на котором главное место занимало авантюрное сочетание западного «гения джаза» с восточным пониманием и прочтением музыки. Саксофон, который был рожден для того, чтобы наполнить джаз внутренней мощью и научить его из хрипа делать звуки, в руках этих музыкантов едва ли не превратился в национальный японский инструмент.  Забыв о привычном, клубном звуке, наполненном сигарами и дорогими духами, он надрывисто, крепко стиснув жилистые нервные вены, заиграл о недосягаемой тайне совершенно чужой для него страны. Он словно освободил себя от наутюженной тональности, столь необходимой для джазовой традиции, и на секунду растерявшись из-за потери привычных звуков и стилей, вновь воспрянул и обрывисто, с мелкими паузами, начал экспериментировать и выплескивать из себя новые музыкальные фантазии.
 Охваченный этим звучанием саксофона я словно услышал свои старые сны, которые просверлив себе путь сквозь границу между беспамятством и хаосом бытия, начали распаривать пленку моего сознания своей иллогичностью и абстрактностью. Потом я услышал старые переживания, которые к счастью просто подавали голоса и не надрывали горло, чтобы вызвать очередные рассуждения и логику, которая снова проводила бы расклад произошедших ситуаций и ошибок.  Так, я продолжал падать из одной ступени воспоминаний на другую, и с каждым разом выяснял, что давно стал дальтоником, и прошлая боль из бордово-красной превратилась в  тускло прозрачную.
Музыка  продолжалась, и теперь она уже смело шла, раскачиваясь из стороны в сторону  мягкими плавными ритмами, и умудрилась рассмешить ребенка, качавшегося на коленях своей заботливой мамы. Музыка была настолько  легкой, что каждым своим новым выдохом вызывала детский искренний смех, который трудно подкупить такими вещами. Мне стало уютно от этого детского счастья, неиспорченного навязчивым анализом сочетания до, ми или соль, который просто разбивал звук на то, что нравилось, и нет, и уже до конца представления я был сосредоточен на том, что попеременно вслушивался в разные акустические точки зала – на сцене и на третьем месте восьмого ряда. 
Но все точки замолчали, овации оставили после себя много шума, а я, выйдя из здания, снова побрел в темноте без цели и без собеседника, отчего стало жутко тоскливо. Внутри пищали недозабытые, недосказанные  мысли, которые голодали и доставляли  мелкое неудобство оттого, что им явно был нужен кто-то, кого можно было укусить длинными, вампирскими клыками и заразить собой.
 Я чувствовал усталость от всех бредовых мыслей и исканий, от тяжелых негармоничных дней.  Словно ящерица пытался оторвать свое навязчивое меланхоличное настроение, которое приросло как хвост и тянулось за мной, и перестать блуждать ослабевшим разумом в лабиринте от неразрешимых, по сути, не нужных мне вопросов. Клочья раздумий. Клочья.....


* * *
Что-то белое пробивалось сквозь веки и заставляло избавиться от глубокого сна. Тело постепенно просыпалось, и словно откуда-то издалека медленно начала приближаться боль к области затылка.  Вытащив левую руку, возможно,  из кучи мокрых листьев, притянул ее к голове, думая найти там корку запекшейся крови, но ничего не вышло. Только непонятная боль продолжала мучить. Зубы сильнее сжались от проснувшихся рваных мышц на ноге. Глаза широко раскрылись, но от этого картина не стала более четкой. Расплывшееся небо только на секунды показывало свои чисто-голубые оттенки и снова становилось мутным. Через какую-то секунду пришло осознание того, что  спина лежит в холоде, и одежда нижней половины тела пропиталась водой. Я попытался понять, что со мной, и где я, но жуткий страх заставил перебороть всю боль и наполнил дрожью все тело.  Я почувствовал пустоту внутри. Словно оказался у белой стены непонимания, неожиданной потери, растерянности, и….
 О нет? Я не помнил, кто я. Кто я? Я есть ли я? Я есть ли кто или что?  Мое имя, мой возраст. Где я? Ничего не всплывало в памяти. А есть ли память? Что-то перегородило пути к прошлому, и будто внутри все исчезло. В голове сдавило, и я лихорадочно тер свои височные глубинки, в надежде выцепить хоть ниточку из прошлого. Мне стало страшно. Ничего. Ни воспоминаний, с которыми можно было бы сыграть в горячо, тепло или холодно, ни картин, ни лиц.
Кто я? Чья это шутка? Белая мышь, попавшая в руки сумасшедших экспериментаторов? Кто же? Пальцами цепляясь за рыхлую землю я дополз до грязной темной лужи, чтобы посмотреть, как я выгляжу. В памяти даже этого не осталось. В ряби разбуженной воды на меня смотрело чужое, худое лицо. Взлохмаченные волосы, темные глаза, губы... Ничего особенного. Мое отражение молчало и даже на грамм не помогло мне.  Рука разбила плоскость только что стихшей, разгладившейся лужи и загребла в кулак жижу размокшей грязи.
Хотелось поверить в то, что я умер. Никто же не знает, что бывает после смерти. И чуточку расслабившись я  растянулся на жесткой траве. Кто знает, может при смерти, все должно быть так, как есть: та же земля, деревья, природа, и только ты оставляешь всю информацию  в прошлой жизни  и перерождаешься во что-то новое, которое ты потом снова начинаешь  изучать. Так даже было бы легче. Но нет, что же это я, это не смерть.  Логика не могла допустить такого безумия.
Я попытался выровнять дыхание и встать на ноги, но не смог. Было ощущение того, что вместе со своим прошлым я потерял все способности управлять телом. Сердце уже давно сошло сума и в безумном ритме перекачивало кровь из сосудов. Мысли закупорились внутри коробки, не зная где бродить и что искать, и категорически отказывались воспринимать происходящее и формулировать  вопросы, на которые все-равно не найдется ответа. Взрыв отчаяния убил последние силы, и из напряженных глаз скатилась вода.
Прошло уже примерно два часа, как я пришел в сознание. Возможно, внутренний секундомер обманывал, и было больше времени, но этого оказалось мало для того, чтобы прийти в себя. Все проплывало в тумане, и все глубже уходя в него, я представил, как  страх перед неизвестностью и одиночеством оставляет после себя дорожку из мелкого сухого пороха, и стоит лишь упасть маленькой искорке, и этот страх превратится в пламя сумасшествия.  В большой взрыв, после которого я даже вновь приобретенное  хрупкое настоящее потеряю, и внутреннее нежелание признаться в том, что я потерял память, вело именно к этому. Надо было что-то делать! Потратив еще пару минут на то, чтобы выпустить эту слабость, я наконец-то сформулировал первые обдуманные вопросы в своей новой жизни: что же делать? Где себя искать?
Ситуация была не из самых приятных и легких, но, тем не менее, я смог избавиться от  своих нервных и несдержанных доводов. 
Осмотревшись вокруг, я понял, что определить, куда расходятся стороны света, не было ни смысла, ни желания. Прислушавшись к различным шорохам и звукам, я попытался уловить присутствие человека, и мне это удалось. С правой стороны послышался едва уловимый шум проезжей машины. Звук работающего мотора приближался и удалялся, оставляя лишь слабое эхо, которое и стало моим ориентиром. Мне стало легче оттого, что появилась хоть какая-то определенность, и мозг, удовлетворившись полученной информацией, начал рассчитывать мои следующие шаги.
Боль была такая, что в нормальных условиях она была бы определена, как нестерпимая, но осторожное передвижение и постоянные остановки, чтобы расслабить напряжение, дали свой результат: до обочины дороги я дошел без серьезных проблем, но дойдя, не удержался и упал на серый побитый асфальт.
Звать было некого. Время не терпело жалоб и растянулось длинной петлей между мной и тем моментом, когда я, возможно, кого-то встречу. Пришлось сидеть  и ждать, терпеть и ждать, в результате чего мне привиделась странная картина из мозаичных кусков стекла, в которой зеленое поле под капсулой из густо разукрашенного неба слепило своей чистотой. По его краям были расставлены стулья с поломанными, промокшими табличками. Каждую секунду у этим стульев вспыхивали чьи-то лица. Теряя свою полноту, они раскладывались на полоски, растягивались и, достигая предела своей растяжимости, исчезали. Я чувствовал, как отдалялся от этих телевизионных портеров людей и, как легкость проникала вовнутрь меня и поднимала куда-то наверх, делая мое тело невесомым. Я плыл наверх, и если это допустимо, то даже сказал бы, летел, распадаясь на кусочки. Спокойно оторвались руки, потом ноги, живот распался на кубики, и эти кусочки стали медленно покачиваться в воздухе, не теряя при этом ни капли крови, ни нервной жидкости. Голова отвалилась от шеи и, приняв кругообразные траектории движения, покатилась по полотну воздуха, сохраняя целостность  лицевых частей. Я уже перестал что-либо замечать и до краев наполнился той легкостью, которой был одарен, и которая сладким медом стекала по стенкам глотки и кружила меня в водовороте невесомости. Меня уносило в сон, приятный легкий сон…Я спал.