Чтобы жить, надо родить свое сердце

Руки чешутся, а к чему не знаю… А писать просто лишь бы – как-то не правильно… Ан нет, время-то пришло, что-то нарождается, что-то трепыхает внутри, растет, только пока не понятно – что? Нет, не совсем так. Внутри живет маленькая жизнь, отдельная от меня и честная по сравнению со мной. И она должна родится. По-другому и сказать нельзя. Вот я сижу и знаю, что она есть, искорка, жизнь,  честность, мысль, и я ее жду. Как ребенка. Но я до последнего не знаю, мальчик это или девочка, или выкидыш… Если очень постараться можно прекратить эти метания, сомнения, грядущие муки и сделать ей аборт. Только обманка это все: уйти от сложности ожидания, ибо на ее место приходит пустота. Да и сил на такое надо чересчур много, перерасход получается. По мощности и концентрации равняется локальному ядерному взрыву. И ничего живого после этого не остается. Есть какая-то завораживающая прелесть в созерцании вымирания себя. Какая-то часть сгорает сразу, а ты стоишь и смотришь на шляпку этого чудовищного и прекрасного гриба, который разворачивается над тобой. И что-то оплавляется сразу под его шапкой, а что-то, более жизнестойкой, менее ранимое, или просто более удачливое остается жить в пустыне. А потом начинается кислотный дождь, и он добивает следующие ряды стойкости переживания. Все, что останется после этого, обречено медленно и мучительно догнивать, дотлевать в неспособной к воспроизведению жизни пустыне. Оно продолжает за что-то цепляться еще какое-то время, а потом не остается НИ-ЧЕ-ГО. Только – крысы. Мерзкие, серые крысы. Ты чувствуешь их маленькие коготки даже там, где все сгорело. Слышишь их писк. Чувствуешь, как они бегают, как их голые хвосты стучать по твой большой ране. А потом она подсыхает, и не кровит уже, и не горит, и ты – привыкаешь. Тебе начинает казаться, что так было всегда. Этот шелест хвостов и цокот когтей подменяет тебе голос в твоей голове. Да, не приятно, но не выворачивание наизнанку собственной силой мысли, т.ч. – пустяк, ко всему можно привыкнуть. И тебе наконец-то становится легче, надо было только переждать все попытки жить. И на какое-то время ты застрахован от всех смертельных случаев, потому что умирать уже нечему. И ты – счастлив. Прекрасная иллюзия, которое однажды тоже умрет. Под таким же взрывом. Потому что твое глупое сердце, изорванное в лоскуты, ослепшее и больное, закопавшееся в пепел и грязь, подъеденное крысами,  вдруг решит, что это еще не все, что радиация ослабла, земля уже не горит и можно попробовать еще раз… Вылезти, отряхнуться и осторожно-робко стукнуть, вдруг получится? Вдруг оно еще не забыло, как это делается? И каким громовым раскатом этот несмелый стук разнесется по всей той пустоте, которую ты так тщательно возделывал, создавал, растил и оберегал. Это – как диагноз твоему ребенку, любимому и единственному. А оно, глупое, слабое сердце вдруг начинает радоваться, по настоящему, по честному, так, как ты уже не умеешь. Оно – помнит, помнит как надо стучать, а раз это так – оно вспомнит как жить! И от этого ликования снова начинает гореть твоя плоть, ибо ни умереть, ни родится нельзя без боли. Ты кидаешь туда всех крыс, которые у тебя есть, чтобы они затоптали и разорвали его. Но земля опять горит и добраться до сердца уже не так просто. А потом? А потом всегда есть два пути… Либо ты соберешь все свои силы, всю свою «нежизненную» силу и все-таки заставишь его замолчать, либо – нет. В первом случае ты обречен на вечный страх – а вдруг это опять не навсегда, вдруг оно еще раз очнется, а вдруг не хватит сил заставить его замолчать снова????? – с одной стороны, и с другой – вечную боль – а ведь и я был когда-то живым, когда-то, то когда?, когда ???…. Шаманским бубном будет стучать в голове, то тише, то громче, то на износ, но – всегда. Тум-та, тум-та, та-та-тум! Либо оно, сердце, окажется сильнее. И тогда ты будешь горько, с кровью и желчью выплевывать из себя весь яд, гарь и сажу, скопившуюся внутри. Будешь медленно умирать, отторгая свое детище. Пытаться остановить эту смерть. Ты ведь еще не знаешь, что это дитя – мертво, что оно убивает тебя. Ты будешь плакать и жалеть себя. Ты будешь любит его, сильнее всего, будешь согласен отдать свою жизнь, вместо этой маленькой. Ибо нет ничего роднее и дороже для тебя, чем твоя собственная мертвость. Можно сломаться в этом пути. Но если ты переживешь, и увидишь, и начнешь сомневаться, знай – оно, сердце, победило. И ты – будешь жить, горько, больно, плача в подушку, но жить. И точно также ты вспомнишь какого цвета у тебя глаза, и как же это прекрасно – жить. Останется совсем чуть-чуть. Ты еще немного поплачешь, пытаясь понять за что тебе все это. Но мысль, маленькая, подленькая, уже будет жить в тебе. Уже нет границ пустыни, уже нет правил выживания, только одна маленькая смерть внутри тебя, а теперь – у тебя на руках. Но ведь тревожит… Его вид, его запах, его смерть, такая странная, и ты не можешь понять, что в этом крохе не так. А потом ты собираешься с духом и забиваешь гвозди в крышку его гроба, сам. И тут впору потерять сознание. Потому что на последнем стуке ты вспомнишь все: и как жил, и как умер, и шляпку гриба, будь он неладен, и запах гари, не оставлявший тебя все это время, и крысиные когти и зубы на своем сердце. И вот тогда, оно, глупое, честное сердце толкнет тебя в ребро особенно сильно, говоря: не плачь, родной, это все, все, успокойся, теперь все будет хорошо, я узнавало. Оно никогда не сможет стать таким, как прежде, и не сможет ничего забыть. И вот там, слева и чуть снизу навсегда останется большой шрам от ожога, а снизу – клок вырван особо рьяной крысой. Оно не вернет былую форму и целостность, хотя, пожалуй, нет, вот именно сейчас оно будет по настоящему цельным и  твоим, и, может быть, вы с ним наконец-то сможете жить вместе.
 
Да, у меня когда-то был аборт, а потом – бесплодие мысли. Добровольное, попрошу заметить. А потом мое глупое сердце вдруг вспомнила, что оно умеет стучать.