Старик и птица

Старик дряхлый, чье лицо так портили морщины, чья седина так бросалась в глаза, чья сутулость пугала, чьи пустые глаза вызывали жалость, старик, иссохшее тело и желтая кожа  которого вызывало легкое отвращение, вдруг овладел птицей…
Это была уже вторая птица за год, которая случайно оказалась в его руках. Если первая птица много значила в его жизни, то и вторая не мало: чтобы не понять предназначение первой птицы у него ушли месяцы, месяцы, что рождали его и выводили из старческих сумерек. Так было с первой птицей, со второй он не нянчился: выражаясь языком литературным, отпустил узды, или точнее прикрепил вместо седла шезлонг, уселся поудобней и тогда отпустил узды. Откусил он голову птице, что второй за год прилетела к нему сама в руки.
Но вторая хоть и, быть может, важней оказалась, однако интереса собой не представляла, в отличие от первой.
Первая птица была тоже: «птица, как птица». Старик был тогда глух, морщины смотрелись на нем так же как и на прочих стариках, а морщины пронизывающие лоб попрек придавали ему серьезности, даже значимости, седина его отнюдь не портила, была она вполне уместна столь слегка худосочному, но бойкому пожилому мужчине, чьи томные и задумчивые взгляды, сопровождающиеся легкой ухмылкой говорили о чудной и беззаботной юности. Старик был глух, но оглох он  в тот момент, когда уже слышать не очень-то и хочется, когда мысли посторонних и близких утомили, когда требуется тишина, чтобы разложить по полочкам свои наблюдения, когда воспоминания стали приятными. Расстраивался он, конечно, из-за глухоты, но душу его это сильно не задело, на психику не повлияло и перед сном даже он улыбался тому, как хорошо, что голова его не забита услышанным за день мусором. Старик был настолько брюзглив и брезглив, настолько образован и щепетилен, что ненавидел все эту деятельность по выгребанию помоев из головы.
Первая птица в руки его попала, когда он сидел на лавочке в парке, куда вышел погулять после обеда. Лебеди плавали на пруду, поклевывая то его ноги, то друг друга, студенты занятия прогуливали, попивая пиво, молодые парочки прогуливались и удивленно заглядывая в глаза друг другу, а в руки старика залетела птица. Порхнула крылышками и, как девица, теряющая сознание от поцелуев молодецких, упала в руки старика, на коленях лежащие и нервозный ритм тихонько отстукивая. Нежно взял он ее, уверяя себя, что лишь чистые помыслы, лишенные эгоизма им руководствуют, преподнес несчастную, но не раненную физически, птичку к губам своим, вкусил пыли с ее головки и оставил на перышке ее, растущим на голове, капельку слюны, подобной утренней росе. Поднес к ушам своим он птичку и услышал чистое пение ее, переливчатые трели услышал он, которые слышать  не мог по причине своей глухоты и немоты птицы. Пальцы ставшие нежные как шелк перестали ритм нервный отбивать, а стали птичку перекидывать из рук в руки, как картошку из углей вытащенную. А птичка песнь свою продолжала петь и хвостиком виляла, отдыхая от суровых туч в мягких руках.
Отнес старик птичку домой, в свою холостяцкую квартиру, поселил он птичку в клетке золотой, потому как не было другой. И днями напролет наслаждался пением ангельским. Старик попавший в сумерки дней своих, запутавшись похлещи подростка, фатальней и безнадежней мужчины средних лет, спасался от разговоров насущных глухотой, а очарование жизни нашел в дивном пении птички. Он, веривший, что музыка либо революция, либо контрреволюция, либо мейнстрим, либо пляски, либо авангард, вдруг смог полноценно наслаждаться музыкой так, как не смог это сделать ни один музыкальный гурман и эстет.
Он слушал пение птицы, не слыша его, он верил в собственные уши, недавно отказавшие ему. Но все текло своим грустным, порой трагичным чередом. Его еженедельно навещали друзья, близкие, родные: они приходили, садились в кресла, распивали чай, кушали принесенные ими печенья и говорили. Они приходили и, по привычке, рассказывали о своей жизни, сетовали, делились впечатлениями, вспоминали, что он глух, сокрушались, потом забывали и сетовали опять на тяготы жизни.
Старик  не слушал, ему было не интересна их речь, ему казалось, он знает наизусть все их слова, стандартные фразы, построения речи. Гости казались ему куклами, что искали все время верный путь, куклами, что были некогда сильными, быть может честолюбивыми, быть может безрассудными, но не нашедшими даже тропки по которой могли бы шагать уверено, а потому повисли на веревочках, которыми управлял управляемый кукловод. Для старика все его гости были жалки: они больше не верили в действия, они верили в свой уставший ум, в свой ординарный жизненный опыт. Старик не слышал их слов, но видел схожую мимику и жесты, он не мог их слышать и был тому рад.
Старик мало чем отличался от них прежде: также считал свой опыт уникальным и одновременно универсальным, он говорил про дождь, когда тот мочил его куртку, он пугал молодежь своим радикулитом и верил, что стремиться должны они не к тому, чтобы молодость вспоминать в старости, а чтобы в старости жить комфортно.
Но птица изменила его: у него музыка теперь. Он обладал универсальной материей. У него была песнь птицы, которая не произнесла за всю свою жизнь ни звука. Старик же слушал ее переливающиеся трели и это была его личная песня, утеха для его Эго, с одной стороны, но с другой стороны, не зная всей правды, он был уверен, что ощутил то, что принадлежит всем, что песня его птицы слышна всем. Он не чувствовал себя злым эгоистом, он видел только окружающих его глупцов. Старик не возносил себя, он опустил окружающих, точнее он опустил вниз землю вместе со всем населением вниз, а сам, растворившись в песне птицы, парил в воздухе.
Как известно нельзя просто так чего-то лишиться: лишаясь чего-то одного, теряешь или приобретаешь еще что-то. Птица была лишена не только голоса, но также стаи, из которой ее изгнали, она была лишена интереса со стороны людей, потому как не имела голоса. Но были у нее и преимущества, выгодно, отличающие птицу от собратьев. Благодаря одиночеству, в которое она была повергнута волей ветров, хорошей родословной, небольшой мутации и тому факту, что в прежней жизни птица была странствующим монахом из нищенствующего ордена, наказанным за сквернословие в перерождение в разных немых животных, это все позволило зародить в ней зерно разума и проросшее семя чувств и эмоций.
Потому-то для птицы важен был слушатель ее немого пения, верила птица, что слышит старик песню души ее трагичную и скорбную. Птица была также убеждена в том, что любит ее старик любовью чистой и незапятнанной эгоистическими мыслями, а потому ждала, когда она вдруг превратится вновь в человека, была уверена, что искупила грех сквернословия. Но метаморфозы не происходило, догадалась тогда птица, что нужно еще одно главное испытание – проверить будет ли старик любить ее, узнав о ее немоте, узнав, что песня была лишь его фантазией, проникшей так глубоко, как ни проникает реальность. Собрав всю волю в свои лапки, подумав крошечным своим разумом, птица решилась. Когда старик спал, она тихонько подлетела к нему, села на плечо и аккуратно достала из уха его черного откормленного червя, питавшегося его слухом, поглощающим все звуки, что должен был услышать старик. Червь был крупным: лицемерие, вранье и ругань откормили его как следует, а красивые слова, которые он не поглощал, а, поиграв разбивал или превращал в замысловатые соусы к основному блюду, поддерживали в нем физическую форму и порождали творческую основу.
Проделав данную операцию с одним ухом, птица повторила ее и на втором.
Утром старик все слышал. Открыв глаза он услышал, как покатился с крыши пласт талого снега, как засмеялись на улице школьники, как, цокая каблуками, прошел человек, как скрепя вылезало из-за туч тучное солнце, как зазвенел трамвай, как капает вода из его незакрытого крана, как плачет за стеной трехзубый соседский ребенок…Он услышал и насладился звуками, про которые забыл, он почувствовал, как ему не хватало этих простых звуков, подтверждающих целостность мира и его существования. Он услышал свой вздох облегчения и услышал, как упало что-то тяжелое с его плеч. Он лежал с закрытыми глазами, ловя в эфире и дифференцируя на составные части все звуки, что проникали в его пространство.
Когда он открыл глаза, увидел птицу у себя затылке, она внимательно и немного испугано наблюдала за его мыслями. Старик улыбнулся птице и попросил ее спеть его любимую песню, которую та напевала по утрам, но птица молчала. Она перебралась к нему на живот и стала открывать клюв, из которого не выходило ни одного звука. Так продолжалось десять минут, наконец старик понял. Он понял, что был болен, что был калекой, не умеющий полноценно наслаждаться всеми красотами жизни, понял, что только такая же больная немая птица могла доставлять ему это мнимое удовольствие. Старик восхищался, гордился и бесцеремонно наслаждался своим величием, он уже не хотел быть обманутым, находиться во власти грез, не хотел выдумывать песни якобы исходящие от немой птицы. Старик владел уже знаниями, о том, как ценны все настоящие органы чувств, он обладал этими органами чувств, он был королем своих эмоций, он мог подстроить под них хоть целый свет! Теперь у него были крылья, чтобы подниматься на любую высоту, ему больше не надо было прилагать огромных усилий, чтобы опустить землю с людьми вниз – легко его Эго могло набирать высоту. Он отвернулся от птицы, жалея себя в прошлом, он открыл окно, услышал звуки ярче и четче, он отпустил немую свою птицу на волю, чтобы та искала других дурачков, способных любить вымысел и игру больного разума сильнее дивной реальности.
Постепенно эгоизм и себялюбие росли, изменяя поведение и ход мыслей. Старик постарел, поглупел и позволял себе насмехаться над всем и всеми.
Не было в ухе его прожорливого червя, что как фильтр защищал его от скверностей, пошлостей и глупости. Не было у него птицы, что фантазии его пробуждала и чистым светом жизнь наполняла. Было лишь нарастающее разочарование, скука, тревога, маразмы и старость.
Чем и кем могла стать для него вторая птица неизвестно. Но, откусив ей голову, он сделал ее Никем.