Бегство в Египет

1.

За время долгой своей жизни на третьей (всего лишь третьей!) от Солнца планете человек придумал массу удивительно глупых и никому, кроме него, ненужных вещей; но что куда как удивительно – у всякой глупой вещи, если хорошенько поискать, всегда отыщется еще более глупый и совсем уже никчемный двойник: такое впечатление, что человеку во что бы то ни стало хочется распространить, умножить и увековечить собственную глупость.
Вот, положим, в некотором человеческом поселении, именуемом «город» (не очень крупном), в большом по нашим меркам доме с колоннами, носящем звание музея, на хорошо оштукатуренной и ровно окрашенной стенке висит, среди немногих себе подобных и, в то же время первая среди них, некая картинка – вероятно, значительная ценность, но и, в ту же меру, очевидная и бесспорная глупость, пятна масляной краски с известным изяществом разбросанные по холсту размером тридцать на сорок сантиметров, а может, и менее того: кто ж эдакую мелочь высчитывать станет!
Помещение, на стене которого так торжественно и строго вывешена картинка, называется залом, и в углу этого зала, у самых дверей выставлен косенький, никак не попадающий в такт обстановке дела стульчик, а на стульчике тихохонько, чуть не пригорюнившись, почти по-птичьему, словно опасаясь раздавить собою эту шаткую опору, примостился охранник – специально обученный человек, очень даже по-глупому приставленный день-деньской наблюдать тишину и покой, которыми, по чьей-то осторожной мысли, должна наслаждаться эта самая, ничего не смыслящая и не сознающая картинка.
Охранник одет в серый френч и серые же брюки, и в надежно застегнутом кармане френча у него хранится толстый кошелек-портмоне, хорошо выделанной, тускло поблескивающей, если вынуть на свет, кожи; кошельку точно вспомнилась молодость – он набит деньгами, толстенная пачка новеньких банкнот раздувает его кожаные щеки; нет, конечно, он мог быть чуточку потоньше, чуточку поневыделанней и поскромней, а мог бы и вовсе отсутствовать – тогда, глядишь, к пачке хрустливых бумажек с водяными знаками, которые называются банкнотами, прибавилось бы четыре, а может и пять таких же бумаженций, и тогда охранник был бы счастливее, чем теперь, в два, а то и в целые два с половиной раза.
Да что там, - он бы в сто, в тысячу, в миллион раз был счастливее, этот несчастный охранник, потому как теперь он именно что самый разнесчастный на всей нашей третьей от Солнца планете человек!
Охранник этот целый день тихо, отворачиваясь от оберегаемых им картинок, вздыхает: ему очень-очень нужно, чтобы к завтрашнему дню у него оказалось именно на четыре, а может и на пять ценных бумажек больше, чем лежит теперь у него в портмоне, надежно упрятанном в карман френча. Дело в том, что у охранника есть сын – мальчик десяти без одного дня лет, и ровно через день это «без» окончательно кончится, сойдет на нет, а это означает, что у мальчика будет день рожденья. Понимаете ли вы, что означает это событие – день рождения мальчика ровно десяти лет от роду?
Смею вас заверить, что ничего вы не понимаете в столь важном деле, как день рождения такого еще мальчика, вот! Это очень добрый и послушный мальчик – раз, это очень красивый и умный мальчик – два, этот мальчик – единственный сын у охранника – три. Имеются, конечно, еще и «четыре» и «пять» и «шесть», и так дальше, но если продолжать перечисление, как того очень бы хотелось охраннику (нисколечко в том не сомневаюсь), то случилась бы история несколько иного содержания и смысла, нежели та, которую я вознамерился писать. Так что, верьте на слово, и на том покончим. То есть продолжим, конечно, конечно – продолжим!

2.

«Вот какое несчастье! - вздыхал охранник на своем стульчике. - Когда-то я сам был такой же мальчик, и мне должно было исполниться десять лет, и я ждал этого дня, я высчитывал месяцы и недели, оставшиеся до него, и мне очень-очень хотелось получить на свой десятый день рожденья подарок – тоненький кляссер в дерматиновой обложке с прозрачными карманчиками внутри, куда так удобно и так красиво, и так строго и чинно-важно поместились бы все мои пять с половинкой собранных за весь прошедший год почтовых марок!»
(«Пять с половинкой» – это оттого, что шестая марка, когда ее отклеивали от конверта, порвалась, и порвалась таким ужасным образом, что и от самой картинки осталось не более двух третей, и зубчики в оставшейся части осыпались-затупились, и даже название страны, имевшей честь и гордость выпустить эту марку, угадывалось с таким трудом, что лучше б и вообще не браться гадать!)
«И вот, надо же было такому случиться, - продолжал вздыхать охранник, - что на той, на давней, в далеком детстве оставленной, затерявшейся почтовой марке неизвестной страны была изображена эта вот самая, висящая теперь на стене напротив и вверенная моему вниманию и попечительству картина! Ее и картиной-то, по-хорошему, не назовешь – до того она мала, но ведь все-таки: не каждую мазню, да еще и таких незначительных размеров, повесят на стене музейного зала под охраной таких серьезных парней, как я и мой сменщик!»
Так он размышлял, но вот что я, недотепа, совсем было упустил из своего рассказа. Дело в том, что почтовые марки – это такой суррогат денег, имеющий хождение в узких кругах: у почтальонов, у филателистов – этих большинство, и у совсем уже крохотной части народонаселения планеты – у людей, кому-то пишущих письма, и даже и теперь продолжающих писать, вовсе не оттого, что им нечем больше заняться, а скорей по привычке к жизни. Ведь, чтобы отважиться на написание самого коротенького и бестолкового письмеца, надо иметь в виду, что сразу же, как только будет поставлена в нем точка, придется отправиться в почтовое отделение, купить почтовый конверт, заклеить вложенное вовнутрь письмо, прилепить к конверту почтовую марку – непременно с какой-нибудь развеселой и яркой картинкой, с названием государства, марку выпустившего, и, конечно же, с четко и недвусмысленно обозначенной ценой этой марки. И только совершив всю эту глупую работу, вам предоставится право опустить конверт с письмом в почтовый ящик. Нет, что бы там ни говорили, а эпистолярный жанр, равно как и все с ним связанное, скоро обретет все черты занятия для богатых бездельников, то есть, я хотел сказать – элитарного, аристократического! Кстати, а где у нас ближайший почтовый ящик?..
 Но черт с ним пока, с почтовым ящиком, потому что тут совсем другое припомнилось! Почтовая марка почтовой марке, оказывается, вовсе не ровня. Есть почтовые марки-простолюдинки, и этих, конечно, большинство, но встречаются порой такие экземпляры, что сама Британская королева сочтет за честь видеть их у себя в гостях на пятичасовом чае, например голубой двухпенсовик с острова Маврикий, известный своей опечаткой и мизерным тиражом, остатки коего разобраны по частным коллекциям нуворишей и богатейшим музеям – не чета нашему.
Да и что такое наш городской музей, где всех интересностей – висящая среди себе подобных какая-то картинка, да сидящий напротив нее грустный охранник с одной медленно убивающей его мыслью: где добыть денег до завтрашнего утра, потому что завтрашнее утро – последний срок, когда охранник может, нет – во что бы то ни стало должен исполнить задуманное!

3.

О, в замысле охранника не было и нет ничего такого, что по праву могло бы попасть в сводки уголовной хроники или на первые страницы газет. Хотя для чего здесь это «или»? И уголовные хроники, и первые страницы газет на нашей третьей от Солнца планете прогуливаются рука об руку – ведь нет ничего подозрительней первого и замечательней второго (впрочем, здесь я не настаиваю, может все ровно наоборот). Послушайте, в конце-то концов, это ведь охранник, а не какой-то там председатель правления лопнувшего банка или заместитель директора захолустного музея по науке, а, повторяю – охранник, человек, которому другие люди, и кристалльно честные, и самые отъявленные негодяи и жулики доверяют самое, что у них есть дорогого и ценного! Потому уже (разве столь веского довода недостаточно?) я стану с этого самого места называть охранника Охранником – с большой буквы: должна же когда-нибудь восторжествовать справедливость, пускай даже и всего-то-навсего на третьей от Солнца планете!
Так вот, когда-то Охранник был весьма серьезным специалистом по другой части (ну, нет: здесь совсем не то, о чем вы уже успели подумать): он охранял людей, их жизни, а это, согласитесь, совсем не то, что сидеть сиднем при какой-то там, пускай и самой раззамечательной на весь белый свет картинке. И так уж случилось, что однажды человек, которого Охранник охранял (возможно, это был надутый чиновник средне-высшей руки, а может, и председатель правления не успевшего лопнуть банка), приехал в наш музей: у нас ведь в музеи кого хочешь пускают – такой обычай. Человек этот, важно и широко ступая, проходил из одного зала в другой, небрежным, ничего не видящим взором окидывал висящие на стенах картинки, иногда непонимающе кивал семенящему за ним и угодливо что-то нашептывающему заместителю директора музея по науке. Охранник не отставал от человека ни на шаг – такая у него была работа. В одном зале (это был тот самый зал) человек остановился – его задержал телефонный звонок от другого человека, еще более средне-высшего или средне-богатого, чем он, и ему пришлось что-то объяснять и в чем-то даже оправдываться, а это, согласитесь, всегда неприятно, да и чуждо миру прекрасного. Остановился и Охранник. И надо же было так карте лечь, что взгляд его сию же минуту наткнулся на висевшую перед его носом картинку – он узнал ее! Это была картинка с его самой любимой из всех почтовых марок мира, сколько бы их не было на нашей планете, с той самой марки, считавшейся из-за своей инвалидности «пятой с половиной» по счету в его первой детской коллекции...
Когда важный человек (не столь уж и важно – чиновник он или банкир) покинул, как принято писать на первых страницах газет или в уголовных хрониках, помещение музея, уселся в свой лимузин, и водитель повел стремительную машину прочь, выяснилось, что пропал его охранник. К вечеру пропавшего обнаружили в одном из залов музея, недвижно стоящим перед какой-то, невесть чем поразившей его картинкой (всего-то – тридцать на сорок сантиметров, а может, и того меньше).
Кончилось тем, что Охранник отказался от прежней своей, хорошо оплачиваемой и, следовательно, очень важной и нужной работы, и на другой день явился в дирекцию музея с просьбой принять его – хоть на должность вахтера, хоть кем и на какие угодно деньги, но принять. Так он очутился в этом зале, на этом стульчике, с дорогого стоящим портмоне в кармане серого френча и почти без денег – именно в тот момент, когда выяснилось, что именно деньги нужны ему больше всего на свете.
Собственно, денег нужно было немного – ровно столько, сколько нехватало на подарок его единственному и любимому сыну. О, это был особенный подарок! Сам Охранник рассуждал об этом предмете так: «Когда-то давно мне тоже должно было исполниться десять лет, и я мечтал о подарке – о тоненьком кляссере в дерматиновой обложке с прозрачными карманчиками внутри, куда так удобно и так красиво, и так строго и чинно-важно поместились бы все мои пять с половинкой собранных за весь год почтовых марок, и главная среди них – моя любимая, с изображенной на ней картинкой. Вместо кляссера родители подарили мне игрушечный автомобиль с дистанционным управлением – дорогой, нарядный, на зависть всем мальчишкам с нашего двора, да что с нашего – со всех дворов в округе! О, если б они могли догадаться, каким разочарованием – не в них, а в целом мире, в его справедливой доброте и мудром всеведении – стала для меня эта их ошибка. Никто их не винит: они хотели как лучше, но не знали, что именно “лучше” для меня... Что ж, мечта моя не сбылась, так распорядилась судьба, но я хочу теперь – во что бы то ни стало хочу и желаю, чтобы моя детская мечта вернулась ко мне исполненной в моем единственном и любимом сыне: я подарю ему на день рожденья толстый, в кожаном тяжелом переплете альбом для марок, а в альбоме, в аккуратном прозрачном кармашке непременно будет лежать одна-единственная марка – та самая, что когда-то была в моем детстве, но только не оборванная полукалека, а совсем новенькая, с тонко и аккуратно топорщащимися зубчиками, с лаково поблескивающей краской и изжелта-сладким клеем на оборотной стороне. Чего бы то ни стоило, я должен разыскать эту марку с изображенной на ней “моей” картинкой: эти мелкие изображения бывают так точны, так уютны, что и мир рядом с ними становится осязаемо-точным, уютным и очень-очень надежным – таким, что его можно положить за прозрачный кармашек в альбом, прижать к груди и не подпустить к нему больше ни зла, ни обиды!»
Вот так (и именно так, этими, а не какими-то другими, придуманными и, значит, поддельными словами) думал в тот день Охранник. Право слово, он был большой чудак!

4.

Что касается альбома для марок, с этим все вышло складно – складнее не придумать: в городе был крохотный магазинчик, торговавший почтовыми марками, конвертами и всякой к этому делу относящейся всячиной, в том числе и тоненькими кляссерами, и толстыми альбомами. Магазинчик посещали главным образом старички-коллекционеры и мальчишки, но последних было немного, потому как теперешние мальчишки больше интересуются совсем другими материями. Альбом был куплен, дело было за главным – за маркой. И тут-то возникла первая сложность: Охранник толком не мог объяснить, что именно ему нужно, то есть, что это за марка, какой страной и в каком году выпущена. Единственное, что он твердо знал, это что изображенная на марке картинка называлась «Бегство в Египет», что автор этой картинки был родом из Голландии и жил в настолько далеком прошлом, что даже имя его затерялось где-то во времени. Остались только инициалы, которыми он подписал свое произведение, и инициалы эти, по-научному, называются «анаграмма». Все это Охранник и рассказал владельцу магазинчика. Тот – отзывчивый, чуткий человек – заинтересовался, обещал помочь, но не твердо. Прошло несколько недель, прежде чем наконец пришло радостное для Охранника известие: марка найдена, но, хотя и не скажешь про нее, что она такая уж большая редкость, однако что-то очень близко к тому. «Понимаете ли, любезнейший, - втолковывал хозяин магазинчика Охраннику, - все дело в том, что государства, выпустившего когда-то эту, столь дорогую для вас марку, более не существует». «Как так!» – изумлялся Охранник. «Ну-у, - протянул, улыбаясь, хозяин магазинчика, - с государствами все не как у людей: нет человека, нет проблемы, а с государствами – люди вроде остались, а государства, то есть проблемы уже нет». «И что теперь?» – недоумевал Охранник. «А теперь, - отвечал хозяин магазинчика, - все марки, выпущенные этим небольшим, а теперь и вовсе несуществующим государством, страшно поднялись в цене. И это неудивительно: вот, ваш художник, неизвестный автор этой, как вы говорите, картинки, написал ее когда-то, получил за нее каких-нибудь пятьдесят – и то много – гульденов, а теперь ее и за десять тысяч не купишь!» «Десять тысяч?!» – воскликнул пораженный Охранник. «Ну, на самом деле и за пятьдесят и за сто тысяч не отдадут, но вы так-то не расстраивайтесь, интересующий вас предмет все-таки не произведение искусства, а только почтовая марка, хотя и она кой-чего стоит!..» И хозяин магазинчика назвал Охраннику цену, за какую один его не очень близкий знакомый из не очень близкого, но все-таки и недалекого городка готов был уступить марку.
Сказать, что Охранник был потрясен названной суммой, значило бы промолчать, когда вас среди бела дня и при скоплении народа отхлестали по обеим щекам разом – ни за что. Он пересчитал в уме имевшуюся у него наличность, приплюсовал к ней деньги, которые можно будет взять из ломбарда под залог своих золотых часов, кредит, который, с горем пополам, удастся выскрести из немногих оставшихся с прежних времен приятелей, и убедился, что арифметика, эта неумолимая в своей нечеловеческой точности наука, подготовила ему западню: денег на покупку дорогой марки не было, и взять их было негде. Он подумал минуту-другую и – согласился.
«Что ж, считайте, марка ваша», - улыбнулся хозяин магазинчика и, помявшись немного (деликатный он был человек, таких среди торговцев мало), попросил оставить «некоторую сумму», но «не в качестве аванса, а... как залог добрых отношений».
... Чего только не предпринимал бедный Охранник в поисках недостающих денег, - об этом можно было бы написать целый роман! Но... не будем: деньги – не наш интерес. Наш интерес – правда жизни, а она всегда коротка. Позволю себе распространиться лишь в одном: с тех пор, как Охранник поступил на работу в музей, он замкнулся в себе и в «своей» картинке, стал сторониться прежних друзей и знакомых, и если кто слышал от него хоть слово вне стен его дома, то это его сменщик, с которым они перебрасывались порой незлобивой шуточкой за воскресной партией в шахматы. Словом, туго ему пришлось, однако к назначенному дню необходимая сумма была собрана, недоставало самой малости. Вот ею-то, этой малостью, Охранник и был озабочен, с нее-то он и сидел на своем стульчике такой печальный, что и на картинку за весь день, кажется, не поднял глаз.


5.*


Ночью ему был сон. Это был один из тех снов, что иной раз снятся той незначительной части населения третьей от Солнца планеты, которая снов или вовсе не видит, или не помнит о них по пробуждении, и оттого малейшее припоминание, прорвавшееся сквозь плотную завесу беспамятства, способно толкнуть прозревшего сновидца на самый неожиданный поступок и, может статься, перевернуть всю его жизнь.
... В предутренних, серых и зябких сумерках, где не было места ни солнцу, ни птицам, ни даже ангелам, из промозглой мглы до него донесся протяжный и вдруг окончившийся резким хлопком удара взвизг несмазанного дверного шарнира – такое бывает, когда порывом ветра вырывается из упора дверь. «Как близко!» – мелькнуло ему, и тут же завеса мглы протаяла и стали видны расплывчатые очертания убогой постройки, скорее хижины, чем дома, и возле нее движение – живое и торопливое. Он вглядывался до рези в глазах, но поначалу мог различить немногое, остальное тут же додумывал, довоображал: мужчина, ладно и крепко сложенный, в легкой и даже чересчур легкой для такой погоды одежде седлал и навьючивал осла. Животное оборачивало морду к хлопотавшему вокруг него мужчине, хватало губами края его одежды, ища его рук и, наверное, корма и ласки. Мужчина не обращал внимания на толчки и прихватывания, сноровисто, но в то же время и видимо спеша продолжал свое дело. «Как холодно, и все холодней, надо бы...» – начал свою мысль Охранник, но не успел додумать: в темном дверном проеме показалась еще одна фигура – на этот раз женская, с головы до пят укутанная плащом из тяжелой, плотной, серой, ничем не украшенной ткани. Плащ скрадывал фигуру женщины, но по легкому и стремительному движению ее, жесту, поступи угадывалась в ней молодость, в молодости прочитывалась сила, в силе – власть.
На руках женщина держала плотно укутанный сверток. «Младенец!» – ахнул Охранник и невольно, точно от сильного испуга, отшатнулся: под ногою хрустнула ветка, мужчина и женщина обернулись на звук.
«А-а! Ты уже здесь, - с победившей минутный испуг радостью узнавания в голосе произнес мужчина. - Мы сейчас. У тебя все готово?»
Охранник неуверенно кивнул и сию же минуту услыхал за своей спиною плеск волны, нервно постукивающей в пустые, прочные, крутобедрые борта припрятанной в прибрежных зарослях большой лодки. За лодкой – сколько хватало глазу – расстилалось монотонно-серое полотно воды, редко-редко, будто на неловко загнувшейся складке, перебиваемое белым гребешком возмущенной пены. Охранник вдруг ощутил всего себя, все свое существо, и в правой руке само собою обнаружилось минуту назад еще небывшее большое весло. «Кто я? Зачем я здесь?» – ужаснулся он.
В лицо ему, на вдохе сильно ударил порыв упругого, серого, мокрого ветра, дыхание перехватило, Охранник отвернулся от моря и обомлел: мужчина с ослом под уздцы и женщина с младенцем на руках шли к нему, но не шаг их – неслышный, словно непринимаемый землею, не стремительное и застывающее в каждом мгновении приближение ошеломило Охранника, нет! То, что он увидел, могло быть только во сне – из серой, вязкой в своей холодной оставленности земли, отвечая каждому шагу этих существ, на освобожденном ступнею месте прорывались и, стремительно набирая силу и плоть, восходили ярко-зеленые, сочные, живые и тянущиеся в жизнь побеги; в минуту, что там – в некоторые мгновения побеги поднимались в свой зрелый рост, начинали колоситься, меняя цвет с зеленого на золотистую охру; и, словно отвечая им, откликаясь какому-то неслышимому, но властному зову, по всему полю вокруг – по огромному, уходящему за черту горизонта полю – вставали, множась без числа и предела, все новые и новые колосья; и скоро вся земля, вся поверхность этой, третьей по счету от Солнца планеты покрылась золотистым, живым, тихо звучащим в себе и кому-то (кому?!) новым творением, новым созданием, новым существом... Охранник терялся и не мог подобрать достойного имени увиденному.
«Нам следует поспешить. Идем же!» – услышал Охранник голос мужчины – приветливый, но и понуждающий. Охранник покачнулся, точно от сильного толчка: существа – мужчина с ослом под уздцы и женщина с младенцем на руках – стояли перед ним, протяни руку – дотронешься. Очертания их тел, напряженность и тонкий всплеск пальцев, складки их одежды, даже потертости на кожаных ремнях сандалий и новенькую упряжь, и темное пятно на придубевшей коже седла, и тюки, и ослиную морду он видел ясно и четко, различая самые малости, самую ничтожную нищету деталей, но лиц мужчины и его властной спутницы он никак, сколько ни силился, сколько ни напрягал взгляд, увидеть не мог. Вместо лиц ему виделись два неясных, смутных, чуть светящихся пятна; лица были словно смазаны ветром, движением, порывом немыслимой, небывалой в этом мире силы и мощи. Между тем – он готов был поклясться – воздух вокруг был недвижен и еле колыхался от внутреннего напряжения, точно серое, взболтанное желе. Лицо младенца было закрыто. «Вот отчего все так серо кругом!» – догадался Охранник.
В это мгновение он услыхал откуда-то изнутри себя, из самой потаенной глубины своего сердца: «Нет, я не могу взять вас в свою лодку». Голос его прозвучал глухо и обессиленно. Он отвернулся и, еле волоча ноги, пошагал прочь – к морю...

6.

На третьем шаге по серой водной поверхности Охранник проснулся с явственным ощущением, что захлебывается и тонет. «Сегодня последний день, - стучало в висках. - Денег достать уже негде, но надо что-то придумать: завтра утром подарок, тщательно и красиво упакованный в золотую бумагу, должен лежать на столике у сынишкиной кроватки!» Охранник поцеловал сонную жену, вскочил с постели, наскоро побрился, достал из ящика с домашним инструментом припрятанный туда с вечера портмоне с деньгами (все дело держалось в строжайшем секрете) и, на ходу всовывая руки в рукава парадного пальто – последней, в пару к портмоне, внушающей доверие вещи, оставшейся с прежних, безбедных времен, выскочил из дома. Он спешил в магазинчик, единственный во всем нашем городе нужный ему в это утро магазинчик, где его ждала – он ни секунды не сомневался – заветная марка, его мечта.
«В конце-то концов, - рассуждал Охранник, - все мы люди, все мы должны друг друга понимать. И хозяин магазинчика, сразу ведь видно – замечательный и чуткий человек, он войдет в мое положение, он уступит в цене, согласится на рассрочку недостающих денег... еще я могу предложить ему, подарить даже, если это удобно в моем и его положении, этот портмоне, он еще почти новый, и по нему с полувзгляда любой понимающий человек скажет, что это вещь стоющая того!»
Словом, он не терял надежды и, что есть силы, подбадривал себя: а что еще ему оставалось!
Через пятнадцать минут Охранник стоял на пороге магазинчика и, взявшись за дверную ручку, потянул дверь на себя – дверь не подалась. Он дернул раз и другой – результат тот же. «Может, я со временем напутал?» – нахмурился Охранник и по привычке поднял руку – посмотреть на часы: пустое занятие – золотые его часы уж месяц как лежали в ломбарде. Он метнулся к прохожему – узнать время: время было то, назначенное, твердо оговоренное. Заглядывания в окна тоже ничего не дали – магазинчик был пуст. Нехороший холодок пополз по спине Охранника, но он решил ждать и терпеть, терпеть и ждать – его к этому приучили жизнь и работа. Час топтания на пороге магазинчика вывел Охранника к мысли, что это занятие не для самостоятельных мужчин. Он бросился домой к хозяину магазинчика – благо, расстояния в нашем городе невелики, адрес известен, к тому же он как-то уже успел побывать в доме этого замечательного и чуткого человека.
В нужном доме ему ответили, что хозяин уехал еще вчера, уехал в соседний – неблизкий, но и недалекий город, по делам, и должен был сегодня утром возвратиться. «Однако, видите, нет. Что-то задержало в пути...»
Ему предложили посидеть подождать, но он отказался; отчего-то ему подумалось, что хозяин магазинчика по возвращении в город поедет прямым ходом не к себе домой, а в магазинчик, ему ведь известно, что его ждут. «Все в жизни бывает, - успокаивал себя Охранник. - Не все пути коротки и прямы, но это не означает, что потерявший верную дорогу обманщик и вор».
Остаток дня – тягостно и муторно тянувшегося, прошел под дверями магазинчика и в ежечасных звонках домой к его хозяину: вестей не было. Оглушенный отчаяньем, позабывший, что у него за весь день крошки во рту не было, Охранник не заметил, как ноги сами принесли его в музей. Старик-вахтер впустил его, проводив замечанием, что «сегодня не твоя, парень, смена», но Охранник, казалось, не расслышал этих слов. Не глядя по сторонам, не замечая встречавшихся людей, некоторые из которых здоровались с ним, он прошел в свой зал и остановился перед «своей» картиной. Подошел сменщик, не без подначки – так уж у них повелось, поинтересовался, став за спиной: «Что, старик, соскучился, дня без нее прожить не можешь?» Охранник помолчал несколько минут, то ли обдумывая шутливый ответ (так уж у них повелось), то ли прислушиваясь к чему-то внутри себя. Наконец он обернулся и с неколебимой убежденностью в голосе сказал:
- К дарам не приводят, дары – приносят.
Высказав эту, бесспорно, чудную в ее кажущейся простоте формулу, Охранник снял «свою» картинку со стены.
«Что ты надумал?» – спросил, изумленный таким, явно не шахматным ходом сменщик. Охранник подмигнул ему и, пряча картинку под полу своего парадного пальто, отвечал: «Закрой глаза, дружище, - завтра, не позже десяти утра, она будет на месте, ты меня знаешь, а здесь... здесь никто и не заметит!»

7.

Разумеется, из наших музеев, пускай они находятся в самом что ни на есть захолустье, невозможно за здорово живешь вынести не то что настоящее произведение искусства, а даже и украдкой сделанный фотографический снимок с симпатичной музейной работницы: культурные ценности строго охраняются законом, и это надо знать каждому. Однако, следовало бы знать и такую непреложную истину: хоть это и дико прозвучит, но настоящая мужская дружба выше всех законов, вместе взятых, и тут уж, господа блюстители, ничего не попишешь!
Охранник вынес «свою» картинку под полою пальто (подумаешь, - тридцать на сорок сантиметров, а может, и того меньше). Старик-вахтер как раз в эту минуту снял крышку с принесенного из дому термоса с крепчайшим, на ягодах шиповника заваренным чаем, да и увлекся вылавливанием из стакана мухи, решившей, видимо, что захлебнуться в целебной жиже лучше, чем замерзнуть на сером оконном стекле, так что и тут все прошло гладко.
Придя домой и не снимая пальто, Охранник прошел в кладовку, где когда-то устроил себе «кабинет» – территорию неприкосновенную, в первую очередь для жены, и, проведя там не более пяти минут, вышел, как ни в чем ни бывало, чтобы обсудить завтрашние торжества. Виновник события, вкушая предпраздничную свободу, возился в своей комнате со старыми игрушками, решая, кому из них стоит еще позволить скрашивать жизнь своего повелителя, а кому пора и честь знать – в отставку, то есть в ящик на антресолях. Впрочем, занятость решением столь важных вопросов не помешала мальчишке прислушаться к шепоту, доносившемуся с кухни, из-за неплотно прикрытой двери. Невинное подслушивание кое на что открыло глаза без одной ночи имениннику, хотя и не сказать, что во взволнованном родительском шепоте прозвучало нечто совсем уже новое для него. Узналось, во-первых, что о собственном компьютере лучше пока и не мечтать, потому что «все эти стрелялки-ходилки сводят детей с ума», и что «довольно и того, что игровые салоны теперь на каждом углу, и он все равно там пропадает», а там и – «денег на эти глупости нет»; во-вторых, подтвердилось, что и на этот год «собака в маленькой квартире – это бич Господень», и что «легче сойти с ума и утопиться, чем повесить себе на шею еще одно чудовище»; в-третьих, что отец приготовил ему какой-то необыкновенный подарок, и даже целых два подарка, и «один другого стоит», но с главным подарком вышла некая заминка, неожиданное затруднение, которое, «Бог даст, завтра же и разрешится»...
 В общем, было о чем, даже в этой маленькой жизни, задуматься. Пока, малыш,  тебе уже пора спать, ведь твоим девяти маленьким ангелам в эту ночь предстоит сделать так много! Но главное из неотложных ангельских дел – встретить десятого своего крылатого братца, успеть рассказать ему все-все-все о тебе, чтобы завтра поутру он уверенно вступил в свои законные права: это ведь, на самом деле, его день – День Ангела!..
Охранник всю эту ночь не сомкнул глаз. Дождавшись, когда заснут сынишка и жена, он заперся в своем закутке, достал «свою» картинку, поставил ее перед собой, убавил свет лампы до охряной желтизны и забыл обо всем на свете. Он не проговаривал в себе упреков так некстати запропастившемуся и крепко, кажется, подведшему его хозяину магазинчика почтовых редкостей, не выстраивал нерушимых оправданий самому себе, оставившему все или почти все – и хорошую работу с хорошими деньгами, и доверившихся ему людей, и друзей-приятелей – ради одной только по-детски наивной, а по-взрослому, по-мужски, так и вовсе глупой вещи: возвращения сказки, мечты, странно воплотившейся в этой вот картинке. Его не терзали угрызения совести, хотя он и сознавал, что совершил в этот день главное, быть может, в своей жизни, и уж точно единственное преступление – украл (взял на время, на одну только ночь, до десяти утра, но и все-таки) доверенную его охране ценность, самую главную ценность в его жизни, чтобы поднести ее в дар своему мальчику...
«Нет, вы только послушайте, какую дичь несет этот горе-писатель! - воскликнет на этом месте Законопослушный Гражданин. - Что это за «дар» такой, если картинку обещано возвратить на ее законное место на другой день ровно к десяти утра? Ну, что толку, скажите, в том, что ни черта не смыслящий в живописном искусстве мальчишка, едва продрав глазенки, увидит перед своим носом совершенно неинтересную ему мазню неизвестного, ко всему, автора? И почему бы, уж позвольте допросить, этому вашему Охраннику, как и всем прочим порядочным и законопослушным, тянущимся к искусству гражданам, просто не привести своего сына в музей?! Какой он после всего этого “Охранник”?!!..»
О, смею признаться, у меня нет ответов на все эти, столь благоразумные и столь своевременно прозвучавшие вопросы. Я могу лишь сослаться на одно старинное изречение, которого я, к стыду своему, дословно и в точности не помню, но по которому выходит, что правда жизни, она, хотя и всегда коротка, но пути к ней геометрически правильными расстояниями от одной точки до другой никогда не меряются. И вдобавок, пускай это будет вовсе глупо, повторить: «К дарам не приводят, дары – приносят».

8.

Ей-Богу, на этом месте не должно было быть уже ничего, кроме жирного многоточия. И настоящий писатель, а не какой-нибудь самоструганный, спрятавшийся под вывеской, весьма напоминающей анаграмму, так и должен был поступить, просто обязан был бы прервать рассказ, оставив читателю возможность самостоятельно дофантазировать, чем начнется утро Дня Ангела, чем  кончится этот день, как этот несчастный, сам себя загнавший в угол Охранник выпутается из всех своих неприятностей и неурядиц, да и выпутается ли...
Но это была бы история совершенно иного содержания и смысла, нежели та, которую я вознамерился во что бы то ни стало дописать. Так что, покончим с ней – по-своему, как Бог даст, покончим!
... Солнце еще не всходило, и только начало сереть за окном, когда Охранник, вырвавшись из своего целоночного забытья перед «своей» картинкой, отправился с драгоценными дарами в комнатку своего мальчика. В эти минуты он чувствовал, ощущал, представлял и, может статься, на самом деле был чудесным волхвом, и не одним из них, на выбор – Каспаром, Мельхиором, Балтазаром, а всеми тремя в одном лице. Этот фантастический Касмельтазар подошел к делу не менее серьезно, чем трое его знаменитых предшественников: стараясь не шумнуть, чтобы не разбудить прежде времени маленького именинника, он, тем не менее, со всей торжественностью внес в комнатку главное из своих сокровищ – взятую из музея (или на одну только ночь похищенную) картинку с изображенным на ней евангельским сюжетом «Бегство в Египет»; картинка была выставлена на столе, перед ней Охранник уложил аккуратно упакованный в золотистую бумагу толстый, в кожаном переплете альбом для марок, вздохнул пару раз, припомнив, что альбом этот внутри пуст, но что уж тут поделаешь; вокруг этой странновато смотрящейся композиции установлены были свечи в плошках, и свечи были зажжены, и раздвинуты таким образом, чтобы свет от них высветил в картинке самое, может быть, главное в ней – некую тайну.
Когда с приготовлениями было покончено, Охранник отправился будить мать мальчика – тоже, в известном смысле, именинницу, и на это тоже ушло известное время. И вот, счастливые мать и отец, вошли к сыну в комнату, и мать разбудила свое дитя самым нежным из всех поцелуев (ангелы – все десять маленьких ангелов, собравшихся у кроватки именинника, были начеку: они подхватили этот поцелуй и доверили беречь его самому младшему из них – навеки). И взошло солнце, и все его разом увидели, потому что окно в комнатке мальчика было обращено к востоку...
Что тут описывать! Конечно же, тут были и шум, и смех, и возня, и все стихло, и пришло время смущенным взглядам отца, и недоумению в глазах мальчика, и даже, кажется, легкая обида звякнула еле слышно в маленьком его сердечке. Нет, родителям никогда не суждено возвратить себя в своих детях, но, тем не менее, всякий раз случается чудо, и они возвращаются – пускай даже в таких вот еле слышных, маленьких и печальных обидах! Но таков мир на нашей третьей от Солнца планете, и мир этот полон чудес, и чудеса эти равно полны и тихой грусти, и легкой обиды и огромного, очищающего душу счастья – возможности принести дар, и способности, рано или поздно, этот дар принять.
И отец взял мальчика за руку и подвел его к картине, и мать мальчика стояла за их спинами с этим извечным материнским жестом – с ладонью у губ, и глаза ее были полны сладчайшей слезой, ибо нет ничего на свете слаще слезы матери.
Но что же Охранник, чего ж он так долго молчит, отчего же он не скажет сыну... не знаю, что именно, но что-то же должны говорить отцы своим сыновьям! О, он многое хотел бы сказать, клянусь вам, но он не был большим говоруном, и он знал – где-то внутри существа своего, безотчетно, но и твердо знал, что иная молчаливая минута у мужчин значит и стоит (ах, какое, право, неловкое это словцо!) куда больше, чем многие и многие годы, наполненные пустыми, ничего не значащими словами, скорлупками слов. Он молчал и он весь светился от счастья...
Ну, тут-то наверняка следует выставить точку, вздохнуть с облегчением, да и отправиться к молчуну-приятелю посидеть часок-другой за партией в шахматы – время! Часы с боем напряженно-звонко ударили в свой дребезжащий от старости колокольчик: ровно половина десятого – пора. Пора возвращать картинку в музей и заканчивать эту неловкую сказку, но...
Едва стих этот глуповатый механический звон, едва успели порассыпаться по уголкам дробные его отзвучия, как в дом будто ворвалось тысяча маленьких взбесившихся звонильщиков, с головы до ног увешанных бубенцами и колокольцами! Охранник разом помрачнел и шагнул к выходу из комнаты, но его опередила жена – она подлетела к дверям и рванула изо всей силы на себя...
Вы видали когда-нибудь дюжину, нет – целых полторы, две дюжины, словно обозные мулы навьюченных дарами волхвов? Нет? Что? Ах, вы и мулов-то никогда в своей жизни не видали? Тогда смотрите!

9.

Здесь были все, и «все» эти толпились в дверях, и стоило дверям распахнуться перед ними, как они, гудя и бася, подпискивая фистулой и перебивая фистулу и бас благородным баритоном, ворвались, втиснулись, заполнили собой и волшебно тем самым уменьшили до невозможно тесного обычный, в общем-то, и не такой уж и маленький и вполне уютный дом. Первым и, можно сказать, во главе процессии вошел, важно ступая и едва не отдавив ногу жене Охранника, тот самый средне-высший чиновник или того же достоинства банкир – не суть важно; за ним следом, не отставая ни на шаг и так же норовя отдавить ноги, протиснулись два его телохранителя – лица вполне квадратные и в ту же меру серьезные; за двумя телохранителями, рука об руку, фистула с баритоном, проследовали заместитель директора музея по науке и хозяин магазинчика почтовых редкостей; тут же, еле различимый из-за огромного букета алых роз, вошел сменщик Охранника, его молчаливый, как и он сам, приятель (розы тут же были вручены матери именинника, и с этой минуты ее уже никто и не замечал); за молчаливым приятелем прихлынули еще и еще люди – сплошь знакомые и сплошь полузабытые за последнее время, но оживленные, смеющиеся и радостные лица; среди них, говорят, был и старичок-вахтер из музея, с неизменным своим термосом...
Подарки или, если угодно, дары были представлены в средне-великом множестве и самые разнообразные, но первым номером явился, конечно же, давно мечтаемый именинником велосипед. Негодный мальчишка, толком не рассмотрев прочих и, слово даю, не менее драгоценных даров, схватил этот двухколесный механизм, да и был таков – пропал во дворе на целый день. (Впрочем, этому имелось свое объяснение: времечко катилось к зиме, и уже на завтра обещан был первый снег, так что, чего ж минуткой не воспользоваться?)
Но вот тут-то все и объяснилось. Объяснять начал заместитель директора музея по науке (известно, - «научный подход самый доходчивый и единственно верный»), но этот объяснитель скоро запутался в деталях и мелочах и окончательно сбился. Эстафету подхватил хозяин магазинчика почтовых редкостей, но и тот долго не продержался; средне-высший чиновник (или банкир?) решительно взял дело в свои руки и развил повествование; его не раз и не два совсем уж непочтительно перебивали и даже пытались кое в чем оспорить, но тут уж и сама история подошла к концу, и точку в ней, по позднейшим, хотя и не вполне достоверным слухам, выставил старичок-вахтер, который, вроде бы как сказал:
- Вот так-то, парень, бывает!
И только один сменщик Охранника, его старинный приятель и неизменный партнер по шахматной игре во всю дорогу не проронил ни словечка – и такое бывает!
Краткий пересказ всего наговоренного дает следующее: все, или почти все в этой истории оказалось подстроенным и тщательно, до мелочей рассчитанным. Если позволить себе чуть-чуть распространиться, то, во-первых, слухи о странной и необъяснимой привязанности Охранника к картине поползли среди знавших его с первых же дней; предположений и версий этому возникло не менее, чем по дюжине на каждого толкователя, разброс мнений – от чудачества до прямого помешательства; тогда же нашлись доброхоты, обратившиеся к средне-высшему чиновнику (или банкиру?) с просьбой как-нибудь вмешаться и, по старой памяти, помочь заблудшему; добрая душа (разве у чиновника и банкира не может быть доброй души?) понял дело по-своему и оплатил изготовление копии картины, так что месяца, наверное, не прошло, как в музее висел искусно выполненный и ни на иоту не отличающийся от оригинала дубликат, оригинал же до времени спрятали в сейфе заместителя директора музея по науке. Во-вторых, узналось, что Охранник разыскивает какую-то диковинную почтовую марку с изображенным на ней, - кто бы мог подумать! - тем же самым, что и на картине, сюжетом. В-третьих, отчаянные поиски Охранником денег на покупку экзотической марки и срок, к которому он умолял хозяина магазинчика эту марку во что бы то ни стало добыть и привезти, прямо вывели на финишную прямую и разом разрешили все недоумения и отмели все кривотолки. Остальное, что называется, было делом техники и... простого человеческого чувства: хороший он был человек, этот Охранник, хотя и большой, скажем прямо, чудак!..
- Так это, - растерянно обернулся к «своей» картинке Охранник, - копия?
- А хоть бы и оригинал! - пожал плечами средне-высший чиновник (или, все ж таки – банкир?). - Слыхом не слыхивал, чтобы в нашем городе грабили музеи. Что тут грабить-то? Куда потом с награбленным деваться? В Египет? Но и из Египта тоже возвращаются. Земля, она, брат, круглая...

Эпилог

Суматошный день подошел к концу, вохвы и «сопровождающие их лица», как пишут в газетах и хрониках, разошлись и разъехались по волхвовым своим домам. Именинник спит в своей кроватке и как раз в эту минуту досматривает десятый сон – именно десятый, и самый волшебный из всех прежде им виденных, потому что десятый ангел, говорят, самый счастливый и самый добрый из всех счастливых и добрых ангелов, когда-либо посещавших третью от Солнца планету и живущих на ней людей. Спит и мать именинника, воздух в ее комнате упоен ароматом самых прекрасных и самых пахучих в ее жизни роз. Ей тоже снится сон, но мы не станем подглядывать: матерям именинников иной раз снятся сны, исполненные тайны. И неправда это, что «все тайное рано или поздно становится явным», ей-Богу, неправда! Настоящее, истинное, редкое Тайное – оно и есть Явь. Есть, а не «становится».
... Ночью, уже под утро на город выпал снег. Охранник поцеловал спящую жену, оделся и, приоткрыв двери, заглянул в комнату сына: мягкий, золотистый свет от ночника освещал навсегда теперь оставленную в доме копию «его» картинки, альбом, где, в одном из множества прозрачных кармашков одиноко лежит экзотическая марка несуществующего государства. («А люди-то остались!» - послышалось Охраннику.) Он погасил ночник и вышел на улицу. По заснеженному двору, в тишине и спокойствии, шел крепко и ладно сложенный мужчина. За ним, потряхивая серой головой, прядая ушами – отмахиваясь от назойливых снежинок, выступал осел. Верхом на осле, укутанная плащом из тяжелой, плотной, серой, ничем не украшенной ткани, сидела молодая женщина. Рядом, крепко держась за руку отца, поторапливался, стараясь попадать в ногу с ним, мальчик – лет десяти, не больше.
- Эй! - слабо окликнул их Охранник.
Мужчина, не останавливаясь, оглянулся.
- Вы откуда? - спросил Охранник.
«Из Египта», - был ответ.
- И куда теперь?
«В Египет».
«Как холодно, и все холодней, надо бы...» – мелькнуло Охраннику. Он сорвался с места, побежал, настигая и на ходу стягивая с себя пальто. Нагнав, он накинул пальто на мальчика и прошептал:
- Так лучше...
Все трое – мальчик, молодая женщина и мужчина посмотрели на него, и случилось чудо: он увидал их просиявшие лица и добрые улыбки на них...

* Нечто о символике этой главы. 1. Известен апокриф, по которому Святое Семейство повстречало на пути своего бегства крестьянина, засевающего поле. Богоматерь просит крестьянина сказать преследователям, что беглецы проезжали мимо еще до сева. В одну ночь посеянное зерно взошло и заколосилось, а погоня, снаряженная царем Иродом, повернула назад. 2. В европейской барочной живописи XVII-XVIII вв. известен сюжет, в котором беглецы спасаются от преследования на лодке, при этом лодочник – античный Харон, перевозчик в царство мертвых. Есть мнение, что присутствие Харона указывает на будущую жертвенную смерть Христа.
А картинка похожая имеется, висит в Московском музее имени Пушкина, в «голландском» зале – подписана анаграммой. При случае – остановитесь: удивительнейшее, ей-Богу, произведение!