Молдованка Лина

Мы поехали в Кишинёв вместе, так как Родион хотел представить меня своей матери. У нас с ним было что-то наподобие романа, и Родику не терпелось жениться после окончания Ленинградского Университета. Он был другом моего брата, младше меня на 3 года. Внешность у него была весьма привлекательная: курчавый, чернобровый, ладного сложения, одетый с иголочки. С ним выгодно было пройтись по улице – на нас оглядывались. По мне, правда, он слишком смахивал на “латинского любовника” – джиголо. И своими классическими усиками, и своей вызывающей самоуверенностью.

Не знаю, что влекло меня в Кишинёв. Скорее всего, страсть к путешествиям. Замуж я не спешила, ассоциируя семейную жизнь с  лишением свободы. Я ещё не бывала в Молдавии, знала лишь её зажигательные песни да молдавское виноградное вино. Мы приехали туда в марте, когда молдаване празднуют начало весны и дарят друг другу подснежники, мимозы и маленьких человечков в национальных костюмах в виде брошек. Кишинёв мне понравился своей приподнятостью, приветливостью. Дом же Родиона оказался строгим, мать – суровой женщиной. Я со своим свободомыслием плохо вписывалась туда. Родик начал страдать, замечая моё неудовлетворение. Это задевало его самолюбие. Я искала психологическую причину неловкости, возникшей между нами, он – физиологическую: – Я знаю, у меня есть недостаток, – мужественно признавался он, – тот же, что был у Маяковского. Маяковский не мог вызвать у женщины оргазма, потому что его детородный орган был несообразно мал по сравнению с его огромным ростом.

 – До чего представители нашего пола любят арифметику. Не всё, друг мой, измеряется линейкой. Маяковский был слишком мачо, а женщины это чувствуют. Известно, что он даже наших гениальных женщин-поэтов третировал, называя стихи Марины Цветаевой «цыганским романсом», а о другой говоря пренебрежительно “ну, и всякие там Ахматовы...”

– Ты наступаешь на меня как танк, – прервал Родион мою тираду.

– Неужели тебя это не возмущает? Ведь именно Маяковский сделал дарственную надпись на одной из своих книг: “Себе, любимому”. Ему всё надо прощать, и жалеть, что он покончил с собой. Цветаева тоже, в конце концов, пришла к самоубийству, и он вложил в её решение свою лепту. Наше мироощущение складывается как мозаика...

– А моя мать любит Маяковского. Как ты это объяснишь? Она же женщина.

– Во-первых, она может не знать  многих фактов его биографии, которые открылись совсем недавно. Она – старый партиец и, наверняка, не читает Илью Эренбурга или Семёна Карлинского.

– Но учти те времена. Маяковский был революционным поэтом и любил шокировать.

– Шокировать! Однако, есть вещи, которыми не шутят. Какой-то предел цинизма! Он писал, например: “Люблю смотреть, как умирают дети...” – для чего? Для дешёвой популярности?

– Ну, оставим это. Моя мать – человек старой закалки и не хочет видеть недостатки своих кумиров. В частности и тот недостаток, с которого мы начали... Поедем лучше к Лине. Я в неё был влюблён до тебя.

Родион позвонил Лине, и мы встретились уже через час. Зеленоглазая молдаванка Лина обняла меня и Родика и повела в столовую. На круглом столе были цветы, яблоки и молдавское вино. Вышитая белая скатерть спускалась почти до самого паркета. Лина, смеясь неизвестно чему – может, просто весна играла в ней – предложила выпить за дружбу между Ленинградом и Кишинёвом.

–Лина – танцовщица, ты знаешь, – сказал Родион, – она ездила со своим ансамблем в Ленинград.

– Верно. Давайте танцевать, – воскликнула Лина и пригласила меня. Родион оторопел. Я тоже была смущена. Смущена и восхищена.

– Мне, признаться, никогда не приходилось танцевать с танцовщицами, – на всякий случай заявила я, – вдруг не получится?

– Танцовщицы на то и существуют, чтоб научить. Получится!

Тут Лина взяла меня за талию и закружила. Мы были одного роста с ней и приблизительно одинаковых пропорций. Лина вела, и мне было неизъяснимо легко с ней. Мы слились с музыкой. И кружились, кружились по широкой комнате вокруг стола. Я заметила, что Родион сидит на диване совсем постный. Но теперь мне уже не хотелось отпускать Лину. Всё бы плыть с ней на волнах быстрой музыки и окунуться в море её зелёных глаз.

– Вы, оказывается, не только танцовщица, но ещё и колдунья.
Лина засмеялась и приблизилась ко мне. Наши соски столкнулись. Я на ходу вырвала белый цветок из букета на столе и воткнула ей в волосы. Её густые, отливающие красной медью волосы, которые пахли нежностью.

Возвращались мы с Родионом к нему домой молча. Было ясно, что свадьбы не будет.




Moldavian Lina


We went to Kishinev together, since Rodion wanted to introduce me to his mother. We had together something resembling a love affair, and Rodion was impatient to get married after finishing Leningrad University. He was a friend of my brother’s, three years younger than I. He had an extremely attractive appearance: curly hair, black eyebrows, a good build, and was always sharply dressed. It was a pleasure to walk down the street with him, heads turned. In my opinion, honestly, he had too much likeness to a “Latin lover”– gigolo – with his classic thin mustache and his defiant self-confidence.

I don’t know what drew me to Kishinev. Probably my passion for traveling. I wasn’t in any hurry to get married, as I associated family life with deprivation of freedom. I had never been to Moldavia. I knew only one of her fiery songs and Moldavian grape wine. We arrived there in March, when Moldavians celebrate the beginning of spring and give each others snowdrops, mimosa, and miniature people wearing the national costume in the form of broaches. A spirited and welcome feeling in Kishinev pleased me. Rodion’s home turned out to be strict, and his mother – a tough woman. I didn’t fit in well there with my liberal ideas. Rodion, noticing my displeasure, began to suffer. It wounded his vanity. I looked for the psychological reasons behind the awkwardness between us; he the physiological: “I know that I have one shortcoming,” he confessed in manly way, “the same one that Mayakovsky had.” Mayakovsky couldn’t bring a woman to orgasm because his genital organ was absurdly small in comparison with his huge stature.

“Why do the most representatives of your sex love arithmetic? Not everything, my friend, can be measured with a ruler. Mayakovsky was too macho, and women sense that. It is known that he maltreated even our ingenious poets, calling the poem of Marina Tsvetaeva “Gypsy romance” and about another saying scornfully, “Akhmatova is nothing special… all these Akhmatovas.”

“You’re stepping on me like a tank,” Rodion interrupted my tirade.

“Does it really not revolt you? After all, Mayakovsky himself did a gift inscription in one of his books. “To my beloved self”. Everything should be forgiven and he should be pitied that he committed suicide. Tsvetaeva also committed suicide in the end, and he put his mite in her decision. Our Weltamschauung takes shape like a mosaic…”

“My mother loves Mayakovsky. How do you explain that? After all, she’s a woman too.”

“In the first place, she may not know many facts of his biography, which have been disclosed only recently. She is an old Party member, and, without a doubt, she didn’t read Ilya Erenburg or Karlinsky.”

“Take the times into account. Mayakovsky was a revolutionary poet and he loved to shock people.”

“To shock people! There are still things about which one does not joke. Some kind of boundary to cynicism! He wrote, for instance, “I love to watch as the children are dying…” – for what? For cheap thrills?”

“Come, let stop this. My mother is a person of the old, hardly breed, and doesn’t want to see the shortcomings of her idols. In particular, the same shortcoming with which we started… let’s go to Lina’s instead. I was in love with her until you.”

Rodion telephoned Lina, and we met within only hour. Green-eyed, Moldavian Lina embraced me and Rodion and led us to the dining area. On the round table were some flowers, apples, and Moldavian wine. A white embroidered tablecloth draped down almost to the parquet floor. Lina, laughing for some unknown reason – maybe it was simply spring playing with her – proposed that we drink to friendship between Leningrad and Kishinev.

“Lina is a dancer, you know,” Rodion said. “She traveled to Leningrad with her ensemble.”

“Right. Let’s dance,” Lina exclaimed and invited me. Rodion was dumbstruck. I, too, was mystified. Mystified and delighted.

“To tell the truth, I’ve never had to dance with dancers.” “In any case”, I said, “what if it doesn’t work out?”

“Dancers live to teach. It will work out!”

Then Lina took me by the waist and whirled me around. We were of the same height and approximately the same proportions. Lina led, and it was inexplicably easy for me with her. We fused with the music. We twirled round and round the table in the wide room. I noticed that Rodion was looking quite sour sitting on the couch. But now I didn’t want to let go of Lina. Everything was swimming with her on the waves of the fast tempo music and plunging into the sea of her green eyes.

“It turns out that you are not only a dancer, but also a sorceress,” Lina laughed and drew closer to me. Our nipples brushed together. While moving I plucked a white flower from the bouquet on the table and stuck it into her hair. Her thick, shimmery coppery-red hair, which smelled of tenderness.

Rodion and I returned home in silence. It was clear that there would be no wedding.