Продавец снов

- Ты знаешь сон?
Девушка смутилась. Молодой человек показался странным, и обратился куда-то в сторону. Девушка оглянулась, но рядом никого не было. В это время перрон всегда пуст. До ближайшего пассажирского еще два часа, и, бойкие пирожочницы и встречающие и ожидающие отправки пассажиры, притаились в здании вокзала, где не было, этого прожигающего полуденного солнца.
Он одет очень опрятно, но не по погоде, а светлые волосы, заботливо уложенные в модную прическу, производят впечатление скрупулезной ухоженности. Руки, сложенные накрест на коленях, довершают образ неженки. Такие руки могут быть у оперного тенора или солиста балета, но не у джинсового парня со спортивной сумкой на плече.
Но, не руки были главной странностью его, и не глаза, (о которых нужно будет сказать особо), а некая дисгармония в движениях. Например, если он хотел посмотреть направо, то всем корпусом, вдруг, уходил влево, при этом шея скручивалась, превращаясь в корабельный канат. Взгляд от этого выходил очень напряженным, вызывающим. А когда он начинал двигаться, то так подавался вперед, что казалось, еще мгновение, и он упадет. Однако, тело невероятным образом оставалось в вертикальном положении, вопреки закону притяжения. При всей порывистости и несуразности, он был пластичен и легок, пожалуй, даже – невесом.
- Ты была там, где сны? – неуклюже перефразировал молодой человек. Он смутился неуклюжестью фразы. Но смутился по-своему, одними щеками. Взгляд же, не теряя блеска, замер на переносице девушки.
Глаза у странного молодого человека были замечательные. Два голубых оконца, распахнутых настежь, и втягивающих вас в себя мгновенно. Правый слегка косил и был, казалось, чуть светлее. Такое сочетание лучезарности и неправильного угла, создавали странный эффект; при пересечении взглядом с молодым человеком, вы словно становились на наклонную плоскость, и, свободно скользили по ней, куда-то влево, в сторону от косящего глаза. Но, стоило отвернуться, и наваждение пропадало.
Девушка посмотрела на обратившегося к ней, и холодок пробежал по ее спине. Момент скольжения наступил, и, несколько затянулся, и она оступилась на ровном месте.
- Вы мне? – спросила девушка, отводя глаза. – Сто долларов за час… - голос ее дрогнул. Она  смутилась. «Странно, раньше со мной такого не случалось».
- Вот, - молодой человек как-то слишком быстро достал из кармана требуемую сумму, словно она была заготовлена заранее. – Возьмите. – Он протянул ей деньги.
- Это потом, - девушка задумалась, и пошла к вокзалу. Молодой человек поправил сумку на плече, и остался на месте. – Идемте же, - обернулась девушка, - здесь совсем рядом. Там будет удобно.
Молодой человек повернул в противоположную сторону, но ступни и голова остались повернутыми к девушке.
- Лучше не так. Лучше со мной. – Он, не оборачиваясь, пошел вдоль путей, наклоняясь вперед, отчего казался меньше ростом. Зачем-то достал деньги из кармана и снова показал их девушке, словно подманивая, но, не обернулся, а неловко вывернув назад руку, поднял ее, сколько мог вверх.
Девушка нехотя потащилась следом.
«Я знал, она совсем не похожа на проститутку».
Серая юбка до колен и кремовая блузка с воланами, застегнутая на все пуговицы, несколько мешковато сидели на костлявой фигуре. Бледное лицо в веснушках и, совсем без косметики. Такие лица всегда поражают спокойствием и кроткой тишиной, в отличии от крикливых лиц жриц любви. Все в них негромко: розовые сочные губы, невыразительный слегка вздернутый нос, словно подслеповатые глаза неопределенного серо-голубого цвета, и белесые, извиняющиеся брови. Волосы, скорее пшеничные – зачесаны назад, и собраны в хвостик, впрочем, кокетливый. Черты правильные и пропорциональные делали лицо если не красивым, то приятным. Длинные ноги, ровные, красивой формы и невероятной белизны притягивали взгляд, а за несуразными складками юбки угадывался маленький, но крепкий зад, а-ля «просится в ладонь», как говаривал мой знакомый сластолюбец. Несколько портили впечатление торчащие плечи, но, все окупала грудь. Даже под глухо застегнутой блузкой виднелись роскошные перси. Слегка приподнятые соски приходились как раз над маленькими нагрудными кармашками; нежно-розовые, крупные изюмины, в ореоле вычерченных циркулем кржочков.
Парень ускорил шаг, и, услышал, как участились каблучки за спиной.
«Зачем я иду? – недоумевала девушка, - пожалуй, он странный, с такими проблемы». Но, открытый взгляд, и, почему-то, большая красная сумка убедили ее; и она прибавила шаг.
                *       *       *
Лена выросла без матери. Отец, тихий восторженный человек, не смог удержать ее возле себя. Казалось, последние силы он истратил на ухаживание; на дальнейшую жизнь сил не осталось. Она ушла легко, без сожалений и долгих сборов; просто однажды не вернулась с работы, и позвонила лишь через три дня, когда отчаяние придавило отца окончательно. Вряд ли позвонила бы и тогда, но, ее нашла милиция, и позвонить пришлось.
Лена помнила весь тот разговор, вернее не весь, а лишь половину, ту, что была от отца. Сначала на лице отца появилась блаженная улыбка, затем ее сменила другая, недоумевающая, но все еще блаженная, и уж потом Лена увидела слезы отца. Раньше, ей никогда не приходилось видеть, как он плачет. Отец плакал по-женски, кусая губы.
- Я понимаю, с таким жить нельзя.
Только и сказал он. В тот день отец впервые провалился в пьянство, и, уж не выбрался из него никогда.

Парень в джинсовке прошел вдоль перрона и возле старой сигнальной башни повернул в гаражи. Лена в нерешительности остановилась. Ей вдруг захотелось развернуться и бежать, бежать сломя голову, не оглядываясь и не останавливаясь. Еще секунда, и она бы побежала, но странный субъект, верный своей неуклюжести, появился из-за угла и призывно махнул рукой, но, не как принято, а словно загребая снизу вверх. «Вывернутый какой-то, - подумала девушка, - больной». Мысль о болезни парня почему-то успокоила ее. Парень ждал, и она снова заметила – весь он скручен неестественно, но не напряжен, а даже, наоборот, легок и подвижен.

Отец пил самозабвенно. Он погрузился в сон, в небытие. Лена, всегда уверенная в отце, знавшая, что он не предаст, не бросит, теперь оказалась совсем одна. Обида на отца, сперва, вызвала ярость, и она била его чем под руку попадало, потом жалела, и плакала вместе с ним. Потом обида прошла, и на ее место встала ненависть, она ненавидела отца за голодные вечера, за сочувственные взгляды соседей, за жуткую вонь, исходящую от его «неснимаемых» носок. Когда отца выгнали с работы, и он начал продавать вещи из дома, ненависть сменилась омерзением.

Парень первым вошел в подъезд. Лена удивилась, она не слышала хлопка двери, когда же сама вошла, дверь за ней закрылась с грохотом. На лестнице шагов тоже не было слышно, но на втором этаже была открытая дверь. Лена поднялась, и, вошла в темный коридор квартиры, пропахшей корвалолом. Кроме корвалола пахло еще чем-то, неуловимым, но очень знакомым. Лена захотела угадать запах, но мысли путались, и память упорно отказывалась давать ответ.
Темный коридор заканчивался закрытой дверью, под которой легла полоска света. Лена уже развернулась и пошла на цыпочках к выходу, когда над ухом кто-то выдохнул: «Не уходи, он ждет тебя». В голосе прозвучала мольба, а не приказ. И, опять, словно всколыхнуло память, что-то знакомое и родное.
«Так бабочки летят на огонь, - мелькнуло у нее в голове, - интересно будет сравнить ощущения, - подумала она, так, будто сравнение действительно возможно».
Теперь, когда она подошла к двери, поняла – запах от горящих свечей. За дверью слышалось мерное их потрескивание. Дверь слегка приоткрылась. Посреди комнаты, на столе, лежал ее новый знакомый. Стол был немного коротковат для парня, и голова, запрокинутая назад, свешивалась. Парень спал, безмятежно и глубоко. Его рот, вопреки физиологии не был открыт, шея же, перегибалась под неестественным углом, словно была сломана.
Лена жутко перепугалась, и хотела бежать, но тут, она заметила, как качнулось пламя свечи, стоящей на подсвечнике сразу за головой парня, потом снова и снова. Он дышал.

Зеленый кролик, что может быть неестественнее, он похож на гусеницу, жирную, омерзительную гусеницу. Или, кролик ест траву, трава зеленая, значит и кролик должен быть зеленым. А если кролик ест пшеницу, каким он должен быть? Может, зеленым в желтый горох. Горох?… только не горох. Желтый горох; он не здесь. И, цветы, разные цветы! Они все не здесь, потому и зеленые. Я тоже стану зеленой, и не здесь... Впрочем, что может быть живее, чем темно-зеленое? … На светло-зеленом? Именно! Именно с хрустом. Или даже с треском. Зеленая земля распахнулась, и, из недр вытекло небо, ярко-розовое, с серебристым отливом и коричневыми косточкам. Ах, какая свежесть в этом небе. Руки по локоть вошли в него, а ссохшиеся губы жадно приникли, и, пили, пили, пили…

Лена вновь ощутила себя в комнате. Первый сон поражал своей выпуклой красотой. Такой сон неспроста. Наверняка, в нем должен быть скрытый смысл. Это ключ.
В комнате все было по-прежнему. Недавний знакомый Лены лежал на своем месте, но, теперь рядом было еще одно место. « Для меня» – с ужасом подумала Лена. Еще одно поняла она очень четко; сейчас, она находится в точке «XY» – координат, из которых можно вернуться, и, если она сделает шаг назад, останется где-то там, где есть мертвый непонятый отец, вокзал, и заработок проституцией. Эти мерзости были знакомы, с ними она жила, их принимала. Впереди, сделай она шаг, ее ожидала неизвестность.

Такого моря не бывает. Слишком много света. С лишком радости. Парень оказался рядом.
- Ты мне снишься? – Лена робко дотронулась до рукава джинсовки.
- Конечно, такого моря не бывает. Меня зовут Дарий, как царя. Ну, если я конечно не вру.
- Разве можно врать у моря? Ты не он.
- Нет, - Дарий улыбнулся, - раньше я не знал, потому, что никогда здесь не был. Теперь знаю – нельзя. И я не он.
- Ты выбрал меня, потому что я пошла?
- Нет, я выбрал тебя, потому, что Он попросил. Другой.
- Отец? – губы девушки затряслись, - он был здесь?
- Раньше, давно. Он боится встречи. Он думает – ты не простишь.
- Он думает так, потому, что не привык делиться болью...

Лена до мельчайших подробностей вспомнила тот день. Отец, впервые за несколько месяцев, был трезв. Он не бросил пить, просто не достал выпивки. Лена принесла из школы пирожки, часто теперь собираемые учителями для нее и отца, и, собиралась поставить чайник. Благо – газ еще не отключили. Коммунальщики давно грозили, но не отключали, ни газ, ни свет. Отец, сидел на табурете у плиты, обхватив голову руками, пытаясь понять, что терзает его в эту минуту: боль или похмелье. «Какая к черту разница, боль уйдет вместе с похмельем. Выпить, выпить и немедля».
Отец забрал пирожки и ушел. Его не было минут сорок. Потом он вернулся, и с ним два оборванца, и бутылка водки. Отец лебезил перед перед «дружками» - те презирали его. Лена заметила, как «дружки» переглянулись, заметив ее.
- Михалыч, - лилейно пропел коренастый «дружок», - девка у тебя хозяйственная, порядок в доме, чистота.
Отец засуетился:
- Проходите, гости дорогие. Ленка, давай пирожков.
Лена удивилась. Отец впервые за полгода говорил с ней.
- Папа, пирожков нет. Ты забрал все.
- Что ты , дуреха? Ко мне друзья пришли, принеси чего-нибудь. – Отец посмотрел в сторону. – Друзья у меня, давай, дочка.
- Не суетись, Михалыч, найдем чем закусить, - подбодрил отца коренастый. Колючий взгляд выдавал бывалого человека, синие перстни на пальцах намекали на темное прошлое. – Не жрать пришли, - он хохотнул, а второй дружок заливисто поддержал надтреснутым выдохом, который должен был быть смехом.
Второй был высокий, худой, с холодным серым взглядом и красным рябым лицом. Он не проронил ни слова, и лишь шарил глазами по углам, словно примеряясь к обстановке.
Наколок у длинного (как окрестила его про себя Лена) не было. Но, он показался ей еще  страшнее товарища. Может дело в глазках? Они перемещались с проворством мышей, или в руках, такие руки как предостережение, или как прямая угроза. Узловатые пальцы с лопаточками вместо концевых фаланг – прямое указание на склонность к насилию и убийству.
Коренастый говорун полез в карман грязной куртки, и как волшебник извлек оттуда большую часть Ленкиных пирожков.
- Принеси стаканы, доча… - коренастый назвал Лену дочей, и слегка коснулся ее плеча, с наслаждением угадывая ее испуг.

Водка быстро кончалась, но, так же быстро и появлялась из бездонного кармана куртки коренастого. «Дружки» пили со знанием дела, а отец отрубился после двуста граммов. Как только он уснул, коренастый подозвал Лену и налил ей полстакана водки.
- Пей, дрожишь вон вся.
Оказалось, отец обещал «дружкам», что доча их развлечет, и, сыграет на пианино.

Лена плохо понимала происходящее. Водка действовала мгновенно. Все закружилось в голове. Потом были вонючие губы у нее во рту и страшные, словно стальные пальцы на хрупких бедрах. Потом было больно, потом страшно. Потом безразлично. Когда утром Лена очнулась, она увидела отца, склонившегося над кроватью. Он был пьяный и голый. Между ног его висел безжизненный, сморщенный отросток; по заросшему лицу бежали слезы.
- Давай, Михалыч, порадуйся, - заскрипел из соседней комнаты коренастый, - а Володя пока за пузырьком слетает, он шустрый мальчонка, подлечимся, с дочей то не грех.
Тщедушный, грязный отец, склонился над Леной. В горле его булькало клокотало и хрипело; все тело била крупная дрожь. Когда Лена увидела глаза отца вблизи, до того скрытые утренним полумраком, она невольно вскрикнула. Глаза мертвеца. Мертвец стоял над ней, холодный и серый.
Она навсегда запомнила, как, подбадриваемый коренастым, отец, тыкал холодным кусочком кожи в ее окровавленные ляжки. Помнила холодные, горькие капли его слез, на своем лице и рыжий пучок волос на впалой груди, и, как побежал он на кухню, когда его, наконец, позвали «лечиться».
Вечером отец повесился. Он, не стесняясь ее присутствием, забрался на подоконник, вытянул до конца кабель антенны, смастерил петлю, просунул в нее голову, и, медленно сполз вниз. Тело, кажется, даже не дергалось, оно уже было мертво. Лена немного боялась мертвого отца, и от него дурно пахло – он обделался. Ей было страшно, и больно; из вагины вытекала бурая густая жидкость, и болело так, что ноги сводило судорогой.
Так ушел отец. Словно и не было счастливого детства, словно не жил, тот, добродушный и щедрый человек, словно кончился сон, разделяющий жизнь на две половинки.

Море отступило, и провалилось в бездну. Дарий и Лена оказались на высокой скале, в преддверии мрачной пещеры.
- Он здесь?
- Нет, он умер. Но ты можешь вызвать его из воспоминаний. Будь внимательна, он придет таким, каким ты вспомнишь его.
Лена попыталась вспомнить отца – того, прежнего, с которым ходила в зоопарк, и, который тайком от матери покупал мороженое, заговорщицки оглядываясь и строя смешные рожицы. Но в мысли упрямо лез клочок рыжих волос на груди и свинцовые пустые глаза. Лена увидела, как тянется с верхнего края грота телевизионный кабель. Во рту появился горьковатый вкус – вкус чужих слез. Страх, тошнотой взял за горло. Нужно зацепиться за… думай, думай.
Снова тошнота, теперь, все заполнил запах фекалий. Они текли отовсюду, наполняя воздух горьким удушьем… « Нет, не то, думай, думай! Нужно сузить сознание, сузить до… до лучика! Нужно простить…»
Лена увидела лучик, он пробивался сквозь щелку, между досками в стене сарая. Она стояла и смотрела через эту щелку, а лучик приятно щекотал ноздри. Отец… он ее не видел. Он говорил с большегрудой бабой в косынке. Это весело, наблюдать за людьми, которые не подозревают о твоем присутствии. Смешно! Лена засмеялась, и отец обернулся. Он! Это он – молодой, красивый, улыбающийся…
Долго говорили. Отец гладил ее волосы, а она сидела у него на коленях и смеялась, болтая босыми ногами.
- Ты придешь еще? Мне бывает одиноко.
- Я приду… я… приду.

- Теперь и нам пришла пора проститься. Твой сон долго будет моим любимым. Может быть, всегда.
- Я смогу приходить сюда? Мне бы очень хотелось.
- Теперь? Да. Теперь – иногда. Только принеси мне «корвалолу», пузырьков эннадцать, он помогает не думать… И еще, иди на…
- Я знаю, в арбуз, но с обратной стороны.
- Ты умная, и все будет хорошо.
- Теперь будет…