Семья 5

Ты уже потом включил музыку. Это сейчас понятно, что включил, а тогда она неожиданно, мягко наступая откуда-то сверху, стала заполнять комнату. И все, что там было – свеча, фрукты, пачка сигарет на столике, и я, и широкая белая постель, на края которой маленького огонька свечи не хватало и они постепенно пропадали во тьме – все оказалось охвачено этой музыкой, стало вслушиваться, подчиняться ей. Ты вернулся в комнату, осторожно прикрыв дверь. Дальше все начинает мешаться, сливаться с другими, со следующими ночами, с проливным летним дождем за занавеской, прикрывающей распахнутую балконную дверь. Но тогда, мне кажется, ты не лег. Ты сел на кровать напротив меня, - свеча оказалась между нами, - ты на меня смотрел.
Прошло полтора года, теперь всего не вспомнить, теперь мы ждем ребенка. Теперь все мои переживания из-за бытовых дел – вешать полки, веревки. А тогда, не думая о средствах к существованию, я беззаботно оставила работу, все чего-то тянула и не подавала документы в Университет, хотя срок подходил к концу, и просто ходила по улицам. Ощущение спокойствия и уверенности порождалось, в сущности, только одним – невероятно удобным комбинезоном защитного цвета, спасавшим и от дневной душной жары, и от ночных зябких ветерков, почти сразу высыхавшим после дождей, бесчисленных дождей, которые мы с ним гордо приняли на себя, прошли мимо всех подворотен и магазинов, на разную глубину утопая в лужах. Шел июнь.
На твой звонок (наконец, звонок, которого так ждала весь вечер, звонка от кого-нибудь, все равно от кого, и зова куда-нибудь, все равно куда, лишь бы не сидеть дома) я вздрогнула радостно, на пустой кухне (все смотрят в комнате телевизор), и крепко прижимала к уху телефонную трубку, слушая, как ты сообщал, вежливо и ровно, что все твои разъехались, квартира пуста и вот, если я хочу воспользоваться этим для подготовки к экзаменам… Я хотела. На улице была темень, входящий в силу дождь, часы на троллейбусной остановке с часовой стрелкой, потихоньку отъезжавшей от одиннадцати. Я хотела немедленно. Ты только предложил, а я уже требовала. Ты обещал встретить меня на остановке.
Дождь лил. Ты стоял на совершенно пустынной остановке. Мой комбинезон мгновенно промок насквозь. Дворами, кратчайшим путем, ты повел меня к дому.

Очень просто, ночью, под дождем, Золушка, оборванка, бродячая кошка, оставляя мокрые следы в лифте с зеркалами и на лестничной площадке, мокрой лапой переступила порог гостеприимно распахнутой двери. Глубокой ночью (а за окном хлещет ливень, капли, подпрыгивая, бегут вниз по стеклу), наследив в коридоре, определив по запаху направление кухни, входишь туда и сворачиваешься клубочком в кресле. Поднимаешь голову, слизываешь текущие с волос дождевые капли, медленно и исподлобья – озираешь. Лакаешь из чашки. До дна и требуешь еще. И все уже становится таким привычным, таким своим…
Чашки с перламутровым отливом в том доме. Они были? Или я выдумала их? Серебряную сахарницу не выдумала. Щипцы с изогнутыми цепкими коготками. Темное ночное окно. Красный телевизор на холодильнике. Запах кофе. И очень спокойно. И никого не стыдно. Никого я не обманываю, меня сюда пригласили. Мне хорошо в этой квартире с этим человеком. Тут уютно, тепло, просторно. Мне нравится, что здесь красиво, что здесь рояль. Мне здесь все нравится. Я только хочу, чтобы этот человек был понежнее со мной. Если уж он пригласил меня сюда. Я хочу, чтобы он взял меня за руку. Чтобы просто погладил по голове. Только и всего.

Комната светлая, одиннадцатый этаж, с ног до головы залитая солнцем. Слепящая полоса на изгибе рояля, высохшие, осыпающиеся цветы. Совершенно невозможно готовиться к экзаменам, когда учебники и тетради на полу, ручка на рояле, до рояля идти по раскаленному ковру, среди обжигающих пылинок, когда беззвучно крутятся катушки магнитофона, а в открытом окне мелькают голуби, когда из соседней комнаты – музыка, которая прерывается и игравший возникает в дверном проеме, среди распахнутых, таинственно светящихся стеклянных створок, когда простыни и тела теплые, в полумраке, зеленом от густо задернутых штор, влажно блестит уже чуть загоревшая кожа, когда произносятся впервые некоторые слова. Мы наконец засыпаем и на балконе, всю ночь открытом, отделенные от нас только шторой, воркуют голуби.
Утром, вернее, днем, проснувшись, сладостно ощутить одиночество, беззащитность комнаты перед полуденным солнцем, нащупать теплые, успевшие нагреться, пока я спала, фрукты на столике, придвинутом к кровати. Как трогательна эта любовь, недосыпания, какие-то полусумасшедшие, горячечные признания. Какой нежностью сжимается сердце при мысли, что совсем скоро он вернется с работы.
Мы сядем на велосипеды и уедем от всех. Исследуя воспоминания детства, мы обнаружим прекрасные тихие слова – Павловский посад, - и поедем по ночному шоссе, шелестящему от начинающегося дождя.
А в Москве лифт, разбуженный нами глубокой ночью, гудя доставит нас обратно в квартиру с роялем на одиннадцатом этаже, откуда видны куранты, а по ночам слышен их бой. С утра эта квартира наполнится солнцем и запомнится на всю жизнь.

Послушай, мама, тебе не стало страшно, когда я исчезла? Ведь когда-то, в какой-то момент тебе наконец должно было стать страшно? Думаю, что именно в тот день, когда, уже открывая дверь квартиры, я сказала, что не вернусь. Не было ни ссор, ни истерик. Просто твоя дочь уходила и спокойно, даже как-то дружелюбно сообщала, что не скажет куда и не даст телефона. Почему? Ты знаешь, почему. Но если что-нибудь срочное? Я буду звонить сама. Ясным июньским днем, спокойно и дружелюбно.
А может быть смутный страх появился лишь на следующий день, когда я не вернулась ни утром, ни к вечеру, и когда, один за другим, начали звонить те, у кого, по твоим предположениям, я могла быть, и вскоре стало ясно, что позвонили уже все, - ни одна твоя догадка не подтвердилась.
А потом, мне кажется, ты стала привыкать. Ты устала волноваться, и думать, и обсуждать с подругами, ты стала ждать от дочери звонков. И звонки вскоре начались и стали повторяться более или менее регулярно, а потом дочь стала даже забегать. Неожиданно появлялась на десять минут, на полчаса, в чужой одежде, фирменных маечках, джинсах, поношенных кем-то, не ею, счастливая, но по-прежнему молчащая, что-то делала в своей комнате, кому-то звонила. Ты предприняла еще одну попытку, ты в отчаянии выкрикнула, что все равно знаешь, где, у кого, и назвала имя человека, с которым, после твоего с ним разговора, дочь рассталась. Да, конечно, - равнодушно ответила дочь. А вскоре появилась неожиданно ранним утром, как никогда не приходила, выкинула из шкафа на пол все вещи, чтобы найти рюкзак и, с найденным рюкзаком, отправилась восвояси. За то время, что я не жила дома, ты как-то переменилась, мама, потому что ты молчала. Мы уезжаем в Прибалтику, на велосипедах, - сказала тебе я. И добавила: с ребятами.
Из Риги я тебе позвонила: погода хорошая и все в полном порядке.

Когда они сели в поезд и поезд тронулся, это показалось таким необыкновенным счастьем, таким чудом, будто оба  в поездах до этого не ездили. Вдруг открылась масса неведомых раньше возможностей. Но еще до открытия всех этих возможностей, словно с разбегу после двадцатилетней разлуки столкнувшись, они увидели друг друга. И теперь, разорвав первое слепое объятие, смотрели. Она – снизу, положив голову на раму открытого окна, он – чуть сверху, влюблено, сквозь. Однако стоять, не касаясь друг друга, было невозможно и вот уже, сперва осторожно проведя рукой, он сжал ее руку, и вот она, сперва чуть коснувшись, прижала щеку к его плечу. За окном стремительно кончалась августовская Москва.
Начиналась совсем другая жизнь с той минуты, как тронулся поезд. И не потому, что новое ждало впереди, просто старого не было вовсе. Ничего не было, поезд, тронувшись, перерезал, начиналась жизнь. Все можно было вспомнить – и как, собираясь, бегали по квартире, за пять минут до выхода укладывали рюкзаки, как мчались на велосипедах до вокзала или, двумя днями раньше, как были неубедительны, как ни о чем не могли рассказать купленные уже билеты, или, еще раньше, те четыре экзамена, что она сдавала, звонки из автомата рядом с Университетом – о, как много можно было бы вспомнить и подробнейшим образом рассказать, и все-таки сейчас этого не было.

Пыльная дорога ответвлялась от шоссе, сворачивала в скопище разнообразных домиков. Белые, одноэтажные, усаженные розами, серого камня, почти полностью скрытые вьющимся по стене виноградом, дома с круглыми окошками, с крылечками, верандами… Посмотри туда, вперед, - сказал ты. – Что это там? Там, впереди, между двух наметов песка, увенчанных соснами, было море. Я скакала по песку, на ходу снимая босоножки, дергала тебя, призывала смотреть, слушать. Послушай, ведь я не видела моря целых два года! Мы шли вдоль моря по пустому песчаному пляжу мимо маяка, а потом той же дорогой обратно, и один раз оставленные следы будто уже давали право на это место, делали его нашим.
Все получается чудом. Первый же встречный указывает нам комнату, которую можно снять. Очутившись в этой длинной светлой комнате на втором этаже только что построенного дома, мы тут же бросаемся друг к другу, вкладывая в поцелуи весь жар впитанного за день солнца.

Мы живем здесь, никого и ничего не помня. Два дивана стоят друг напротив друга в разных концах нашей длинной комнаты. Тот, на который мы легли, оказывается страшно скрипучим. Он визжит и скулит, и в лад ему начинает поскуливать за дверью хозяйский щенок, овчарка-подросток с тонкой талией и большими стоячими ушами. Мы перебираемся на другой диван. Окна распахнуты, в них бьются легонькие занавески, и вскоре мы просыпаемся, чтобы отразить нападение комариных полчищ.
Круглыми сутками пустующий берег (ведь это просто поселок, все курорты остались позади), жара, бьющая в уши, провозглашаемая разноцветными кузнечиками, притихшее море, в которое мы, мгновенно освоившись в безлюдных этих местах, лезем нагишом; поездки на велосипедах по бесконечному пляжу, по самой кромке воды, доставая босой ногой, нажимающей на педаль, до приподнявшейся волны; черничное изобилие тянущегося вдоль моря леса, которое заманивает все дальше и дальше от брошенных наземь велосипедов. Ужины по ночам с твоими знакомыми, с их неуезжающими гостями, на веранде белого домика, розы, все цветущие и цветущие вокруг него, огромные розовые кусты, в которые мы небрежно выплескиваем остатки чая и воду из посудного таза. Ваши разговоры о музыке и музыкантах, погружающие меня в совершенно новый мир – мир бесталанных победителей конкурсов и непоправимо, неутешно расстроенных гастрольных роялей, мир …,мир Рахманинова и Гульда. А наутро – сплошь спаленные солнцем тела, и, все равно, море, и делегация хозяев и соседей, пришедшая знакомиться с моей крысой. Смуглая белокурая пожилая женщина, которая берет Криса на руки, кладет его на грудь, гладит по прижатым ушам и зажмуренным от удовольствия глазам и воркует над ним: журка, журка, журка… Так оказывается, будет по-латышски крыса.
Мне восемнадцать, и у меня никого нет. Тебе двадцать семь, у тебя жена и сын. Наше первое лето одаряет Прибалтику небывалой жарой, и никто не знает, где мы.

Вижу Тракайский луг. Твоими глазами? Нет, твоими руками, ловящими кузнечиков. Объяснение разницы между кузнечиком и кобылкой. Твоя сосредоточенная охота за солидно стрекочущим, осторожно замолкающим кузнечиком. Мои прыжки на разлетающийся с веселым звоном ворох кобылок. Ус пойманного кузнечика поперек твоего пальца. Сам – в кулаке. Посмотри! Темная щель межладонья, в которой ничего не видно. Перехват за лапки, за согнутые коленочки. Какой огромный! Какой красавец! Куда моим кобылкам… Тракайский луг – твоими руками, помнящими цепкую щепотку кузнечика в кулаке.
Переходя в лес. Твоими ногами, ворошащими хвою и землю, твоими руками, освобождающими из покрытой травой землянки гриб. И рядом – другой. И еще. А я совсем не умею искать. Я их только нюхаю, тобою собранные. Заворачиваю подол, моих рук не хватает, твои собирают. Похлопывают по земле. Через пригнувшуюся траву земля прижимается, ладонью к ладони. И вдруг навстречу вырастает, заполняет вогнутость кисти. Все пальцы должны быть над клавиатурой, мягко согнуты, округло, представь, что ты держишь яблоко. Сверху. Представь, что ты за шляпку держишь гриб. Белый. Или, ладно, подберезовик. Ножка гриба опускается к клавиатуре, роняет с тонких белых гиф комочки черной земли на блестящие клавиши, на широкие ленты травы.

1984 г.