Эффект присутствия

Опубликована под названием «Звезды и туманности класса «Б» или Кого мы вспомним через пятнадцать лет» в газете «Первое сентября» № 68, 27 июня 1998, Москва : 6


Оленька Павлова пришла в наш 9 «Б», села за парту рядом со мной и начала молчать. Впрочем, о том, что зовут ее Оленькой, мы не знали. Мы переросли классы, в которых новенький торжественно вводится в начале урока, когда все уже сидят на привычных местах, и завуч, держа руку у новенького на плече, сообщает, что вот этот Миша или эта Катя теперь будут учиться с нами, чтобы мы познакомили его с нашей школой и не обижали. Потом завуч уходит, оставив Мишу или Катю на растерзание – таков ритуал. Но Оленька вошла сама, никто ее не представил и не заметил. Школа была старая, и ученики в ней особо не менялись. Так и учились, с первого по десятый, жители окрестных домов и дворов, замкнутым миром, где привязанности и вражда устанавливались не один год, где общие воспоминания начинались еще до семилетнего рубежа и включали, бывало, рассказы пап и мам о их влюбленностях и хулиганствах в этой самой школе. В такой мир никакие новенькие, если и появлялись, проникнуть не могли и то, что они тоже учатся в нашем классе, вспоминалось разве что при поименной проверке по журнальному списку. Для них всегда находилась свободная парта, через них передавались записки, через их головы договаривались о встречах. Ничего не изменилось и в девятом, когда новеньких разом стало почти столько же, сколько нас.
Незадолго до своего 100-летнего юбилея наша школа вдруг стала специальной – биологической. Мы событие проигнорировали. Никто не убоялся расширенной программы по биологии, предстоящих таинственных практик, никто не ушел и вообще – школа была наша, а это – внешнее. Зато со всех концов Москвы начали появляться дети, которых биология интересовала. Они толпились на первом этаже перед кабинетом директора и на втором, перед кабинетом биологии, а мы стремительно неслись мимо: на пятый – в актовый зал, на чердачную лестницу – покурить, во двор – на волю.
Когда осенью мы вернулись в школу, выяснилось, что новеньких у нас больше десятка. Тут уж каждому свободной парты было не найти. Они рассеялись по классу, но, не став «нашими», почему-то и своего сообщества не организовали. Не то были очень уж разные, не то рядом с нашей, почти семейной сплоченностью, ничто не казалось прочным. Но как-то они все-таки жили, как-то там общались между собой, разговаривали на переменах, вместе шли в буфет и до метро. А Оленька Павлова была одна и, казалось, ни к кому не стремилась. Иногда читала книжку, иногда глядела в окно, и все как-то тихо, незаметно. Она часто болела, но до ее отсутствия, как и до появления в классе, никому не было дела. Училась она средне, часто говорила, что не готова, даже не пытаясь посмотреть в открытый на нужной странице учебник. Если же отвечала, то так тихо, что даже самых гуманных учителей выводила из себя, а на их гневные окрики только краснела.

А Галочка была всегда – с первого класса. И среди всех нас, стареньких и новеньких, была самой яркой, самой красавицей. Доброй, простодушной, всеми любимой красавицей, что уже редкость. Сияли в улыбке ослепительно белые зубы, огромные глаза всех без разбору согревали густым темно-вишневым светом, и кожа в любое время года казалась смуглой от какого-то внутреннего, природного жара, будто Галочка только что вдоволь напеклась под солнцем или у раскаленной печки. Чисто физически, анатомически, скажем так, выглядела она самой взрослой из нас. И одевалась по-взрослому, дорого и красиво, родители были какие-то высокопоставленные, привозили вещи из-за границы. Но вся эта внешняя взрослость и солидность начисто отменялась совершенно ребяческим отношением Галочки к себе и к миру. Она все время радовалась любой ерунде, резвилась, как юный щенок, и от одного взгляда на нее поднималось настроение. Или обижалась – тоже на ерунду. Она могла так реветь из-за двойки, что ты начинал чувствовать себя последней сволочью, будто позволил обидеть беззащитного ребенка.
Училась она кое-как, весело списывала, не вдумываясь повторяла подсказки, а если их не было – спокойно стояла у доски молча и, по-моему, учителя тоже невольно и тайно ею любовались. Но обычно подсказок было в избытке, ей хотелось помогать и все наперебой помогали.
Ничем, кажется, Галочка всерьез не интересовалась и не увлекалась, но скучно с ней никогда не было. В девятом классе многие уже как-то определились в жизни и горячо рассуждали – кто о биологии, кто о живописи, кто о комсомольско-партийной карьере. А Галочке было равно интересно все, она не делила жизнь на специальности.
Про Оленьку Павлову говорили, что она занимается верховой ездой. Да, именно так – про нее говорили. Кто? Не знаю. Ходили слухи. Сама она ничего не говорила. Ни о чем. Только рисовала в тетрадках лошадей.
Наверное, надо еще объяснить про наш класс. Разделенность на стареньких и новеньких была, это так, но ни те, ни другие не жили одним дружным коллективом с общими заботами и интересами. Было много мелких группочек, которые в повседневной жизни почти никак не пересекались. Одни были утонченно-интеллигентные, рассуждали о поэзии, ходили на выставки, ностальгировали по книжному прошлому. Другие постоянно где-то напивались, попадали в милицию, делали аборты. Были и какие-то сухие, будто вовсе лишенные эмоций, на годы вперед рассчитавшие будущую карьеру. И все-таки, при всей разности интересов и поводов для презрения («она даже не знает Цветаеву», «она даже курить не умеет»), сплоченность была.
Однажды я принесла в школу крысу. Свою, домашнюю, не помню почему, мне надо было взять ее с собой. Я сидела на первой парте, и любознательное животное обнаружило свое присутствие как раз перед той учительницей, которая панически боялась крыс. Меня выгнали с урока, но этим дело не ограничилось. На перемене учительница потребовала немедленного удаления мерзкого зверя из школы. Я растерянно стояла в коридоре, крыса сидела у меня на плече, учительница наступала с громким криком, и я потихоньку пятилась. И вдруг между нами возник класс. Весь, целиком. Они стояли молча, смотрели на учительницу, и я поняла, что мою крысу в обиду не дадут. Старенькие и новенькие, те, кто боятся крыс и кому на все наплевать, и даже те, с кем я за год не сказала двух слов. Учительница, надо отдать ей должное, была умной женщиной. Она развернулась и ушла, и никакого продолжения история не имела.
Была ли в той, ставшей на защиту крысы, толпе Оленька? Не помню. Наверное, была. Она принимала участие во всех мероприятиях, была старательная девочка, но я не помню ее ни на одном. Галочку помню ясно. Даже если ее не было. Такое было у нее свойство: ее яркое присутствие виделось везде, без нее невозможен был наш класс.
И когда мы готовили школьный вечер к 9 мая, она тоже была. За целый месяц, в начале апреля нам дали задание подготовить этот вечер вместе с ключами от актового зала. Двадцать пять дней мы валяли дурака: старательные учились, хулиганы напивались, прочие доламывали в зале старенький рояль. На двадцать шестой день, точнее, ночь, мы, просидев до утра, написали сценарий. За три дня отрепетировали придуманный спектакль – сложное сценическое действо с музыкальными и поэтическими вставками, костюмированными сценами военных будней и сложными спецэффектами. Очень уже немолодой диктор Левитан жил в доме рядом со школой. Мы направили к нему делегацию, и он записал нам на магнитофон объявление войны. Спектакль произвел фурор. Галочке очень шла гимнастерка, и, когда на сцене мы изображали девушек в землянке – ребячливых, несмотря на войну и суровых, несмотря на молодость, - и звучала, естественно, песня «Землянка», то на сцене действительно становилось тепло. От присутствия Галочки, от ее негасимой любви.

Понимаю, что примеры сплоченности у меня выходят какие-то несерьезные, неубедительные – крыса, спектакль… Наверное, если бы жизнь ограничилась ими, мы выросли бы другими людьми.

Когда Игорь упал с лестницы, ребята несли его до больницы на руках. Дело было в старом доме без лифта, с широким колодцем между витками лестницы. Потом долго разбирались, зачем ребята оказались на этой лестнице, пили они там или нет, что пили, и почему Игорь полез через перила, но какая разница – зачем и почему? Со стороны колодца была натянута сетка, и он на нее встал. Говорили еще, что он уронил туда перчатку и хотел достать. А если ничего не ронял, что это меняет? Ему было 14 лет, этаж был четвертый, дом старый, сетка ржавая. Он упал в лестничный пролет. Когда ребята сбежали к нему, он был жив, и они понесли его в больницу на руках. Не очень-то близко, и была зима. Они не думали, что можно вызвать скорую и возможно ли выжить после такого падения, просто несли.
Игорь прожил еще три недели в больнице. Врачи не понимали как, у него все внутри было разорвано и сломано. А мы все три недели на что-то надеялись, все казалось, что если не сразу, если до сих пор живет, значит – поправляется. К нам ходила милиция, и учителя вызывали тех ребят, что были с ним, вместе и по одному, выведывали, что они делали на той лестнице, чуть ли не поминутно, и под Новый год были первые в нашем классе похороны.
Игоря хоронил весь класс. Он вовсе не был общим любимцем, каким-нибудь выдающимся красавцем или умницей, обычный мальчик, средний. Но на похоронах все группочки исчезли, растворились друг в друге, и появился один класс с одним общим горем.

За все школьное время мы очень редко собирались вместе. Только 25 мая, на последний звонок, мы всем классом оказались на Патриарших. Было уже по-летнему жарко, плыл черный лебедь, цвели тюльпаны. Кто-то вспомнил, что рядом живет учительница – та самая, которая боялась крыс. Мы стали рвать тюльпаны охапками, прямо с клумбы, и патриаршие старушки смотрели на нас, онемев. Потом засвистел милиционер, и мы побежали всем табуном, перескакивая через ограды, к дому нашей учительницы.
Если она и была растрогана, то хорошо скрывала это. Мы расселись по диванам и стульям, а тюльпаны расселись по вазам и банкам (их было страшно много, ваз не хватило), со всех сторон нас окружали их тугие красные головки. Учительница предложила нам закурить, и оказалось так трудно взять сигарету при ней, осознать, что мы больше не в школе, все, конец, мы сами по себе.
Класс рассыпался на группочки, они тоже рассыпались. Каждый ушел во что-то новое, свое. Говорили, что Оленька поступила в Ветеринарную академию, хотя откуда знали, с ней ведь никто не общался. Галочку родители пристроили во что-то престижное, экономическое, что ли. Думаю, ей было все равно, где радоваться жизни и наверняка ее там тоже все любили. Еще говорили, что мама Игоря родила второго ребеночка. Слухи ходили как-то сами по себе, мы ни разу не собирались всем классом. Просто многие еще жили рядом, в орбите школы, и часто встречались на улицах и в магазинах.

Мы собрались снова ровно через два года после окончания школы. Почти все уже учились в институтах, многие женились и повыходили замуж, некоторые даже успели обзавестись детьми. Но по большому счету никто не изменился, все были совсем такие же – молодые, здоровые, преисполненные планов на будущее. Да и что такое два года после школы? Девятнадцать лет, большие дети. Мы собрались хоронить Галочку.
Снова был жаркий май и пыльный июнь, новые десятиклассники ходили с колокольчиками последнего звонка, сдавали выпускные и готовились к вступительным, а Галочкина подруга выходила замуж. Накануне свадьбы они поехали за город на машине – красивые благополучные дети состоятельных родителей. Их было четверо: невеста с женихом и Галочка со своим парнем, свидетели. Наверное, они выпили, свадьба ведь, в сущности, уже началась. И где-то на трассе – веселые, усталые, вся жизнь впереди – врезались в грузовик.
Я не знаю подробностей. Теперь я даже не знаю, знала ли их тогда. Память, снисходя к чувствам, избавилась ото всех деталей. Остался только дивный июньский рассвет, навстречу которому они мчались, и мгновенная смерть, как та, что желают любимому в песне, которую мы пели со школьной сцены 9-го мая. Из четверых выжила только невеста, но она осталась инвалидом. Может быть, мгновенная смерть была последним даром Галочке от всегда щедрой к ней жизни? В любом случае, на нашу долю осталось немного: поплакав, постояв на кладбище, посидев на поминках, мы вернулись на свои пути.

Пятнадцать лет после окончания школы – срок, за который школа утрачивает реальность. Стоит, никуда не делось старое здание в тихом переулке, и даже случается проходить мимо. Но, как ни силишься возбудить память, подстегнуть живое чувство («Это моя школа!»), она безнадежно вливается в ряд соседних фасадов. Пятнадцать лет после окончания школы – срок, за который успеваешь осознать время и возраст. Школьный форменный фартук зачем-то хранится в шкафу и, обнаружив его несхождение на талии, диву даешься: «Почему? Ведь я такая же, ничего не изменилось!» Ничего не изменилось, только у сына кроссовки одного со мной размера… Через пятнадцать лет единственное, что остается от школы – иллюзия своего недавнего пребывания в ней.
Так я думала, но оказалось, что остается еще кое-что. Через пятнадцать лет после окончания школы, через тринадцать – после похорон Галочки вдруг снова возник наш класс. Собрали всех те, от кого меньше всего можно было этого ожидать. Не мы – романтики, говорившие высокие слова, а почему-то они, те, что пили-гуляли и говорили тогда все больше матом. Нас, забывших, поменявших фамилии и адреса, разыскали, обзвонили, собрали.
Я сомневалась до последнего дня: идти или не идти? Ведь все давно в прошлом, не осталось никаких связей. Вдруг стало страшно, что не смогу узнать лица, вспомнить имена. В поисках решения долго разбирала пыльные антресоли, искала школьные фотографии. И только когда среди наших детских лиц улыбнулось (шире всех!) Галочкино лицо, поняла, что пойду обязательно.
Квартира клубилась табачным дымом, звенела именами, глянцево блестела фотографиями. Интересно – фотографий жен и мужей почти не было, сплошные дети и звери. Супруги, с которыми было прожито по десять лет, молча и точно были почуяны здесь чужими. Исчезло расслоение на группочки, на стареньких и новеньких. На каждый звонок в дверь бросались гурьбой встречать, и висли на шее, и целовали, и засыпали вопросами ничуть не изменившиеся мальчишки и девчонки. Искренность интереса и жар любви к каждому были равными, все границы стерлись. Я не знала раньше, что мы такие родные.
Невероятно, но собрался почти весь класс. Не было только живущих за границей, умерших и Оленьки Павловой.
О ней вспомнили не сразу. О ней вообще бы не вспомнили, если бы не школьные фотографии. Она оказалась единственной, кого дружно не узнали. С искренним изумлением (обнаружение инородного тела в насквозь изученном родном доме): «А это кто?» Чей-то неуверенный голос: «Кажется, Оля Павлова?» Все, дружно: «А кто это?» Ни по имени, ни в лицо, никак, нигде.
А Галочку – не вспоминали. Мы просто сидели одним большим кругом и по очереди рассказывали, кто как прожил эти пятнадцать лет. И очередь дошла до Галочки. На улице быстро темнело, был декабрь, света мы не зажигали, и все замолчали, в полумраке слушая Галочку. А потом кто-то из мальчиков сказал: «Какие у нее красивые губы!» В его голосе не было горечи потери, не было отчуждения, с которым говорят о давно ушедших, только живой жаркий восторг перед такой красотой. Никто не удивился, что он говорит в настоящем времени.

Наша учительница – та, что боялась крыс и любила тюльпаны, - отмечала галочками в журнале присутствующих учеников.

1997 г.