Десятая муза

Десятая муза.

Когда трескучая, захлебывающаяся ядом интриг, едкая как щелок, парижская жизнь надоедала до мигрени, и на очередном заседании Конвента хотелось честно и откровенно высказать в напудренную физиономию все, что в душе накопилось, он седлал коня и ехал за город, добираясь по холмам до старого особняка с тусклыми витражами, чудом уцелевшего от якобинского разгрома.
Впрочем, нет, не чудом.
Уж он-то знал причину, и всегда, подъезжая к кованной ограде, невольно придерживал жеребца, переводя на шаг, словно боялся спугнуть воспоминания. Вороной андалусиец-полукровка сторожко шагал по бурым, поздней осенью пахнущим листьям, вытягивал шею. Звенели цепочки мундштука. Всадник задумчиво подобрал повод – вспорхнувшая в бузину сойка издевательски хохотнула, сверкнув стальными крыльями.
- Какого черта? Это было оправдано, - он тряхнул гривой, отгоняя мысли о Лионе. Не удалось.
- Уж точно, твои визиты всегда оправданы, - переплетя руки среди чугунных узоров, на гостя весело смотрел хозяин. Волна небрежно отброшенных серебряных кудрей, вокруг чеканных линий фарфорового лица, прямой взгляд светлых глаз. – И оттого я еще сильнее тебе рад, ну кто еще может сваливаться на голову столь нахально? Только дорогой Жан-Мари! – он говорил с легким южным акцентом, почти незаметным, но после лающих нормандских и центральных говоров, эта еле ощутимая неправильность только придавала речи очарование.
«Ты лукавишь – у тебя давно не бывает гостей… все те, с кем ты мог охотиться верхом или проводить вечера, давно уже на гильотине, мсье видам, и их поместья опустошены. Я видел такие разгромы, более чем достаточно, видел обезлюдевшие особняки и разрушенные парки – разве виноваты были изуродованные статуи нимф, что ими любовались аристократы? Да и сами дворяне – много ли среди них было настоящих подонков, достойных гильотины?»
- Эй, ну что застыл, как девица перед исповедальней? – молодой человек лязгнул створом ворот и подхватил жеребца под уздцы. Тот затанцевал, нервно закладывая уши, и Колло улыбнулся.
- Осторожнее, Дженнаро – он нравный, с сумасшедшинкой.
- Как и ты, дружище, как и ты… - видам быстро глянул в глаза Жан-Мари снизу и чуть свел брови. – Прах и пепел, не хотел бы я знать, что ты видел за время своей отлучки, но это не имеет значения… Жоффрей приготовил скромный ужин, и я буду рад разделить его с тобою.
Колло спешился, и Дженнаро передал поводья старому слуге в вытертом колете – поцокав языком, тот принялся водить коня по плитам дворика взад-вперед, восхищенно покачивая головой.
- Роскошный зверь… сам де-Нестьер немало бы отдал за такого красавца. Где ты отыскал подобное чудо?
- В Лионе… - нехотя выговорил Колло. Видам смотрел на него сияющими глазами; сказать, что Дженнаро был равнодушен к политике, значило не сказать ничего – Жан-Мари знал, что политика и Дженнаро существовали в разных мирах.
Теперь, когда Жан-Мари и провансалец стояли рядом, был еще более заметен их контраст – высокий, черноволосый и кареглазый Колло, с расстегнутым, несмотря на промозглый ветер, воротником и щегольски повязанным на поясе, шарфом-триколором, в высоких сапогах с гардкротами, и некрупный, по-мальчишески гибкий Дженнаро, в старорежимном черном камзоле с серебряным шитьем, и пышным жабо, кюлотах и чулках цвета темного свинца. Опустив глаза, видам легко коснулся затянутой в перчатку руки, и взбежал по ступеням.
- Остальное – за ужином, друг мой!...

… Кто его знает, как сложилась бы судьба Дженнаро Танкреди, выпускника Сорбонны, если бы на самом излете зимы, серым слякотным утром, семь лет назад, его не позвали к руководителю театральной труппы. Причем Большой Фил, один из актеров, действительно выдающегося роста и совершенно обратного ума, сделал это в высшей степени оригинально – просто сгреб выходившего из прозекторской анатома, и потащил его как непутевого котенка, невзирая на сдержанное возмущение.
- Прах тебя побери, идиот, я НЕ лечу людей! Я прозектор, понимаешь? – шипел Дженнаро. - Вот если б твой начальник издох, тогда дело другое, тогда пожалуйста… отпусти, дубина, у меня три вскрытия было, и я устал как почтовая лошадь!
Сапоги Большого Фила оставляли глубокие следы во влажном февральском снегу, пока он грузно топал, одними ему ведомыми путями по кривым улочкам, и, наконец, вышел к пожилому доходному дому, близоруко щурившему три ряда окошек.
- Идиот. Мог же воротник оторвать, дубина, - философски заметил Танкреди. – Я бы из тебя тогда эту сумму скальпелем вырезал, рожа разбойничья. Ну давай уж, веди…
Большой Фил втолкнул анатома в одну из квартир первого этажа, ухитрившись остаться снаружи. И, как секундой позже понял Дженнаро, проявил редкую предусмотрительность.
- Это еще что? – полусидевший в кресле среди совершенного беспорядка (раньше анатом и не предполагал, что так весело и непринужденно можно переворотить комнату) мужчина в шелковом халате поднял голову, в анатома впились горящие карие глаза. – Кого притащил этот ублюдок, этот отпрыск минотавра? Вы кем вообще будете? – он запустил руку в разлохмаченную шевелюру цвета воронова крыла, пристально озирая Танкреди.
- Танкреди, видам ди Силва, выпускник медицинского факультета Сорбонны, и прозектор местной больницы, - вскинул подбородок Дженнаро. – Первый год работы.
- Прозектор, говоришь? – прорычал сидящий. – Да чтоб меня… да чтоб ко мне… анатомы притрагивались! – он неожиданно рассмеялся, совсем не зло, и махнул рукою. – Ну, Фил в своем репертуаре – захоти я починить бюро, парень бы гробовщика притаранил…
Взмахом руки он указал на соседнее кресло.
- Садись, давай. Не буду я испытывать судьбу, видам Танкреди. Или ты только мертвых режешь, живые кусаются?
Опустившись в продавленное кресло, Дженнаро с интересом изучал лицо своего  первого пациента: красивым этого мужчину назвать было нельзя, но резкие, словно высеченные черты лица вкупе с собственными непослушными волосами и волчьим разрезом глаз, придавали ему некий диковатый шарм. Несколько оплывших свечей бросали желтоватый свет на загорелую кожу; впрочем, в вырезе воротника она сохраняла светлый оттенок. Крупный и хорошо сложенный, хозяин был куда выше и сильнее изящного, как фарфоровая статуэтка, видама, но без грубости, и сейчас, упершись подбородком о пальцы, разглядывал анатома с легкой иронией.
- Что случилось-то? – придавая голосу профессиональную небрежность, поинтересовался Танкреди. Тот попытался повернуться на голос и скривился.
- Нарыв, мать его… продуло спину. Вскрыть сможешь?
- Только-то? – с облегчением выдохнул Дженнаро. – Ну разумеется… у нас в Сорбонне это каждый первокурсник проделает. Давайте, ложитесь. Ну и…
- Да, - хозяин поднялся и небрежно сгреб на пол с кровати книги, пару тарелок и черновики.
- Как к Вам обращаться-то?
- Колло.
Он сбросил халат; следом на кучу одежды улетели кюлоты. Заметив, как анатом отвел взгляд, усмехнулся:
- Неужто на трупы не насмотрелся, юный видам?
- То наука. Искусство, если будет угодно, - пунцовея, ответил Танкреди, роясь в чемоданчике. – Ибо, постигая тайны человеческого тела и законы его, мы приобщаемся к прекрасному…
- Ну-ну…Искусство, говоришь? – Колло растянулся поверх покрывала. – Насколько я знаю, муз у нас девять, и за анатомией ни одна не числится… Ай!
- А абсцесс и правда породистый, - сообщил Дженнаро, вытирая ланцет о свисающий край покрывала. – Вот сейчас повязочку наложим, и оно будет потихоньку заживать. Я уж молчу где Вас так угораздило.
- И правильно молчишь, - Колло не собирался набрасывать халат; полуобернувшись, он следил за руками видама, словно танцующими над его кожей, и не подозревал, какие бури скрывались под профессиональной невозмутимостью прозектора.
Танкреди действительно первый раз видел вблизи мужчину, и это немало нервировало – прежде он любовался статуями, что в избытке обнаруживались в земле Прованса, и их совершенство, холодное и неживое взывало лишь к разуму, в прозекторских было что-то завораживающее, но тоже скорее из области погони за истиной, он не солгал директору труппы, но сам Колло… это было намного прекраснее статуи, потому что он жил, и Дженнаро, как зачарованный смотрел на игру света и тени на мышцах, механически шепча их названия по латыни, на западинки под кожей, на узкую талию и выпуклые ягодицы… не удержавшись, самыми кончиками пальцев коснулся поясницы над повязкой.
- Проверяю чувствительность, - не дожидаясь вопроса, сообщил анатом. – Не больно?
В глазах Колло плясали чертики.
- Черт подери, ставлю недельный доход против единственного твоего сантима, что ты девственник, юный анатом!
Танкреди кинул ланцет в чемоданчик и поспешно спасся бегством. Глухо клацнула разболтанная дверь.
- И денег не попросил, - удивился директор труппы.
Естественно, на следующий день Дженнаро появился вновь –с кучей извинений, которые бормотал с глазами нашкодившего эпаньоля, и бутылкой доброго сотерна. Такой подарок Колло оценил, и они до ночи сидели в ералашистой комнате, причем, что особенно удивило Жан-Мари, пил провансалец немного и не хмелел, а лишь становился задумчивее. Наконец, решительно отодвинув полупустой бокал, он поднял взгляд.
- Это… было прощание, Колло. Я знаю Вас всего два дня, но отчего-то… в общем… я даже рад что меня притащил сюда Большой Фил. Я кое-что понял.
- Прощание? Ну да… мы не собирались здесь задерживаться надолго.
- Я не про труппу. Мой дядюшка умер, и я возвращаюсь в поместье. Конец практике, - грустно улыбнулся видам.
- И ты жалеешь?
- Да. Прозекторская, тишина и покой – это хорошо, но когда вдруг судьба сгребает тебя за шкирку и показывает новый мир это куда лучше. Даже если ты устал за ночь как почтовая лошадь после трех вскрытий.
- Не знал что почтовые лошади подрабатывают в моргах, - неожиданно для себя Жан-Мари протянул руку и взъерошил шелковистые пепельные кудри. Дженнаро улыбнулся. – Но я и правда рад нашему знакомству, тем более что нарыв уже и не болит. Можно в путь!
Видам поднялся одним упругим движением, и вдруг выхватил из-под бутылки наполовину исписанный лист.
- Ага, Шекспир… Здесь ошибка в английской глагольной форме… надо вот так, - черкнул несколько строк карандашиком. – Точнее передает смысл.
 И – исчез в чернильных февральских сумерках.
Колло дотянулся до листка, поднес к самой свече – она чадила, потухая. Напрягая зрение, разобрал мелкие буквы:
«Я знаю, десятая муза есть. Благодаря Вам».

И черт бы его побрал, маленького видама с глазами цвета осеннего хрупкого льда, но когда набатом грянул Террор, и поднялись расправы с аристократами, Колло, тот самый неукротимый и неустрашимый Колло, раз и навсегда вычеркнул из списков имение Танкреди и саму его фамилию вымарал, где смог. Чтоб не стало соблазна. Чтоб никто не покусился на жизнь пепельноволосого провансальца, чтоб Сансон не бросил его в объятия Железной Девы. Не стало Дженнаро для закона, и сам видам о сем не ведал, мирно проводя дни под Парижем, за чтением анатомических трактатов и выписанных из Лондона атласов братьев Гёнтеров.
- Я хочу, чтоб ты жил, дурачок, - сказал ему Жан-Мари в первый приезд, когда счастливый Дженнаро плакал от радости в его объятиях. – А жить ты будешь, только если из поместья и носа не высунешь, уж извини…
А тот смеялся и звал дорогого гостя в галерею, где со стен тянули шею безумные кони Сальватора Розы и драконы Уччелло… Колло любил эти встречи – поместье ди Силва оставалось оазисом «старого режима», хрупким и трогательно-доверчивым, нереальным как истертая гравюра на пожелтелой шуршливой бумаге, так было несколько лет и трудно сказать кто более жаждал этих встреч – хозяин или гость.
Но сегодня… сегодня был совсем другой день, и под выцветшими витражами молчал Жан-Мари – Лион разделял их, реки крови и картечный визг. Дженнаро не ведал о том, и спокойно ковырял вилочкой бараний рулетик с артишоками, пока Жан-Мари пил, пряча взгляд – он не мог забыть, не мог рассказать об этом здесь, под потемневшими картинами Ридингера, в окружении рыцарских лат и чучел редких зверей со стеклянными глазами. Он пил и не мог опьянеть.
Ах, Лион, Лион… город, где меня освистывали, город лицемеров и предателей, мелких, с двойным дном, душонок… я промчался по твоим улицам на вороном коне, и впервые мне был приятен страх на лицах – ах, сволочи, видели триколор? Видели комиссара Конвента? Жрите свой страх, давитесь им как кляпом, опускайте головы – я произнесу приговор и буду вдыхать запах свежевскопанной земли, смешанный с духом крови, когда солдаты наведут на вас карабины! Дышите страхом, все, аристократы и торгаши, виновные и честные люди, старики и юнцы – мой жеребец будет ступать по вашим телам, и это еще одна роль!
Тогда я не стыдился…И хмелел.
Но – было пробуждение. Путь в Париж и светло-прозрачный взгляд Дженнаро.
Он жив, Жан-Мари, и он сидит передо мною, он жив благодаря мне… но что, если бы в мое отсутствие какому-то другому комиссару случайно попалась на глаза эта вилла? И видам кусал землю, захлебываясь болью, в луже крови, как корчились безвестные лионцы, что тогда? Как бы ты жил дальше, помня о той сумасшедшей ночи, когда не было ничего и тем не менее, было все, о строчках свинцового карандаша и осторожном прикосновении к коже? Зная, что больше неуда приезжать, а, Жан-Мари? А ведь эти лионские парнишки хотели жить так же как хочет видам, и он сидит, касаясь губ крахмальной салфеточкой, и ни черта не знает о крови, от которой ты никогда не отмоешься…
Расскажешь?
Или, продолжая прятать взор, будешь бормотать всякую чушь, стремясь поддержать разговор, и напрочь разрушишь доверие пустой ложью? Ложью, во спасение шкуры – а нужна ли она тебе без Дженнаро, будем честными сами с собою? И нет сил молчать, и не приходит забытье.
Теплые пальцы ласково коснулись щеки, скользнули вниз к шее. Колло поднял взгляд – Танкреди стоял совсем рядом, пристально глядя на него, чуть склонив голову. Серебристые локоны струились, обрамляли лицо. Статуэтка живая, подумалось комиссару Конвента, хрупкий фарфор человеческий.
- Жан-Мари…
Уйти он не мог. Он мог только смотреть в прозрачные глаза под темными ресницами. Кровь и острый запах пороха, темные резные панели и мягкий голос – разные жизни… Жизни разные, а он один, и рвется между двумя мирами.
- Дженнаро. Ты даже не знаешь…
Он схватил руки видама, ощутив тонкие запястья в воздушной пене кружев и сжал, привлекая Танкреди к себе, увидел его лицо близко, горячее дыхание.
- Ничего не говори. Думаешь я не вижу, как тебе плохо, через горнило какого ада ты проходишь там, куда мне нет пути? Я ж не за себя боюсь, прохвост милый… в Париже потоком идут казни, кто вчера был на коне, сегодня уже под копытами, и я не нахожу себе места этими долгими ночами.
- Дурак. О себе думай, хвала Верховному Существу, я не отягощен титулом, - попытался отшутиться Колло.
- А казненные в прошлом году обладали титулами? – горько усмехнулся Дженнаро. – Ты знаешь, я только анатом и никогда не лез в политику, но Франция больна, она сошла с ума, и я не хочу чтоб ты стал следующей жертвой!
- Кто я тебе? – Жан-Мари резко поднялся, выпустив ладони видама. – Убийца, гроза Лиона, где были казнены двести таких, как ты, слышишь? Двести! Ты получал образование, чтоб спасать жизни, а я сейчас убиваю… и, честно сказать, в нашей стране второе ремесло почетнее.
Он ожидал чего угодно – крика, пощечины, презрительного молчания… но очень медленно Танкреди обвил руками шею Колло и шепнул на ухо:
- Бедный мой…
Тихо заплакал, и ледяной ветер прошелся по позвоночнику Жана-Мари, когда понял: слезы – о нем.
В бессонной тишине равномерно цокали высокие напольные часы, словно рысак отбивал темпы; правая передняя – левая задняя – левая передняя – правая задняя… гулко и мглисто в зале.
- Ты… не презираешь меня? Прах тебя побери, Дженнаро, не молчи!
Видам поднял голову – светло и шально блестят зрачки.
- Дурак здесь ты, а не я, дорогой прохвост. Разве может презирать тот, кто…
Ладонь Колло легла ему на губы.
- Я ничего не желаю слушать. Н-не продолжай.
Не веря себе, он снова, как в ту самую ночь, взлохматил локоны видама, а Танкреди, сощурившись, ткнулся носом в вырез ворота.
- Ты так и не понял? На кого же я потратил бутылку любимого вина… все надеялся, что один актер кое-что заметит, и…
- И? – с улыбкой повторил Жан-Мари. Дженнаро вскинул сияющие глаза:
- И, наконец, моя десятая муза объяснит, для чего нужны живые люди!

… Он осторожно гладил грудь Колло, дрожа то ли от непривычного ощущения наготы, то ли от новизны самой ситуации, но на шелковых простынях огромной фамильной кровати провансалец чувствовал себя неловко и теснее прижимался к Жану-Мари, будто желая запомнить, запечатлеть его каждой клеточкой тела, робко и целомудренно.
- Как щенок к мамке, право слово, - Колло погрузил пальцы в пепельную гриву и любовался ее переливами. – До сих пор, поди, женщин не знал…
- И мужчин, - шепнул Дженнаро, впиваясь поцелуем ему за ухо.
- Щеночек… - руки Жан-Мари скользнули по его телу, заставив выгнуться в истоме. – Смотри, учись, пока я рядом – нет, кому сказать что под Парижем почти в тридцатник можно остаться девственником, засмеют же!
- Мне двадцать шесть, - Танкреди игриво цапнул его за плечо, перекатился на бок  - большой игручий щенок.
- Возраст скидывают шлюхи с рю-Лоретт, тебе еще рано, - в лунном свете тело видама казалось полупрозрачным, призрачным, и Колло крепко сжал его в объятиях, а Дженнаро целовал его руки, и тихо постанывал, пока под шкуркой поднимались жаркие волны, проступая бисеринками пота, а руки Жан-Мари были везде, удивительно чувственные… понимающие…
Нет, мальчик мой, я не причиню тебе боли. Я не воспользуюсь своим положением и твоим доверием, я не попытаюсь разорвать те нити цвета лунного серебра, что нас соединяют. Я все-таки хочу верить, что все временно, что после кровавого революционного бардака тебе не надо будет прятаться, и ты найдешь свое счастье. Счастье, на роль которого я не гожусь, уж прости, ибо ты достоин лучшего, чем не самый молодой бывший актер. Поэтому завтра я просто уеду, и будь что будет…
- Ни-чер-та-ты-не-у-е-дешь, - раздельно, с веселым безумием сообщил Дженнаро. – Жоффрей твоим вороным красавцем окрестных кобыл кроет, так что пару дней ваш чокнутый конвент без тебя перетопчется. Слышишь, десятая муза?