Мои домочадцы спят или делают вид, что спят. Поедем драть на грядках траву, может после этого что-то и вырастет. Земля у нас удивительная. Трава растет, но все остальное... Земля как отрава несмертельная – не травиться, а чахнуть. В конце-концов, что-то у нас вырастает. И осенью мы ломаем голову, как это все доставить в город, и приступить к следующему этапу ломки головы – где это все хранить? Нужен погреб. Каждая семья в нашей стране, особенно в Сибири должна иметь запас на всякий случай и иметь возможность самостоятельно его возобновлять.
Как-то недавно я в который раз уже перечитал повесть Н.В. Гоголя «Тарас Бульба». Даже не перечитал, а так – просмотрел. Что в первую очередь бросилось в глаза – это беспечность жителей города Дубно. Они не имели никаких запасов и при осаде города запорожскими казаками почти сразу стали голодать.
Может и в России так жили когда-то, но то время если и было, то я его не захватил, да и от родителей и бабушки о таком не слышал. Соль, спички, сахар, мука, картошка – это все должно быть запасено на год вперед. Как так получилось, и кто научил?
Наука наукой, но если нет погреба? Копают у нас погреба везде. В скверах и парках крышки погребов под деревьями как грибы.
Вот и я после зимы проведенной без овоща, который называется луком, его не было в магазинах нашего города в течение целой зимы, летом выкопал погреб. Правда, далековато от дома, но зато надежно, «Егорка» туда не добирался. А значит, и не мог приказать снести. «Егорка» – это первый секретарь обкома партии в то время. Он сначала в нашей области оставил о себе память на долгие годы пока не стал известен всей стране...
Отрава – не смертельная, но все же вредна. Так на поле совхоза, которое по соседству с нашим болотом и мимо которого мы добрый десяток лет ходили исправно, что-то тоже выращивалось, но осенью запахивалось плугом в землю. Наверное, если бы употребляли этот урожай по его прямому назначению, было бы еще хуже. И страшно представить, что было бы, если бы совхоз, таким образом, не маскировал отраву в земле, то глупые дачники могли бросить свое болото и расположиться на этом ровненьком поле, и только бы и пострадали от своего незнания.
Домочадцы все еще спали, не последнее значение для такого длительного сна имеет ожидаемое истязание на шести сотках после мялки в электричке. Пусть спят. Я бы не поехал, но жена у нас – «железный Феликс».
– Грядки ждут, – скажет она и вдохнет в каждого неподъемную дозу энтузизизма .
– Где эти грядки, что на них растет? – ответим мы и поплетемся вслед за ней под тяжестью принятой дозы.
Характер у нее тяжелый и острый не лишенный остракизма.
Уже, будучи довольно в серьезных годах я стал писать. Вначале стихи, а потом и прозу. И, конечно же, почти сразу стал нуждаться в читателе. В читателе не простом, а скорее как у того попа, который нанял Балду, появилось желание иметь редактора, читателя и критика. И жертвой была выбрана жена.
Скажу сразу, она победила – не стала ни тем, ни другим, ни третьим. Но это потом, а по началу я, зная ее характер, заходил издалека, пытался завлечь и запутать. Вот один из первых наших разговоров, когда я и мои писания подверглись изумительной силы остракизму.
– Ну, почему глупость? Ведь, правда, ты относишься к искусству просто очень.
– Я с тобой об искусстве вообще не разговаривала, – отвечает мне Элла.
Элла – моя первая и единственная жена. Несколько лет такая наша взаимная преданность отсвечивала какой-то старомодностью, а сегодня в век пост… – морализма, застенчивости, интимности выглядит уже трагически, напоминает нечто запоздавшее из вымерших эпох.
Она меня много лет назад присушила к себе, живем вместе страшно сказать уже более тридцати пяти лет.
Сказать, что за эти годы я ни разу не посмотрел, ни на одну другую женщину будет неправдой. Смотрел, но почему-то всегда сравнивал с ней.
Какой-то деловой подход – скажете вы. Наверное, ни любви, ни увлечения только сравнение. И ни разу в их пользу почему-то.
– Почему ты со мной не разговариваешь об искусстве. Считаешь меня неспособным, чтобы понять, – продолжаю я разговор.
– Ты сам на эту тему ни разу не начинал, – отвечает мне она,
– Ты любишь всякие матерные темы.
– Ну, почему же? Я закончил писать роман, голова освободилась, и я могу подумать о чем-нибудь другом. Введи меня в эту тему, в тему искусства.
– Нет, – категорично отвечает она.
– Почему, – мне становится интересно ее поподробнее раскрутить. Она человек открытый и мой сарказм или даже ерничанье ощущает не сразу. Потом, поняв, обижается. Но я люблю эти пикировки и не могу отказать себе в этом удовольствии.
– Просто у меня другие занятия, зачем я буду куда-то вводить.
– Элла, если бы у тебя была возможность собирать картины, то что бы ты стала собирать?
– Рамки, – понимая, что я опять вцепился в нее, отвечает тем по ее мнению, что я не ожидаю. Мне подойдет любой ответ, поэтому я продолжаю:
– Как рамки?
– Так, чтобы повесить – большой, маленький, большой – маленький.
– Я имел в виду, может быть из какой-нибудь эпохи, или направления, скажем декаданс?
– Ничего бы я не собирала, я бы смотрела и брала то, что мне нравится, без разницы, какой эпохи. Вот понравилось…
– А можешь назвать, какие картины ты хотела бы иметь?
– Я, я взяла бы картины…
– Гойи, например?
– Нет! Я предпочла бы картины – природа, которая меня чем-то задела, что-то напомнила, красивые женщины…
– Голые?
– Нет, старинные, наоборот, в красивых платьях… И вообще отвали от меня вместе со своими вопросами!
– А вот голое женское тело тебя не интересует?
– Пожалуйста, ты о нем сам расскажи!
– Ха-Ха! А что мне о нем рассказывать?
– Не зря ж тебя эта тема так занимает.
– Меня эта тема особо не интересует.
– Как же, взволновала, ехидно указывает она.
– А вот, например, батальные сцены? – продолжаю наступление.
– Нет… Мне дома достаточно баталий.
– А вот, например, отдых какой-нибудь, – говорю я, стараясь увезти от опасно обостряющегося разговора.
– Например, рыбаки, охотники…
– Нет.
– А техно? Тоже не интересует? Там скажем автомобили, промышленный пейзаж, современный город?..
– Это у тебя фолдер один – это треп, фолдер два – это бэсэды?..
– Не понял, что такое «бесэды» и «фолдер»?
– Понял! – засмеялась она.
– Совсем уже заступился.
– Элла, роман вот уже допечатывается и ты его прям сегодня будешь читать?
– Да, прям в три ночи!
– Понятно…
Все же мне удалось мою Эллу уговорить почитать и поредактировать мою рукопись. И сразу же с первой страницы начались наши разговоры. С моей стороны они не имели цели закрепить ее желание читать, что я написал. Я по-прежнему играл, кусал тихонечко, ерничал и смотрел, как костер разгорается, а вскоре уже и бросается головешками.
В начале моей рукописи, как в начале любой другой было название, несколько вариантов. Я и предложил Элле выбрать какое-нибудь из них.
– Какое тебе нравится? «Энцефлинт», «Кургузье»?
– Ну, нет! Это какой-то изврат, ставит диагноз, ставит надо сказать верно, Элла и наотрез отказывается дальше читать мой текст.
Чтобы несколько изменить фон обсуждения, сделать его чуть благожелательней я начал:
– Иду как-то раз по базару, как Балда поискать кой-какого товару,… Что хотел я купить?.. Не упомню, – все это я произношу особенным замогильным голосом, не располагающим к серьезности.
– Давно это было. Но себя я простить не могу. Время стыд мой не смыло. Издали увидел, как деваха на стол взгромоздилась, легко пискнули ножки на заледеневшем полу, но выдержали. Она вешала одежду, которую продавала. Платья, брюки и еще какие-то вещи занимали по высоте разное положение исходя из какой-то неизвестной мне методе…
Что было дальше Элла знала. И поэтому, обозвав меня неприличным словом, которое я здесь привести, не могу, ушла…
А было вот что. Мне иногда стыдно, но всегда и смешно.
Я, подойдя к этой девахе и осматривая развешанный над столом и лежащий на столе товар, спросил:
– А это что стоит? – спрашивая, я намеренно или случайно указал на нее. Ей это явно понравилось, потому что я услышал бодрый ответ, сопровождаемый ее и ее подруг смехом:
– Это не продается!
Развеселив хмурых, невыспавшихся молодок я предпочел скорее удалиться, понимая, что это можно по настоящему купить, увы, не за деньги, а стоит это настоящей любви…
…Я приготовил завтрак и теперь сидел и о чем-то думал. Неожиданно погасла лампочка. Было уже достаточно светло, всё же лето не зима. В доме напротив горит лампочка над одним подъездом, над вторым не горит. Но там, я знаю, она разбита. Кому-то помешала.
Иногда мне кажется, что древнегерманское племя вандалов не кануло в лету на Апеннинском полуострове вместе с разрушенным их руками Древним Римом, а стало первоосновой русского народа. Какая-то нездоровая страсть к разрушению не только у взрослых, но и в детях уже сидит с рождения. Маленький ребенок, еще не ходит, только едва ползает, а уже начинает рвать и ломать все что поддаётся. Материны волосы, игрушки, лицо сестрёнки, одним словом не важно что, но все что не сломано, не изорвано, не истоптано вызывает в нем не просто раздражение, а какую-то необъяснимую ярость.
Хочется сказать животную ярость, обидеть ни в чем не повинных наших младших друзей – животных, но останавливает то обстоятельство, что животные если и разрушают, то только тогда, когда видят хоть какую-то в этом целесообразность.
Я наблюдал жизнь одного с неуемной энергией жеребца. Его стойло представляло собой бревенчатую избу с двумя дверями и окном. Одна дверь была высокая для его выхода, а другая низенькая, в которую он мог бы выползти, но не выползал, так как был очень заносчив. В низкую дверь входил конюх, каждый раз опасаясь за свою жизнь.
Жеребец не любил одиночества, его невесты были на работе и появлялись в деннике только ночью да их в его денник пускали иногда по одной, когда этого требовала кобылья природа. Поэтому появление конюха он воспринимал как положительный факт, хотя имел отвращение и даже ненависть вообще ко всему живому кроме кобыл.
Так вот этот жеребец не трогал свою дверь, а настойчиво выбивал маленькую, видимо считая, что она и является главным препятствием их встречам с конюхом.
…Иду на лестничную площадку, смотрю, крутятся ли электрические счетчики. Они стоят мёртво. Значит, света нет во всём подъезде, или даже во всём нашем доме. Такое бывало редко до того момента, пока на месте детских песочниц не возвели шестиэтажный дом.
Песочницы перенесли на дорогу, а дорогу ликвидировали, будто ее здесь и не было. Теперь машины для вывозки мусора, машины для вывоза пустых бутылок из приемного пункта стеклотары маневрируют между ползающими карапузами летом, а зимой разрушают последние детские радости этой площадки машины по уборке снега.
Энергетические аппетиты этого дома переполнили чашу терпения трансформатора. Он стал время от времени отключаться из-за перегрузки. Но сейчас трансформатор, похоже, не виноват. Соседний дом, где горит лампочка над одним из подъездов, ест энергию с того же трансформатора.
Иду проверить предохранители под лестницей в шкафу. Когда подключили новый дом тоже через этот шкаф, они часто перегорали. Я, вместо них, наматывал толстую медную проволоку и смотрел, как она накалялась до красна, а потом перегорала. Тогда я наматывал две проволоки, они тоже не выдерживали. Тогда я остановился, помнится на трех.
Открыл дверь под лестницу. Она запирается на гнутый гвоздь. Пытались закрывать на замок, но замок быстро куда-то исчезал. Кто-то настойчиво сыплет здесь под лестницу мусор, ненормальный видно. Может кому-то мстит. Это явление интересно, но это как-то можно понять, но как можно понять воровство из открытых, без замочков почтовых ящиков квитанций на оплату квартиры? Что эти воры делают с этими квитанциями? На ящики замки ставили, но существовали они недолго: час или два. Неужели это русское родовое?
Протиснулся в подлестничное пространство боком через кучу мусора и пищевых остатков, поблагодарил по-русски американских проектировщиков жилья для бедных афроамериканцев, не забыл наших разведчиков, укравших у них эти проекты и строителей, которые с легкой руки очередного генсека застроили этими хрущебами страну, вспомнил завод, построивший наш дом без подвала, с коммуникациями, идущими прямо под деревянным полом. Вспомнил министерство, которое дало деньги заводу на общежитие, а он ухитрился построить какой никакой все же дом. Открыл шкаф и увидел, мои проволочные предохранители целы, а рубильник отключен. Я, не задумываясь, его включил.
На лестничной площадке ничего не изменилось, так как лампочки не успевают перегореть, их воруют быстрее. Наш подъезд не закрывается – соседка торгует спиртом, об этом знают все кому положено знать: алкаши и милиция. Одни ходят регулярно, другие нет.
Как так, скажете вы? А вот так! Она, может, торгует под охраной власти? Нам это не нравится, но власть – есть власть. Надо подчиняться.
Замок на подъезд как-то поставили, но примерно на второй день его жизни он исчез, бесследно. Так и живем.
Зашел домой – свет был и тут же погас. Что за черт! Я пошел опять под лестницу. Пробрался через картофельные очистки. Так и есть, опять отключен рубильник. Я его вновь включил. Зашел в квартиру. И что же вы думаете, свет был и тут же исчез. Я быстро выскочил на лестничную клетку и поймал Лешку.
Лешка – мужик, лет на пятнадцать старше меня. Работал на заводе сантехником. У него была жена, тёща, сын где-то в тюрьме и дочь – школьница. Жена его работала тоже на заводе мотальщицей и зарабатывала больше Лешки. Тёща имела полупарализованные ноги и агрессивный нрав. Она едва двигалась, но выходила на улицу, на лавочку и следила за внучкой. Кричала,
– Вериника!
Лешка не пил, не было удачи – деньги у него строго изымались, как только он их получал. Он иногда занимал у меня три рубля на бутылку водки, а потом мучился, не мог никак отдать. Я регулярно подписывал ему бумаги с рекомендациями для освобождения его сына из очередной отсидки. Садили его за буйный нрав. Любил пьяный подраться. Ему всегда доставалось больше чем тому, кого он обидел, и за обиду которого потом сидел.
Лешка любил рыбалку, ходил за грибами и ягодами. Работал на своем мичуринском и мичуринских участках многочисленных жен и детей его сына. Характер у него был покладистый, он никогда не отказывался мне помочь прочистить канализацию в колодце перед домом или приделать покрышку от колеса автомобиля на входную дверь в дом, чтобы она автоматически закрывалась зимой и не допускала перемерзания батареи в подъезде.
Последнее обстоятельство было удивительным. Потому что обычный пролетарий ненавидит любой труд, даже за деньги, и ничто не заставит его работать без денег и принуждения со стороны начальника. Отец шинкарки тоже был сантехником, и колодец был ему также близок, как и нам, но он никогда не помогал нам, а спокойно наблюдал за нами из окна.
В общем, Лешка был хорошим соседом. Поймав его, я спросил,
– Ты что делаешь?
Он был совершенно трезв, но имел какой-то бешеный вид загнанного волка. Того гляди, укусит. Он ответил, что раз у них нет света, то пусть и у всех не будет. Его ответ, честно говоря, меня не удивил. А удивила проскользнувшая в голосе, глазах и его лице ожесточенная затравленность забитого судьбой человека готового на все. Готового убить, разрушить, как самое последнее средство, после которого смерть. Затравленность загнанного в угол без перспективы выбраться животного. Животного, не понимающего за что так с ним?
Много лет спустя, произошел другой, не менее курьезный и загадочный случай по своей необъяснимости и абсурдности.
Каждую осень перед включением центрального отопления коммунальные службы города проверяют целостность труб. Для этого нагнетают воду под высоким давлением, намного выше, чем бывает давление в отопительный сезон. Тем самым выявляют худые трубы, ремонтируют их и эта процедура позволяет пусть не избежать, но уменьшить количество аварий зимой. Труб гнилых много, а на ремонт как всегда нет денег, да и русский авось играет не последнюю роль.
Если трубы не выдерживают, то выручает небольшое изменение в порядке проверки. В манометре заменяют циферблат на другой, с более серьезными цифрами, и при давлении в одну атмосферу он способен показать контролерам и три и даже пять – любое необходимое число. Так проверяется наш дом – трубы исправны, но почему-то всю зиму через дырки пропускают пар и в результате дом становится пятиэтажной парилкой.
И вот перед очередной такой проверкой Лешка ножовкой отрезал у себя в квартире гнилые трубы и сообщил об этом коммунальщикам. Они записали это в журнал и пообещали отремонтировать. Лешка отрезал, одни пообещали, другие пустили горячую воду. Вода хлынула из труб, стала заливать квартиру. Самого Лешки дома не было, с утра убежал куда-то на рыбалку. Взвыли многочисленные его домочадцы. Плакали внуки и внучки. Они как раз в это время жили у деда – их родители в очередной раз сидели по тюрьмам.
Я был дома и видел, когда сантехники прошли в подвальчик в другом подъезде нашего дома, и после этого зашумело в трубах. Я сразу же побежал им сказать, что надо выключить. Но вода успела сделать свое дело. Горячая вода.
Вот так этот обычный, хороший, добрый человек, затравленный своей жизнью и семьёй – в старости внуки и дети не скрывали своей неприязни к нему, боролся по-своему с недружественным, злобным и несправедливым окружением. Воевал, не хотел смириться. Искал виноватых, и не мог найти. Справедливость, стремление к правде сохранились с детства в его душе и мучили его всю его жизнь…
…Надо сказать, что в нашей семье принято издавна мужчинам готовить еду. Откуда это пошло я доподлинно не знаю, не последнюю роль здесь, думаю, сыграла долгая служба вере, царю и отечеству, а потом и просто отечеству.
Войны и лишения приучали не кобениться, жалеть своих родных, семью, по возможности, налаживать сносное существование. Правда, жалко смотреть на детей, родители которых и там и сям работают, и участвуют, и митингуют, всем помогают, и деньги зарабатывают, а семьи нет, дети заброшены, кусок хлеба только и видят, а сейчас еще и всякую заграничную отраву едят бесконтрольно. Поневоле вырастают ищущие благодати на стороне, не в семье, а в вине и развлечениях. Сейчас этого предостаточно. Да и компьютер предоставляет все удовольствия в избытке. Отсюда эгоист или наркоман, или алкоголик. Тепло семьи – основа основ. Мало только этого тепла на холодных Российских просторах осталось…
…По крестьянской привычке я встаю очень рано, зиму и лето до света. Вот и в это воскресенье мне не спится. Нет у меня ни коровы, ни овец, да и живу я в городе в маленькой квартирке, где мне и одному места мало. Дети выросли и, как говорится, разлетелись. Сын и дочь.
Сегодня у нас в гостях сын. Приехал навестить родителей. Хочу ему приготовить что-нибудь из того, что он любит. Готовить я люблю и сколько я себя помню, шутка в смысле помню, я всегда был семейным поваром. Включил радио, послушал последние новости по «Радио Свобода», параллельно по Российскому радио. Сравнил информацию. В мире ничего особенного не происходит, выключил «Свободу» и оставил приглушенный звук московского радио.
Обычно в русских семьях вкусная, да и невкусная пища выходила из добрых рук хозяйки. Если она домовита, то везде что-то варится, солится, тушится. Центр избы – печка улеплена детьми, здесь же мычит теленок, ему не дают покою вкусные запахи, с печи за хозяйкой наблюдает кот, ждет терпеливо своей очереди. Во дворе проснулась, но не ревет, терпеливо ожидая хозяйку, скотина.
Этого всего сейчас почти нет. Это было в детстве моем далеком. Иногда даже не верится, было ли это? И сохранилось ли подобная благодать хоть где-нибудь сейчас? Печи есть, хозяйки тоже, а благодати давно не приходилось видеть.
У меня осталась родня в деревне. Племянник и сноха. Брат пять лет назад умер, немного перевалив, несколько дней всего, за шестьдесят лет, за пенсионный возраст. Мало живут мужчины в России. Женщины живут дольше. Войны большой давно нет. Никто не голодает. Что влияет? Говорят – пьянство. Может быть, но умирают рано и не только пьяницы.
Сноха моя, Валя, вспоминает брата часто, говорит, что если бы был живой, то пусть бы сидел за столом и ничего не делал, и то было бы лучше, чем жить одной. А живой был – не ладили. Она обижалась на него, а он на нее. Так, по разным причинам. Сейчас, говорит, что после его смерти поняла, что даже пельмени никогда не делала сама – катала сочни, а он лепил.
Может к месту все же говорят: кататься любишь – люби саночки возить. Да, не только сладкое, но и горькое, а без этого либо беспросветное горе, либо безоблачное «со-су-ществование». Со-то вместе, а существуют порознь. Остается единообразным в наш постмодернистский век только прием пищи, все остальное, без исключений и изъятий, индивидуально.
Вернемся к нашей кухне.
У меня было уже двое детей, отсутствие почти полное жилья, обязательная трехгодовая отработка после окончания института, при нищенской зарплате «молодого специалиста». И вот, с тех давних пор, каждое утро, начинаю что-нибудь готовить. Мне это, в общем-то, не в тягость. Что-то надо утром делать с 5 часов до восьми-девяти, особенно когда не удается написать ни строчки.
С моими кушаньями постепенно познакомились все подруги жены по работе и просто по ля-ля. Они ее уважают за неподдельный интерес к их судьбам и за участие в их делах.
Образ матери у нас традиционно окружен таким обаянием, так велика ее роль во всей нашей жизни, в жизни детей, так ей много надо передать детям. В последней фразе чувствуется фальшь, может правильнее будет так:
– Так ли уж много ей надо передать детям?
Вот это самое главное чего не хватает нашему обществу. У нас дряхлеющая преемственность. Все меньше и меньше требуется передавать знаний, умений и навыков для жизни. Уходят знания, накопленные за столетия. Где бондари, горшечники, пряхи, ткачи? Кто сможет льняное полотно выделать? А лечение травами, теплом, заговорами?
Нечего передавать, да никто и не просит передать, рассказать. Мораль патриархального общества, мораль, которая как панцирь охранявшая ту упругую жизнь, вдруг ощутила под собой пустоту, ее изощренность стала ненужной.
И, мораль, волей неволей упростилась вначале до размера фигового листика, а потом и его ветер сдул. Петр Первый начал брить мужчин. В начале прошлого века приказала долго жить понева и длинные русые косы. Комсомолки-доброволки. Сейчас брюки, мат и курево окружили плотным кольцом современную эмансипашку…
Припомнилось мне как я, однажды зайдя в магазин без какой-либо особой цели, застал продавщицу за обычным в наше время занятием – она раздевалась. Она сняла с себя свитер, позируя перед зрителями, показав во всех подробностях как освобождается грудь, шея, голова, затем по очереди руки. И, наконец, освободившись от оков, она обратила свой взор на меня.
Я спросил:
– А дальше? – она, видимо думая о том же, весело ответила:
– Еще чего!
Мне было стыдно за этот вопрос, но слова слетели с языка без какой-нибудь малой задержки. С моего и с ее языка.
Этот магазин, как и военкомат, я долго обходил стороной. Как-нибудь расскажу про приключения в военкомате.
Наверное, права моя жена, говоря, что свинья, то есть я, грязи найдет!
Говорят, что человек, беседующий сам с собой на верном пути в дурдом. Я заметил за собой это свойство еще в детстве. Летом на рыбалке, зимой на хоккейном поле часто свои размышления сопровождал беседой с самим собой. Научился не соглашаться с мнением другого, спорить и иногда приходить к соглашению в результате диалога и поиска компромисса в первоначально заведомо различных взглядах на обсуждаемую тему.
Это мне помогало, и пусть даже это и путь в психбольницу, но обсудить что-либо часто не с кем. Пропадает охота что-либо обсуждать, если собеседник категоричен, будто только он обладает правом на мнение в последней инстанции. Но обсуждение тем и дорого, и только тогда от него бывает толк, если предварительно собеседники об этом думали. А этого требовать от собеседника нельзя, это может быть в редких случаях, когда тема обсуждения носит общий характер – природа, погода – когда тема для обоих одинаково важна или безразлична.
Наверное, я смог бы приготовить любое неизвестное мне блюдо с третьего раза. Почему с третьего, а не с первого? Потому что с первого не очень понятны будут те особенности вкусовые, которые заставили эти продукты так готовить, чтоб получилась новая индивидуальность кулинарии. Но познавать новое мне ни к чему – кормить особо некого. Поэтому я варю чаще всего жирные щи или тушу картошку. Из сладкого только чай, кофе и манную или рисовую кашу. Пеку пироги с рыбой, картошкой или капустой.
Пирог с морской рыбой я научился так печь, что никто не чувствует привкуса йода, и считают эту рыбу, например селедку, речной. Секрет здесь прост. Рыбное филе нужно присолить в полу размороженном состоянии, добавить лук, перец и немного тертой картошки или вареного и охлажденного риса, перемешать и на пол часа поместить в закрытую фарфоровую посуду – тарелка на тарелку…
…Сегодня Саша, так зовут моего сына, попросил приготовить лапшу с бараниной и грибами. Мы с удовольствием едим баранину, не смотря на то, что она пахнет псиной. Сказывается степное происхождение. Валя, моя сноха, когда вышла замуж первое время не ела баранину из-за запаха. В семье ее родителей баранину не любили. Но постепенно привыкла. И сейчас удивляется, как это так она брезговала таким вкусным мясом.
Грибы, грибы. Как мы любили с мамой их собирать в бору вдвоем.
…Я вновь, уже в который раз поймал себя на мысли, что говорю сам с собой. Я и слушатель, я и рассказчик. Говорят это признак сумасшествия. Пусть так, но это лучше разговоров в компании про водку или баб под громкий с неестественным надрывом смех…
Детство у каждого трепетное воспоминание. Мама, первые книги.
…Я напрягаю свой четырехлетний разум, слушая радио. Очень смутно война в Корее, но ясно помню до сих пор тревогу об исходе боёв в Бельгийском Конго в провинции Катанга, плохой Мобуту и хороший Патрис Лумумба, Алжир, Хуари Бумидьен, Гана, Индонезия, пять миллионов коммунистов, президент Сукарно его свергает Сухарто и расстреливает коммунистов, социализм шагает по Африке и Азии освобождающихся от ига империализма – вот что оставила память о тех годах.
У меня была политическая карта мира – лист бумаги многократно сложенный. На этой карте Африка была раскрашена в цвета европейских стран: Франции, Великобритании, Бельгии, Португалии, Испании. Сегодня этих цветов на карте нет, почти нет – Африка стала полностью независимой, но значительно в меньшей степени счастливой.
Я сидел на полу в избе рассматривал карту и мечтал о таком же счастье для всех угнетенных, какое имели люди в России. Я, который через несколько лет, в городе, на первом курсе института впервые в жизни увидит, купит и очистит от кожуры три лимона, два из них съест, подумав при этом, какая же это дрянь и как их едят другие.
А другие-то ели апельсины, а я к двадцати своим годам и не подозревал об их существовании. Я считал себя и всех в России безмерно счастливыми, и мне было немного совестно, что этого счастья не видят угнетенные народы. Смешно и обидно, что тогда не о собственном счастье мечтали в сибирской глуши полураздетой и полуголодной, а мечтали о счастье угнетенной Африки.
Наш двухэтажный дом был построен в те времена, когда не устраивали фундамент, а ставили дома на лиственничные стулья. К этому времени нашему дому пошла вторая сотня лет, снизу дом сильно подгнил, и его пришлось разобрать и из того, что не сгнило построить одноэтажный домишко. Строили его ребята из Западной Украины. Главным у них был молодой парень – Юрко. Они в нашей деревне работали два года. Строили людям. Потом пропали.
Видно было, что тосковали они по родине. Однажды Юрко говорил моему отцу, показывая рукой на землю и на солнце:
– Таке солнце, таке земля – должен виноград расти!
Может солнца и достаточно на Алтае, но зимние морозы под сорок градусов и малоснежье уничтожают даже то, что казалось, привыкло к ним.
Юрко после войны был в банде, постреливал из-под леса по милиционерам, его пытались поймать, но он исхитрился скрыться у нас в Сибири.
Когда разбирали дом, снимая венец за венцом, то из тайников посыпались деньги всех эпох и правительств, которые пережил наш дом. Царские, Временного Правительства, какие-то мелкие похожие на билеты в трамвай, серебряные монеты и полный дедовский бант георгиевского кавалера, все четыре креста.
Пока дом перестраивали, мы жили в сарае, все лето. На месте, где стоял старый дом, разбили небольшой сад. Он долго не рос, все никак земля, больше ста лет не родившая, не хотела принимать новую жизнь, а может просто из-за того, что нужно сильно на Алтае поливать водой летом. Вода в речке недалеко, но носить ее нужно в гору и кроме сада был огород, да и колхоз хоть и не кормил, но не давал скучать без работы даже нам ребятишкам.
Бабушка по причине болезни, а я по малости лет не участвовали в работах в колхозе, но по дому я, как и другие дети работал с момента как себя помню. Пас гусей, точнее не пас, а выгонял днем на речку, когда они среди дня заявлялись попытаться выпросить какой-нибудь еды. Рвал лебеду по речке, выбирал молодые веточки, потом ее запаривали горячей водой, посыпали отрубями и давали, есть свинье. Чесал свинье бок, чтобы она легла, а я тогда высыпал из ящика поросят, чтобы она их покормила. Выгонял теленка из дома и пригонял домой, полол грядки и картошку. Искал по деревне и в окрестностях заблудившуюся корову, телят и гусей.
В начале шестидесятых годов после поездки Хрущева в Америку страну захлестнула волна возделывания пропашных культур. Это и кукуруза, и бобы, и сахарная свекла. Бобы не вызревали на Алтае и их скоро перестали сеять, а кукуруза и свекла прижились. Кукуруза возделывалась механизированным способом, а вот свекла требовала большого ручного труда. Это две прополки с прорывкой, с оставлением от растения до растения интервала в десять пятнадцать сантиметров, копка осенью лопатами, обрезка ботвы и погрузка на автомашины.
Каждой семье давался увесистый оброк с символической оплатой, и тут уж всем и взрослым и детям приходилось жить на этой полосе земли. Наверное, примерно такое же было на плантациях хлопка в Узбекистане и Таджикистане – подневольный, но нужный труд.
Полем мы бывало с мамой свеклу, солнце жарит, вода теплая, молоко сварилось. Свистим, чтобы подул ветерок, иногда он нас пожалеет и подует и так приятно почувствовать его внимание. Сразу становится легче на душе. Гоны длинные, больше трех километров, рядки путаются, и если прополол чужой рядок, то никто тебе не поможет, не вернет твой труд. Никто не виноват. Сам дурак…
Одно время овец в нашей деревне пас муж моей троюродной сестры Виктор Шушунов. Помните Есенин: «...в старомодном, ветхом шушуне...». Насколько это красиво, настолько некрасивым был этот мужик. Все у него было нарочито большим. И рот, и руки, и ноги. И, по-видимому, немалый ум хранился в его голове. Недаром овцы в руках этого пастуха за лето становились похожими на телят.
Овец стригут два раза в год: весной и осенью. В этот день их не пасут, а держат весь день в загоне. Хозяева приходят, открывают ворота, заходят осторожно в загон, и по мете ищут среди нескольких сотен овец своих. Они ходят среди овец, те грудятся плотно то к одному, то к другому краю кошары.
Найти свою овцу – это, я вам скажу, непростая задача. Картина перед глазами меняется ежесекундно. Вдруг чего-то, напугавшись, все враз бегут сплошным потоком. От белых, черных, рыжих изрезанных и изорванных ушей рябит в глазах, от запаха мокрого теплого овечьего навоза доходящего до щиколотки начинает сначала приятно, а потом и всерьез кружиться голова.
Среди овец не только обликом, но и независимым поведением выделяются козлы и козы. Недаром тупых и беспричинно самоуверенных называют козлами. Очень уж у них без всякого на то основания горделивый и независимый вид. Каждой минутой своей жизни, каждым поворотом головы они подчеркивают свою презрительную заносчивость. Овцы бегут по земле, а козлы по спинам овец, хотя козлов никто не ловит, их летом и осенью не стригут. С них чешут пух весной.
По радио идет реклама. Москва-тур зазывает голь-перекатную посетить Египет и Арабские Эмираты. Потом идет поток рекламы чудодейственных и моющих средств.
Найти свою овечку по мете трудно, надо иметь хорошее зрение. Поймать еще труднее. Ловкость и сила. В тот год Виктора мужики, шутя конечно, поругивали. Что поделаешь, умел пасти.
У нас была мета, сейчас она у племянника, правое ухо пень, а левое – пень и поротень. Пень – это срезанный кончик уха, а поротень – это разрез вдоль уха до средины. Мета хорошая, надолго. У кого-то была мета – дырка на ухе, или две дырки. Благодаря такой мете, за лето уши превращались в ленточки, в лохмотья. Почему? Да все очень просто: овца бежит по бурьяну, бешеная, чего-то напугается, вот ей ветками ухо и порвет. Метят овец зимой – нет мух. От мух заводятся черви. Режут ухо овечьими ножницами и присыпают древесной золой и завязывают тряпочкой, чтобы ухо снова не срослось.
Я выключаю радио и в тишине думаю, что, видимо, больше тайн в области управления обществом для нашей власти не осталось. Все, что ни делается в России идет на благо развития страны и спокойствия населения. Один я путаюсь в трех соснах. Не могу понять, почему мы, освободившиеся от «нахлебников» из союзных республик, хотя я их никогда не считал таковыми, сократив армию и военную промышленность, уменьшив затраты на науку, здравоохранение, образование, уменьшив в несколько раз пенсии, так плохо живем? Почему у государства нет ни на что денег и, приходится их занимать за рубежом? Почему наше хозяйство так трудно развивается?
Обнищавшее население страны «в результате дальнейшего развития экономики России», прекратило, почти полностью, читать периодические издания, тиражи газет и журналов с многомиллионных упали до тысяч, самая читающая страна превратилась в самую слушающую и смотрящую «ящик» страну. И этот «ящик» в основном занят рекламой и передачами типа «хорошие новости», что, видимо, по мнению властей, должно поднимать настроение народа и «сплачивать нацию».
Власти в любой стране, а в России особенно, высокого мнения о своем интеллекте. Что-то божественное проявляется в их облике, когда они показываются по «ящику». И, замечу, недаром, действительно, весь вал вранья из «ящика», и не только рекламного, живо обсуждается населением, люди искренне ощущают свою причастность к политике, соглашаются, спорят и совсем не чувствуют как их в очередной раз одурачили.
Ладно, простое население, но сюжеты студенческих КВН? Веселые и находчивые? А романы, фильмы и учебники для студентов?
…Высокое качество – это высокое качество! «Радио Свобода» обсуждает соотношение пользы и вреда генетически модифицированных продуктов питания…
Вновь искры из глаз. На этот раз я очнулся.
– Так недолго и пожар устроить, – подумал я и вновь тряхнул до искр головой.
– Очухался! Давай рассказывай, как ты уничтожил станцию 11-бис?
– ??
– Ты не понял? Режима, добавь ему!
В глазах плывут разноцветные круги. Растения с жирными зелеными листьями, блестящие какие бывают в воде. И рыбы рядом, недалеко от меня, протирают плавниками глаза. Удивленно что-то рассматривают в углу аквариума. Интересно, видел ли я таких рыб? Вроде таких рыб не бывает. В углу аквариума груда блестящего металла. Может это и есть 11-бис?
Что им от меня нужно? Вновь как бы автоматически, автопилотно, включаю радио. Не то радио что по эфиру, а то радио, что по проводам. И, удача! Опять Москва-тур, но теперь правда речь идет о Греции и о грецких бесплатных шубах, точнее проезд бесплатно, а шуба за деньги. Только доберись из нашей «Тмутаракани» до Москвы, а там и до Греции рукой подать.
Увы, уже не воодушевляет. Давно не воодушевляет, с тех самых пор, когда в Москву приходилось ездить по самым обычным поводам. Купить одежду, обувь, продукты питания и все-все остальное. В провинции не было ничего. Наши внуки в это уже не поверят. И москвичи, дорогие москвичи, как они нас ненавидели, называли мешочниками, строили, просто возводили китайские стены между Россией и их особым, на рубль дороже телом. Одна лимита чего стоит.
Во время московских командировок не раз и не два приходилось ожидать окончания оживленного обсуждения заказываемых из распределителей для москвичей продуктов. Это в стране с самым передовым и справедливым строем, где написаны сотни и тысячи тонн книг со словами о равенстве и братстве и львиную долю этих книг написали как раз те самые москвичи.
Лимита, придумка кремлевских старцев надолго разделила людей России на москвичей и всех остальных. Не на голом месте, и не только стараниями власть имущих появилась ненависть к москвичам и Москве. Хорошо и много постарались и сами москвичи, а уж современное радио и телевидение только что не пахнет московским снобизмом: «...Я московский пустой бамбук...» Выражение «лица кавказской национальности» своим происхождением и последствиями, своей специфической популярностью среди людей, имеющих по статусу небольшую власть, но использующих ее на полную катушку обязано москвичам и не только правительству Москвы.
А уж, какие сладострастные интонации звучат в словах «я коренная москвичка», и чувствуется подтекст «а вы лица немосковской национальности». Мне почему-то стыдно это слышать, а должно быть стыдно москвичам.
Но должно ли?
Столица – олицетворение страны – это не утверждение и не вопрос. Это новое слово в филологии. Что есть страна? Я – нищий доцент, кандидат наук, мой нищий сын, моя жена с пенсией недостаточной для оплаты квартиры? Не мы опора, на нас не удержишь державу, мы едва стоим. Так может страна – это то, что благоухает внутри Садового кольца? А все остальное русское море, превратившееся в грязное смрадное болото, только отравляет атмосферу агнцу кремлевского выбора?
Может быть. Ведь недаром в старых фильмах герои с горящими глазами в буденовках, а позже в армяке или фуфайке вопрошали:
– А ты видел Ленина? – и слышали не менее возвышенный ответ:
– Да, я видел Ленина.
Или так:
– А ты видел Москву?
– Да, я видел Москву!
Однажды на радио обсуждалась тема вклада регионов в бюджет страны. Регионов доноров по стране мало, это Москва и некоторые нефтяные регионы. Ведущая радио, недалекая, судя по ее высказываниям, москвичка-женщина возмущалась этим, объясняла нищету провинции ее нераспорядительностью и ленью. Мол, Москва так много дает в бюджет, что ей должны все быть благодарны. Москва страдает оттого, что много отдает своих собранных налогов на пользу остальной страны, что страна нахлебница у Москвы.
Беседующий с ней человек не сразу, но, все же, пожалев ее, помешал ей долго выставлять себя полной дурой перед радиослушателями, остановил ее, и сказал, что все или почти все деньги в Москве – по месту регистрации и выплаты налогов предприятиями. Хоть и работают они в разных концах страны, но налоги отдают столице, такие законы. Кто разработал и утвердил эти законы? Опять же «дорогие мои москвичи».
Несчастная женщина-ведущая, мало, в чем сведущая, но говорит на всю страну. Других не нашлось? Или просто «особо ни с кем не спала!»
Что ж, деньги всем нужны, особенно в Москве…
…Болело лицо, кровь уже не капала, подсохла. Свободной левой рукой я нащупал в кармане спички в правом кармане. Попытался достать, повернул на теле штаны и двумя пальцами нащупал спички. Это не укрылось от них. И я получил еще один удар, но сознание не потерял.
…Когда-то давно мне довелось целый день ехать в автобусе по казахской степи между Талды-Курганом и Алма-Атой. Это было давно, еще в той коммунистической жизни, когда мы все были равны, а москвичи, уже и тогда, были ровнее. За окном однообразный зимний пейзаж. Степь, слегка местами, присыпанная снегом. На востоке горы, будто нарисованные детской рукой заоблачные хребты Джунгарского Алатау. Иногда автобус останавливался, казалось без видимых причин, в пустой степи, но кто-нибудь входил или наоборот выходил.
Если входил пожилой человек, казах, то все находившиеся в автобусе казахи как по команде вставали, освобождая ему место. Он с достоинством заслужившего уважение одним только своим возрастом человека садился.
Было ли у русских такое? Наверное, было в те времена, когда никаких автобусов не было. Почему мы не уважаем старость, почему не любим москвичей, а в последнее время и жителей Кавказа?
Помните, жил старик со старухой, на берегу синего моря, тридцать лет и три года. Жили они одни, и никто их жизнью не интересовался. Ни дети, ни внуки, одна только золотая рыбка и то – пообещала, а потом пожалела.
Может так всегда было в России?
В московских распределителях многие годы, а по стране в ларьках для ветеранов «давали» дефицит. Что давали в Москве ветеранам я доподлинно не знаю, а догадываться гадко, но москвичи не отказывались и были довольны. Они знали, что в остальной стране этого, точнее ничего, нет, но не возмущались. Они были допущены к кормушке, и принимали это как должное, как заслужённое и толпами послушно следовали за взмахами палочки кремлевских дирижеров: «Дороги-е мо-и москвичи-и-и!»
Сейчас москвичи об этом забыли, возмущаются, что очередь на получение бесплатных квартир в Москве движется долго и квартиры не в центре, и не подозревают «дорогие мои москвичи», что во всей остальной стране бесплатного ничего нет, а квартир в особенности. Можно ли после этого рассчитывать на уважение, столица?
Ветеранам давали гречку и билеты в железнодорожных и автобусных кассах, без очереди. Они брали гречку, лезли своими центнеровыми тушами через матерей с детьми и просто через людей, искренне считая себя достойными так делать и иметь недовольство, что их не уважают.
Так их оценила власть – на драку собакам, а у убеленных сединами не хватило разума, что власть специально озлобляет против них людей, сталкивает лбами стариков с их детьми и внуками и они продолжали с позором вырывать для себя килограмм гречневой крупы, квартиру, машину или еще что-то.
Вот вам и старшее поколение. Аксакалы? Как они после всего этого рассчитывать на уважение. И это годы, десятки лет.
…Дети мои выросли быстро. Я и не заметил, как сам стал стариком. В радио вновь проснулся или проснулась Москва-тур, а за ней встрепенулись конторы быстрого чтения, чудодейственных бальзамов и памперсов.
В детстве, много лет назад, реклама по радио была редкостью. Помню только, как зазывали в Москву в Хрустальный переулок на заочные курсы стенографии. Это для тех, кто торопится и не успевает, для тех, кому нужно быстрое чтение и письмо. Только не мне. Я даже на кухне быстро готовить не люблю.
Телевидения тогда не было, но мне запомнился своей сюрпризностью, а это обязательная – удивить – черта действенной рекламы, рекламный ролик, показанный однажды перед кинокартиной.
Лето, стоит влажная жара. По редкому сосновому бору с огромными бесформенными рюкзаками без дороги пробираются двое мужчин. Все залито солнцем, ветра нет, льется пот, они устали.
Куда идут? Непонятно, но интересно узнать. Наконец они останавливаются, ставят аккуратно рюкзаки, В руках одного из них появляется пила «Дружба», он начинает пилить сосну. На экране его напряженное лицо, сыплются опилки, наконец, сосна начинает падать. И здесь происходит непонятное. Второй мужчина вдруг срывается с места и бежит под падающую сосну. Зачем? Все становится ясно, когда показывают рюкзаки. Сосна падает на рюкзаки. Он бежит их спасать. Камера выхватывает то приближающуюся к земле сосну, то бегущего мужика, то рюкзаки. Напряженное ожидание развязки. Наконец все обошлось. Сосна упала, рюкзак выхвачен, мужчина жив.
Но это еще не все. Они расстилают на свежеспиленном пеньке газету и из рюкзака достают хлеб и маргарин. Мажут маргарин на хлеб и с невыносимым удовольствием едят. И здесь, наконец, понимаешь – перед тобой реклама маргарина. И реклама – хорошая, убедительная. Но не та, которую задумывали ее заказчики. О, если бы они знали!
Это было во времена всеобщего дефицита. Власти тогда убеждали людей, что сахар – белая смерть, в масле – холестерин, что вместо масла намного выгоднее есть маргарин или даже комбижир. Из чего производились два последних продукта неизвестно, как и неизвестно было тогда и неизвестно сейчас, из чего делалось, и делается масло. Реклама маргарина была хороша, и может быть, поэтому его, маргарина, вскорости не стало. Говорили, что его съели китайцы, я не знаю, да это и неинтересно.
Я выключил радио и, не стой Ефима Шифрина, сразу почувствовал, как где-то далеко с облегчением вздохнула турбина…
…Твое настоящее имя?
– Ю шунь?
– Ю – это фамилия или имя?
– У меня нет отдельного имени или фамилии. Ю шунь – это мое имя.
– Как звали твоего отца?
– Семь Ён.
– Семен?
– Да, Семь Ён. Он был из России.
– Так ты получается наполовину русский!
– Нет, моя китаеца! Мама – китаеца, деда – китаеца, бабушка – китаеца. У русских глаз широкий, а у китаеца узкий, как у меня.
– Здесь я вижу, что у тебя высшее образование, и ты владеешь русским и английским языками. Чего же ты из себя неграмотного корчишь?
– Не бейте! Простите! Все, все скажу! Спрашивайте!..
… По коридору вагона шла большая группа молодых ребят. Мне пришлось посторониться. Они прошли, захлопнули двери, запустив облако туалетных запахов.
В детстве в нашем селе в магазине появилась книга. Она стояла на верхней полке за прилавком в углу. Я книгами рано стал интересоваться, кстати, как и многие тогдашние ребята и девчата. Прочитав название, я попросил продавца, тетю Зою Дягилеву, дать мне «Рассказы о Валентине». Название это меня нисколько не удивило. Я подумал, что это какая-нибудь героиня войны, вроде Зои Космодемьянской или прославленная летчица. Тетя Зоя удивилась, осмотрела полки на всякий случай и сказала, что такой книги нет. Я в свою очередь тоже удивился, так как отлично видел эту книгу. Она не видела, а я видел. Это как лишние ноги.
Про лишние ноги я прочитал когда-то фантастический рассказ. В рассказе человек столкнулся с некоторым несоответствием. Он стал задумываться. Если подошвы ног человека занимают меньшую площадь на плоскости пола, чем проекция тела на пол, то, как тогда объяснишь, что в битком набитом автобусе или троллейбусе есть место для тела и некуда поставить ногу? Объяснение одно – существуют лишние ноги. Есть ноги, но нет туловища.
Может и сейчас книги просто нет? Дня через два я подумал, что тетя Зоя забыла про мой глупый вопрос, вновь пошел в магазин. Опять спросил, и все повторилось вновь. Это сильно озадачило ее и еще больше меня. Когда я через несколько дней вновь спросил эту же книгу, то тетя Зоя сняла с полки эту книгу, и спросила меня:
– Тебе, Вова, нужна эта книга?
Я подтвердил, но книга в ее руках превратилась из «Рассказы о Валентине» в «Рассказы о В.И. Ленине». Оказывается все это время я «смотрел в книгу, а видел фигу». Меня подвело скорочтение – чтение не слогов, а слов и фраз.
Этот урок я помню до сих пор, как черт от ладана уклоняюсь от всего быстрого и скорого. Не люблю быстрого бега, шахматного блица. Больше по душе долгий бег, с экономным расходованием сил, а еще лучше простая ходьба. С тех пор при чтении с удовольствием разглядываю буквицы. Иногда, полезно почитать по слогам.
Света? Милая света. Опять ты выплыла красивая и прелестная в этаком розовом…
Жизнь наша в России – это потери, потери пока не увидишь прозрачное дно…
… Я женат уже давно, много лет. У меня двое детей, они выросли, отучились и уехали. Живут в других городах, а дочь даже и в другой стране.
Есть женщина – так, ничего серьёзного. Мы с ней зиму вместе по выходным катаемся на лыжах. Летом она на юге, загорает, приезжает с изумительным оттенком белой кожи на местах ее тела, доступных вороватому взгляду. Только так можно на неё смотреть. Так она красива. Я попробую её немного описать. Но только издали. Страшно её приближать – потом не оттолкнешь. Но захочет ли она? Даже мысленно. Не оскорбительно ли будет красоте, её красоте, побывать в моих обыкновенных мыслях. Да и смогу ли я нарисовать ее образ, не исказив богом созданное великолепие?
Всё же попробую.
Фарфорового оттенка холодная кожа, властное обладание пространством. Всё вокруг неё смолкает поражённое и делается незаметным, незначительным.
– Уже утро? Как я долго спала. Лёня, принеси мне кофе, почему ты не одет? Где твой галстук? Нагрел мне воды? Никто не приходил? А кому ты звонил?
И весь этот водопад вопросов, на которые и не ожидается ответов, произнесенные божественно-прекрасным, грудным, завораживающим голосом этой проснувшейся крупной, породистой и прекрасной лани, каждое движение которой, каждая черточка её лица говорят:
– Как я прекрасна... Пусть ветрена, пусть и порочна, но разве это заметно? Но как красива! Как все смотрят на меня.
Она в халате, длинном до пят. Халат разрисован синими птицами, поющими в райском саду. Это она так говорит. Халат не подчёркивает достоинств её тела, именно тела, а не фигуры как у многих. Она его надевает из милости, по привычке. Это тело не испортить одеждой. Может он, как и я однажды, прильнув к её груди, не может, а, скорее всего, не хочет убежать, освободиться.
Я знаю свою ненужность, своё мебельное предназначение, но мне не обидно, издали легче рассмотреть и понять, и полюбить. Рядом с ней я стараюсь реже дышать и не смотреть на неё, хочу и боюсь, что прогонит.
Вот она бессовестно потянулась – я тряхнул по-конски головой, даже удила зазвенели, нечаянно встретил её испытующий взгляд – проверила мои впечатления. Осталась довольна. Что ж, я всегда у её ног. Правда, мне приходится зарабатывать на продолжение жизни. В это время она без меня.
Её деньги не интересуют. У неё их много. Она иногда жалеет меня, требует бросить работу, швыряет по-кошачьи в меня деньгами. Но я не беру. Деньги портят отношения, а я не хочу её потерять. Она мне дороже – это и моя красота, и моя жизнь.
Как она улыбается, эта кошка, готовящаяся к прыжку. Она всегда готовится, но до прыжка так далеко и он ей и не нужен. Зачем? Всё давно у её ног.
У неё нет любви, она никого не любила, наверное. Я у неё слуга, мальчик для поручений, сказочник и её личный поэт. Ей нравится моё присутствие, долгое и незаметное участие в её делах. Я её, как это может показаться странным, не люблю. Боюсь потерять, но представить её в своих объятиях также невозможно и грешно, как прикоснуться к бабочке, к её крыльям, нарушить божественный узор, стряхнуть легкую пыльцу невинности и красоты.
Белокурое фантастическое явление. Столько лет рядом со мной, как незаслуженный подарок. Стыдно и гадко за своё несовершенство. Она это знает. Иногда прогонит утром, а к вечеру вновь позовёт. Зачем я ей?
Стихи мои не слушает, поднимает на смех иногда даже самые безобидные произнесённые мной слова. Иногда зло скажет, будто почувствовав мою обиду:
– За красоту надо платить!
Я и плачу. А иногда и плачу. Недаром эти два слова имеют одинаковое написание, созвучны, различаются совсем немногим – смыслом и ударением. Скорее одним ударением...
На неё я не обижаюсь, я ею дорожу и очень сильно её жалею. Пытаюсь ей намекнуть, что уже не девочка и может быть пора... Сегодня, например, читал ей вот это вполне безобидное стихотворение:
Горжетка, чуть потертая местами,
Шкурка горностая на плечах,
Улыбка добрая в задумчивости тает –
Влюблённости последней добрый знак.
Носик, покрасневший на морозе,
В руках цветы – подарок от судьбы,
А взгляд кричит, что в жизни, в этой прозе
Лишь простаки достойные любви.
Перо на шляпке и вуаль чуть припорошит
Ранний тихой осени снежок,
Коснётся нежно щек и, может, спросит:
Красавица, не бойся, твой дружок –
Твоя удача и твоя потеря,
Любовный трепет жаркий по ночам,
Судьбе спасибо, тебе надо верить,
Что счастье предназначено цветам.
Стихотворение вызывает у неё бурю возмущения:
– Да как ты посмел? Жестокий! Я что, такая старая?
Я уже не рад, не знаю, что делать. Утешаю её. Говорю:
– Успокойся, Светочка, это не о тебе, Нет никого прекраснее тебя.
Она плачет, вся в слезах, слёзы крупные, льются вокруг дождём, я украдкой ловлю эти соленые брызги её дрожащей, несчастной души:
Райские птички живут лишь в раю,
А рядом с простою судьбой – увядают,
Люблю и жалею, родную мою!
Но что я могу? Я ответа не знаю.
Это я произнёс шепотом, успокаивая её, но ещё больше разозлил. Как вольготно чувствует себя зло в этой прелестной и просторной оболочке. Зло, как и её лицо, волосы, руки, голос, предельно и поэтому, наверное, делает её и внутренне неотразимой. Она подавляет тебя, тебя уже нет, и ты молишь бога об одном, чтобы не воскреснуть, не огорчить её.
Она много младше меня. Годы щадят её божественную холодность, изморозь не коснулась ещё её кос.
Жена? Здесь всё в порядке. Она спорт не любит. Щелкает всё своё свободное время семечки. Горы шелухи, забытые кучки на столе, на стульях, на подоконнике. Немытая посуда в самых неожиданных местах. Всё это ждёт меня.
С её безразличием, к какой никакой чистоте я смирился. Правда, не сразу. По началу пытался как-то бороться, просил её этого не делать, даже иногда были у нас скандалы, но потом я встретил мою подругу, и сил не осталось больше на выяснение отношений с женой. Я просто стал убирать за ней, как за малым ребёнком. Она это никак не восприняла, она это даже не заметила.
С некоторого времени я жду звука расщёлкиваемой семечки через удивительно правильные промежутки времени. Это не отпускает, я жду всегда, даже если жены нет рядом.
Свою жену когда-то я любил. Сильно любил, долго добивался. Когда-то я написал ей стихотворение:
Вот и стало легче на душе,
А недавно тучи зло ходили,
Лязгали колеса, в кураже
Я искал, а годы только плыли.
Каждый день похож был на себя:
Росчерком пера из крыл гусиных,
А потом в листке календаря
Возникал твой образ, мной любимый.
Образ не давался, уходил,
Снова возникал из тьмы сознанья…
Как тебя, моя судьба, просил!
А пришла лишь только на прощанье.
Ночь и день – зачем мне это все?
Если все давно, давно забыто?
Мой корабль разбит, в моей душе
Островок один – тобой открытый.
Я не плачу – встретил я тебя…
У меня твой образ в сердце милый.
Все пройдет, но жить мне не любя,
Ты не дашь, кораблик шаловливый!
По первым буквам можно прочитать: «Валя! Красотка! Не моя, увы!».
«Кораблик шаловливый» давно со мной, он все знает о моей подруге, считает, что это так, от дури. Не препятствует, даже, наверное, рада. Она погружена в семечки и сериалы и вечерами ей никто не мешает.
А начиналось все так, давно, еще в студенчестве. Я тогда не прочь был пофилософствовать и вот одно из моих повествований на тему жизни и любви.
Когда нас спрашивает незнакомец:
– О чем вы думаете? – предлагая этим самым участие, помощь, или может просто, чтобы прервать затянувшееся молчание. Ему можно что-то ответить приличествующее случаю.
Это легко и жизнеутверждающе – «не ухудшай свою жизнь, не делай ее хуже»:
Ролики катаются, шарики звенят,
Облака летают и леса горят –
Жизнь идет по миру, оставляет след:
Счастье, счастье – виру!
Майна, майна – бед!
Но жена! Это другое дело, она претендует на вас, на ваше тело и вашу душу. Она – жена, вы на ней женились. По охоте или по принуждению. По принуждению нельзя, можно, если в клетке, в тюрьме. Но как оказалось что и в этом случае возможно «не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже». Достаточно вспомнить «Леди Макбет Мценского уезда» Лескова. Какая женщина! Убила соперницу, оберегла от нее свою любовь, свою собственность. Если не она, то и никто пока она жива!
Вот поэтому-то большинство мужчин, тех, которые в штанах, убеждены что, если уж женщина решит выйти за кого-то замуж, то этому не помешает никто и ничто, даже смерть.
Хотя некоторое время сопротивляются неизбежному.
Известен случай происшедший с одним легкомысленным мужчиной, который решил жениться, а потом передумал, узнав, что у невесты приданого нет, ну, почти нет. Любовь его погасла как сырая спичка, выпустив струйку неприятно пахнущего дыма. Он от омерзения сбежал, но транспортное сообщение с этим местом неожиданно расстроилось, пошел дождь со снегом, ему захотелось, есть, тепла и опять «не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже» заставило вернуться и пропасть в жарких объятиях любимой.
Но не все так фатально, наверное, бывают и несчастные случаи. Бывают, но мы о них ничего не знаем, хотели не знать…
На какие только ухищрения не пускаются женщины, чтобы заполучить намеченную жертву в полное свое распоряжение. Чего только стоят эти платья с глубоким вырезом, эластичные ткани через которые вырисовываются все подробности рельефа их чудовищно притягательного тела, эти губки и пупки, эти руки, летающие перед вашим порядком, затуманенным сознанием. И уже здесь иногда приходит мысль, чтобы эту пытку кончить, чтобы исчезли, а они, как правило, после свадьбы, исчезают, я говорю о таинствах движений, видений и запахов вы соглашаетесь, что пора согласиться – «не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже».
Но этот выход из ада, как, оказалось, являлся настоящим входом в чистилище, там перед сатаной только и начинается испытание, выправление, правка изгибчатых, хранящих сокровенное от любопытных глаз. А женщины знают, что если это удастся, что если сопротивление будет преодолено и трясущаяся и виляющая хвостом рыбина под названием муж с крючка не сорвется, а это уж обязательно, то после любимый мужской принцип «не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже» создаст на долгие годы любовную идиллию.
Идиллия – суть правило постоянного ожидания подвоха, в виде вопроса-допроса. Например:
– Ты меня любишь? – это вопрос, а как ответ? Что ответить? Сказать, что любишь, то спросит:
– За что любишь?
Дальше вопросы пойдут по теории перекрестного допроса, с целью запутать на несоответствии косвенных для данного случая обстоятельств. Но если перекрестный допрос учитывает сказанное, то здесь еще учитывается и им придается первостепенное значение, и взгляд, и интонация, с которой произносятся ответы. И бесконечные возражения, типа:
– Неправда! Ты лживый!
– За что ты так меня ненавидишь? Я отдала тебе лучшие годы жизни!
– Ох! Как ты обидел мою маму! Я тебе этого никогда не прощу! –
Совершенно обезоруживают эти ваши логические построения. Поэтому готовые, отрепетированные доводы о недолговечности абсолютизма, что абсолютные монархии канули в лету, что пора и в семье установить пусть не демократию, а демократия – это власть народа, а народ это понятно – вы, то хотя бы ограничить абсолютную власть не слышатся, пропускаются мимо ушей. Перебивая эту мысль или подобную другую, следует новый вопрос, на который вообще не существует ответа:
– Я стала некрасивой, я противна тебе?
Если ответить честно, то не поверит, если соврать, то будет еще хуже.
– Куда же хуже? – спросите вы. О, глубина хужести неизведанна. Если счастья ищут все и ищут тысячелетиями и на эти поиски потрачено, страшно сказать, сколько человеко-времени, а результата отчетливого до сих пор нет.
Собственно саму хужесть специально не ищут, в нее проваливаются и из нее уже не могут выбраться, и ничего сообщить – связь прерывается – адские области за озером, а озеро называется Скверно. Без вопроса типа, что, мол, верно? А просто за озером Скверно:
И облака и небо, и желтый лик земли,
И осень свежим хлебом, овинные дымы,
Увы, склонилось солнце, не помириться нам,
Луна тускнеет, молим бесчувственностью снам,
Чтобы вернулось счастье, и беды все ушли,
Но на душе ненастье, хоть помыслы честны.
Как жить нам дальше с милой, родименькой женой,
Как нам изгнать сатира, что облик портит мой.
Но это все мечтами останется на век,
А мы с тобою, с вами, отравим жизни бег.
Понятно, что на ад от хорошей жизни добровольно не идут. Но есть ли что-то в нашей жизни добровольно. Начиная от рождения и до смерти, кто-то или что-то способствует «родному человечку».
Я ведь тоже женился. Тоже долго сопротивлялся. Но когда я приходил к ней домой, а жил я в общежитии, то контраст дополнительно подчеркнутый ее атласным с павлинами халатом и томным взглядом влажных со сна глаз и я прокуренный, в пыли и в запахах жареной селедки давал себе слово больше не приходить. Но приходил не контраст, а я, вновь и вновь.
В общежитии меня потеряли не сразу, еще иногда кто-нибудь спрашивал:
– Ты не видел: труп Иванова нигде не валяется? Ушел три дня назад за хлебом, и до сих пор нет.
Но постепенно стали забывать, а я стал отвыкать от быта общаги, от окурков, грязи, от объявлений типа:
– Граждане! Не бросайте бычки в унитаз! Их потом трудно раскуривать! – это может быть смешно, но за пять лет учебы порядком надоело
Ее мама уже без настороженности звала пить чай. Я пил чай, не отказался бы и от обеда, но обед, видимо, был возможен при более явном обозначении намерений.
Голод не тетка – обозначил. Договорились после получения его диплома – свадьба, а это год безбедной жизни. Ура!
Год пролетел, и что же? Жениться я не хотел! Но она сказала, что беременна и я понял, что назад хода нет, и стал ее мужем. Вы, наверное, догадались, что она не была беременной, она ошиблась. Ну, что же, бывает…
Она спрашивала иногда:
– Я сильно толстая?
Отвечая, поначалу, не думал, говорил что-нибудь, например:
– Нет! Конечно же, нет! – на что она со слезами укоряла его:
– Вот видишь, что ты со мной сделал, почему ты так меня не любишь?
На это ответа он не находил, а поворачивался и уходил в общагу. Через какое-то время она нечаянно встречались и мирились. Он снова возвращался, ее мать делала вид, что ничего не произошло и все повторялось через некоторое время.
Однажды он вернулся раньше с занятий – заболела преподавательница по квантовой теории, открыл своим ключом дверь и, стараясь не шуметь, разделся. Услышал разговор своей любимой с ее матерью, говорили о нем. Он понимал, что подслушивать нехорошо, но не смог устоять перед открывшейся возможностью без ремарок узнать, что о нем думает его жена и теща. Вот что он услышал.
Теща:
– Что ты в нем нашла? Я думала, когда он ушел, то это все. А ты его снова привела?
– Что же делать, ты вот как-то живешь без мужчины, а я не могу. Мне нужен мужчина…
– Но от него нет никакого толку. Он ничего не зарабатывает, и зарабатывать не будет. Физик! Что это за специальность такая? Его даже продавцом в палатку не возьмут.
– Даже твой Магомед не возьмет?
– А ты откуда знаешь про Магомеда?
– Ладно, уж, я и про Петра Семеновича знала. Ты его бросила? Старый стал? А меня учишь! А сама без мужика не можешь.
Дальше продолжать подслушивать становилось неприличным, ему пришлось открыть тихо дверь, чтобы громко хлопнуть закрывая.
Вот и узнал свою цену, что ж не так и низко его оценили. По крайней мере, я теперь понимал круг своих обязанностей, и это меня как-то успокоило, успокоило самое главное мою совесть. Это оправдало мое двуличие, мою лживость. Я начал понимать, что теперь делать, чтобы «не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже».
Но как вы видите, так было не всегда. Света перевернула мое спокойненькое существование. Тихо перевернула, внешне как будто этого и не желая.
Света была увлечена политикой, последними известиями. Она со мной об этом часто заговаривает, чтобы ещё раз ахнуть от моей неосведомлённости.
Света – работник моды. Это не модельный бизнес, а модная в данный период времени работа. Кем только она ни была и чем только она ни занималась. Её красота как сертификат товара высочайшего качества открывает любые двери.
Красота – великая сила.
Познакомились мы много лет назад. Тогда она была женой модного юриста. Недолго. Потом был полковник, старше её на двадцать лет. Он покорил её зычным голосом, простыми манерами и сермяжной правдой. Надоел очень быстро. До этого были ещё, даже пролетарий.
Пролетария она хотела поднять до своего уровня – я говорил, что она любитель политики и последних веяний «последних известий». Может её сподвиг на этот подвиг, в то время входивший в моду после долгих запретов Михаил Булгаков. Все читали его «Мастера и Маргариту» и «Собачье сердце», перечитывали, испытывая настойчиво возникающий диссонанс в душе между привычным: седоусый рабочий, пролетарское чутьё, класс-гегемон и реальным, много раз виденным – булгаковскими Швондерами и Шариковыми. Особенно «швондеризм» как он заматерел –
строгай!
У него, у мужа Светиного, по ее словам было собачье сердце. Пролетарий, сразу почти бросил работать – зачем работать, раз деньги есть, и целыми днями лежал на диване в грохоте музыкальной установки. Она выдержала три недели. Он не уходил, но у неё в это время появился лейтенант – «мальчик молодой, я хочу потанцевать с тобой». Лейтенант нашел какие-то убедительные слова, которые растопили «собачье сердце». С тех пор почти всегда, то есть каждый божий день, она встречала его заплаканное, седоусое, рабочее, благодарное лицо, проходя мимо помойки, где он в ожидании очередной революции, что-то набирал в пакет.
Она любит Хакамоду, постричь свои роскошные волосы хотела под неё, или не хотела, всё у меня спрашивала. А я что не отвечал, всё невпопад.
И так – не так, и эдак – не так.
Больше Хакамоды она любит женские журналы. Рассматривает картинки и просит меня пересказать, что в них в журналах написано. Мне приходится читать эту женскую муть.
Зачем она мне? Я не сразу это понял. Она моя жизнь, мои воспоминания. Мне приятно ей угождать, она это знает, и с удовольствием часто невинно, а иногда и зло этим пользуется. Первое время она сдерживала себя, боялась отпугнуть. Наверное, я ей всё-таки нужен? Постепенно её аппетиты росли и, однажды я вдруг обнаружил, что стираю её бельё, убираюсь в её квартире, готовлю ей ужин, обед и завтрак не успеваю из-за работы. Да и моя жена сама тоже никогда не готовила.
Я ни разу на Свету не обиделся. Да и как обижаться, я согласен, еще многое сделать, лишь бы ещё хоть на чуть-чуть умножить, приносимую мною пользу, а иногда, я даже думаю, что и удовольствие. Но это не любовь, а какая-то отцовская ответственность, чтобы любимого ребёнка не обидели.
Говорят, что женщина прекрасна в гневе. Наверное, это так. Моя мучительница прекрасна всегда.
Вчера она передвигала вазу с зимним букетом на шкафу. Ставила её на место. Утром я протирал пыль и сдвинул немного вазу. Она, конечно, попеняла мне за мою неаккуратность и невнимательность. Потянулась вверх, чтобы поправить вазу, платье послушно двинулось вверх, за плечами и стали видны синие трусики. Она заметила мой взгляд, ей это явно было приятно, и не торопилась привести одежду в порядок. Зато я долго не мог успокоиться. Что это со мной было?
Что это было? Иногда мне кажется, что она воспринимает меня не только как слугу и друга, и держит около себя не только из-за страсти ощущать постоянное искреннее обожание... Но это так, фантазии. Я не мечтаю даже о большем и, наверное, на большее не соглашусь.
Давно когда-то, в другой жизни, в школе, в выпускном десятом классе была дивчина, украинка по матери и немка по отцу – Галя Дик. В буквальном переводе с немецкого – толстячка.
Она не была худышкой. Чуть продолговатое белое чистое лицо, густые черные брови, темно-русые волосы, голубые томные, чуть игривые, иногда насмешливые глаза, римский нос, особая порода чувствовалась в ее королевской осанке, высокая красивая грудь, силуэт идеальной красавицы. Редкая изумительной силы красота. Её любили все и парни и девушки. Два года мы учились в одном классе. Она была отличница и сидела на первой парте, так что ничто не мешало мне глядеть на неё несколько сбоку все два года, день за днём. Как жаль, что тогда я не мог писать стихи, а она очень любила стихи Сергея Есенина. Много позже я написал и посвятил ей много стихов, но она так об этом видимо никогда и не узнает.
И вот однажды на уроке её о чем-то спросила учительница. Галя потянулась через стол, чтобы показать учительнице что-то в классном журнале. И я, и не только я увидели то, что скрывало платье. Мы долго и бессовестно смотрели на запретное, пока одна из её подруг, очнувшись, вдруг пошла и разрушила это видение.
За свою жизнь я видел многое, но свежесть тех ощущений не прошла. Я помню её запах, запах её пота, свежесть её здорового тела. Она видела, что мне не безразлична, видела мои страдания, жалела меня, но ответить не смогла или не захотела. Надо сказать, что это был уже не первый мой любовный опыт, были до неё и более удачные отношения, но этот стоит особняком. Как недосягаемое, как запретное. Окончив школу, мы разъехались учиться дальше. И больше не встречались.
Что-то подобное я чувствовал и сейчас. Подумалось, что стар уже для таких взвихриваний. Света, вот удивительное создание, что-то почувствовала, почувствовала, может быть, что я думаю не о ней, удивилась, разве такое возможно, когда есть она, и подошла ко мне.
– Что это у нас? – сказала она, якобы удивлённо всматриваясь и вороша мой сивый чуб. Она видела его сотни раз, но только сейчас обратила на него внимание.
– Ты седеешь, дорогой?
– Надо же, как это я стал вдруг дорогим? – подумал я.
– Ты себя не бережешь, – заключила она и уселась в свое любимое кресло-качалку.
– Так что же выходит, я не так уж тебе и безразличен?
– Или здесь что-то другое?
– Что?
В последнее время все чаще и чаще в ее глазах появляется отблеск участия. А началось это на нашей с ней прогулке на лыжах. Мы ходим недалеко от дома в рощу. Роща довольно большая и чувствуешь в ней себя как в лесу. Мы скатываемся с горы и по лужку, около речки пробегаем три круга, время от времени останавливаемся, чтобы отдохнуть и на что-нибудь глядим и мирно беседуем. Обязательно стоим и у березки, которая сыграла в этой истории одну из главных ролей.
Несколько лет назад на нас напала, по крайней мере, внешне это выглядело именно так, собака. Собака напала на нее. Я первый покатился с горы и услышал ее крик. Резко затормозив, я обернулся и увидел, что Света машет палкой на громадную рыжую собаку, в зубах которой вторая ее лыжная палка. У меня палок нет, я привык обходиться без них. Поэтому, изо всех сил устремившись к Свете на выручку, я по пути хватал торчащие из-под снега сухие сучья, пытался даже что-то отломить от дерева, но все было зря. Отломить не смог, а палки были слишком малы или намертво припаяны морозом к земле, и когда я был в двух шагах от собаки, и она поняла, что пришло подкрепление, и явно не к ней, я, машинально или, может быть, падая, я тогда не отдавал ясного отчета своим действиям, так был напуган, схватился за тоненькую, тоньше руки, но уже высокую березку и хлестнул ею собаку. Это неожиданное вмешательство со стороны, с которой собака никак не ожидала нападения, решило успех схватки в нашу пользу. Собака, с визгом смертельно раненого существа, убежала и, остановившись под горой, с ужасом смотрела на нас. Света успокоилась, взяла нежно березку из моих рук, погладила ее, прижалась к ней щекой, и вот тогда в ее глазах и промелькнула так не подходившая к ее царственному облику тень жалости.
– Тебе, наверное, больно, он такой грубый, я накажу его.
И, правда, некоторое время она меня не замечала, разговаривала со мной в третьем лице:
– Он сегодня будет подавать обед?
Или еще лучше и обиднее:
– Он постелет также отвратительно постель, как и в прошлый раз? Я так устала, он сегодня когда-нибудь уйдет?
Все проходит – и это прошло. Я на нее не обиделся, я чувствовал свою вину и перед ней, и перед березкой. Я понимал, что эти существа достойны другого к ним отношения. Мое ротозейство могло плохо кончиться. Стоило только бы собаке укусить Свету, и мир, так хрупко устроенной женской прелести и одиночества, в одно мгновение бы рухнул бездыханным.
Это несправедливо, и, слава богу, что этого не произошло. Мой цветок остался цел и невредим. А березке, побывавшей в моих руках, повезло меньше. Она самостоятельно не смогла выпрямиться, ей пришлось помогать, и с этих самых пор мы всегда около нее остановимся со Светой, я всегда молчу, она ее гладит, и что-то тихонечко говорит. Как в хорошем театре, с великолепной игрой актеров, все равно не покидает мысль, что это неправда, что это игра, так и эти часто повторяющиеся сцены.
Но впоследствии, как это нередко случается с самовлюбленными людьми, к которым я отношу и себя, меня постигло, как наказание за мою недалекость, страшное разочарование. Я понял, что совсем не знал Свету, что очень уж простым мне представлялся ее внутренний мир. Она, несомненно, это чувствовала и, бедняжка, терпеливо сносила мое издевательское к ней отношение.
Я увидел что Света, нет, не плакала, в ее слезы я давно уже не верил, она молилась, просила у березки прощения за меня, за мою грубость, шептала, что у меня не было другого выхода. В тот момент я еще не понимал до конца трагизма этого поступка. А, видимо, в этот самый момент – момент схватки с собакой и счастливого освобождения, на нее, на ее невыносимые прелести в первый раз повеяло затхлостью смерти.
Она впервые поняла и очень отчетливо представила, что в один миг все может прерваться навсегда, и после этого уже ничего никогда не будет, а будут пустота и тлен. Позже она мне говорила, что видела, как разбухают и лопаются ее покровы, как опадает на землю бесформенной гниющей кучей ее плоть, и остается скелет, грозящий кому-то воем ветра в пустоте глазниц. Мне тогда стало не по себе... Но что я мог?
Предельная острота ее переживаний всегда поражала меня. Какие бури проносились в ее прекрасной головке. Просили выхода, ей хотелось достойного собеседника, она его искала, мужья, любовники, все не то и вот, наконец, я. Это просто смешно, я не годился даже в самой малой степени, хотя считается, что поэт – ловец человеческих душ. Не знаю. Может быть.
Березка росла и почти на глазах стала мощным деревом. Первые годы она заставляла меня летом ходить и полоть траву вокруг ее корней. Света летом в лес не ходила, боялась клещей. Зато я не боялся, точнее мне уже было поздно бояться. Они меня кусали, я лечился, приходило лето, меня снова кусали, я снова лечился. Сколько можно!
И вот в один из дней наших прогулок она это обнаружила. Света увидела, что березка уже не девочка, что платьице ее износилось, все больше серых заплат пришивает судьба. Это открытие я мог бы предвидеть, если бы был поумнее. Можно, наверное, было ее уговорить кататься на лыжах где-то в другом месте. Но, увы, этого не случилось. А случилось то, что она поняла, что стареет. Это осознать и принять ей было невыносимо. Как позже оказалось, она этого и не приняла.
Некстати оказалось и мое стихотворение. Я взял гитару и запел:
Молочный туман ранней осени дремлет,
Притулившись под боком у ночи хмельной,
Мельник-господь толчет месяц мелко и мелет,
Засыпая звездами и пылью цветной.
То раскрасит под утро небосвод в голубое
С оторочкой из кипени белых берез,
Облачка набегут, покидая постои,
Отряхнувшись от сна, от несбывшихся грёз.
То зелёную хмурость натянет под утро,
И с холодным дождём заведёт хоровод.
Целый день не видать света белого, мутно,
Лишь для ночи найдёт горсть сияющих звёзд.
И опять хорошо всем под небом, под лунным,
Свежий воздух напомнит нам близость зимы.
Вновь под тихий аккорд, аккорд музыки струнной
Так захочется жить, все невзгоды забыв,
навсегда их простив...
Света заплакала навзрыд впервые при мне так, по-бабьи, скорее по-волчьи, прямо завыла. Я не знал, что мне делать, бросил гитару, стал, как мог, успокаивать. Мы так всегда, обидим, не поймем человека, а потом извиняемся, просим прощения.
Света успокоилась, достала простенький, с картинками провинциальный альбом семейных фотографий и стала мне показывать и рассказывать. Родом она была с Дальнего Востока из семьи, предки которой переселились в начале прошлого века с Украины. Где-то под Хабаровском у нее жил племянник. Она с ним, как, оказалось, поддерживала отношения, писала письма и получала от него не на домашний адрес, а до востребования на почте. К сожалению, эта тайна была не единственной. Зачем, только, женщинам тайны?
Племянник ее, не смотря на то, что был племянником, он еще был и в преклонных летах, и поэтому просил Свету принять семейный архив. Она поехать не могла, так как даже сама мысль о прикосновении к грязи вагонной была ей невыносима. Самолет она боялась с тех пор как узнала, что за бортом самолета не только холодно, но и почти нет воздуха, там невозможно дышать. Поэтому она обратилась ко мне, чтобы я съездил к ее племяннику.
На поезде до Хабаровска от нашего провинциального городка всего-то пятеро суток езды, а на самолете с пересадками получится около двух. Я решил лететь на самолете. Купил билет, оформил отпуск без содержания, до отлета еще оставалась уйма времени, поэтому я зашел домой собрать себя в дорогу, сказаться жене. Собрав небольшую сумочку, поцеловав на прощание жену, я пошел к Свете доложить, что готов.
Света жила в двух минутах от моего дома за озером. Одни ее окна выходили на озеро, а другие на старинную церковь. Церковь долгое время использовалась как архив. Местные экскурсоводы без зазрения совести распространяли байку, что якобы она была построена не по канонам православным, и поэтому не была освящена и не действовала. Сейчас церковь действует, на колокольне повесили несколько маленьких колоколов, скорее колокольчиков, они так зажигательно и весело сзывают на службу прихожан. Света в церковь не ходит.
Когда я поднялся на второй этаж, тронул дверь, она подалась, и я тихо вошёл.
– Забыла закрыться, – подумал я тихонько пробираясь в гостиную. Заглянув в открытую дверь, я застал ее за необычным занятием. Света сидела на стуле вычурной, необычной конструкции и рассматривала внимательно свои ноги. На полу спереди и с боков от ног стояли зеркала, комната была ярко освещена.
Заметив меня, она смутилась, подняла с пола зеркала, поставила на обычное место стул.
– Я готов, еду через четыре часа.
Она сначала обрадовалась, но потом, узнав, что я лечу на самолете, стала, вяло как-то, возражать, пыталась остановить меня, просила отложить поездку. Рассказывала мне о том, что если случится авария, и я окажусь за бортом самолета, то я умру от удушья, мое лицо посинеет, язык вывалится и страшно будет на меня взглянуть.
Я тогда не придал значения этим словам и отвечал, что какая уж большая разница в каком виде лежать в гробу? А оказывается, она тогда уже думала о приближении смерти. Что бы мне догадаться?!
Обычно такой всегда послушный, в этот раз я остался непреклонным, утешал ее, что все будет хорошо, взял ее письмо к племяннику, его фотографию, адрес, поцеловал на прощание и рванул в аэропорт.
Добирался я больше трех суток, устал как собака. То погодные условия, то неисправности, а под конец еще и пешком сорок километров по заснеженному лесу, в общем одно и тоже. Надоело!
Разыскав дом, где жил Светин племянник, я представился, отдал письмо человеку, напоминавшему того на фотографии, которую мне перед отъездом дала Света. В доме, на бревенчатых неоштукатуренных стенах, по деревенскому обычаю висели в общих рамках фотографии родственников. Была там и фотография Светы школьного возраста. Краси-и-вая, с толстой косой повернутой на грудь. Рядом стоит высокий чубатый парень. Чистое простое лицо, белая рубашка, штаны подпоясаны командирским ремнем, который носили в тридцатых годах прошлого века до реформы армии, вернувшей военным вразумительную иерархию, знаки различия, офицерство, и офицерские звания.
Племянника звали Константин Семенович, но мы сразу с ним условились обращаться друг к другу по имени. Константин оказался неплохим собеседником. Из разговоров с ним я немало узнал о детстве и юности Светы. О ее первой, и, наверное, единственной любви. Парня, что на фотографии рядом со Светой, звали Саша. Они вместе после школы поехали, оказывается в Москву поступать в университет. Поступили, Света закончила и приехала по распределению в наш город. А Александру нужно было еще пол года учиться. И в эти полгода и случилось непоправимое. Что случилось на самом деле, как оказывается, Константин тоже не знал. Света в письмах не касалась этой темы, молчала, а родители Сашины уже несколько лет как уехали куда-то на Украину. Так что узнать было не у кого.
Перед моим приездом Константину привезли дрова березовые, распиленные на аккуратные сутунки, и мне пришлось задержаться на три дня. Я расколол дрова и сложил в дровяник. Береза была с сухого солнечного места, пахла летом, горячим ветром и прохладой у корней. В последний вечер мы долго не ложились спать, разговаривали о деревне. Я ведь родился, и до армии жил в большом хлеборобном степном селе, и все мои предки были связаны с землей, хлебом и конями, так что жизнь и заботы крестьянина я знал не понаслышке. Говорили мы и о рыбалке, об охоте, о сенокосе. Я рассказал ему, что в сырое лето мы подсаливали сено, оно тогда, даже плохо высушенное, хранилось до зимы, не горело. Он удивлялся, обещал попробовать.
Печку топили долго, пили чай и как-то сблизились. Время от времени разговор перескакивал на Свету, мы оба пытались понять свое долгое ее непонимание. Любила ли она хотя бы Сашу? Даже этого мы не знали. Похоже, что и любила, и не только его, сама выбирала себе женихов и мужей. Но любили ли они ее?
– А ты любишь Свету, – спросил меня Константин.
– Что ты, что ты! – замахал я руками, как я могу?
Потом мы легли спать, я долго не мог заснуть, мне подумалось, что и меня Света сама выбрала. В тот год я ходил на лыжах один, жена сломала осенью мизинец на ноге, и все еще, хотя была уже зима, наступала на эту ногу с осторожностью. Мне часто встречалась на лыжне красивая женщина, всегда шла быстрым шагом, всегда одна. И как всегда всемогущий случай свел нас и познакомил. Я шел за ней метрах в пятидесяти. Была ранняя зима, и снега было совсем немного. Морозов добрых еще не было, и под снегом образовалась небольшая корочка замерзшей земли, смешанной с опавшей листвой, а дальше талая земля. Иногда палки лыжные так крепко втыкались в этот тонкий слой смерзшихся листьев, что вырывались из рук, и приходилось за ними возвращаться.
Вот и на этот раз примерно посередине длинной и пологой горки у этой женщины вырвало палку из руки. Она не остановилась, а проехала дальше по спуску. Я палку захватил, махнул ей рукой, что, мол, везу, не беспокойся, и тоже съехал с горы, и вручил ей палочку с поклоном. Ей это видимо понравилось, она покраснела, протянула руку:
– Будем знакомы, Света, – так началась наша дружба.
Лежал я и думал, подстроила она все или все вышло случайно. Я бы сам никогда не насмелился подойти к такой красавице. Мне тогда казалось, да и теперь еще кажется, что не только моя или чья-то любовь, а даже самое простое приближение к ней ее смертельно обидит. Обидит ни за что, просто из-за невозможности ситуации. А этого допустить я не мог.
Наступило утро, Костя меня проводил до поворота на шоссе, по которому я и дошел до автобусной остановки, потом ехал, потом летел и снова ехал и вот через девять дней я наконец-то и дома. Пошел сразу к Свете, позвонил, мне никто не открыл. Я позвонил еще, вдруг Света в ванной. Вышла соседка, она меня видела за эти годы много раз, взглянув на меня, отвела глаза и шмыгнула за дверь. Это мне не показалось подозрительным – Свету соседи не любили, очень уж она была непохожа на них.
Что делать дальше я не знал. Позвонив без всякой надежды в дверь, за которой исчезла соседка я, как ни странно, получил ответ
– Свету неделю назад схоронили...
…Пришёл понедельник. И конечно, совершенно неожиданно. Я многое, что хотел, не сделал, но билет куплен, пора ехать. Беру сумку с подарками и еду на вокзал. На перроне никого, мало сейчас путешествуют люди, дорого. А когда-то купить билет, а потом попасть в вагон было нелегко. И удача в этом деле граничила со счастьем.
После окончания первого курса я отправился домой в деревню на этом же поезде с двумя моими одногруппниками. Мы купили билеты в общий вагон и как только подали состав я, ещё на ходу, вскочил в вагон, чтобы занять места. Ловкий, наверное, был я тогда.
Подошел состав, я вошёл в пустой вагон, занял своё место, а когда состав тронулся, я взял постель, постелил и лёг спать. Когда спишь, не так мучают запахи и многолетняя грязь вагона. Поезд идёт до моей станции 12 часов, так что высплюсь, даст бог, хорошо.
На столе лежал, как это часто бывает в поездах на великом сибирском пути толстый в меру замызганный журнал. Я стал его листать, а потом, благо свет позволял начал читать, постепенно вник в суть написанного.
Журнал принадлежал какой-то организации старающейся примирить или пригасить мировые конфликты. Сейчас крещёный и некрещёный миры изобилуют различными организациями, фондами защиты живой природы. Они ведут исследования по сохранению многообразия видов живой природы, наций и обычаев, языков, религий и верований. В последнее время озаботились сохранением ландшафтов.
Созданы национальные и мирового значения Красные Книги по самым разным поводам, в которых фиксируются исчезающие виды живых существ или наоборот возрождение давно, как считалось уничтоженных болезней.
И что толку? Толку нет никакого.
Жизнь становится проще. Проще язык, одежда, питание. Не требует комфортная жизнь, чтобы выжить быть таким изощренным, какими были наши предки в холодной России.
Это упрощение, уменьшение многообразия жизни начался, видимо, очень давно. Пожалуй, с момента, как бог создал жизнь, если жизнь на земле была создана богом. Этот процесс шел и идёт безостановочно, ничего тут не поделаешь. Природа излишеств не терпит.
Исчезли на наших глазах массовые профессии, превратились в экзотические изделия кузнецов, бондарей, горшечников. А совсем недавно в каждом маломальском сельце был свой кузнец, да и бондарь с горшечником встречались чуть реже. Шорники, пимокаты, печники – где все это?
А умение на телеге летом или на санях зимой возить воза сена, дров, мешки с зерном и картошкой? А управлять конем или быками на спуске с крутой горы.
Этого всего сейчас не надо. И умение, выработанное тысячелетие, назад, отшлифованное и поэтому доступное многим как-то сразу стало ненужным.
Каких-то сорок с небольшим лет назад еще можно было встретить меня или другого парнишку идущего осенью рядом с возом соломы или сидящего на возу.
По себе знаю главная мысль, чтоб воз не съехал набок, не завалился, чтоб конь не растрепал на спуске к речке, чтоб конь не зауросил, не заупрямился и вывез из топкого места у речки и преодолел саму речку, чтоб протерпел, не потянулся мордой к воде, чтоб напиться – в это время колеса телеги могут утонуть в рыхлом песчаном дне речки, их замоет и конь не вытянет воз.
И вот когда воз дома, конь распряжен и рысью трусит с тобой на спине к речке, чтоб напиться, а потом и на полянку, где я его спутаю волосяным путом, которое ожерельем опоясывает его шею, то в душе просыпается гордость за себя, за то, что смог как-то неуправляемое с первого взгляда дело как-то разрулить на этот раз. Но остается сомнение или предостережение, что раз на раз не приходится, завтра все может быть намного хуже.
Много тогда живущему в деревне надо было знать и уметь. И все это терялось при переезде в город. Городская жизнь давала другие знания. Невеселые и нездоровые.
Появление человека вредило многообразию природы, но не всегда. Иногда он, человек помогал распространиться живым существам, которые до его появления встречались крайне редко.
Скажем, червячок аписторх, живущий в печени человека посредством того же человека заражает своими личинками рыб, которые поедает человек, и в его печени появляются новые черви. Без человека этот цикл прерывался, и долгие годы и столетия этого червя в бассейне Оби было ничтожно мало, а сегодня почти вся рыба чебаковая его личинками заражена.
Так что человек иногда приносит нежелательный прогресс.
А клещевой энцефалит распространился из-за появления способов быстрого перемещению по территории Сибири и Дальнего Востока человека. В самолетах и поездах человек умудрился перевезти на себе, в вещах и одежде, а живучесть клеща позволила прижиться и размножиться во всех мыслимых и немыслимых уголках Сибири.
Понятно, что появление клеща не лучшим образом отразилось на здоровье людей, население и без клеща не росло уже давно.
Но все же болезни в наше время пусть не побеждены полностью, но их власть уменьшена.
Так думается, или хочется думать.
Хотя, нет-нет да появляются заболевшие давно побежденными болезнями. То чума, то оспа дают о себе знать.
Но все же, опять начинаю с этих очень выразительных слов, главное не болезни, а нечто появившееся совсем недавно. Оно, было, существовало и раньше, но было доступно только узкому кругу людей.
Это появление увеличенных стандартов жизни в промышленно-развитых странах и установление стабильных пусть и не очень высоких доходов семей в других так называемых аграрных странах.
Благостное экономическое положение большинства населения мира должно было, казалось отцам основателям Совета Безопасности умиротворить неспокойных, направить их энергию на созидание. Но не тут-то было. Им мало хорошо жить, им надо немедленно жить богато и чтоб богатство было поровну всем. Идея давнишняя, но даже фотография без контрастности выглядит как расплывчатое пятно. Не разобрать, что на ней. Куда стремиться? И люди выберут ничегонеделание, как это было в СССР.
В шестидесятые годы бытовала песенка, я приведу ее отрывок, он хоть и небольшой, но лучше толстой книги характеризует время, когда всем все поровну:
Не хочу работать я,
Ни в малейшей дозе!
Я не трактор, я не плуг,
Я вам не бульдозер!
А ты рот не открывай,
Газеточки почитывай,
И ты давай, давай, давай,
Меня перевоспитывай!
Нельзя миру скатиться в пропасть справедливости. Нельзя всем поровну. Все же людьми движет зависть. Разве не зависть родила лозунг «Хочу все знать!» и он этот лозунг не одно столетие движет молодых, да и пожилых к знаниям.
Зависть почему-то считают вредным свойством человека, но зависть рождает мечту, а мечта это такое великое чувство, без которого любовь просто невозможна. Любви бы не было без мечты, любви бы не было без зависти. Только зависть здесь особого рода, он не к кому-то другому, а к себе уже познавшему любовь, а завидует тоже ты, но еще только мечтающий о любви.
Но зависть может быть бедных к богатым, не очень богатых народов к богатым народам. Коллективная зависть. И с этим что-то надо делать. Нельзя мириться с тем, что некоторые мусульманские страны, например, исключают право еврейского народа на существование…
Дорога, дорога, что только в голову не придет.
За окном вдоль пути побежала довольно укатанная проселочная дорога. Белая пыль заботливо покрывала придорожную траву и кусты. Обогнали телегу, пегая лошадка, размахивая давно не стриженой гривой, задорно бежала, пожилой мужчина сидел на доске положенной поперек пуртика пустой телеги…
Зависть. Никак не выходит из головы, не могу найти ответ. Как успокоить людей в этом несправедливом мире и при этом не уничтожить зависть?
Вспоминается один мой друг, пожилой литовец, пастух. Звали его Витаутас, а в детстве там у нас, где он родился просто Витей. Я с ним, когда приезжал в гости был с утра до вечера на пастбище. Мы разговаривали, у нас были общие темы – детство. Он вырос в наших краях. Отец его был литовец, сосланный в Сибирь после войны, а мать русская, наша деревенская. За что сослали отца у нас все знали, но быстро забыли. Тогда многих садили просто так ни за что. Когда разрешили уезжать калмыкам, то уехали и они.
Пас он коров на небольшом огороженном поле, засеянном клевером и тимофеевкой около небольшой речки, ручейка. Поле по нашим сибирским меркам для его стада было явно недостаточным, да оно еще было и разделено изгородью на две равные части. В одной части пасли коров, а вторая отдыхала. Ее поливали, подсевали траву и готовили к пастьбе через месяц.
Используемая для выпаса часть также была разделена на несколько участков электропастухом – оголенный провод на высоте примерно метр от земли под небольшим напряжением создает для коров непреодолимую преграду.
Виктор обратил мое внимание на одну из коров. Молодая, года три четыре корова встала на колени, и что-то пыталась выкусить на – соседнем, отделенном от нее электропастухом участке.
– Запомни это место и эту корову, а вечером увидишь, что произойдет.
Ладно, прошло утро, поднялось солнце, прохлада испарилась, будто ее и не было вообще. Жаркий летний день. Ближе к полудню коровы, одна за другой теряли интерес к еде, трава их больше не занимала, некоторые просто стояли мечтательно, а другие трубно, с полными животами мычали.
– Пора гнать на стойло, – сказал Виктор и открыл ворота.
Коровы выходили, направлялись к реке, шумно раздувая ноздри, пили, а потом удобно устраивались на берегу, недалеко от воды и начинали жевать свою вечную жвачку.
В нашем далеком детстве слово жвачка использовалось только в отношении коров, овец и неаккуратных людей – ты как жвачное животное, говорили тому, кто все время таскал со стола куски и жевал. А люди жевали смолу от сосны или лиственницы, а когда начинала поспевать пшеница или рожь, то жевали их молочной спелости зерна и это, то, что жевалось, называлась серка. Русский язык всеми силами старался, а люди до нашего времени поддерживали это старание, отделял животных от человека.
Тогда бы никогда не сказали, что собака или овечка родила, а сказали бы, что собака ощенилась, а ягушка окотилась, а корова отелилась, кобыла ожеребилась. А ведь уровень официальной образованности тогда был куда ниже.
Посуда, из которой ест животное, считалась поганой, помните:
– Не пей, Иванушка, козленочком станешь!
Но это так, к слову пришлось.
Миновал полдень, и солнце бодро катилось в послеобеденной духоте. Коровы некоторые належались, забрели по брюхо в воду и стояли, охлаждая разгоряченные тела.
Время сиесты приближалось к концу, и коровки все чаще поглядывали в сторону пастбища, но команды от пастуха не было, а они были дисциплинированы и верили пастырю больше чем даже себе.
Конечно, если бы это были овцы, то среди них, точнее среди козлов присутствующих в овечьем стаде пусть в небольших количествах нашелся бы хотя бы один «буйный» и повел овец. Среди коров их «буйных» не просто «мало» , а нет совсем.
Наконец Виктор взял бич, щелкнул оглушительно, как мы в детстве натренировались, я за ним повторил менее внушительно. Коровы удивились, услышав два хлестких удара бича вместо привычного одного и все, ускоряя шаги, пошли, а потом прям, кинулись не на ту полоску пастбища, на которой были с утра, а на соседнюю.
Я следил за тем местом и той коровой, которой до обеда не удалось съесть облюбованную травинку. Она бежала со всех ног к своей мечте. И она, и другие коровы с жадностью набросились на траву.
Что это? Голод? Зависть? Мечта?
…Мамин старший брат Кирилл после первой мировой войны еще ее у нас тогда называли империалистической или еще германской, пришел контуженный, нюхнул немного германского газа и к двадцать седьмому году был еще холостой. Он ходил по окрестным деревням и ремонтировал утварь: ведра паял, лудил самовары, чашки. Ему что-то платили и вот за это его назвали кулаком и быстренько осудили, как врага народа на пять лет. Он попал в лагерь в Норильск. Вот вам и Куршавель!
Отбыл, отработал свой срок в этих местах, о которых неизвестный поэт сказал:
От злой тоски не матерись,
Сегодня ты без спирта пьян.
На материк, на материк
Ушел последний караван.
Но уехать сразу не смог. Трудно было попасть на пароход.
Годы, шли, караваны уходили, а он так и оставался не зек и не вольняшка , а застрявший в вечной мерзлоте.
Вместе с ним отбывал свой срок человек, которому отмерили десять лет лагерей. Ему еще оставалось сидеть пять лет. И дядя Кирилл его ждал, потому что тот пообещал помочь попасть на пароход, который увозил на юг вверх по Енисею тех, кто смог на него попасть. А для этого мало иметь разрешение на отъезд, мало купить билет, нужно было быть на пароходе задолго до официально объявленной посадки вместе с блатными, ворами и МГБэшниками.
Он ждал и дождался. В общем, через десять лет слегка тронувшись умом от издевательств и несправедливости лагерных начальников, от неба сидящего круглый год на плечах, от незаходящего нарезающего без устали круги солнца вернулся дядя, Кирилл домой в деревню Арбузовка.
Деревня располагалась в Касмалинском бору в сорока километрах от Павловска, где известный в прошлом промышленник и купец Демидов построил медеплавильный завод. Там до сих пор остался пруд и горы шлака. Окрестные крестьяне все за деньги возили медную руду на переплавку из Сузуна мимо моей родной деревни. Интересно, что в моей деревне сходились два пути. По одной дороге возили руду, а по другой из Кулунды возили соль, которую говорят, использовали повара самого царя Николая II. По лугам местами сохранились еще остатки той дороги: сваи мостов по речкам и заросшие травой канавы по краю бывшей дороги.
Почему дядя Кирилл и старшая мамина сестра Марина, которая к этому времени была уже замужем, не взяли младших брата и сестру к себе, мама не рассказывала, а я не спрашивал. Одно знаю точно, что мама на них не обижалась. Такое у русских не редкость, роднятся в счастье, а когда горе – чинятся, кому вперед помогать. Недаром и пословица: муж любит жену здоровую, а сестру богатую.
Моя родная деревня стоит в сосновом бору, каких на Алтае великое множество. Боры тянутся с запада на восток по степной и лесостепной частям Алтая. Сосны растут на песчаных гривах, которые будто детской рукой полосами насыпаны по чернозему степному. Часто да почти всегда по бору течет маленькая речка на восток и впадает в Обь.
Если посмотреть на географическую карту юга Западной Сибири, то увидишь, что с левого берега вплоть до Васюганских болот впадают в Обь только малые речки. Они начинаются за двадцать-тридцать километров от Оби и не успевают в степи за такое короткое расстояние стать полноводными и ручейками летом или бушующим моющим омута потоком весной и незаметными совершенно занесенными в логах снегом зимой впадают в Обь.
По западной части бора обычно течет речка в направлении бассейна бессточных озер Барабинской и Кулундинских степей. И иногда в бору эти две речки текущие одна на запад, а другая на восток берут начало из двух соседних родников разделенных корнями одной сосны под песчаным бугром изрытом барсуками.
У нашего села, не доходя трех-четырех километров до Оби, бор пересекает речку и выходит на ее левую сторону, неся за собой песчаную гриву, которой собственно и обязан своим рождением. В этом же месте впадает в речку другая, называется Куличиха. Она течет не по бору, а в глубоком и широком логу, заросшем по верху березовым негустым лесом и непролазным кустарником по дну. По берегам приросли роскошные ветла. Иногда лог расширяется, и речка петляет среди кочковатой, местами с выходами соли древного моря луговины. Перекаты перемежаются омутами, с глубокой, таинственно-спокойной темной водой.
Темноту воде придают склонившиеся над ней ветлы, а вода чистая, вкусная и холодная. Вода холодна, потому что рождена она не за тридевять земель, а только что тоненькой струйкой скатилась в речку из подводного родника. Родники в речку идут с правого, материкового берега, а в нашу речку с левого тоже материкового.
У места слияния этих речушек выходит из материкового правого берега лог. Он как ножом разрезает многометровую кручу до самого ее каменного дна. Камешки эти видны не всегда, а только когда после сильного ливня бешеный ручей обнажит на несколько часов их разноцветность. И вновь она скроется в зарослях мать и мачехи.
Я один раз только и видел эту россыпь…
…Вернулся дядя Кирилл оттуда, откуда редко кто возвращался. Встретился с живыми, не погибшими еще с водки членами комбеда – комитета бедноты. Эти комитеты набирались из самых бедных крестьян, и занимались они раскулачиванием. Это преступление долгие годы преподносилось как подвиг, как громадное завоевание советской власти.
Ему ничего не вернули, да он и не требовал. У него были отобраны дом, лошадь, скотина, плуги и все, что крестьянину требуется в жизни. Дома к этому времени уже не было. Его успели разобрать и сжечь в бригадной печи на полевом стане.
В деревне Арбузовка был организован колхоз, и он успел под руководством мало правивших председателей, проедал последние остатки имущества кулаков.
Дядя Кирилл не узнал деревни. Прошло всего десять лет, шел 1937 год, но как эти годы состарили ее. Исчезли обычные для сибирской деревни двухэтажные четырехкомнатные просторные дома, срубленные из охватных сосновых бревен.
Такой дом с высоким подполом, на первом этаже, разделенном на две комнаты, каждая размером пять на десять метров, русская печка с камельком посредине был далеко не редкостью на Алтае. Труба печи выходила на второй этаж, который, как и первый, имел две комнаты. Далее труба выходила на подизбицу, где специально из кирпича выкладывался боровок. Это часть трубы длиной два-три метра лежащая на потолке и в ней осаждается сажа и соответственно не засоряет русскую печку, не сыпется на шесток у чела, а когда топят камелек, то не засоряет сажа его колодцы.
С подизбицы труба выходила на тесовую крышу. Тесовая крыша устраивалась из тонких досок – теса, в два слоя. Нижний слой – кромленые доски с желобками для стока воды по краю доски. Верхний слой строганные, кромленые и фугованные тесовые доски с желобками по краям. Если дождь не очень сильный, то дождевая вода, попадая на крышу, течет по желобкам верхнего слоя досок. Если ливень, то включается и нижний слой. Если дожди идут долгое время, то доски разбухают, щели между ними уменьшаются или исчезают совсем и ни одна капелька дождя не попадает под такую крышу. Тесовая крыша очень красива и стояла в наших местах пятнадцать лет. Потом она требовала ремонта – замены сгнивших в досках сучков и других слабых мест.
На первом этаже дома одна комната была спальней для старшего поколения семьи для тех, которым нужна для сна горячая печка и здесь же спали на полатях ребятишки, а зимой она превращалась в детскую для новорожденных телят, ягнят и поросят. До колхозов в нее брали зимой в холода и жеребят.
Если заболеет корова или овечка их тоже лечили в этой комнате, и они какое-то время жили вместе с людьми. Жеребят не стали брать, не потому что ушла у крестьян куда-то жалось, а просто иметь коня, было в то время уголовным преступлением.
Вторая комната на первом этаже была горницей, она была украшена полотенцами, фотографиями членов семьи, картинками, а если приходили гости, то она превращалась в гостиную.
Много чего нельзя было иметь в собственности. Крестьянский дом имел высокое просторное подполье, где всю зиму хранилась картошка, стояли колодки с пчелами. Остальные запасы соленья овощи хранились в погребе. Варенье крестьяне варили редко, не было сахара вволю, больше предпочитали ягоду сушить, или квасить вместе с капустой, или мочить с яблоками.
Еще очень почиталась ягодная мука из боярки или черемухи. Как вкусно было, есть хлеб, макая его в эту муку. А кисели? Зимой для ребятишек не было ничего вкуснее, чем пареная калина или тыква или брюква. Жили сытно весело. Работа крестьянская была привычной, а здоровому человеку и в удовольствие.
Главная работа была весной, летом и осенью. А на зиму оставалась заготовка дров и поездки на луга за сеном у мужчин и прядение с ткачеством и вышивкой для женщин. Свободного времени было предостаточно. Как рассказывала моя бабушка Мария – отца моего мать, всю зиму женщины собирались в каком-то доме с рукодельем: пряли, вязали, разговаривали, пели песни. А мужики собирались отдельно и всю зиму ночью играли в карты.
Так вот таких двухэтажных домов почти не осталось. Более половины деревни было раскулачено, хозяева высланы в Нарым и больше так и не показались в родной деревне. Остались одни бедные семьи, которые и существовали из милости зажиточных мужиков. А их не стало, то и эти оставшиеся растерялись. Не к кому пойти попросить зерна на кашу, никто за работу не нальет стакан самогонки. Дров нет, сено не накосили, скотина дохнет и в колхозе и дома. Озимые вымерзли – посеяли по самому елбану, где никогда снег не держался.
Согнали коров и телят в одно место. А тут и зима приспела. Начали срочно ладить ферму для скота. Закопали столбы, между ними заплели плетень и обмазали его глиной. Крышу накрыли соломой. Не тепло, но зимовать можно. Коровы за ночь надышут, а от подстилки тепло идет – гниет солома от мочи. С коровами и телятам теплее. Но тут новое несчастие.
Почти как описывает М. Шолохов в своем романе «Поднятая целина» прислали из города учителя, так он кинулся бороться с антисанитарией и запахами на ферме. Заставлял проветривать каждый день, менять подстилку, не подстилать новую поверх старой, после того как уберешь глызы, а полностью убирать до чистой земли и стелить немного соломы. Вначале требовал экономить солому и сыпать торф, но в деревне торфа не было, и никто не знал, что это такое – отстал. Подохли, которые были слабые телята, да и несколько коров. Убрали учителя на повышение уполномоченным райисполкома. Быстро в гору пошел молодой дурак, уверенный в себе.
Так постепенно деревня приходила в упадок, двухэтажные дома разбирали на дрова. Жить в них не захотели новые хозяева – много дров нужно и бабы отказываются полы мыть. Как жили в тесноте – так и остались жить в стопочках – одна комната посредине печка.
Дядя Кирилл не стал жить в деревне, а ушел в бор построил себе домик и жил там один. Советская власть его не донимала – знали, что он не в себе. Так он и прожил в бору двадцать лет, не зная, что такое деньги или магазин.
…У меня растет внук Коля. Ему уже десять лет, мы с ним друзья, без притворства, не как старый с малым. Он постепенно взрослеет, умнеет и все больше и больше узнает, его интересы широки, хочет скорее научиться все делать своими руками. Разговариваем на разные темы от простого мальчишества, детскости до серьезного, политического.
В этом нет ничего необычного. По крайней мере, для меня. В его возрасте я в этом копаться тоже любил, правда, в одиночку, у меня не было тогда уже деда. Разложу на полу политическую карту мира и рассуждаю о тяжелой жизни угнетенных народов Африки и Азии. В те годы еще не исчезли колонии, и карты были раскрашены куда беднее, чем современные.
Наши с ним разговоры больше становятся похожими на научный спор равных, просто один из нас больше рассказывает – словоохотливый, а другой больше слушает – вежливый.
Интересы его простираются широко. Касаются таких областей, которые мне малознакомы или совсем неизвестны. Мы живем в овражном улусе почти в центре большого города. У нас дом на земле, с огородом, русской баней и русской печью. Сад перед домом представляет собой кончик языка сибирского леса глубоко вошедшего в не так чтоб очень индустриальный городской мирок. Вокруг, правда, реденько вековые лиственницы и сосны. Часты встречи с гостями из леса – клесты, дятлы, совы и даже тятерки нередки в нашем саду.
Дом мы купили еще до рождения Коли и перешли жить из квартиры обычного для наших мест пятиэтажного дома. Пришлось в доме многое достроить. Предыдущие хозяева были большие мечтатели. Прожив десять лет, они так ничего и не сделали для удобной и здоровой жизни в нашем холодном климате.
Первым делом я построил баню. Строил по одному из давнишних, проверенных жизнью проектов. Выкопал яму для слива воды. Яма получилась неглубокая, с пологими стенками. Земля в этом месте рыхлая и хорошо впитывает воду. Отступил около метра от изгороди, выровнял площадку, прокопал неглубокую траншейку для стульев. Стулья – это своеобразное основание, фундамент бани и представляют собой березовые сутунки высотой около метра. Они устанавливаются на землю в траншейку, по дну которой проложена береста и обшиваются снаружи и изнутри досками, а все пустоты засыпаются утрамбованной землей.
Земля высыхает, и вся конструкция превращается в теплую стенку, которая служит примерно десять лет. В стенке, в каждой из четырех ее сторон, предусматривается по одному отверстию диаметром примерно пять сантиметров, для проветривания пространства под полом летом – чтобы не завелся грибок. Грибок все равно заводится, но видимо сквознячок портит ему удовольствие грызть баню снизу и пол выдерживает пять – семь лет. На зиму продухи затыкаются тряпьем.
На стульях рубится в лапу один бревенчатый венец – сани. По углам саней продалбливаются отверстия под шипы и в них устанавливаются четыре столба. Каждый столб имеет по два продольных паза, в которые шипами входят бревна стен.
Каждый столб сверху оканчиваются шипом, для бревен верхнего обвязывающего венца. На этот венец в паз ложатся доски потолка, а на нижний венец, доски пола.
Дверь устраивается с подветренной стороны, небольшая, так что когда входишь нужно пригибать голову. К этой же стене бани пристраивается холодный предбанник, с полом, потолком и дощатыми стенами. Окошко в бане небольшое – пропиленные и вырубленные до середины два соседних бревна в стене, со вставленным в него стеклом. В предбаннике у нас два окна.
Печь железная, с баком для горячей воды, камнями для пара и топкой с поддувалом. Вдоль одной из стен полок – широкая полка, чтобы лечь свободно и греться, а если есть кому, то и попариться лежа.
Мы с женой любим попариться, потихоньку привлекаем и Колю. Ему пока жаркая баня не очень нравится.
Я стараюсь избегать, в беседах и действиях назидательности старшего. И если все-таки и съезжаю на эту очень уж привлекательную колею, то в моей голове, надеюсь достаточно быстро, всплывает эпизод из давно виденного фильма. Мальчик лет пяти-шести, мать и вот друг его матери, средних лет мужчина дарит с многозначительной улыбкой на лице мальчику шоколадную конфету, которая оказывается пустой оберткой шоколадной конфеты. Мальчик разворачивает подарок, недоуменно смотрит на дядю, а тот смеется, спрашивает:
– Дядя, вы – дурак?
Родители Коли работают, а мы с женой, его бабушкой на пенсии, свое отработали и теперь:
Проходит жизнь по мигу, по минутке,
Тихонько, как течёт в реке вода.
Восход, закат, денёк и ночью – сутки
Неповторимости прекрасной череда.
Есть у нас собака, черная с гладкой шерстью, с пастью полной острых зубов и невыносимой любовью и заботой о всех нас несмышленышах. Зовут собаку Тимофей, Тема.
Тема – лайка, северная, ее предки знавали Северное Сияние и заструги, и нарты, и юколу. Тема рыбу любит, особенно селедку, видимо кровь предков дает о себе знать. Линяет он очень поздно, в сентябре и все наше сибирское лето мучается в жаркой своей волчьей шубе. Роет норы, прогрызаясь сквозь деревянный пол в конуре. Не любит неволю, двери, заборы, старается везде сделать ходы. Не выносит, когда его поливают водой, хотя с удовольствием купается в реке. Настойчив, самолюбив – лает часами, добиваясь своего.
Мы его жалеем, но отпустить вольно на прогулку опасаемся, он нет-нет, да и проверяет встречных на испуг. А если кто-то ответит – испугается, то начинается игра, он обозначает подготовку к прыжку, прижимает переднюю, часть тела к земле, напрягает задние ноги и, кажется, вот-вот прыгнет. Кошки, гуляющие вдалеке, вызывают у него ярость, но в тоже время он дружен с соседским рыжим котом, разрешает подъедать за собой…
…Вот я наконец-то и дома, в деревне. Остались позади и стук колёс поезда, грязь и вонь не дешёвого вагона, холодная трясучка в автобусе. Шестьсот километров по нашим меркам ерунда, а по меркам Европы... Я снова в доме моего детства.
В доме сейчас никто не живёт, он осиротел более шести лет назад. Сначала умерла мама, а за ней через три года отец. А дом всё тот же – крепкий пятистенник с русской печкой с камельком ниже шестка. Дом отдыхает после почти двухсотлетнего труда по сохранению, обогреванию, воспитанию и обучению бесчисленных отпрысков нашего крестьянского рода.
Зашёл к Вале, снохе, ей нездоровилось, отдал подарки, взял ведро картошки и немного яиц. Сказал, что ночевать буду дома, а завтра приду обедать. Валя живет одна, брат помер. Недолго, совсем мало живут пацаны военных лет, но какой добрый след оставляют рожденные перед той войной.
Вечером пришли гости. Узнали, что я приехал и пришли поговорить. Сначала пришёл Игнат – мой одногодок. После школы он никуда не поехал, остался в деревне, работал трактористом в совхозе, а как совхоз вместе с тракторами, комбайнами и прочим инвентарём исчез, растаял как дым, и даже запах выветрился, стал работать у себя, дома. Нельзя сказать, что он рад такой перемене его судьбы, но принял достойно, приспособился, держит скотину и рыбачит.
Раньше он отмахивался от меня, когда я ему пересказывал рассказ моей бабушки о жизни до советской власти, о том, как работали много летом и отдыхали и гуляли зимой, что не надо было тогда ходить каждый день в мастерскую в эту пыль и грязь или в вонь скотного двора. Мужики тогда зимним утром в виде прогулки себе и лошадям ездили в хорошую погоду на луга за сеном. Вдоволь коровам и овцам и еще и в запас на буран.
Вечером частенько собирались играть в карты. Ребятишки после школы чистили скотные дворы, выкидывали вилами с подстилки глызы. Потом играли в «глызку» – русский хоккей. Женщины собирались кучей для рукоделья и заодним попеть песни. Молодежь тоже отдельно в избе собиралась для игр и пляски. Здесь завязывались нешуточные отношения. И всё это на глазах людей.
Колхозов совхозов нет, но и та жизнь, дорежимная вряд ли вернется…
За Игнатом пришли мои племянники Семён и Сергей. Один сын моей сестры, а другой брата. Брат и сестра мои умерли вслед за родителями. Царство им всем небесное.
Я варил на плите в чугунке картошку и яйца. Когда они сварились, я слил воду в ведро, яйца переложил на тарелку, а картошку поставил в чугунке на деревянной дощечке на стол. Достал соль, сахар, нарезал пшеничный и ржаной хлеб. Достал сало, нарезал его тонковатыми, но не тонкими пластиками. Чайник на плите камелька пускал густой пар из носика. Заварил чай и сел к столу.
Мы ели картошку, посыпали её крупной солью, брали по кусочку хлеб и сало, запивая всё это великолепие, сладким чаем. А соль, крупная сладила картошку и как-то возвышала для языка эту простую пищу.
Такое заведение в нашей деревне, картошка, хлеб и сладкий чай. Разговорились. Игнат спросил, зачем я ем ржаной хлеб, что не хватает денег на белый? Я ответил, что стоят они примерно одинаково, но ржаной хлеб вкуснее. Он попробовал кусочек и покачал неодобрительно головой.
По деревням на Алтае люди моего поколения ещё не забыли голодовки лихого времени, до сих пор считают «чёрный хлеб» предвестником чего-то нехорошего. Говорят:
– Придёт ещё время, наешься «чёрного», а пока – ешь белый.
Я долго сопротивлялся настойчивым попыткам жены приучить меня к ржаному хлебу и, в конце концов, сдался, стал его есть. И надо сказать через короткое время уже ел его с удовольствием.
Игнату было легче устоять. Ржаного хлеба здесь в округе днём с огнём не сыщешь. Племянникам хлеб явно понравился, они помалкивали, не вступали в наш разговор, и скоро хлеба на столе не осталось. Я пожалел, что купил одну булку.
После того как обсудили ржаной хлеб, современную невесёлую деревенскую жизнь перешли к любимой теме русских мужиков – проблемам страны и даже Вселенной. Оказалось, что в деревне очень популярны американские фильмы про звездные войны.
Налили по граненому стакану, другой посуды у меня не было, самогонки, выпили и Игнат продолжил.
– Нашей деревне почти, что триста лет. За это время на могилках схоронили целую пропасть народа. Там лежит мой дед, бабушка, отец и мать. Да и мне скоро туда же отправляться. Володя, ты помнишь моего деда?
– Как же помню, дед Игнат, я его хорошо захватил. Он же нам зимы две пока не заболел, на льду карусель устраивал. А сейчас, карусели что-то не видать. Не сделали?
– Не хотят. Я прошлый год вморозил ось в лёд, надел колесо, привязал жердь. И что ты думаешь, ночью развели на колесе костёр и сожгли. Зачем? Можно костёр было развести и рядом. Так, для пакости.
– Так вот мой дед Игнат говорил, что на нашем кладбище и его дед похоронен.
– Так ты что, Игнаша, чалдон что ли?
– Выходит чалдон. Мы когда хоронили дядю моего деда, стали копать ему могилу, а умер он, помните ребята в Крещение, в самый мороз. Да ещё с утра поднялся такой буран света не видно. Костер пожжем, немного глина отойдет – копаем, целые сутки копали. Ночью буран утих, и где-то на метровой глубине нам встретилась кость ноги. Мы её обкопали, хотели вытащить. Но так и не смогли один конец её выдолбить. Пришлось рубить. Грех конечно, но так было. Так вот её длина была больше метра. Какого же роста весь человек был?
– Я сейчас подумал про питекантропов, про их зверскую рожу, неужели наши предки были такими?
– Наверное, были и такими, Сеня, были и другими.
– Если скелет человека пораженного рахитом или скелет борца сумо будет найден через тысячу лет? Что подумают? Питекантропы? Так ведь. В те годы книжек не писали.
– Так-то так, но здоровых, обыкновенных людей же больше, так почему же встретится скелет больного? Вероятность такой находки ниже.
– Так, но как быть с кладбищами расположенными рядом с приютами олигофренов? Можно возразить, что в те дальние эпохи не было таких приютов? А почему не было? У многих стадных животных забота о больных и слабых присутствует и сейчас, и, наверное, это могло быть и тогда. Например, слоны. Как слоны заботятся о малых и старых. Почему мы человеку отказываем в этом? Из-за того, что он древний?
Игнат так увлёкся, что если бы мы его не знали, то могли бы подумать, что перед нами профессор университета.
– Игнаша, подожди, давайте выпьем.
Я давно уже всем налил, нарезал огурцов, поставил капусту. Рассказ Игната всех так увлёк, что и не заметили, как ночь вступила в свои права.
– Интересно излагаешь, осталось только понять, – вновь взял в свои руки нить разговора Игнат.
– Давайте выпьем за человека и за то, чтоб он жил всегда в одном виде в том, в каком его создал всевышний, в виде Адама, и чтоб подруги человека, происшедшие из его ребра, помнили это, и не омрачали ещё больше его жизнь в дальнейшем.
– Я тоже после этих фильмов кое-что почитал, – вступил в разговор до этого молчавший директор местной школы Василий Яковлевич.
– Мне попалась в нашей библиотеке книга о находках всяких древностей, в том числе и останков древнего человека. Если вы не против, то я тоже расскажу, что знаю. Память у меня пока есть, поэтому спрашивайте, если какие-либо научные слова будут непонятны.
– Останки древних людей находят в пещерах. А ведь эти самые пещеры и были их местом жизни, их ночлегов и укрытий от всяких опасностей. Неужели они не могли похоронить умершего где-то вне их дома? Неужели они были дурнее нас?
Я думаю, что нет!
В те годы жизнь человека и мужчины и женщины чаще всего заканчивалась на охоте, от травмы, нанесенной зверем, от усталости, от холода и голода. Редко кто доживал до своей естественной смерти. Чаще, наверное, доживали инвалиды. Они никогда или очень редко выходили из пещеры, находились около огня. Их жалели. Жалела мать, бабушка.
Хоть они и были откровенной обузой, но их право на существование признавалось соплеменниками. Может инвалида, скрывала мать, может, повзрослев, они старались жить в пещере скрытно, ворую время от времени остатки пищи и прячась в каком-нибудь темном углу.
Электричества тогда не было! И пещера освещалась плохо. Поэтому вероятность, найти останки подобных существ, несмотря на их малочисленность, все-таки выше, чем вероятность обнаружения останков нормально развитого существа.
Останки людей более близких к нам эпох также находят в пещерах, вместе с создаваемыми ими орудиями для охоты, рыбной ловли и земледелия. Подобные орудия труда сопровождали, да и сейчас кое-где сопровождают жизнь современного человека как первобытных племен Африки и Южной Америки, так и почти любого русского крестьянина. Единственное отличие – в материалах, из которых изготовлены эти орудия. Вместо естественных камня, кости, дерева или травы используют металл, пластмассу. Останки этих людей позволяют сделать вывод о высоком внешнем сходстве их с современным человеком. Орудия труда древности удобно держать в руках и современному человеку.
Это продукт ума или рук? Можно ли на основе найденных инструментов и орудий сделать вывод об уровне интеллекта существа их сделавшего?
Скажем, холод: африканец, впервые почувствовав холод, будет разводить костер, а растения или животные африканские, скорее всего, погибнут. Но это с одной стороны. То есть, это надо, если надо.
Но люди племен тропической зоны Африки, Азии и Южной Америки до нашего времени не испытывали потребности ни в жилище, ни в орудиях труда, ни в одежде, ни в видах занятий европейского человека. Они предпочитали и предпочитают до сих пор заниматься, осмеянным нашим «развитым» обществом, собирательством. Добывают корни, плоды растений, ловят животных. Орудия ловли охоты изготавливают из подручного материала и бросают их, как только проходит в них надобность.
Живут буквально тем, что бог подаст. И бог подает им достаточно. Им хватает. А живут они также как жили бы мы, не будь крепко привязаны к дому (из-за холода), к источнику средств существования (одежда, питание). Много свободного времени и вот, пожалуйста, его съедают книги, телевизор.
Останки представителей этих первобытных племён, найденные археологами через сотни лет из-за отсутствия рядом с ними орудий труда и предметов быта их современника «цивилизованного человека» могут послужить основой для вывода о их слабом интеллектуальном развитии, или даже как об отдельной отрасли семьи приматов.
Наверное, расхожее мнение, что история развития человека – это суть процесс эволюционного развития приматов от более простого состояния неразумного к более сложному состоянию разумного человека не безгрешна.
Доказательства ее достоверности также слабы, как и доказательства обратного, божественности происхождения жизни сразу и навсегда. Археологические находки ничего не опровергают и ничего не доказывают.
Мы выпили, закусили капусткой. Пришла Анна, принесла пельменей, я стал их варить, а Сеня взялся спорить с академиком Павловым. Он хорошо запомнил его изуверские опыты над собаками. Надо сказать, что Сеня был очень слаб, когда речь заходила о крови или операции. Он падал в обморок, если было необходимо поставить ему укол. И вот Сеня начал.
Что доказал изувер Павлов издеваясь над собачками? Он пытался доказать то, чего нет и быть не может. Он пытался доказать отсутствие у животных высшей нервной деятельности, и что животными движут одни только инстинкты. Доказать он не доказал, но вдоволь поиздевался над собаками и за это стал академиком.
Если предположить, что животными движут только инстинкты, то, как быть с опытами, проводимыми ежедневно крестьянами по всему миру с домашними животными, в том числе с собаками. Приведу два примера, очевидцем и участником событий в них я был сам.
Моя собака по имени Тёма – кобель, лайка пяти лет от роду. Взял я его месячным щенком зимой. Рос он первое время, до тепла в доме, а позднее жизнь его стала проходить на открытом воздухе. Лайки очень энергичные собаки, хорошие охотники, но очень уж не сдержаны на язык.
Любит он поесть что-нибудь вкусное, например, кость, мороженое, мясо, пирожки. Если ему предложишь поесть кашу, то он, когда голоден, немного поест без удовольствия, и будет ждать чего-то более приятного.
Летом, если он ничего не дождется, и сороки с кошками не съедят его пищу, то к вечеру чашка опустеет. А зимой в мороз каша превращается в лёд очень быстро. Мне приходится его заставлять уговорами поесть более энергично. Он меня слушается, но до определённого предела. Потом начинает огрызаться, показывать, что я много на себя беру, и первенство моего разума он так и быть признает, раз мне так хочется.
Может быть, это происходило потому, что я свою собаку никогда почти не наказывал физически, и у нас с ним довольно равноправные отношения. У него нет рабской боязни меня.
– Теперь ответьте мне, неужели вот такое изощрённое поведение есть результат рефлекторного процесса?
– Академик Павлов конечно, не прав, вступает в разговор Василий Яковлевич, но в учебниках он даётся как светило науки и мы его в школе должны изучать и искренне верить в его теорию. Хотя я сам помню такой случай. Была жива еще моя мама. Она держала корову. Вы же знаете, я корову не держу. Зимой она корове готовила теплое питьё и подкормку. Это обычно была варёная мелкая картошка, свёкла или тыква. Немного посыпала это пойло отрубями, и бросала кусочек хлеба. Всё это делала в избе, а потом выносила корове.
В тёплые дни зимой корова стоит в деннике, или гуляет по ограде на солнышке, дожидаясь, когда её попотчуют. Мама выносила ей ведро, корова степенно подходила и начинала, шумно отдуваясь, пить и, загребая языком куски, есть.
Иногда мама кусочек хлеба не бросала в ведро, находясь в избе, а выходила на улицу с ведром. Корова сразу же направлялась ей навстречу. Мама говорила мне:
– Смотри, что будет, затем откусывала от хлеба кусочек на глазах у коровы, бросала его в пойло, и корова, только что торопливо шедшая к ведру, останавливалась, и как мне кажется, с брезгливой гримасой отворачивалась и уходила.
Неужели и брезгливость тоже рефлекс? А как же тогда быть с солдатом, которому стало неприятно, когда он разбил чашку, из которой пил воду, принесённую мальчиком, когда этот последний заплакав, сказал:
– Куда же теперь по ночам будет писать моя сестрёнка?
Брезгливость солдата, который является человеком, которому разрешена теорией Павлова высшая нервная деятельность, была бы ещё выше, если бы он видел для чего обычно использовалась эта чашка.
Конечно, крестьянским детям трудно верить физиологу Павлову. Они в школе изучают эту науку, как и всякую другую ненужную, по их мнению, в жизни только из уважения к учителю, чтобы не получить двойку, чтобы не расстраивались родители.
– Трудно человеку присвоить себе единоличное право на «высшую нервную деятельность». И, может быть, и не существовал период, когда жил человек не умеющий мыслить. Что касается собак и коров, то это так. Интересно, что синички зимой, которых я кормлю – сыплю, горсть или две семечек в кормушку под крышей на крыльце, знаками и истошным чириканьем показывают мне, что пора бы и вспомнить о них. Учат меня. И судя по всему, не в восторге от моих умственных способностей.
– Ну, ты загнул дядя Игнат, какой там разум у синичек. У них и мозга-то нет почти.
– Сеня, Сеня, а ты веришь в то, что ты сказал? Вот ведь человек! Так уверен в своей исключительности, присвоил себе право, именно присвоил, решать судьбы мира, не советуясь с другими его обитателями. Почему человек, сливая всякую гадость в реки, озёра и моря не поинтересуется у их обитателей:
– Ну, как вам там?
– Дядя Игнат, тебе надо было в милиции служить, как ты быстро меня обвинил. Я верю тебе, но тогда что же и они также как мы разговаривают, ругаются, учатся.
– Наверное, точно так, как и мы.
Он ходил с двумя костылями. И всем говорил, что ему в жизни несказанно повезло. Он остался жив на финской войне, хоть и вынес себя сам с поля боя и оказал первую помощь и не обморозился. На финской большинство раненых вывозили без помех для лечения в тыл. Ни плена, ни окружений, таких как в следующую войну, не было. Повезло и потому что его не взяли на войну с Германией, с которой он бы не пришел, скорее всего.
В нашу деревню из двухсот с лишним ушедших на фронт вернулось восемь человек. Это из деревушки в сотню дворов.
Жизненные офигения
© Copyright: Владимир Камышников, 2009
Свидетельство о публикации №209013000512
Свидетельство о публикации №209013000512
Рецензии