Отец

Что я помню, что я знаю из истории своей семьи?
Знаю из рассказов бабушки…
Знаю из рассказов мамы…
Дяди Васи… Другого дяди Васи о войне. Из их пересказов слышанного от других людей. Много рассказывал и пересказывал мой брат. Из рассказов отца, всегда скупых и острых.
Рассказы отца. Их было мало и они не касались обыденности, суровый характер отца ее эту обыденность в душу не пускал. Есть и есть, что об этом говорить. Простые дела, которые событиями и назвать нельзя никогда не занимали его.
Война, удаль, вера, честность и мораль он о них думал, размышлял, они не были раз и навсегда ясны.
Начну с одного разговора на гулянке. Это тоже что сейчас говорят «на вечеринке». Перевод неудачный с американского.
Собрались его друзья фронтовики. Тогда в пятидесятых годах нефронтовиков было как-то незаметно. Одни стыдились, что не успели по молодости лет, другие которые успели, но не были тоже стыдились, наверное.
Гуляли зимой, на престольный праздник. Никола-зимний нашего села святой. Гуляли мужикам – самогонку, женам красного вина – головки бутылок с красным сургучом. Белая была в самом начале, немного, для вкуса. Самогонка хлебная, чуть с бела, духовитая, но не душная. На столах просто: гора на блюде вареной рыбы, мясо, студень, капуста, пироги только успевай подкладывать.
Отца лучший друг Степан, уже порядком пьяный по своей контузии просит ковшик поглубже – руки ходят ходуном, плещет вино, рассказывал об окружении, как его гоняли по лесам. Винился, что хотел сдаться в плен.
Отец хоть и пил со всеми сидел трезвый и изредка вступал в разговор, больше слушал. Рассказ Степана видать задел его за живое. И он, прерывая его начал свой рассказ. Шум за столом его не заметил, и продолжался.
Схватились два Николая спорить. У нас в селе многих называли Колями, в честь села и святого Николая-угодника. Похожи не только именами и рождаются похожими, чаще всего белобрысые, постепенно с возрастом буреют. Только в нашей семье через одного появляются с черной головой – память о двух бабушках-кавказках.
Спорили о том, как лучше всего остаться живым на войне. Так, чтоб не трусить, за это известно – штрафбат. И вперед не лезть, пулю в атаке не поймать, на мину не наступить. Как под горячую руку командиру на смертельное задание не попасться.
Отец слушал Степана и, наверное, слышал и их. Может не Степан, а как раз они подвигли его на рассказ. То, что он начал рассказывать получалось, что никто не знал, хотя об этом в те годы нельзя было не знать.
И он начал, обращаясь к Степану, в полголоса.
– Я ведь, Степа, тоже хотел в плен сдаться. Так допекло. Ты должен помнить, как война началась, я еще срочную служил на Дальнем Востоке, уже дослуживал. На бензовозе заправлял самолеты. Война началась в июне, а мы уже в июле или в начале августа сдали карабины, они были нам положены и были пристегнуты в кабине. Их упаковали и отправили на фронт.
– А я в августе уже блудил по лесам под Минском. Эшелон разбомбили, живые что успели – разбежались.
– Собрали карабины, – будто не слыша Степана, продолжал отец.
– И через неделю или две и сами – погрузили в эшелон машины, горючее, бомбы и снаряды и поехали.
– А самолеты?
– Наверное, своим путем, по воздуху. Я этих летчиков больше не видел. Прибыли в Ленинград. Еще блокады не было. И начали обслуживать бомбардировочный полк. Я служил в батальоне аэродромного обслуживания. Не на передовой. Бомбил немец и нас, но не каждый день. Зенитки отгоняли. В общем, жить было можно и если бы не голова, которая думает о маленькой, несчастной, но такой родной жизни. Безнадега, 1941 год.
– Вожу я разные грузы. Бензин, мешки с мукой, галетами. Ленинград уже голодал, а летчиков кормили неплохо. И нам шоферне тоже доставалось.
– Один раз в Ленинграде смотрю морда знакомая – Сашка Азарин, ты его должен помнить, из Ильинки. Мы с ним в МТС  вместе на ремонте сколь зим вместе были. Помнишь?
Степан кивнул. Как-то так, что не было понятно, помнит он или уже не слушает, а думает о своем.
– Остановился, обнялись. Он из госпиталя шел обратно в роту, на позиции. Я его немного подвез, отдал свой сухой паек, выпили – был у меня давно припасенный, еще с Дальнего Востока, с довоенного времени мерзавчик… Потом распрощались, он чуть не заплакал, и мне стало как-то не по себе.
Еду дальше. Время потерял. С этим было строго. Шофер в поездке вольная птица, если бы не время. А время я тогда потратил, что не нагонишь.
Стало темняться, фары нельзя включать, немного в снегу дорога темнее, весна уже была, подтаивало. Разогнался. Тогда же машины были не то, что сейчас. Тормоза механические, я ими и не пользовался, тормозил мотором. А тут из-за поворота танк, я в сторону и перевернулся.
А в кузове как на грех посадил троих. Лейтенанта и задавило свиными полутушами, американскими. Здоровые у них свиньи, подвид наших быков. Я с тех пор таких не видел.
Меня в трибунал и десять лет лагерей. Потом заменили штрафной ротой бессрочной, пока не убьют или не ранят. Вот тогда я и стал первый раз думать о плене.
Наслышан был о штрафниках. Летчиков часто в штрафной батальон... Сел, подломил шасси – штрафбат, не отбомбился над целью – штрафбат. Назад никто не приходил.
Приговорили, а не посылают, в камере накапливали больше недели, полную, как селедок. Кормить почти не давали ничего. Баланда жидкая.
Построили и под конвоем на позиции. Объявили, что сзади заградотряд и за любое расстрел. За все, что только в голову взбредет командиру. Тоже штрафной был ротный.
И вот тогда я понял, что пока не наступит завтра не поймешь, как хорошо тебе было сегодня.
День, да через день – атака. Мало кто живой оставался, а все без толку. Рубеж немцы держали хорошо. Винтовки грязные соберут, пополнят и снова атака. Иногда немцы убегут, а мы только в их окопы они артиллерией и накроют. Назад нельзя – расстрел, а сидеть на месте – ждать пока убьют. А немец, если начал гвоздить, то пока всех не перебьет, не успокоится.
Много было узбеков. Как они туда попали? По-русски ни слова. Соберутся в кружок, нам холодно, а им еще холоднее и ревут. Жалко их сейчас. А тогда пинком в атаку приходилось выгонять. Для их же пользы.
Так и жил больше года. Все пуля никак не брала. И дождался. Мина лопнула и всего, с головы до пят залепила осколками.
Отец замолчал, и поплыла тишина – некоторое время назад за столом разговоры стихли, все слушали отца и смотрели, как ходил у его виска родничок, двигался в такт ударам сердца – врачи выдолбили кость, чтоб осколок достать.