Референт

Было время начала-середины 90-х. Я работал в одном из НИИ оборонки, и нам многими месяцами не выплачивали мизерную зарплату. Кто тогда уже не был ребёнком, хорошо помнит то тяжёлое для честных людей время. Поэтому приходилось крутиться, кто как может. Чтобы прокормить семью, я халтурил фотографом-бомбилой – снимал за деньги детишек по разным школам и детским садам, которых к тому времени уже было – кот наплакал. Работал без лицензии – качество моей работы и было той самой лицензией. Хотя, на самом деле, за лицензию надо было платить, подоходный налог также – платить. Везде платить. Платить тому государству, которое нас кинуло. Мы и так ему всё – до последнего – отдали. Если бы не провал с основной работой, то стал бы я бомбилой? Знали бы вы, какое бешенство иногда накатывает – хоть на стену лезь. В общем, я знал лишь двоих, которые прогнулись под законом, а все прочие мои знакомые бомбилы тоже на свой страх и риск работали без всяких лицензий. Ну, это так, рутина, никому это не интересно.

Работа была тоже та ещё – как потопаешь, так и полопаешь. Кроме того, не весь заработок уходил на семью. Во-первых, немалая часть должна поддерживать бизнес (хоть и мелкий, но всё равно – бизнес). Во-вторых, учителям, воспитателям, всем, от кого зависело – будешь ты снимать или нет – также бакшиш полагался. В-третьих… Кто не знает, что такое быть свободным фотографом, объясню. Часть денег непременно уходила на приобретение съёмочной техники. Это только на заводе рабочему предоставляется “печатный“ станок. А мне приходилось “печатать” свои кровно заработанные на своём, личном оборудовании. Для несведущих поясню, что для профессиональной фотографии никакие там отечественные “Зениты” и прочая дребедень – не годится. Не тот уровень. Мало того, что отечественная техника не даёт качества, сопоставимого с тем, что выдают конкуренты, снимающие на японскую, так она ещё, как это часто бывает, и ломается прямо во время ответственной съёмки. А зарубежная аппаратура тогда была баснословно дорога для нищего фотографа. Да и не всякая ещё годилась для моих задач. Короче говоря, когда скапливалась определённая сумма денег, которую я мог потратить на оборудование, я шёл на фоторынок. Не в магазин – там новая техника была мне не по карману, а именно на рынок, где тусовалась разношёрстная фотографическая братия. Там бывшую в употреблении технику можно было купить по сходной цене, особенно если случалось удачно поторговаться.

Так вот, в один из таких дней я нашёл продавца нужного мне фотографического инструмента. Им оказался высокий плотный старик с полным ртом золотых зубов, мясистым носом, хитрым прищуром серых внимательных глаз и постоянно блуждающей на лице улыбкой. Глядя на него, я понял, что у такого выторговать товар подешевле не удастся и, крутя в руках не сильно потрёпанную и вполне приличную “Практику”, размышлял, как следует поступить дальше. Цена для меня была высоковата, а хитроватый дед пока был неуступчив. Тем временем торгово-тусовочное время подходило к концу, и других покупателей у моего потенциального продавца не наклёвывалось.

- Слушай, студент, – наконец потерял терпение дед. Он вытащил из ушей микротелефоны, затем достал из нагрудного кармана обмотанный синей изолентой видавший виды миниатюрный китайский магнитофон-проигрыватель (а я-то подумал вначале, что это у него слуховой аппарат – дед оказался старым хипарём!) Перевернув в нём кассету и смотав шнуры, всё это добро засунул обратно поглубже во внутренний карман объёмистой куртки. Интересно, что он мог слушать, подумал я ненароком, – “АББА” или “Вставай, страна огромная”?

- Если берёшь, так бери, а не вздыхай, как девка на выданье. Аппарат стоящий – сам им снимал, пока не подсел на “Кэнон”. Ты не смотри, что не японский. Немцы-демократы тоже не дураки были – кондово его сделали. Ещё сто лет проработает. Какая разница – в ФРГ или в ГДР его сработали? Немцы – они всё равно – немцы. Менталитет один. Чуешь, студент? Хочешь – приходи ко мне домой, отснимешь плёночку, там вместе проявим, и посмотришь, что к чему. Вот тебе мой телефон, – он в записной книжке на листке в мелкую голубую клетку, как курица лапой, начеркал серию малоразборчивых цифр, затем вырвал его и протянул мне. – Меня зовут Владимир Михайлович. Можно просто – Михалыч. Только позвони сперва, как надумаешь. Я тогда и адресок сообщу. Если соберёшься, карточки свои прихвати – посмотреть хочу, чего ты достоин. Референтом твоим побуду.

На том и порешили. Думал я недолго. И вечером того же дня уже нажимал кнопку электрического звонка в старом, довоенной ещё постройки, пятиэтажном доме в центре города.



Дверь открыл сам Михалыч. Как только я разулся, он чуть не силой, ухватив под локоть, быстро протащил меня через всю квартиру в дальнюю комнату. Заметив в дверном проёме кухни пожилую женщину, я едва успел с ней поздороваться, как хозяин буквально втолкнул меня в комнату и закрыл за нами дверь. Я удивлённо посмотрел на него, не понимая поспешности сей процедуры.

- Жена, – нахмурившись, махнул он рукой. – Опять раскудахтается, что деньги на своё трачу. Не её дело. Я вот давно на пенсии, а всё работаю. Ты знаешь Драматический?

- Кто не знает… – начал я, разглядывая развешанные на стенах чёрно-белые фотографии в разнокалиберных рамках.

- Так вот, я там фотографом работаю. И ещё на правительство области подрабатываю – сам губернатор мне заказы на съёмку даёт. Так что не хрен ей жаловаться, что на одну пенсию живёт. Они, бабы, все такие – им только палец в рот положь – так по локоть откусят! – Он перехватил мой взгляд. – А… это старое. Это я недавно вновь со старых негативов отпечатал, так вот она-то и взъелась. К старости совсем сорвало башню – не может простить, что не она у меня первая. Так вот как бывает. Полвека жили душа в душу, а после всякая херня началась.

Я подошёл ближе к одной из фотографий. Крупное зерно и небольшая нечёткость изображения не портили волшебства снимка. Отпечатано было мастерски. На фотографии были изображены стоящие в обнимку со склонёнными друг к другу головами и сияющими от счастья лицами молоденький щеголеватый лейтенант гренадёрского роста с боевыми наградами на груди и стройная белокурая девушка ангельской внешности в светлом летнем платье в мелкий тёмный горошек с кружевным беленьким воротничком. Она едва доставала ему до плеча.

- Видишь, студент, каким орлом я был? А это – моя первая настоящая любовь. Из-за неё-то моя жёнка так остервенела, – он кивнул головой не то в сторону фотографии, не то в сторону кухни, доставая с полки уже знакомую мне “Практику”. – На, смотри. Я её лет пять назад в Дрездене купил. Захотелось мне на старости лет опять в тех местах побывать. Вот и купил себе на память. Плёнку-то дать, или со своей пришёл?

- А где она сейчас? Вы знаете? – я продолжал изучать снимок.

- Нет её на белом свете. Давно уже нет моей Ангелики. А то не женился бы на этой стервозе.

Помолчал немного, посопев.

- Вот про мужиков говорят: седина в бороду – бес в ребро. А с бабами и того хуже. Некоторым климакс по мозгам ударяет.

Он ещё немного порылся на полках и повернулся ко мне, держа в руках проявочный бачок и пару пакетиков с химикатами.

- Я вот вчера ходил в военкомат. Подхожу к дежурному, и говорю ему: “Товарищ капитан! Я хочу на войну. К кому мне обратиться?” Ты слышь, студент, он сразу-то не врубился, чего я от него хочу. А когда понял, то выпучил глаза и позвал военкома. Я то же самое говорю и военкому: “Я хочу погибнуть в бою. Пошлите меня в Чечню. Я в танке и за механика-водителя могу, и за заряжающего могу. Я хочу погибнуть в бою”. Так ты слышь-то, студент, что он мне ответил? Ты знаешь, что сказал? Он говорит: “Ты что, дед, под старость совсем сдурел?” Салага, это мне-то – такое говорить?! Да я на СУ-100 раньше командиром был! Я весь свой взвод научил, как с ходу поражать цель с первого выстрела. Делается это так. Гонишь на цель на полном ходу, маневрируя змейкой, чтоб немцу прицел сбить, и ищешь в перископы, где площадка поровнее. И, как только на неё вылетаешь, командуешь механику-водителю: “Сцепление!” Он выжимает сцепление и сбрасывает газ, и в этот момент ты стреляешь. Слышь, студент, вся хитрость-то в том, что тогда движок-то уж так не трясёт самоходку, и на ровном месте ходовая её не сильно болтает, и ты за две – три секунды успеваешь прицелиться и открыть огонь. Моя СУ-100 настоящим зверобоем была, “Тигр” поражала с первого выстрела. “Тигры” и “Пантеры” по сильно подвижной цели не могли бить прицельно. Промахивались часто. Вот так-то, студент. А ведь они, тыловые крысы толстожопые, пороху не нюхавшие, меня даже и слушать не стали. Они, с-суки, жизни совсем не знают, не знают, что в ней-то бывает, а туда же лезут, чужую жизнь ломают…

Чтобы хоть как-то успокоить возбудившегося от воспоминаний Михалыча, я аккуратно снял со стены застеклённую фотографию Ангелики и спросил:

- Михалыч, так это было в Германии? Расскажите про Ангелику.

Он немного помолчал, затем махнул рукой и, указав мне на стул у стола, произнёс:

- Про Ангелику, значит… Я тебе расскажу. Как на духу расскажу. Только запомни, студент, что всю правду, как оно было, расскажу. Не думай, что если старый – то, значит, из ума выжил. Вы, молодёжь, сопляки, ещё ничего в жизни не знаете, так слушайте старших, и учитесь, пока мы живы. Ведь смотри, что получается. Всё, что мы со своими отцами для вас завоевали, вы, молодое поколение, всё просрали…

Я, честно говоря, несколько обалдел от такого вступления. И, сев на предложенный стул, приготовился слушать.

* * *

Весной сорок пятого мы стояли под Франкенбергом в Саксонии. “Мы” – это батарея самоходок СУ-100 и рота пехоты. Без боя вошли в крохотную деревушку – всего-то в несколько домов. Название не скажу, хотя и помню. Тебе от этого знания пользы никакой. Так вот. Немцы даже не пытались организовать там оборону – откатились без боя. Когда мы в неё вошли, оказалось, что деревня осталась почти нетронутая. Все дома остались целы. Разрушения, конечно, были, но незначительные – у многих домов даже стёкла не повылетали. Деревушка – это по немецким понятиям – деревушка. На самом деле в ней были двух- трехэтажные каменные дома, каменные высокие заборы, как крепостные стены, мощёные камнем улицы, и даже магазин… У нас на родине отродясь не было таких деревень. Вот так-то, студент. Короче, заняли мы огневую позицию, рассредоточившись на западной окраине деревни. Вокруг – ни души. Местные жители почти все сбежали с немцем – так нас боялись. Остались лишь те, кто не смог или не успел драпануть. Да и те по подвалам и погребам попрятались. Но немцев, как выяснилось позже, мы потеснили здорово, и наша батарея оказалась в тылу.

Так вот, когда выяснили, что противника впереди нет, то мы, несколько офицеров, прихватив с собой взвод автоматчиков из пехоты, пошли пошарить по занятой деревне. Ты не смотри на меня так, будто мы были мародёрами. Это сейчас модно в жёлтой прессе типа “Комсомолки” и в СМИ так всё извращать. На самом деле всё было не так и гораздо сложнее. В общем, как полагалось, командир батареи, занявшей населённый пункт, автоматически становился временным комендантом. И он отдал приказ расквартироваться, при этом по возможности воздержаться от перегибов в общении с местным населением. Вот мы, исполняя этот приказ, поторопились обойти деревню, чтобы успеть занять лучшие апартаменты. Критерии выбора на собственном опыте были известны: дом должен быть не разбитым, стоящим в отдалении от других домов, достаточно комфортным, с обстановкой, и желательно, чтоб со жратвой в погребе. А если дом кому-то принадлежал, то это были для нас, освободителей, сущие мелочи. Тогда жильцы так вежливенько выселялись – перекантуется где-нибудь немчура, не помрёт от холода без крыши над головой. Не в Сибирь же выселяли. Таких обычно соседи к себе забирали. Люди – они везде люди. А нас эта процедура особо и не смущала – как-никак, а опыт уже имелся. Крыша была нужна – неизвестно было, пойдём ли мы сразу дальше, или остановимся там на какое-то время. Так оно и оказалось в последствии.

Дома все были старинные, чистенькие и аккуратненькие. Ты знаешь, студент, после военно-полевой жизни попасть в такое райское место казалось сказкой. Мы все тогда были молодыми, и впервые оказались за границей. Но до того дня, в общем, толком-то ничего и не видели. Да и жили-то на родине: кто в городской коммуналке, как я, а кто был деревенский – то в крытой соломой хате. А тут – на тебе. В общем, эта небольшая немецкая деревня нам показалась райским местом.

Почти все подвалы, погреба и амбары оказались выметены подчистую. Местные жители не могли всё унести с собой – это отступавшие немцы, движимые хозяйственным рефлексом, постарались. В кладовых стоял обалденный запах копчёных колбас, окороков, солёных овощей и всякой другой снеди. Ты знаешь, там с потолка ещё свисали верёвки, на которых до нас и висели эти колбасы-сосиски, которые немецкие мародёры порезали и спёрли. Много было верёвок… Известное дело – мимо халявного съестного ни один расторопный солдат не пройдёт, неважно кто он – немец или русский. Но, как оказалось, отступавшие не успели всё ограбить. Кое-что ещё оставалось в тех домах, где попрятались местные жители. Ими были, как выяснилось, несколько старух, три старика, две девушки и их мать – не старая ещё фрау.



Ворвались мы в один из домов. Дверь пинком распахнули. У каждого – ППС наперевес, глаза по сторонам стреляют. Палец – на спусковом крючке. Короче, тот немец-старикан, который в прихожей оказался, со страху чуть не обосрался. Мы особо “дойче шпрехен” не владели, но “хенде хох” произносили внушительно. Потрясли мы его маленько. Ну, самую малость, чтоб понимал, с кем разговаривает. От этого старого сучка сумели узнать, что хозяйка с одной из фройляйн находится в подвале, а вторя фройляйн схоронилась на кухне – за водой пошла и не успела вернуться в погреб. Что дома больше никого нет, а сам он – старый пенёк – был слугой в этом доме. Вишь ты, на зажиточных напали.

Кое-как разобрав из малопонятного бормотания старикана о существовании двух молоденьких фройляйн в доме, мы, естественно, захотели немедленно их увидеть. Да ты не ухмыляйся, студент! Ну не папуасы же мы всё-таки были! Рамки приличия всё же соблюдались. Это сейчас везде пишут, что освободители заваливали молоденьких немочек на коврах прямо в холлах. Конечно, не обходилось и без перегибов – на войне ведь маловато женского полу. Да и у нас, по правде говоря, в ближайшем медсанбате все бабёнки-то были какие-то страшненькие. Так что мы ждали сперва получения эстетического наслаждения от общения. А потом, если получится, – и всего остального. Вот так-то, студент.

Старикашка весь так и трясся от страха. Он ждал худшего, и не стал перечить – повёл нас сразу по требованию, куда было велено. Видно, уже настроился, что так или иначе – им всем капут. К тому же, его в спину стволом подпирали. Куда тут рыпанёшься… В общем, разубеждать мы его не стали, чтоб был сговорчивее. Взял он керосиновую лампу, и подталкиваемый в спину, повёл нас сначала на кухню, благо мы подвал предварительно на засов закрыли – чтоб немки из него не повыскакивали. Лови их потом! Так вот, когда мы дверь на кухню открыли, то всей толпой проход и закупорили. Потому что первый, кто за старым пердуном шёл, остановился как вкопанный. А другие поверх их голов зыркать стали, на спины напирать, как при посадке в трамвай. И было, я тебе скажу, от чего раскрыть хлебальники.

Немчура-старикан не соврал. В чистенькой, прибранной и довольно большой кухне мы и вправду обнаружили молоденькую фройляйн восемнадцати или двадцати лет. Блондинистая, с вьющимися волосами, громадными серыми влажными глазами, стройненькая как куколка, она сидела за столом ни жива ни мертва, только пальчиками скатёрку тискала. То есть, она больше на сошедшего с небес ангела походила, чем на живого человека. Понятное дело, что мы на неё так и вперились. А она перепугалась насмерть. Видимо, ждала, что её тут же разложат на полу и оприходуют по очереди, а потом, наигравшись, зарежут. Или сначала зарежут, а потом оттрахают. Тряслась она, как осиновый листок. В общем, жалко нам её стало. Старого пердуна потихоньку так за дверь выставили, чтоб под ногами не путался, и товарищи офицеры сразу приосанились, павлиньи хвосты распустили, благо лапушка того стоила.

Звали её Ангеликой. В общем, девочка довольно быстро успокоилась, когда поняла, что немедленное раздевание ей пока не грозит. А мы, используя свои далеко не блестящие познания в немецком, попытались её разговорить. Конечно, нам приятно было поболтать с такой хорошенькой фройляйн, но и про службу мы до конца не забывали. Возле неё поставили на караул одного автоматчика, в предельно ясных идиоматических выражениях обрисовав ему, что с ним сделаем, если с головы фройляйн Ангелики упадёт хоть один волосок. А сами, прихватив мающегося под дверью старикашку с лампой, пошли в подвал поглядеть на других женщин.

По каменным ступеням мы спустились в подвал. Это был даже не подвал – правильнее сказать, это было средневековое подземелье инквизиции. Своды из серого гранита, подпёртые потемневшими от времени дубовыми балками. Каменные стены. Вымощенный серым камнем пол. Вдоль стен на дубовых подмостках рядами стояли огромные бочки с вином. Мы, правда, чуть позже их проверили – почти все оказались пустыми. Ну, это так, лирическое отступление. В общем, это надо было видеть. Так вот, в конце длинного коридора, под маленьким зарешёченным оконцем, мы и обнаружили вторую фройляйн вместе с хозяйкой усадьбы.

Фройляйн Альберта – её так звали – была больна. Тяжело больна. Она почти не вставала, и ей требовался постоянный уход. Она выглядела лет на двадцать пять. Как и её сестра, она была беленькая и миловидная. Но знаешь, студент, в её облике было что-то такое, чего мне в других людях никогда более не доводилось видеть. Казалось, что над ней простёрла свою костлявую руку Смерть. Да, да, именно так. Она не забирала её к себе, но и жить не давала. Кожа у неё была настолько прозрачная, что на лбу и висках проступали голубые жилки. Несмотря на молодость, на её лице уже проявлялись едва заметные морщинки. Как у молодой старухи. Но самое главное – это были глаза. Большие и серые, как у её сестры Ангелики. Но, в отличие от сестры, они обладали такой глубиной, такой, как бы это лучше сказать, мистической силой, что становилось не по себе. Мы этот её взгляд с первых минут нашего знакомства на себе ощутили. Вот так…

А что касается фрау – она оказалась самой обычной женщиной, каких много. Пройдёшь мимо такой на улице – и не вспомнишь лица через минуту. Мы разрешили женщинам выйти из подвала. Фрау и старикан помогли фройляйн Альберте подняться, и медленно повели наверх, в её спальню на втором этаже. От нашей помощи фрау категорически отказалась. Вот интересно, студент. Человеческая психология. Эта фрау, как наседка, защищала и прикрывала дочь. Страха она не испытывала, во всяком случае, мы его не заметили. Была мужественная решимость пройти всё до конца, до последнего исполнив материнский долг. Сильная была женщина. Не то, что тот старый пердун, который чуть портки не обмочил со страха.

Дом нам понравился. Понравилось также и то, что в кладовке было полно еды. Драпавшие фрицы не посмели обобрать фрау с дочерьми. Мы решили поселиться здесь. Так что хозяевам пришлось потесниться и принять квартирантов. Благо размеры особняка позволяли. Фрау мы разрешили перебраться в спальню фройляйн Альберты – так как ей требовался уход, то разумно было не разлучать их. Фройляйн Ангелике позволили остаться в своей спаленке. Старпёру выделили клетушку около входной двери в дом – ему и такого жилья было достаточно – спасибо бы сказал, что вообще в доме оставили. А сами – нас было трое молодых офицеров – заняли апартаменты на втором этаже: хозяйскую спальню, рабочий кабинет хозяина и комнату для гостей. Свободными оставались: большая гостиная, подсобка и кухня – на первом этаже, и библиотека – на втором. Третий этаж – объёмное чердачное помещение – в расчёт не принималось. Произвели небольшую перестановку мебели – и устроились со всеми удобствами.



В эти несколько дней война закончилась. Повоевать нам больше не пришлось. Как позже выяснилось, обосновались мы там надолго. Другие батареи нашего батальона разместились в соседней деревне. До неё было рукой подать. Германия – страна высокой плотности заселения. Там живут настолько тесно – не так, как мы у себя в России. Соседнюю деревню хорошо можно было разглядеть безо всякого бинокля – до неё было рукой подать. Дороги все были забиты нашими войсками, шедшими сначала на запад, а потом – растекавшимися по территории Германии по разным направлениям в ожидании возвращения домой. Фашистская гадина была раздавлена. На обочинах дорог стояло полным-полно разбитой, сгоревшей, да и просто брошенной немецкой военной техники. Короче, для нас наступил мир.

Когда вот так на фронте военные люди подолгу сидят без дела, то случаются различные – самые бредовые и нелепые приключения. Человеческая натура такова, что ей всегда требуется активное действие. Иначе она жить не может. Правда, начальство к этому относится спокойно и с пониманием. Лишь бы не было идеологической подоплёки и нарушения уставной законности. А на всё прочее закрывает глаза. Вот и нас оставили в покое до поры до времени.

Жили мы в оккупированном особнячке в состоянии блаженного безделья и ждали скорой отправки домой. Мы были буквально опьянены от осознания того, что выжили в этой гигантской человеческой мясорубке. Ты знаешь, студент, что такое война? Молчи и не говори. Всё, что ты видел в кино, это всё – враньё. Абсолютно всё, что навыдумывали и наснимали – не соответствует реальной действительности. Так что ни хрена тебе не известно. Война – это смерть, смерть в самом жутком её обличье. Это постоянное напряжение и ожидание собственной смерти. Это кровь, боль и страх. Кто это пережил сам – только тот поймёт. Война – это нескончаемый ужас. Так что нужно нас понять. Все мы были живые люди, молодые здоровые парни с соответствующими нашему возрасту стремлениями и желаниями. Да и культура в нас была советская – не были мы чопорными английскими лордами.

Я-то к чему клоню. Когда по дому порхала такая лапочка как Ангелика, у нас стремление было только одно. Да ты не лыбься, студент. Это естественно, от природы-то не уйдёшь. К тому же в двадцать с небольшим все мы были хорошими кобелями. Грубо говоря, нам всем хотелось завалить фройляйн Ангелику в постель, и сделать это как можно скорее. Так думал каждый из нас, и при этом понимал, что другим хотелось того же самого. Но вот провернуть такую операцию было несколько затруднительно – возникало одно существенное препятствие. Все мы знали друг друга как облупленных, много раз выручали и прикрывали друг друга в бою. Только благодаря тесному локтю товарища каждый из нас и дожил до победы. Вместе мы хлебнули немало. А тут сама эта ситуация вносила между нами напряжённость. И, оттягивая решение этой проблемы, все трое галантно ухаживали за фройляйн Ангеликой. Если бы мы были постарше, то, наверное, долго бы и не задумывались – сделали бы дело силком. Такое на войне случается сплошь и рядом. В конце концов, можно было и наехать – для этого разные способы наезда имеются – и заставить её принять предложение, от которого немочке не удалось бы отказаться. Ну, это так, из области теоретической подготовки победителей. Но! Было ещё одно большое НО. Сам вид Ангелики смущал нас, не позволяя приступить к решительным действиям. Я уже говорил, что в ней было что-то ангельское, она полностью соответствовала данному ей имени. А обижать ангела, знаешь, как-то не хотелось. Что-то в душе не позволяло превратить её в тривиальный военный трофей. Короче говоря, пока суд да дело, случилось так, что по отношению ко мне сердце фройляйн Ангелики дало неожиданное и скорое потепление. Я тут не буду ничего рассказывать, но случилось то, что и должно было случиться. Неожиданно мы полюбили друг друга. Мои товарищи офицеры, видя такое дело, скрепя сердца, решили отступить.

Для нас с Ангеликой время пролетало незаметно. Мы были по уши влюблены друг в друга, и все дни проводили вместе. Понятное дело, фрау это не нравилось, но она молчала. Видимо, понимала, что в моём лице её младшая дочь имеет защиту. Какую-никакую, но всё же защиту. В общем, наши отношения складывались таким образом, что я уже начал подумывать о женитьбе. Не знаю, как бы это удалось провести юридически, но подобные прецеденты уже случались. Некоторые наши военные увезли домой немецких жён. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.



Случилось так, что ранним утром – а я поднимался в начале шестого часа, делал обязательную физзарядку и обливался холодной водой – чёрт меня потянул за ногу – ни с того ни с сего мне вздумалось спуститься в погреб под амбаром. Вот сколько я вспоминал потом об этом – ну никак не могу объяснить, что же мне там захотелось увидеть. До этого мы тщательно прочесали всю деревню. Осматривали внимательно, едва не обнюхивали все строения, подвалы, погреба и тому подобнее... Знали, что, где и в каком хозяйстве есть, и где лежит. И вот на тебе. По-другому и не скажешь, действительно – чёрт за ногу потянул.

В общем, открыл я крышку в полу – для этого пришлось отодвинуть железный засов. Стал спускаться вниз по деревянной лестнице. Пока спускался – а глубиной погреб был метра четыре – мои глаза привыкали к полумраку. Свет, струившийся из открытого люка, освещал только пол внизу, под ногами. А всё остальное скрывал полумрак. И только я коснулся ногами пола, как боковым зрением слева увидел тень. Одновременно поворачиваясь к ней лицом и отпрыгивая в сторону, я рванул ТТ из кобуры. Знаешь, сразу вынуть пистолет из кобуры не получается – на это уходит время. Кобуру надо сначала расстегнуть, потом открыть, затем просунуть в неё руку и, ухватившись крепко за рукоять, уже тогда вынуть оружие. Да сразу пистолет-то и не вытащишь – не легко он вылазит из кобуры, падло! Это только у американских полицейских да нашего нынешнего спецназа применяется полукобура, из которой торчит рукоятка оружия. А вот попробуй – выдери из кобуры ТТ за одно мгновение! Вот тебе – шиш – что получится!

И пока я доставал свой ТТ, сумел разглядеть белобрысого немчика в гражданском. Он стоял у дальней стены погреба, широко расставив ноги и направив на меня ствол MP-40. А вот дальше случилось невероятное.

Я увидел жёлтое пламя, факелом вырвавшееся из ствола. Из пламени появилась медного цвета пуля и, медленно прочерчивая пространство, направилась прямо мне в сердце. Я видел, как сгущается и расступается конусом перед её круглым тупым носом воздух, как он свивается позади неё в перекрученную струну, и как за пулей тянется дымный след. Я видел, как автомат медленно колыхнулся в руках сучёныша, и видел, как медленно движется затвор на обратном ходе и выбрасывается блестящая гильза, из опустевшего чёрного нутра которой клубится сизый дым. Но я не слышал никаких звуков, кроме громких ударов собственного сердца и звона крови в ушах. Я был не в состоянии думать ни о чём. Просто я осознал, что если не сумею уклониться в сторону от линии огня – мне конец. Я сделал шаг влево и побежал на немчуру. Я бежал так быстро, как никогда в жизни до этого не бегал. Мир вокруг меня замер. Это осознавалось так, как будто я выпал из нашего времени – внешнее время почти остановилось, но я бежал в своём обычном для меня времени. Это трудно объяснить, и я не понимаю, что тогда произошло. Вокруг меня всё замерло, фашист стоял истуканом с неподвижным окаменевшим лицом и смотрел в одну точку. Я уже уклонился влево и бежал на него по дуге, так и не сумев вытащить свой ТТ. Снова из ствола вырвалось пламя, из него точно так же медленно вылетела вторая пуля, и оружие в руках фрица ощутимо – тоже медленно – колыхнулось. Я даже видел, как от отдачи при стрельбе по коже лица гадёныша прошла волна. Но вторая пуля летела вслед за первой мимо меня, и фашист смотрел ей вслед. Я как-то сообразил, что немец уже стреляет мимо, и, как мог, ускорил бег. Пока я так бежал, фашистюга успел выпустить целую очередь – я видел восемь или десять пуль. И я видел пролёт каждой из них! Когда я, наконец, настиг гада, то буквально снёс его, сбил с ног. Он отлетел назад шага на три, приложившись затылком о каменную стену и выронив автомат. Короче, когда всё это закончилось, то он лежал без движения, а я стоял над ним, так и не успев достать свой пистолет. До сих пор не знаю и не понимаю, как объяснить, что тогда со мной произошло. Наверное, мне очень хотелось жить.

На звуки стрельбы прибежали наши. Они не сразу нашли, откуда доносились выстрелы. И когда я их увидел в погребе, одетых не по форме, – все они были в одном исподнем, но в сапогах и с ППСами в руках – мне сделалось смешно! Я стоял над лежащим в отключке фашистским вы****ком и хохотал так, словно сошёл с ума.

Вот так, студент. Если считаешь, что я наврал, можешь дальше не слушать – дальше ещё лохмаче будет. Но, как я и обещал, рассказываю одну только правду и ничего кроме правды.

В общем, мы его повязали и попытались допросить. Этот гадёныш – белобрысый пацан лет семнадцати с чистопородной внешностью истинного арийца – молчал, паскудник. Бить его мы не стали, а о случившемся доложили по команде, как полагалось. Я вот сейчас думаю, что надо было просто дать ему хорошенько сапогом под зад – катился бы он к чёртовой матери! Может быть, тогда всё и сложилось бы совсем по-другому.



В тот же день к нам прикатили на “Виллисе” трое из дивизионного СМЕРШа. Что это была за организация, объяснять не надо. Короче, по звонку комбата приехали. Капитан, автоматчик-охранник – здоровенный жлоб, и водитель – сержант. Тогда с этим было строго, и не надо сейчас всё списывать на время и шпиономанию.

Первым делом капитан оккупировал библиотеку. Взамен узкого кожаного дивана по его распоряжению сержант с вертухаем притащили из гостиной другой – тоже кожаный, но необъятных размеров. Чувствовалось, что он тут устраивался надолго. Затем к нему по одному на допрос были вызваны все члены семьи фрау. Не обошёл он вниманием и нас, офицеров. В доме всё перевернули вверх дном, разыскивая всевозможные документы и фамильные фотографии. Кое-где разломали стены, поломали мебель, выискивая тайники. Самым тщательным образом прочесали всю усадьбу. Короче, для всех нас красивая жизнь закончилась. Я не понимаю, почему из-за одного фашистского сопляка так разгорелся весь этот сыр-бор. Ведь их, гитлеровских недобитков, пачками вылавливали из всех щелей. Не всем ведь подфартило сдаться американцам. И неужели каждый такой случай попадал под юрисдикцию СМЕРШа? Вряд ли. Я думаю, это было просто несчастливое стечение обстоятельств. Хотя, кто его знает!

Нам, честно говоря, на капитанские проблемы было наплевать. Мы дали письменные показания, и про нас забыли. Но тут случилась беда. Ты, студент, наверное, уже догадался, что проблема заключалась в Ангелике. Капитану, этому старому кобелю, непременно захотелось поиметь её. И хотелось, видимо, так здорово, словно у него в одном месте нестерпимый зуд был. Ты бы только видел, какие жадные взгляды он на неё бросал. Судя по всему, никаких преград он перед собой не видел, и пёр напролом как “Тигр”. Дело принимало дурной оборот.

Теперь почти всё время Ангелика проводила в своей спальне. Фрау и старикашка ей носили еду – оттуда она почти не выходила. Но довольно скоро мне удалось с ней переговорить, и она поделилась своими страхами в отношении капитана. Да и я сам всё прекрасно понимал, но вот не знал, чем мог помочь ей, и, не придумав ничего лучшего, решил поговорить с капитаном – как мужчина с мужчиной. Короче, как-то днём я вошёл в библиотеку и застал там капитана вместе с фройляйн Ангеликой. Ангелика стояла посреди библиотеки напротив большого дубового стола, вся в слезах. За столом напротив, откинувшись на спинку кресла и положив ноги на стол, с американской сигаретой в зубах по-барски развалился капитан. Как только я вошёл, Ангелика, не глядя на меня, выпорхнула из библиотеки.

- Стучаться надо, лейтенант!!! – в бешенстве заорал на меня капитан. – Или тебя этому не учили?!

Я тут не буду всё подробно пересказывать, я плохо помню наш разговор, потому что был на нервном взводе. Да и не столь важно тебе это. От такого пещерного хамства и самоуверенной наглости я завёлся с пол-оборота – меня мгновенно словно заклинило. И я высказал ему всё, что думаю. Сказал, чтобы оставил в покое Ангелику, так как мы с ней намерены пожениться, и чтобы поумерил пыл своей кобелиной удали.

Ты б только видел, студент, как его перекосило! Как он зашипел на меня, багровея и выкатывая глаза:

- Да я тебя, лейтенант, в лагерную пыль сотру! Ты у меня, бля, землю жрать будешь! Это мы ещё посмотрим – кто кого!!!

Затем, немного отдышавшись, рявкнул, указывая на дверь:

- А теперь – кру-гом! Ша-аго-ом… ма-арш! Вон отсюда!!!

Я физически значительно превосходил этого говнюка в офицерских погонах, и мог легко с ним расправиться, окажись мы один на один. Но я лишь бешено распахнул дверь и столкнулся нос к носу с его громилой-вертухаем, подслушивавшим под дверьми. Тот посторонился, уступив мне дорогу.

В тот же вечер в наш двор въехал крытый брезентом “Студебеккер”. Из него как горох высыпались автоматчики. Они, громыхая сапогами, с автоматами наизготовку, ворвались в наш дом. Капитан подошёл ко мне с пистолетом в руках и приказал сдать оружие, награды и документы.

Когда меня конвоировали по двору в наручниках и сажали в кузов, через оконное стекло спальни на втором этаже я успел разглядеть Ангелику. Она смотрела мне вслед.



Куда меня доставили – не знаю. Могу лишь догадываться, что это был Франкенберг. В щели неплотно затянутого брезента я видел городские улицы. А может, это был другой город. В общем, не в этом суть. До оккупации города нашими войсками здание, куда меня привезли, вероятно, было если не городской тюрьмой, то уж точно полицейским участком. Меня сразу определили в одиночную камеру, не предъявляя обвинения. Я догадался, что дело – дрянь. То есть совсем – дрянь, и хуже, пожалуй, не бывает.

Я просидел в камере несколько дней. Сколько – точно сказать не могу. Зарубок на стене я не делал. Лежал и думал. Думал и спал. И приготовился к самому худшему.

В один из дней, уже во второй его половине, ближе к вечеру, железная дверь с лязгом и скрипом отворилась. Вертухай с ППШ на груди приказал мне выходить. Повёл меня по коридору. Иду и думаю, что вот выведет сейчас во двор, поставит там к стенке, потом короткая очередь – и поминай, как звали. И сбежать-то – не сбежишь.

Но вместо того, чтобы вывести во двор, караульный завёл меня в комнату. Доложив, как полагалось по уставу, о выполнении приказания по доставке подследственного, конвоир вышел в коридор, закрыв за собой дверь. В комнате я увидел двоих. Майор НКВД сидел за письменным столом. Перед ним лежала закрытая папка для бумаг с аккуратно завязанными бантиком тесёмками. Второй НКВДешник – это был полковник – находился на узком жёстком чёрном диване у стены возле окна. Их фуражки с синим верхом и малиновым кантом аккуратно дожидались светлых голов своих хозяев на подоконнике. Оба смотрели на меня.

Я не знал, как к ним следует обращаться. “Товарищ полковник” или “гражданин следователь” – хер его знает. В общем, я промолчал.

Первым заговорил майор. Как я понимал, полковник – прибывший по какому-то важному делу – может, инспектирующий, а может быть, начальник этого майора – вмешается в допрос только тогда, когда сочтёт нужным. Поэтому мне следует отвечать майору, держа в уме присутствие полковника.

- Подойдите ближе. Садитесь, – майор указал мне на стул, стоявший возле письменного стола, за которым сидел он сам. Так что полковника мне уже не стало видно. Он оказался за моей спиной.

- Расскажите мне всё, что вам известно по вашему делу. Я хочу, чтобы вам было предельно ясно следующее. Вот тут, – он приподнял папку и с хлопком уронил её на стол, – достаточно того, чтобы любого превратить в лагерную пыль.

Он не повышал голоса, говорил спокойно и уверенно, прекрасно сознавая своё право и возможность карать или миловать по собственному усмотрению, и это поневоле впечатляло. Не знаю, кто он был и откуда. Вполне допускаю, что из СМЕРШа армии.

Я понял, что моя жизнь висит на волоске, и этот волосок может оборваться от любого неправильно мною высказанного слова. И, собравшись с мыслями, очень осторожно и подробно, я рассказал ему всё, начиная с момента вселения в оккупированную усадьбу и до последнего разговора с капитаном из дивизионного СМЕРШа.

Майор слушал меня, не перебивая, при этом одновременно просматривая листы бумаги из моего “дела”, кое-где делая карандашом отметки. Когда я закончил, наступила пауза. Я заметил, как майор повернул голову в сторону полковника. За моей спиной они переглянулись. Мои ладони взмокли. В эти секунды решалась моя судьба. Затем майор открыл тумбу письменного стола. Достал мои документы, бегло просмотрев, небрежным движением бросил на стол. Достал узелок и, развязав его, высыпал на стол мои награды. Пока он вот так молча перебирал мои вещи, перед моими глазами вся жизнь пролетела. Затем майор достал из ящика пистолетную кобуру. Расстегнул её и вынул мой ТТ. Также молча разрядил его – вынул магазин. Магазин был пуст. Не торопясь, вытащил из кобуры второй магазин, повертел его в пальцах. Запасной магазин также был пуст.

- Лейтенант, поедете вместе с нами. – Он двумя руками подвинул в мою сторону награды, оружие и документы. – Забирайте. Но предупреждаю – без глупостей! Вы и так уже… наделали дел.



На двух машинах, когда было далеко за полночь, мы добрались до той самой усадьбы, из которой несколько дней назад меня увозил конвой.
При свете фар мы въехали во двор. В доме не спали – почти во всех окнах мы увидели свет свечей и керосиновых фонарей. Быстро поднялись по ступеням и вошли внутрь. Входная дверь не была заперта. В нос ударил характерный запах горячего воска.
На первом этаже, прямо в центре гостиной, на длинной лавке стоял гроб. Вокруг него – множество зажжённых свечей в подсвечниках. В гробу лежала, одетая во всё белое и сама белая как мрамор, Ангелика. Рядом, возле домовины, сидела фрау хозяйка в чёрном платье и чёрной вуали. Она была совсем седая. Больше в гостиной никого не было.

Я тут не буду рассказывать, что я тогда пережил. Всё это глубоко личное, и ни к чему тебе всё это знать. Я был совершенно потрясён. Однако майор, позволив мне постоять у гроба лишь пару минут, взял меня под локоть и повёл наверх. Когда поднялись по лестнице, то я сразу увидел часового у дверей библиотеки. Двери были сильно изуродованы – по всей видимости, их высаживали, особенно не церемонясь. Мимо часового мы прошли в библиотеку. Мы – это полковник, майор и я.

На полу в библиотеке посреди ковра, в огромной чёрной луже запёкшейся крови, также весь перепачканный кровью, лежал труп. Возле трупа находился капитан НКВД с “Лейкой” в руках.

- Вы закончили, капитан? – осведомился полковник. – Тогда оставьте нас.

Затем, повернувшись к входной двери, громко приказал часовому:

- Сюда больше никого не впускать!

Вся комната была забрызгана и залита кровью. Кровь была везде – на полу, на стенах и потолке, на развешанных по стенам картинах и фотографиях. Висевшее на стенах старинное оружие также было в крови. Оленья голова с рогами – и та была замазана кровью. Мебель порушена и опрокинута. Книги разбросаны по всей библиотеке. Картины и фотографии на стенах или попадали, или висели криво. Казалось, что ни один предмет не остался лежать – стоять – висеть на своём месте. Налицо был полный хаос. Погром. Создавалось впечатление, что по библиотеке долго гоняли и резали свинью. Очень долго гоняли и очень долго резали. Вот только свиньёй оказался капитан. Капитан из дивизионного СМЕРШа.

После недолгого осмотра библиотеки, а точнее, того, что от неё осталось, полковник вдруг повернулся ко мне и спросил:

- Лейтенант, вы можете объяснить, что здесь произошло?

Вероятно, у меня был настолько потрясённый вид, что полковник решил ответа не дожидаться и продолжал, словно размышляя вслух:

- Как я понимаю, капитан здесь несколько переусердствовал в форсировании своих отношений с девушкой. В результате два дня назад по утру её нашли на верёвке в амбаре. Самоубийство. А сегодня утром обнаружили вот это.

Офицеры ещё с полчаса осматривали место трагедии. Затем обошли весь дом. Без всяких церемоний зашли в спальню фройляйн Альберты. Она спала, лёжа в постели на высоких подушках. Её дыхания почти не было слышно. Полковник подошёл ближе и долго стоял, рассматривая лицо. На напряжённом лбу фройляйн Альберты пульсировала голубая жилка. Полковник буркнул себе под нос:

- Как она похожа на свою сестру!

Старый служка толком по делу прояснить ничего не смог. От него только и добились, что как только арестовали молодого господина лейтенанта, так его друзья квартиранты-оккупанты тут же съехали. Нашли себе другой дом. А господин капитан развернулся в доме фрау хозяйки на полную катушку, чем и довёл до самоубийства фройляйн Ангелику. Фройляйн Ангелика собиралась замуж вот за этого молодого господина лейтенанта, но господин капитан арестовал жениха. Он, старый пердунок, перед Богом свидетельствует, что так оно и было на самом деле.

Пока мы слушали болтовню старикана, с улицы, со стороны амбара, раздались чьи-то крики. Не крики, а вопли. Вопли боли и ужаса. Полковник и майор, переглянувшись, выхватили свои пистолеты и, хлопнув входной дверью, выбежали на улицу. Я тоже рванул за ними, догадавшись захватить керосиновую лампу, отобрав её у старого слуги. Раздалась длинная автоматная очередь. Затем вторая. И она неожиданно захлебнулась. По характерному звуку и темпу стрельбы опытное ухо определило сразу – стреляли из ППШ. Мы бежали к маячившей в темноте громаде амбара. Крики слышались всё громче. Когда мы уже забегали в амбар, крик перешёл в дикий визг. Меня мороз продрал по коже. Майор первым заскочил в амбар, держа наизготовку перед собой трофейный безотказный “Вальтер”. Вторым ворвался полковник, также готовый пустить в ход свой ТТ. Было темно, хоть глаза выколи. Полковник налетел сзади на майора, и они вместе упали, громко матерясь. Последним в амбар забежал я с горящей керосиновой лампой в руках. И только при свете лампы полковник сумел подняться с майора, который всё ещё матерился и ползал по дощатому полу, присыпанному соломой, разыскивая своё оружие. Вопли и визги продолжались. Я поднял выше лампу, чтобы осветить то, что творилось в амбаре. Под ногами лежал ещё один труп. Это был сержант, капитанский водила, об него-то и споткнулись майор с полковником. А дальше, в глубине амбара, в неровном свете колеблющегося пламени мы увидели такое…

Словно пригвождённый, у столба стоял капитанский жлоб-вертухай и визжал во всё горло, как свинья под ножом мясника. Из его шеи торчал серп, который и присобачил его к столбу. Второй серп летал вокруг него по воздуху и кромсал тело в разных местах. Летал и жалил, как бешеная оса. Жалил беспощадно. Из охранника кровь уже не просто текла ручьём – она хлестала из многочисленных страшных ран. В свете керосинового фонаря всё его обмундирование блестело и казалось чёрным от крови. Нас словно парализовало – мы застыли от созерцания этой картины из современного фильма ужасов. Ты скажешь, что такого не может быть? Чтоб серп сам летал по воздуху – и резал, и кромсал живого человека?

Первым от столбняка очнулся полковник. Неожиданно издав булькающий звук, словно его схватили за горло, он по-чемпионски рванул обратно к дому. А мы с майором, чтобы не попасть под взбесившийся серп, также рванули назад, за полковником. Когда мы заскочили в дом, то услышали, как наверху хлопнула дверь. И мы с майором, перепрыгивая через ступеньки, побежали на второй этаж. У дверей библиотеки стоял часовой. Глянув в проём выломанной двери, полковника мы там не обнаружили. Тогда мы начали бегать по всем комнатам, распахивая двери одну за другой. Его нигде не было. А дверь спальни фройляйн Альберты была закрыта на ключ. Тяжело дыша и глядя друг на друга, мы с майором остановились перед закрытой дверью. Майор снял “Вальтер” с предохранителя. Я осмотрелся вокруг, подыскивая что-нибудь побольше и потяжелее, чтобы поскорее выломать дверь. И в этот момент щёлкнул дверной замок. Дверь отворилась, и вышел вспотевший и раскрасневшийся полковник.

- Это она. Всё уже кончено. Надо убираться отсюда.

В открытую дверь я увидел лежащую на постели фройляйн Альберту. Возле кровати на полу валялась подушка. С нехорошим предчувствием я переступил порог комнаты и подошёл к постели.

Фройляйн Альберта всё так же лежала на подушках, как и час тому назад. И она была мертва. Для того, чтобы это понять, не надо было быть врачом. Посиневшее лицо и остановившиеся глаза говорили об этом. Только тут я разглядел внимательно её лицо. Она очень была похожа на свою сестру Ангелику.

- Это была она. Надо поскорее убираться отсюда, – повторил полковник.

Ни слова не говоря, мы втроём вышли из дома, даже не взглянув на трясущегося от страха старпёра – слугу фройляйн Альберты.



Потом, как это всегда делалось в подобных случаях, с меня взяли подписку о неразглашении, и перевели в другую часть. Со своими друзьями-квартирантами более встретиться в жизни не довелось.

Вот такая была история, студент. И всё это – чистая правда.

* * *

Михалыч замолчал. Я крутил в руках его “Практику”. Пощёлкал затвором, проверил работу экспонометра, внимательно рассмотрел линзы объектива и отказался от съёмки тестовой плёнки. Камера меня устраивала.

- Ты карточки принёс?

Я выложил перед ним кое-что из последних работ. Он быстро их просмотрел и сложил, как карточную колоду.

- Какая твоя цена? Я имею в виду камеру, – уточнил дед.

Я озвучил сумму, которую мог отдать за аппарат.

- Забирай! – Михалыч поднялся, взял мои деньги и засунул их в коробку на одной из полок. Прихватив со стола мои фотографии, он хитро поманил меня на кухню:

- Надо обмыть, а то работать не будет. Денег не принесёт.

Он достал из шкафчика под окном непочатую бутылку водки “Банкиръ” и два хрустальных стопарика. Разлил по пятьдесят. На столе появились маринованные огурчики и копчёная колбаса с чёрным хлебом. Выпили по одной. Михалыч разлил по новой и взял в руки фотографии.

- Вот скажи, студент, – он разложил на столе мою работу, словно гадалка пасьянс. – Чего в них не хватает?

Я смотрел на фотографии, хотя помнил все до одной очень хорошо. Вроде всё нормально. Вполне продаваемые и покупаемые фотки. Нормальная “халтура”. И молчал, не зная, что сказать.

- Вроде бы всё на месте, – словно читая мои мысли, заговорил Михалыч. – Свет поставлен грамотно. Хвалю. Объём передан хорошо. С композицией тоже порядок – правило “золотого сечения” соблюдается. Модель повёрнута в три четверти – для неё это, пожалуй, наиболее выигрышный ракурс. И с резкостью замечательно – глазки переданы резко, а всё остальное – в размытии. Фон не рябит, от главного не отвлекает. Так всё-таки, чего здесь не хватает, а?

Я молчал.

- Души не хватает. В этой работе нет души. А душа в художественном портрете – это главное. Ведь художник пишет не сходство – он пишет душу. Не важно, чем он пишет – кистью или светом. Я считаю, не умеешь показать душу – иди снимать на документы. Душа там не нужна. Нужно лишь внешнее сходство. Вот это, наверное, твои дети? – Михалыч указал на несколько фотографий. Он угадал. Я утвердительно кивнул.

- Я узнал это не только потому, что у вас есть внешнее сходство. Вот в этих работах чувствуется душа. Видно, что фотограф снимал портреты своих обожаемых чад. Вот так работать надо. Портретист должен понять и показать лучшее, что есть в человеке. Лучшее в его душе. Даже некрасивого внешне человека можно показать лучше, чем он есть – надо лишь суметь разглядеть его душу.

На кухне мы просидели долго, обсуждая различные аспекты в разных жанрах фотографии. Затем я ушёл, крепко держа в руках свой новый “печатный станок”. Эта “Практика” служила мне верой и правдой много лет, позволила в тяжёлое время удержать бюджет семьи на приемлемом уровне. И хотя я уже давно перестал халтурить “бомбилой”, камера до сих пор у меня в работе. Работает, чтобы греть души. Мою и тех, кого я люблю.



Потом я ещё несколько раз встречал на фоторынке Михалыча, но по душам мы больше не беседовали. Когда я видел его в последний раз, он продавал свою систему “Кэнон” – пару камер со вспышкой и несколько объективов. Когда вот так фотограф продаёт свою “рабочую лошадь”, это может означать лишь то, что или он заканчивает профессиональную деятельность, или находится в такой дыре нищеты, что продажа техники – последний шанс продержаться ещё чуть-чуть на плаву. Потому что просто так смена системы – занятие финансово крайне невыгодное и ничем не оправданное. Профессионалы такой глупостью не занимаются. Может, я тогда смалодушничал, и не подошёл к нему узнать, как обстоят дела.

Позже, примерно через год, мне снова захотелось встретиться с Владимиром Михайловичем. Знакомые фотографы сказали, что тоже давно его не видели – может, помер уже, лет-то ему было немало. Когда я пришёл по старому адресу, дверь открыли уже совсем другие люди. И мне подумалось о том, что хотелось бы верить, что он сумел сгореть в своём танке и встретил на небесах ненаглядную фройляйн Ангелику. Верить в то, что всё случилось именно так, как он хотел.

* * *

2007 – 2009.