Мама. Из цикла Родные мои

   В первые сентябрьские дни, когда  сестрёнка стала первоклассницей, вернулась она домой со слезами.
   – Мама, почему они тебя называют бабушкой? Ты ведь не старая, ты  ещё молодая! А они говорят, что меня  бабушка в школу привела!
   Улыбнулась мама на безутешные слёзы  младшей дочери и ничего не сказала. Стала она совсем  седой уже к тридцати годам, так что не удивительно, что малыши-первоклассники  бабушкой её назвали.
   Седые пряди вплела в мамины волосы нелёгкая жизнь, сиротское детство, бесконечные заботы о куске насущного хлеба…
   В дальних непроезжих вологодских краях среди дремучих лесов приютилась деревенька Лапино. Представишь себе роскошные еловые ветки, обвешанные мхом, словно стариковскими бородами, и понятно: лапы, лапушки, Лапино. Волки по ночам бродили  вокруг деревни,  и собаки заливались хриплым трусливым  лаем, предупреждая об опасности, призывая мужиков на помощь. В глухих малинниках медведи чувствовали себя хозяевами, лакомились сладкой пьянящей ягодой, нагуливали жир на длинные морозные   зимы. Лесные дороги – вёрсты немереные, но до райцентра – рукой подать, всего-то полста  километров среди замшелых елей, от полянки к полянке, от кочки к кочке. Знай себе наматывай вёрсты, за  ягодой  не ленись наклониться, а попадётся попутчик – скоротаешь дорогу в неспешном разговоре.
    Машковых  в Лапино  знали: живут дружно, Илья не простой мужик, выучился, теперь вот при должности. Детки растут здоровые и весёлые. Милюшке уже четыре годика, а Альберту хоть и два, да такой важный  ходит, за подол сестринский держится.  Щёки пухлые раздувает, а глазки тёмные, материнские, как две горошинки.
     Илья в отъездах частых, а приедет – глаз влюблённых с Лидии своей не спускает, по хозяйству суетится. Детки на папке виснут целыми  днями.
     Поговаривают люди, что Маня, подруга Лиды, давно по Илье сохнет. Ещё когда неженатым, в праздничной косоворотке, приходил Илья на деревенские посиделки, то так и садились в избе: с одной стороны опускала глазки Лида, а с другой – вздыхала Маня. Неразлучные с детства подружки и полюбили одного парня. Был он невысокого роста, но сильный и коренастый. Волосы льняные, а глаза – синь бездонная. Посмотрел на девчат – и приворожил на всю жизнь. А ему приглянулась  черноволосая Лидушка – скоро и свадьбу сыграли.
     Сколько слёз пролила Маня в горячую девичью подушку, про то не сказала своей счастливой подруге-сопернице. Поздравила молодых, заходить к ним стала редко, а злые языки что говорят, так собаки лают – ветер носит. Соберутся у колодца деревенские бабы посудачить, не забудут и Маню вспомнить:
    – Годы-то идут, а девка женихам отказывает, поди, старой девой так и останется. Вековать-то одной – дело нелёгкое. У Машковых уж ребятишки подрастают – на что надеется?
    – Шла бы замуж хоть за Василия – парень видный, правда, дурит немного, так по пьяному делу всякий мужик может накуролесить. Вот и намедни, учудил Васька, по всей деревне расхристанный бегал да про Маньку свою ненаглядную кричал, что коль замуж за него не пойдёт, то  лучше ей и не жить.
   – Вишь,  черёмуху у колодца всю оборвал, а Манька  той  черёмухой так его отхлестала, что будь здоров…
   Посудачат бабы да и разойдутся. Слёзы девичьи, как роса, не вечные, авось  высохнут…
    А беду не зовут – она сама идёт. Уехал Илья в очередную командировку, а вернулся к могиле. Лидушка почувствовала, что жизнь в ней затеплилась новая, да испугалась – третьего-то ребёнка  как  поставить на ноги, когда ещё те двое малыши несмышлёные. Да в мужнино отсутствие, прихватив завёрнутые в платочек деньги, уложив малышей спать, прокралась огородами к бабке-знахарке. Покарал Бог Лидушку сурово: истекла кровью, горячка началась, так и ушла из мира вслед за той невинной жизнью, что затеплилась в ней да погасла, изувеченная вязальной спицей равнодушной знахарки.
    Горько рыдал Илья на могиле жены, а детишки жались к нему, стараясь умом своим ребячьим постигнуть, почему мамка уснула и не хочет вставать, почему так жалостливо гладят их по голове старушки, причитая какие-то тягучие бестолковые слова.
    Сухие комья земли стукнулись о крышку гроба, начиная отсчёт сиротству. Погасла с тех пор весёлая улыбка русоволосого Ильи. Слёз его никто больше не видел, а только шёл он деревней такой чёрный, с такой мукой нечеловеческой в глазах, что бабы  крестились и сердобольно вздыхали:
     – Чумной стал, как бы не сотворил над собой чего…
     Бабы же у колодца, остановив Илью, и подсказали:
     – Детишкам присмотр нужен, а ты в разъездах, женись – мать  детям приведёшь…
     – Девок-то в селе навалом, вот хоть и подружка покойницы Лидушки,  царство  ей небесное…
     – Манька Лидушку любила, детей жалеть будет.
     А Марию как подменили: не ходит – на крыльях летает,  сарафан новый справила – загляденье, напевает, идя на работу, а с работы – к детишкам Ильи заглянет: то конфеты принесёт, то пироги притащит.
     Снова бабы у колодца судачат:
      – Бесстыдница, хозяйкин след ещё в избе не простыл, а она песни  распевает…
      Глядит Илья на Маню – тоска смертная синими глазами  смотрит, душу выворачивает. Не Мария, а Лидушка, как живая,  перед ним стоит. А детишки к женской  ласке тянутся, прилипли к тётеньке, щебечут, нехитрые новости выкладывают, жука тащат показать.
      – Оставайся, Мария. Замуж выходи. Матерью детям будешь.
      Только не стала  Маня чужим детям матерью, мачехой стала. Не полюбил Илья  новую свою жену, однолюб был. Лидушка на тот  свет любовь его  унесла, даже капли не оставила своей подруге-сопернице. Смотрела Маня в обветренное, загорелое лицо мужа, а он глаза  замутившиеся прятал. Так и поняла она: до самой их смерти Лидушка между ними живой будет. Сухие безрадостные поцелуи только душу бередили, слёзы в сердце запекались.
      Поначалу детишки Лидины жались к  новой мамке, но всё чаще с удивлением  замечали, как та грозно гремела ухватами и так на них зыркала, что сердчишки  ребячьи от страха трепетали, как пичужки в  клетке. А как свои  дети у Мани народились, так  чужим  стали доставаться одни шлепки да подзатыльники.
       За Милюшкин подол цеплялись  теперь  уже  трое ребятишек. Росла Милюшка и становилась нянькой. А Маня  ревниво замечала, как после долгой командировки заходил Илья в дом и первыми обнимал Лидиных деток. Сердце отцовское, видно, подсказывало, что, уезжая, не матери, а мачехе детей оставляет.
      Тосковала мачеха, любви мужней так и не получившая…Каменело сердце. Сначала пошли шлепки да подзатыльники, а потом и ухватом, и табуреткой – что под руку попадалось.
      – Что, Милюшка, как вы здесь без меня жили?
     – Ничего, папка, – еле слышно отвечает, а сама глаза опускает да руку с огромным синячищем прячет – пригрозила мачеха, велела отцу не показывать.
      – Э, да ты  дерёшься с мальчишками, видно? Откуда синяк такой на ноге?
       Руку-то спрятала, а про ногу, по которой  вчера утюгом  попало, забыла.
      – С Мишкой соседским подралась, папка.
      Отец взъерошил волосы своей не по летам серьёзной дочурке:
      – Будешь драться, так замуж никто не возьмёт.
      Перед самой войной поехали Машковы в Архангельск. Илье предложили там работу. Перед отъездом сходил он на Лидушкину могилу, долго там сидел, закуривая одну папиросу за другой. Сжимал зубы, губы искусал до крови, а  потом, уходя, прошептал:
      – Прощай, Лидушка. Уезжаю от тебя. Может, в Архангельске дашь мне покой. Дай мне покой, ненаглядная моя, или забери к себе, не мил мне белый свет без тебя, камень на сердце тяжкий, пелена чёрная в глазах.
       И  году не прожил Илья в Архангельске, заболел воспалением лёгких, лёг в больницу, да и не вернулся больше.
       А у Мани – пять ребятишек полуголодных на руках. Своих трое, да чужих – два рта. Альберта особенно невзлюбила мачеха. Подрастая, он всё больше и больше становился похожим на мать. Не могла простить Маня подруге своё украденное женское счастье, мечты несбывшиеся.
       Недели не прошло после смерти Ильи – стала  мачеха собирать Лидиных ребятишек в детский дом. Да только свои  пострелята вцепились в  нянюшку Милю ( так и звали её) – никакими силами нельзя было их оторвать. Пришлось «нянюшку» ради своих деток оставить. А  Альберту пришлось попробовать детдомовских харчей: некому было заступиться и приютить его. Соседки качали головами, а Маню не осуждали: время было трудное. Война началась…
      Из Архангельска пришлось уезжать: немцы стали бомбить город, да и прожить в родной деревне, казалось, куда легче, чем в городе. Пошла Маня  на работу в колхоз, оставив  детей на «нянюшку», которой едва только исполнилось одиннадцать лет.
       Нелегко было Марии Евгеньевне детей на ноги подымать. Замуж больше не пошла – любила покойного Илью так же, как любил он свою Лидушку. Оставили они ей детей своих, улеглись в землю сырую оба, а каково ей одной мыкать горе! Голодно, запасы все кончились, траву собирать приходится. Лепёшки из клевера да грибы с ягодами, подтянуло животы ребятишкам – и чужим, и своим. Альберт из детдома вот опять убежал, Миля его на  сеновале  прячет, подкармливает своей скудной долей, сама-то стала – в чём  душа держится. Жалко мальчишку, а ведь придётся-то отправить назад. Не прожить такой оравой. Младшенькую, Ниночку, Бог прибрал сразу после смерти Ильи, а эти-то растут, всё есть просят. А чем их завтра кормить? Хорошо ещё есть на кого дома оставить на целый день, работа-то теперь от зари до зари, время военное – всем тяжело…
       И прерывая свои горькие вдовьи размышления, с неожиданной теплотой взглядывала Мария Евгеньевна на спящую Милю: без неё-то не обойтись ей сейчас…
       Вот так на грибах, да на ягодах, да на лепёшках из  клевера и скоротали голодные военные годы. А как  закончила Миля семь  классов, отпустила её мачеха с подружками в район, было там педучилище. Ничего, что лапти прохудились, да и платье из мешковины – нипочём, а уж больно хотелось Милюшке стать похожей на любимую свою учительницу – Софью Алексеевну. Да и привыкла в мачехином доме с ребятишками возиться – только бы выучиться! Пятьдесят  вёрст до райцентра пробегали с подружками вприпрыжку: лапти жалели, босиком всё, а дело-то уж к осени шло, примораживало землю по утрам, студёный воздух забирался под дырявую одежонку. Прибежишь в субботу к мамке, погреешься на русской печи, сгрызёшь кусок хлеба с луковицей – вот уж и ничего, и легче стало. Назавтра можно и в обратный путь.
      Да только несколько месяцев  и побегала Миля в педучилище. До зимних холодов дотянула Маня, а потом, пряча глаза, сказала падчерице:
       – Кусок хлеба свой надо зарабатывать. Вон соседка сказывала: в Мурманске племянница учится в ФЗУ – там и уму-разуму учат, и хлебом-солью кормят. На шее у мамки родной  висеть можно, а у меня своих двое.
       Не сбылась мамина мечта. Никогда не пришлось ей войти в класс к ребятам, чтобы сказать:
       – Здравствуйте, дети! Я ваша учительница.  Мы будем учиться читать и писать, я расскажу вам  чудесные сказки…
     Сказки остались в книгах, а в жизни – длинный товарняк, где,  забравшись тайком с краюхой хлеба в полотняном мешочке, сидели две стриженые девчушки с тёмными кругами под глазами: от слёз, от голода, от сиротства своего невыносимого. Одна из них была моя мама.
      Поезд товарный ехал до Мурманска долго, делая длинные остановки на каких-то неведомых полустанках, где девчонки, озираясь, как воришки, бегали за кипятком. Так неделю с краюхой хлеба да кипятком и ехали. Когда  шли по Мурманску  в поисках  школы ФЗУ при рыбоконсервном комбинате, обеих шатало от голода, а в глазах расплывались тёмные круги.
      В школе ФЗУ приняли их участливо, расспросили обо всём, пожалели. Строгая женщина с усталыми глазами предупредила:
       – Вот только месяц уже начался, хлебные карточки будем давать со следующего – потерпите, девчоночки, всем нелегко сейчас, война только  кончилась, скоро станет лучше…
        Мама в сорок седьмом едва не умерла от голода, чудом осталась жива.
        Среди девчат, таких же, как она сама, было веселее. Жили дружно, делились крохами, платье одно на всю комнату общежитскую было, на свиданки бегали в нём по очереди. Забывались мачехины подзатыльники да попрёки, сердце отогревалось, и теперь издалека видела Миля всё по-другому, понимала, становясь старше, что не виновата мамка в доле своей, вернее, в  своей недоле, что и сама мачеха – такая же сирота горемычная, некому пожаловаться, не к кому приклонить голову. Написала  мачехе Миля, а ответа нет и нет. Слёзы глотая, смотрит девчушка ( ростику была небольшого, а от недоедания и в семнадцать лет подростком выглядела), как  письма материнские девчата бережно под подушки прячут да перечитывают по нескольку раз в день… Ждёт, ждёт Миля – авось, вспомнит мачеха, авось, найдёт время, напишет… Два слова бы только, много не надо, всего-то бы два слова: «Как живёшь?»  И можно будет рассказать о житье-бытье, похвалиться, что учится на одни пятёрки, а мастер Павел Григорьевич накануне в шутку сказал:
      – Ты у нас, Машкова, прямо живое русское слово, и откуда в тебе столько этих  поговорок и прибауток берётся?
     Ждёт Миля письма, верит, вот зима придёт, с работой  в колхозе управятся, полегче станет, напишет мамка.
      И дождалась. Всем девчонкам  читала вслух. Обсуждали вместе каждую строчку, каждое слово.  Решили девчата хором:
      – Хорошая у тебя, Миля, мачеха, ведь какие слова душевные написала. Что била тебя раньше  – не таи злобы, жизнь, видно, нелёгкая ей досталась. Нас ведь тоже родные мамки, бывало, били. И отец иногда ремень снимал – всякое было.
       Миля улыбалась смущённо, опускала  глаза.
       А мамка писала из деревни:  «Дорогая моя Милюшка! Нелегко тебе, знаю, только и  у нас год неурожайный выдался, еле концы с концами сводим. Хотела послать тебе картошки, да  всё оказии до райцентра не было. Ребятишки тебя всё время вспоминают, ждут тебя на каникулы. Приезжай летом, я тебя тоже жду. Люди осуждают меня, говорят, выжила девку из дому, так прости меня, вдову горемычную, мне ведь и самой  нелегко было на такое решиться, отправить тебя  за тридевять земель. Ведь перед Ильей я за вас с Альбертом  в ответе, спросит он меня на том свете, каково вам живётся. Приезжай, моя хорошая, летом. Грибов, сказывали старики, в этом году будет навалом, малины да брусники насобираем…»
        В следующем письме мамка подробно и обстоятельно пересказывала  деревенские новости: кто женился, кто уехал, кого на  кладбище отвезли. Передавала поклоны и приветы, почитай, от всей деревни. Софья Алексеевна тоже привет передать своей любимой ученице не забыла. Сокрушалась, дескать, учительница, что не смогла Милюшка в педучилище учиться, ведь такая умница, так мачеха опять за своё: «Прости меня, Милюшка, не смогла я тебя учить… Был бы жив Илья…»
       Только это письмо из Лапино было последним. Дотошная курносая Юлька , заглянув  Миле через плечо на ровные  строчки – буковка к буковке, вдруг с подозрением сказала:
      – Ой, Миля, а что это у мамки почерк на твой так похож? Девки, гляньте, ведь как две капли воды.
       Девчонки переглянулись,  посмотрели на растерявшуюся Милю.
       – Ну-ка, покажи конверт…
      – Девочки, так она ж нас дурачила. Штемпель-то мурманский, нет здесь  Лапина и духу…
      – Видно, сама себе письма писала, – чмыхнули девчата.
      – Ну и Милюшка, вот артистка!
      Потом всей комнатой утешали Милюшку, ревевшую навзрыд, захлёбывавшуюся слезами. Дала волю копившемуся долгие годы сиротству, выливала горе за все эти годы, начавшие отсчёт от комьев земли, летевших на крышку материнского гроба. Девчата не злые были, да по молодости лет не заметили, как смешком разрушили светлую сиротскую мечту о материнских письмах. Писем больше не было.
      А с мачехой мама свиделась снова через много лет. Нам,   дочкам своим, мама велела называть эту круглую седую старушку бабушкой Маней. Бабушка Маня из каждой морщинки излучала свет и  как-то виновато семенила на своих маленьких ножках. Мы её сразу полюбили. Поплакали вместе женщины и простили   друг другу все свои обиды. Столько было радости от встречи!
      Теперь уже  нет в живых  бабушки Мани. Детей своих родных вырастила она, выучила, хорошими людьми они стали. Всю жизнь им отдала. Только ведь  и на том свете одна она опять: там Илья с Лидушкой своей, а она опять одна, а она опять-то одна…
       Лапино мама не видела три десятилетия, судьба забросила её  очень далеко от родных мест. И три десятка лет мама  повторяла: «У нас дома, в Лапино…» Так уж устроен человек, куда  бы он ни попал, а  всё будет хвалить свои болотные кочки. «Всякому мила своя сторона», «Всяк кулик своё болото хвалит», – на такие изречения мама всегда была мастерица: ведь недаром  прозвали «живое народное слово».
      Приехала как-то мамина двоюродная сестра, уговорила маму ехать летом вместе в Лапино. Сколько сомнений было, сколько тревог, сердце как больно сжималось. И здоровье неважное,  а дорога  дальняя-предальняя.  И  денег лишних нет – дочкам помочь хочется. Всей семьёй уговорили:
      – Езжай, мамочка, больше такого случая может не быть,  вместе с тётей Идой   будет   веселее. Лес родной увидишь, за малиной сходишь, как в детстве…
        Лес перевесил все сомнения. Лес, родной лес Вологодчины. Колдовские дебри, шум неумолчный в вершинах разлапистых елей, кровавые россыпи клюквы и брусники… Лес, бывший защитником в давние трудные годы, питавший и согревавший…
         Мама решилась. Когда подъезжали к родным местам, она боялась дышать: казалось, сердце вот-вот выскочит из груди, разорвётся, рассыплется. Не выдержать человеку такого счастья, не осилить такой радости: пройти по родным местам, где тридцать лет не был, поклониться  родным могилам…
        Целых две недели, пока были в Лапино, мама ходила с женщинами в лес. Ведь это только люди меняются, а лес –  прежний, что ему сделается! Повалит бурелом отжившее дерево, обрастёт столетний великан на земле мхом, а рядом молодое деревце в рост пойдёт, занимая освободившееся пространство. Деревья – разумные существа, людской жадности в них нет. Больше, чем положено дереву тепла и влаги, оно забирать не будет.
        В лес  бежали чуть ли не вприпрыжку, забывая о болезнях и почтенном возрасте. Ещё с той поры, как мачеха у возвратившихся с ягодного промысла ребятишек проверяла туески и корзины, а потом бежала по соседям, чтобы узнать, не меньше ли всех её «дармоеды» принесли, наловчилась мама ягоды собирать споро. Лучшей сборщицей в деревне была. Да и было с чего: принесёшь ягод меньше, чем накануне, сколько упрёков на голову посыплется: и неумёха, и лентяйка…
        Так у   женщин к обеду по полведра ягод, а у мамы уже ведро готово. Насобирать-то насобирают, а потом сидят да хохочут: нести невмоготу, сил нет, руки-ноги не слушаются, только вот язык острый и остался от прежней Мили – подтрунивает над своей жадностью.
         Ягод и грибов бы теперь мамочке привезти летом. Да не успела я…