Тетради

Язычок пламени взметнулся вверх, разбрасывая сверкающие искорки во все стороны. В комнате было темно. Я поставила свечу на широкий металлический поднос, держа рядом небольшой кувшин с водой – на всякий случай. Было тихо. Где-то за окном, занавешенным плотными портьерами, гудела, разворачиваясь, ночная жизнь, от которой я отгородилась, задвинув шторы.
 Было тихо.
Я присела на самый краешек стула, стоящего перед столом, на котором стояла свеча и задумчиво посмотрела на нее. Это был высокий и толстый восковой цилиндрик, насыщенного цвета плавленого сыра, с толстым шнурком, проходящим через все его существо. Свеча слабо поддавалась огню, танцующему на кончике темной нитки, она не хотела таять быстро, словно человеческая жизнь, она боролась. Воск  больше млел к середине, под самым синевато-желтым закруглением, медленнее подтекал с краев, неохотно, паутинками тянущихся  к центру ручейков, вихрящихся жарким озерцом под пламенем. Порою это озерцо выходило из своих берегов, и вот уже один восковой и манящий след застывает на округлом боку моей горящей подруги, вот второй, а вот и третий – как слеза на ровной щеке, прежде чем упасть с нее, замирает в нерешительности – застывает воск, не желая скользить дальше вниз.
Было тихо.
Высокая стопка тетрадок, рассыпанных на полу, не вызывала ни любви, ни трепета, ни даже уважения, – ничего. Просто макулатура. Общие тетрадки с красивыми обложками, некоторые – на спирали. Не люблю тетради на спирали.
Никогда не любила.
Я еще некоторое время посидела, пристально следя за кусочком света на темном кончике бечевки, практически не моргала. Глаза заболели, и когда  я перевела взгляд на темный ковер, перед  ними все еще дрожало, словно бы от страха или возбуждения, то же пламя – играющее само с собой.
Я неохотно встала, делая шаг вперед и опускаясь вниз, на корточки. Свеча отбрасывала неспокойные тени, туманно ложащиеся на пол, стены, потолок, но все же было недостаточно светло.
Я небрежно собрала тетради в одну кучу, сгребая их размашистыми движениями, пытаясь быстрее закончить с этим. Ноги начинали ныть.
Непривычность физических упражнений.
Ха.
Я  собрала их в более ли менее общую массу, недовольно нахмурившись, укладывая их одну на другую – стопочкой. Хотя, по правде говоря, эти тетради не заслуживали и такого вежливого обращения.
Одна тетрадка привлекла мой интерес. Я не помнила ее.
Она была тоньше других. Окончательно опустившись на пол, я пролистала странички, пробегаясь….
Странно.
Я не помню….
Неважно.
Свеча медленно перетекала в застывающие волны постепенно твердеющего на подносе воска.
Я резко встала, стряхивая с себя невидимые нитки и пылинки, сгребая тетради, и направляясь к столу. Пара шагов.
Тяжелая стопка упала рядом с подносом.
Я взяла первую тетрадь и открыла ее. Белые, расчерченные в клетку синими чернилами, многострадальные страницы.
Я вырвала первую.
И поднесла к пламени свечи.
Светящийся язычок встрепенулся, дернулся на своей тонкой ножке, потянулся к острому и треугольному краю бумаги, встречая его. и вот побежали золотистые разводы по написанным строчкам, по длинному ряду слов, точек, слова разделяющих, по…
Вверх к моей руке, и я бросила догорающий листок на поднос, и голодный огонек погас, насытившись. С недовольным шепотком отрывается следующий листок.
И от цельного и крупного огонька отрывается его детище, пожирающее еще одну исписанную страницу, и умирая – от страсти и обжорства.
Листы все падали и падали, осыпаясь серым пеплом на темно-сверкающий поднос, и пальцы мои уже были чуть опалены, и в воздухе стоял душный и терпкий запах сгоревшего труда. Свеча плотоядно дергала оранжево-синим своим хвостиком в мою сторону, словно бы требуя: «еще, еще!». И облизывала белую бумагу, и тянулась сладострастно вверх к моей руке, разочарованно угасая, едва коснувшись подноса. Я уже не испытывала того восторга и необъяснимого чувства трепета при виде свечи….
Нет.
Тетрадь все слабела, становясь все тоньше и тоньше, количество листов уменьшилось больше, чем на половину. Воздух стал тяжелым, горьковатым, и уютным, но я все же приоткрыла форточку, чуть отодвинув портьеру, и минуя ее, ветер ворвался свежим и прохладным гостем, всполошив свечу, и стряхнув серый пепел на пол. Я задвинула шторку. Стало спокойнее.
Пламя нетерпеливо подергивалось, в предвкушении новых и новых страниц.
Она вошла в комнату и села а пол, у стола, пристально глядя на свечу.
-Что ты делаешь?! – не оборачиваясь на меня, спросила она. Мне показалось, что она чуть покачивается. Но она сидела без движения.
Я неопределенно пожала плечами:
-А что?!
-И тебе не жалко? – она обернулась, посмотрев мне в глаза. Я  в очередной раз дрогнула, сердцу стало так больно, так тяжело…. И следующий вдох стал для меня подвигом.
-Это все равно хлам….  Никому не нужный хлам…
Она промолчала, вновь оборачиваясь к свече. Тук-тук, тук-тук, тук-тук…. Сердце билось сильно, стремясь вырваться из груди, прорваться сквозь ребра, выжечь кожу, и порхнуть к этой свече – и быть поглощенным жадным и маленьким язычком огня. По позвоночнику растекалось холодное и кусающее чувство вины, спиралью закручиваясь, цепляясь за позвонки, и застывая….
-Все это, - я приподнялась, похлопав по стопке тетрадей, с лежащей на ней открытой, - все это давно уже никуда не годится. Глупые слова, детские мечты и страхи, и неумение высказать все то, как нужно….
Я понимала, что выбираю неправильные слова, но они лились….
Словесный понос.
Кажется, так это называется?!
- Я перечитала их. Я пробежалась по ним – лучше бы я этого не делала, но я сделала это. Там нет ни одной толковой мысли. Нет ничего, кроме смешных и простодушных слов, я не знала ничего…. Если от них и может быть еще польза, то разве что при топке печки…. И яблоки в них можно заворачивать….
Я замолчала, не зная, что еще добавить. Я вспомнила, как утром нашла свои старые тетради с сочинениями. Как долго сидела и разбирала их – исписанные листки, заполненные светлыми и такими нелепыми фразами, и лишенными всякого смысла….
Они были бездарны. Предложения ломались на середине, а сами идеи, герои, их поступки, да и сюжетная линия….
Я вспомнила, как противна стала сама себе, и какой стыд испытала за себя столетней давности, и отбросила от себя в сторону найденные работы, и вдруг неожиданно для самой себя решила их сжечь.
Сжечь, чтобы никто не знал, что было написано. Сжечь, удалив из своей памяти эти робкие попытки творить, эти несмелые шаги в сторону творчества. Я вспомнила, как будучи еще совсем никем, гордо пыталась примеривать на себя понятие «писатель», и вертелась перед зеркалом, словно примеривая парадное мамино платье, и туфли, пока она не видит. И, перечитав утром свои работы,  поняла вдруг, насколько нелепо я выглядела, как неумолимо сползало платье с узких плеч, как велика была мне обувь, и как убого я смотрелась…
И решила сжечь тетради.
Тайком, ночью, пока никто не видит, не поймает за руку, и не уличит меня в моем невежестве и позоре.
И мы молчали, а свеча все таяла и таяла, и воск плакал, и тени пугливо жались от одного угла к другому.
-и все же, - начала она вновь задумчиво, легко качнув головой в сторону записей, - зачем же ты решила их сжечь?!
Я замялась:
-Ведь я же уже сказала….
-И все же я не услышала ответа….
Тик-так…. Тик-так….. тик-так….
Я не слышала раньше как четко и торжественно часы съедают секунды…
Часы, пожалуй, самое могущественное, что есть на планете…
-Знаешь, - с горечью в голосе начала она, - если даже ты тогда ничего не знала…. Это вовсе не значит, что нужно сжигать детские мечты, и страхи, и что  там еще?!
Она молча встала, проводя ладонью над огнем, и не посмотрев в мою сторону, направилась к выходу. У двери она оглянулась, и я заглянула в ее глаза.
Темные.
Молчаливые.
Застывшие.
В них сгорала свеча, и воск тек вниз, на металлический поднос, и ветер стремился ворваться в комнату, и погасить пламя, и ночь играла на скрипке, и мир летел к чертям, и я замерла, в теплом своем свитере, с распущенными волосами и закусив губу.
Она хотела еще что-то сказать, но молча лишь кивнула, и я кивнула в ответ. И она ушла.
Куда-то.
Оставив меня наедине со свечой, и стопкой сочинений, вызывающих стыд, боль, и еще что-то…
Непонятное, сиреневое и пахнущее ванилью.
Я растерянно достала из стопки тетрадку. Раскрыла, не глядя. Всмотрелась в срывающиеся куда-то вниз строчки.
Нет.
Ничего.
Я была ребенком.
Редактировать это уже нет смысла, проще сжечь….
Но я уже не могла заставить себя оторвать листок, подставляя его жаркому дыханию свечи.
Уже нет.
Черт.
И я вновь взяла эту стопку тетрадей, и в нерешительности остановилась посреди комнаты, не зная, куда же их деть.
Мне хотелось писать, и я писала, и что же теперь?!
Теперь я не могу читать написанное.
А если даже мать не может посмотреть на своего ребенка без отвращения, без смеси жалости и стыда, то кто же скажет, что дитя прелестно?!
И я открыла ящик, и бросила на самое дно его свои работы.
И задула свечу.
Легла спать.
И день уходит, и приходит следующий, и за ним придет другой, который тоже уйдет.
Я не могу пока открыть дверцу шкафчика, и взять первую попавшуюся книжечку, любовно написанную когда-то, не испытав боли. И слой за слоем их покрывает мой страх – страх никогда не открыть его, не встретившись с собой. Другой.
И слой за слоем – тетради покрываются пылью, серой как тот пепел сгоревших слов…
Когда-нибудь я найду в себе силы…
Но пока…
Все толще и толще…
Слой за слоем…..
Когда-нибудь….