Красная зона

Стоит ли говорить, что всякое совпадение с реальными лицами и обстоятельствами в этом художественном произведении не случайно?

Вместо пролога

   Вслед за Довлатовым я мог бы написать, что лагерная тема исчерпана, а  бесконечные  тюремные мемуары надоели читателю. Возможно, надоели, но тема вряд ли исчерпана. Во всяком случае, до тех пор, пока будут существовать лагеря и тюрьмы. (А у меня такое впечатление, что в России они будут существовать вечно).
    Когда меня  этапом в «столыпине» привезли на  зону, я еще не знал, что она – лучшая в системе УИН Приморского края. Это позже стало ясно, что лучшая – это самая красная из всех красных. А красная – значит сучья или козлячья - это когда многие зеки выполняют функции надзирателей,  когда стучат на других зеков, когда воровской ход практически отсутствует, когда интриги и разборки возникают по науськиванию офицеров, но проводниками в жизнь всех этих гадостей являются сами заключенные.

    Из того, что мне довелось читать на лагерную тему в последнее время, о красной зоне общего режима написал лишь Эдуард Лимонов. Но рассказ его, беглый и местами невнятный, не дал всей полноты представления о красной зоне. Объясняется это тем, что Лимонов был на зоне пару месяцев, не больше.
     Не стоит ждать полноты рассказа о красной зоне и от меня: я там был всего лишь полгода. Поэтому мое представление о зоне – неполное, отрывочное, фрагментарное…Впрочем, и из него, мне кажется, тоже можно понять, как устроен лагерь строгого режима в современной России.
      Воровские традиции, о которых в книгах рассказано зачастую в романтических красках, на самом деле вымирают. И не потому, что вымирают воры и ремесло их, а потому что в мир криминала плотно вгрызлись так называемые правоохранительные органы, первую скрипку среди которых с недавних пор стала играть ФСБ. Мусора подмяли под себя воров и блатных и стали главными среди криминала. Теперь они  и есть криминал сегодняшней России.
    Один рецидивист, отсидевший в общей сложности 25 лет, так сказал мне: «Скоро выйду. От жизни, конечно, отстал. Но понял: на воле я вынужден буду залезть под мусорскую крышу. Раньше такого не было».
     Раньше откровенные бандиты не становились секретарями горкомов и райкомов партии, а теперь губернаторами – запросто. Раньше, говорят, многое в лагерях иным было. Но лагеря остались. И традиции многие остались. Но многое изменилось еще и потому, что изменились люди. В основном сидят молодые, 25-30-летние. Они уже разбираются в сортах чая и качестве сигарет. Им уже не запрещено пить чай где угодно и сколько угодно, потому что чай теперь не приравнивается властями к наркотику.
     Однако и сейчас, как и раньше, главное в лагере – выжить.
     А еще желательно – остаться человеком. Потому что каждый день, каждая минута лагерной жизни стремится сделать  из тебя скотину. И мусора, и их правила тому способствуют.
     Я был в лагере строгого режима  по зековским меркам – всего ничего. Мне оставалось сидеть еще полтора года. Случилось чудо: отпустили условно-досрочно. За все лагерное время у меня не было возможности делать записи, своего рода зарисовки с натуры. Мусора так и сказали вначале: главное, чтоб ты ничего не писал. Я – запоминал.
     Уже через год  после освобождения многое забылось. Уже сейчас  хочется, чтобы все ОНО забылось. Но что-то такое сидит в душе и ноет, что-то такое постоянно возвращает мыслями на зону. Я с трудом засыпаю и плохо сплю. Врачи обнаружили кучу болячек. Но не это причина моих «возвращений». Я не знаю, в чем она. Однажды мне показалось, что если выписать эту боль, то она пройдет. Вряд ли, конечно.
     И еще. При путинской, эфэсбэшной,  власти в России часто стали писать о том, что  зеки сидят теперь хорошо, чуть ли не комфортно. Писали,  что и  я сидел «в тепличных условиях». Я многое бы отдал, чтобы этот  писака посидел  хотя бы с мое. В тех же условиях. Кажется, теперь я понимаю, почему многие мои коллеги напоминают мне определенную касту заключенных, а именно – петухов, лагерных проституток.

     Я все еще просыпаюсь в половине шестого утра. Лежу и думаю о том, что мне не надо идти в умывальник и  кипятить воду для чая, не надо одеваться и выходить на мороз  в ожидании команд из репродуктора, не надо мерзнуть в столовой на тарелкой застывшей каши, не надо стоять на холодном ветру на перекличке при входе в промзону, не надо озираться по сторонам, дабы не увидеть очередного придурка в погонах, который может дое… ться по любому поводу и без такового…Мне многое теперь не надо. И многое – надо. Надо научиться жить хоть и на относительной, но свободе.
     Иногда мне кажется, что я понимаю сказанное мне старым зеком Иванычем за пару дней до моего освобождения. Он говорил о том, что с ужасом  думает о предстоящем своем освобождении. Он отсидел «червонец». Это была не первая его ходка на зону. И он, как и многие другие, не видел себя в той, вольной, жизни. Он, не боявшийся ни мусоров, ни зековских заточек, боялся … просто жить.
     Хотя,  чего бояться? Жизнь на воле – то же самое, что и жизнь за проволокой. Только проблем больше. И соблазнов. И мусоров.
    А рожи – те же. И по ним сразу или почти сразу видно: вон шнырь идет, а вон – петушара. А эта рожа – типично холопская.  А та – матерого ЗеКа. Вот и он тебя заметил и прочитал во взгляде твоем  и срок твой отсиженный, и мужицкую суть твою. Он не подойдет и ни о чем не спросит. Не принято. Он лишь на мгновение задумается. Возможно, вспомнит что-то.
     Как вспоминаю я…

Столыпин

     О «столыпине» в России наверняка слышал каждый. Имею в виду не бывшего министра царского правительства Петра Аркадьевича Столыпина, а названный его именем вагон для перевозки заключенных. Слышали из рассказов знакомых, родственников, знакомых родственников, из книг, наконец… Я тоже слышал. И читал об этих вагонах. И представлял себе, каково там было зекам.
  И хуже всего в жизни я мог бы себе представить себя самого в этом столыпине.
   Однако это случилось. Десятого сентября в четыре утра дежурный по этажу сообщил мне давно ожидаемую новость: с вещами на выход, этап. В этапировании главное не столыпин даже, а знание того, на какую именно зону тебя повезут. Зная это, можно многое предугадать, вплоть до возможности условно-досрочного освобождения. Или,  напротив – невозможности, если зона красная до одури, а хозяин – начальник лагеря – сука конченая.

   Мне до последнего дня не было известно, куда повезут. К десятому сентября более-менее оформилась мысль относительно 41-й зоны – самой красной из всех красных зон Приморья. Находилась она под Уссурийском, хотя 20-я была ближе, а по закону осужденного нужно направлять в ту зону, которая ближе всего к его бывшему месту жительства или к тому месту, где его судили. Однако в этот раз, как, впрочем, всегда, правило в отношении меня не сработало. «Работало» что-то другое, о чем можно было догадываться: давление ФСБ, трусость судов и исполнительной системы – нынешнего ГУЛАГА.
    С двумя  большими сумками- майданами (много каких-то бумаг и даже книг, одеяло и куча барахла, которое, конечно же, было нужно и которым непонятно как ухитряешься обзавестись, даже если сидеть намереваешься недолго) в сопровождении дежурного я спустился в отстойник. Дежурный, прапорщик Петрович, относился ко мне хорошо. Он-то первым и сказал, что в это время этап формируется только на 41-ю. Ну и ладно, ошибочно подумал я, какая разница, в конце концов, где сидеть. Главное – сколько.

     Шмон перед этапом  - это настоящий шмоняра. Это не тот, что в СИЗО после судов бывает. Проверяли каждую вещь чуть ли не на просвет. Меня тоже шмонали тщательно, но и особое отношение чувствовалось. Например, разрешили цветные карандаши, хотя по инструкции их  не положено иметь.
   Потом была погрузка в автозак. С двух сторон – вооруженная охрана с собаками. Я такое раньше видел только в фильмах про фашистов и про гулаговские сталинские лагеря. Выходит, ничего с тех пор не изменилось. Человечество придумывает замечательные новые вещи – мобильную связь, Интернет, роботов всяких. А в деле унижения и принуждения себе подобных  ничего нового не придумывается.
     …Собаки злые и, видимо, натасканные на тюремные запахи. Они громко лают и рвутся с поводков. Я сходу забросил в машину одну сумку и схватил другую. В это время за ту ногу, которая не была защищена сумкой, меня схватила здоровенная немецкая овчарка. Хорошо, что нога была уже в замахе-полете. Псина клацнула зубами, но крепко схватить не успела, лишь прокусила штанину и слегка поцарапала клыком ногу.
    В автозаке набилось человек восемь. Говорили о каких-то малозначимых вещах: когда поезд отойдет, на какой путь повезут, когда в Уссурийске будем. Один из зеков, как оказалось, уже сидел на этой зоне. Он был краток: зона, как зона, не хуже и не лучше других. Вспомнилась фраза инспектора тюрем из романа Александра Дюма «Граф Монте- Кристо»: «Кто видел одну тюрьму, тот видел их все». То же можно было, наверное, сказать и о лагерях.

     На железнодорожном вокзале Владивостока в тупике стоял спецпоезд со спецвагонами – тот самый столыпин. Снова – охранники в два ряда, лающие собаки… С автозака в вагон мы буквально перепрыгивали. Причем в вагоне стоял принимающий охранник и чуть ли не ловил нас, как кули,  а затем перебрасывал дальше, вглубь вагона.
    Охранники – здоровые, крепкие, молчаливые, осторожные. Если что-то не втискивалось в систему  восприятия их мозгами, они сначала били заключенного, а потом принимали решение, что с ним делать дальше. Несколько раз я видел, как замешкавшегося зека  пару раз оттянули дубиной по спине.
   Что такое столыпин:? Это обычный вагон, переделанный в  ящик для перевозки  осужденных. Весь обшит металлом. Весь в сетках металлических. В том месте, где обычно находятся купе, устроены шесть деревянных полок. Холодно. Темно. Вонюче.
    В начале шестого утра поезд двинулся. Я знал, что до Уссурийска езды от силы два часа. Мы ехали около восьми. Часто и подолгу стояли.
     Хотелось пить. Но я понимал, что делать этого не стоит. Однако организм требовал своего. Вскоре приспичило по малой нужде. Я сказал охраннику, что хочу в туалет. Он промолчал. В течение часа он игнорировал мои просьбы. Потом пришел старшой и сказал, что в определенное время выведут всех. Определенное время настало еще через час. Выводить начали с дальнего от нас конца вагона. Выводили  еще час. К тому времени, когда вывели меня, мое желание помочиться переклинило. Я стоял над загаженным унитазом и не мог выдавить из себя ни капли. Дверь сзади меня была открыта, и конвоир все время поторапливал меня. Я так и не смог ничего сделать. Разозленный на ситуацию я вернулся в  «свою» клетку.  Мне по-прежнему хотелось в туалет. Желание переросло в навязчивую идею. Через какое-то время мне показалось, что дальше терпеть я уже не смогу. Я  крикнул конвоиру, чтобы он меня выпустил в туалет. Угрюмый охранник подошел и сказал: тебя уже выводили.
    Сидевшие рядом зеки посоветовали помочиться в бутылку. Но мне показалось это неудобным, потому что нас в клетке сидело восемь человек. Мне тогда, помню, на ум пришло стихотворение Киплинга из цикла «Военные эпитафии»:
Из строя вышел помочиться на опушку-
И прямо снайперу на мушку.
Смешно? Я поплатился? Ну и что же?!
Мне принципы дороже!


… В отстойниках я часто сидел на каменных или металлических скамейках, прислонялся к ледяным стенам, подолгу не мог помочиться в судах Не выводили), камерах и стаканах. После первой отсидки у меня обнаружили пиелонефрит и кучу других болячек. Кончилось все раковой опухолью в почке….
…Зеки рассказывали свои истории: кому, за что и сколько дали. Как ты думаешь, спрашивали они меня, куда еще можно жаловаться? Так хотелось сказать им, что осталось только в Спортлото или Папе Римскому. Но я не говорил этого. Мне было жаль их всех. Я говорил, что надо написать надзорку туда, а касачку сюда. Но я прекрасно понимал, что в этой стране они ничего не добьются, как  не смог ничего добиться я. (Перечитывая фразу, остановился на слове «этой». Не раз уже записные патриоты, а проще говоря, суки вязаные, возмущались теми, кто вместо наша страна или моя страна говорит и пишет эта страна. Уроды, неужели они не понимают, что мне тоже хочется говорить и писать  «моя страна» и даже «моя любимая страна». Но если мусора разных мастей превратили страну в ****скую, то и называть ее пока я могу только неопределенно – эта страна).
 
… Поезд мерно стучал колесами. Я задремал. И на какое-то мгновение мне показалось, что я еду на обычном, мирном, гражданском, вольном поезде, еду куда-нибудь в Карпаты или на юга. Скажем, возвращаюсь из командировки.  Скоро я встречусь с женой, родными и близкими…  Я все время любил ездить, в том числе на поезде. Но никогда не думал, что когда-либо мне доведется путешествовать в колонию строгого режима в арестантском вагоне – столыпине.

   .. За зарешеченным окошечком было светло. Значит, настал день. Часы на моей руке показывали около часу дня. Часы у меня не отшмонали, потому что осужденным они разрешены. А подследственным - запрещены. Идиотизм? Безусловно. Но я не раз убеждался в том, что вся уголовно-исполнительная система России словно соткана из кусков идиотизма. Причем в основе каждого такого куска лежит унижение человеческого достоинства. Государство всеми своими силами дает понять человеку, что он – скотина, жизнь которой не стоит ни гроша. Идут годы, проходят столетия, а ни черта в этой стране не меняется. Меняются фамилии царей. Нынешний – хуже некоторых предыдущих. И лучше при нем не стало и не станет. Я так думаю, и у меня есть основания так думать.
     …В Уссурийске нас снова перегрузили в автозаки. Быстрей! Быстрей!- поторапливали конвоиры. В спешке один зек забыл в вагоне бутылку с водой. Он  дернулся было  за ней, но получил такой сильный удар дубинкой по спине, что его прямо отбросило назад.
    Я заметил особенность: с конвоирами никто не разговаривал. С тюремщиками – да, но не с этими угрюмыми мордастыми молодыми человекороботами. Такая деталь запомнилась. Когда нас во Владивостоке запихивали в столыпин, я прошел вагон почти до конца. Там, возле тамбура, в помещении конвоиров на столике лежала газета со сканвордом. Если кто знает, это такой кроссворд для тупых. Так вот, когда уже в Уссурийске  я снова проходил мимо этого помещения, я увидел ту же газету с тем же сканвордом. Он был разгадан до половины. Для сравнения: даже малообразованному зеку понадобилось бы часа полтора на разгадывание сканворда в такой газетенке. Стадо конвоиров не справилось и за восемь часов.

   ... Возле ворот лагеря машины остановились. Двойной ряд охраны, собаки и … куча любопытных из числа администрации колонии и осужденных-шнырей. Нас завели в предбанник, сказали, что перед карантином будет запись всех в особый журнал, переодевание в лагерную робу и стрижка под ноль. На все это ушло часа два. За это время подходили всякие осужденные из лагерных и интересовались: кто, откуда, на какой срок, нет ли среди нас такого-то… Позже я усвоил, что все эти вольношатающиеся – это красные, повязанные  - то есть, лица из числа отбывающих наказание, но которые написали заявление о добровольном сотрудничестве с администрацией колонии и надели на рукав красную повязку активиста. В красной зоне таких были сотни. Я думаю, больше половины из 1300 осужденных.
    Здесь же, в предбаннике, я впервые за долгие годы, чуть ли не с детства, был налысо подстрижен. Весь облик сразу преобразился. Теперь во мне с трудом можно было узнать офицера-журналиста: зек вылитый. Думаю, что такое обнулевание не случайно. Оно словно дает понять человеку, что отныне он принадлежит государству, системе УИН; что он УЖЕ скотина, а не человек.
    …Еще через  час новая партия  зеков пополнила карантинный барак  красной зоны.

Карантин

     Карантинный барак, как сказали мне опытные зеки, всегда лепится где-то между промышленной и жилой зонами и поближе к административному зданию. Это потому, что положение карантинщиков особое. Они еще не изучены угнетателями и не проверены на сопротивляемость системе угнетения.
     Проверки в карантине ежедневны – от момента подъема (встал позже, вышел позже, вернулся из зарядки раньше и т.д., хотя во всех случаях речь идет о минутах, а то и секундах. Системе все равно – минута это или секунда, ей важно направление, важны мотивы осужденного, важно подметить его общий настрой по отношению к этой системе).
     В карантине подобраны специальные, из числа осужденных, люди. Один выводит на зарядку и в столовую, другой сопровождает в баню и медчасть, завхоз следит за всем издалека и потом обсуждает новичков с отрядником – начальником отряда карантина.

     Один из прибывших со мною этапом сразу отказался от зарядки. Его отправили в ШИЗО – штрафной изолятор. Через неделю, вернувшись в карантинный барак,  он снова не пошел на зарядку. Его снова отправили в шизо.
     Другой отказался принимать пищу вместе со всеми на том основании, что посуда заминюханная, то есть, та же, из которой едят пидеры, опущенные и всякие там дырявые.
      Его отправили в шизо. Вернувшись, он снова отказался…
      Мораль: везде есть сопротивляющиеся. Причем таковыми они будут оставаться даже после расстрела. И система понимает это. Поэтому она прячет сопротивляющихся подальше от большинства.
     Мораль вторая: сопротивляющихся должно быть большинство. Тогда попросту не хватит на всех шизо. Или хватит, но система угнетения сломается, в ней что-то пойдет не так. Она не запрограммирована на сопротивление масс.

   К карантинным часто подходят с жилой зоны и пытаются заговорить: кто, откуда, срок, где сидел раньше… Ко мне подходили не простые зеки, а при должностях: например, завхоз всей зоны Миша Крылов. Бывший бизнесмен из Находки, молодой, наглый, самоуверенный, красивый, хитрый, если не сказать умный, четко знающий цену и себе и окружающим его людям, в том числе из администрации. Он всегда говорил втрое меньше, чем знал. А знал он многое. Он даже предсказал, что я не буду сидеть весь срок. Но даже он не знал, что я выйду даже раньше, чем он.

    
    
Иваныч


…Иваныч сидел на  лагерной койке и с равнодушным видом перебирал старые целлофановые пакеты в своей сумке – «майдане». Он делал это медленно, тщательно разглядывая  узор на каждом пакете, словно пытаясь увидеть  что-то  интересное. Обычно так разглядывают старые газеты. Как-то Иваныч рассказывал, что в свое  время о нем много писали газеты. Его называли чуть ли не главным преступником Владивостока, эдаким мафиозо-эстетом, который не просто грабил и мошенничал, а делал это красиво и даже с юмором. Может, в старых пакетах виделись Иванычу старые газеты со статьями о нем?
    Время от времени взгляд его серых выцветших прищуренных глаз  устремлялся в окно барака. Там, в грязном окне, виднелась долина, за которой начиналась дремучая Уссурийская тайга. Изредка по  ближайшей к лагерю дороге проезжал автомобиль, и тогда  у смотревшего возникала мысль о близости города, другой, цивильной, мирной и благополучной, жизни. Туда, на волю, иногда хотелось неимоверно, до исступления, до крика. Но всякий зэк подавлял в себе  и крики, и исступление… К чему это, если сидеть еще пять, а то и десять лет? Иванычу оставалось сидеть недолго. Но близость освобождения пугала его. Ведь воля – это для сопливых юнцов, для хлорвинилового племени, пепсиколового стада – рай, а для матерого ЗК – это еще и куча проблем.
     Иваныч глядел в окно спокойно, но с таким напряжением, словно пытался увидеть в нем, как в старом телевизоре, дни своей бурной молодости, своего предлагерного прошлого. Кроме серой дымки, застилавшей долину, клубившегося над сопками тумана и кучерявой пыли от проехавшей мимо машины, он ничего не видел и не мог увидеть в окно лагерного барака.  Разве что  серое кирпичное здание штрафного  изолятора, углом торчавшее слева от окна; кусок  контрольно-световой полосы с тремя рядами колючей проволоки и мусорную кучу пищевых отходов от расположенной неподалеку лагерной столовой.
     Иваныч, уже не глядя, продолжал шуршать пакетами, словно забыв, зачем он полез в свой «майдан». Он делал это по инерции, как по инерции продолжал жить. Точнее, не жить, а существовать. Помяв в руке очередной пакет, он засунул его в сумку, очевидно понимая, что в ближайшее время применение ему вряд ли найдется. Как не найдется применения его способностям, уму и опыту.
    Как не найдется применения и самой его жизни.


*   *   *

     В целях экономии  в лагере часто отключали свет. Те, кто не ходил работать на промзону, сидели без электричества, не имея возможности ни чаю вскипятить, ни телевизор посмотреть. В бараке стоял  небольшой холодильник, в котором 120 человек пытались спасти от порчи некоторые продукты. Разумеется, перманентно холодильник отключался и оттаивал. Продукты портились. Вслед за этим портилось и настроение  их владельцев.
    У «хозяина» как-то спросили: неужели мы мало пашем на зону, что на электричество не хватает? «Спросите у Чубайса, почему он тарифы повышает», - был ответ.
      Вспомнились чьи-то строчки: «Пролетело лето. Наступила осень. Нет в бараке света. Спать ложимся в восемь. Пролетела осень. Наступило лето. Спать ложимся в восемь – нет в бараке света».

*    *    *

     Нас шмонали всякий раз, когда мы выходили из промышленной зоны – «промки»: по окончанию ли рабочего дня, на обед ли…Разные смены шмональщиков и шмонали, разумеется, по-разному. При этом ситуации возникали порой интересные. Помню, однажды на шмон пригнали курсантов из недавно выстроенного в Уссурийске училища УИН – управления исполнения наказаний. Молодые испуганные прыщавые юноши бережно ощупывали костлявые тела зеков. Зеки ржали и подкалывали курсачей. «Ты, мусоренок,  деваху свою так щупать будешь… Ты че, пидор? Куда ручонки суешь?»
     В тот день Фиксе нужно было в обеденный перерыв вынести липовую доску, заготовку для нард, и кое-что по мелочам: бутылочку с лаком, шурупы… Кстати, шурупы хоть и мелкие, но звенят будь здоров, когда через рамку металлоискателя проходишь.
     Курсанты обыскивали Фиксу так, словно им специально сказали отработать на нем все приемы шмона. Фикса стоял красный и злой, вполголоса матерясь. Под конец он не выдержал и громко обратился к стоявшему неподалеку офицеру из числа штатных шмональщиков: «Начальник! Пора кончать этот детский сад! Обед задерживают!» Офицер согласно кивнул, и Фиксу выпустили из предбанника.
     Вскоре мы вошли в полутемное холодное огромное помещение столовой-клуба. Баланда изрядно остыла. К Фиксе тотчас подошел зек из нашего отряда и, оскалившись в металлической улыбке, спросил: «Ну че, сильно вас мусорята шмонали?» Вместо  ответа Фикса достал  откуда-то из-за спины липовую доску, затем бутылочку с лаком, затем шурупы, гвозди, веревку…Проворчав: «…Детский сад, бля», он стал ковыряться в баланде.


*  *  *

Сушков


     Небольшого росточка, квадратный и толстый, капитан Сушков о своем появлении на территории лагеря возвещал громким вопросом : « Вы что?…» далее следовала пауза, а затем уже собственно вопрос: …не подстриглись? …идете без строя? ...вообще, почему еще живы?
    Однажды он пристал к зеку по поводу якобы длинной прически. Тот начал возражать: дескать, прическа короткая, а мне освобождаться через месяц и я уродом не хочу появляться перед женой и детьми. Сушков, не зная, что возразить на это, уставился на заключенного. Но и тот был не робкого десятка: он так же уставился на капитана. Так они долго буровили взглядами друг друга, пока, наконец, «мусор» не закричал: «Ты на меня не смотри так! Зако-о-н, – при этом он поднял палец высоко вверх, – не запугаешь!»

    Сушков редко обращался к зекам на «ты». Этому его научили зеки. Он к ним придирался по мелочам, и они  отвечали ему тем же: дескать, по закону, так по закону.
     Я сразу обратил внимание на какой-то  внутренний надрыв этого человека. Нормальный «мусор» не станет с утра до вечера цепляться к зекам, даже если очень хочется выслужиться. У Сушкова же приставание к зекам было похоже на манию – манию преследования. Мне сразу показалось, что за этим что-то кроется.
   Через какое-то время мне рассказали следующее. Когда-то Сушков был вполне нормальным мусором. То есть, он, конечно, доставал заключенных разными идиотскими вопросами, но все это как-то вписывалось в русло обычного лагерного идиотизма. Как и всякий нормальный мусор, Сушков даже носил водку зекам. Не за спасибо, разумеется. Но однажды Сушкова подставили. Причем по-крупному. Подставили зеки. То ли он кому-то сильно дорогу перешел, то ли, какой-то зек, выслуживаясь перед опером, предложил Сушкову большие деньги в обмен на «дипломат» водки. Мусор водку принес, и тут же был заложен операм этим зеком. Я  так думаю, что всю операцию придумали опера – эти лагерные чекисты. Но выполнили ее руками зеков. Сушков клюнул, как глупая корюшка, у которой мозгов – на два заплыва. И попался. И поплатился. Его понизили в звании и должности. Но из лагеря не убрали. Понимали, что мстить отныне зекам этот мусор будет по гроб своей никчемной жизни.
    Так оно и вышло.


 *   *   *

Сосед по койке в бараке, Серега, как-то сидел и сам про себя размышлял:
- ***во – это плохо. ****ато – это хорошо. Охуительно – лучше, чем ****ато. А полный ****ец – это хуже, чем хуёво. Да-а-а, дела-а-а…

*   *   *

Поскольку зона была красной, то «пожарников» в ней было более, чем…(Пожарниками называли тех, кто носил на рукаве красную повязку, то есть, сотрудничал с администрацией колонии). Как-то раз меня послали в будку, где сидели пожарники: обычно они там днями сидели и смотрели, кто и куда передвигается по зоне. Нарушающих режим записывали и докладывали своим операм. В будке я должен был что-то спросить или доложиться – не помню. Было холодно, мороз аж трещал. А в будке было тепло. Поэтому в нее набилось человек десять пожарников. Вдруг открывается дверь, всовывается рожа матерого зечары, явно не повязанного. Он быстро окинул цепким взглядом всех в будке и произнес:
    - Что, никого нету?
    Увидев меня, добавил:
    -А-а, привет…

*   *   *
В зелененький маленький блокнотик я записывал всякую ерунду. Вот некоторая лишь.
Жаргонизмы. «Забежать строкой» – письмо, записку написать. «Портянка» – СИЗО во Владивостоке на Партизанском проспекте. «Наболтать» - приговорить к длительному сроку. «За всю мазуту» - хорошо. «Бивень полосатый» - осужденный на особом режиме. «Мутняк» - непонятный. «Черви» - дрожжи. «Десна сушить» - улыбаться. «Вратарь» - мусор ( ловит потому что). Вопрос-ответ: «Как сам? – Как сала килограмм». «Мылить, катать, шпилить» - играть. «Мазёл» - пакет, сверток. «Шмель» - деньги, свернутые рулончиком. «Нифиля» - чай-вторяк. «Руководятел» - и так ясно. «По мурке жарить» - молодежь учить.(Еще – «Раскинуть по жизняке»). «Люстру качать» - разборки устраивать. «Откусить» - срок снизить, скостить. «В пилотку нырять» - трахать бабу. «Глину месить» - как-нибудь в другой раз объясню… «Подмолодить» - освежить чай новой заваркой. «Поднять вторяк» - заварить кипятком вторяк. (Так же : «Хлебнуть яду», «Всколыхнуть нифиля». О чае вообще песню можно писать: как жевали его, чтобы «желудок работал лучше»; как матерились, когда его выдавали в магазине с просроченным сроком и запахом прелости; как плевались от кофе – он «не торкал», настоящего-то никто в зоне не пил). «Днюха» - день рождения. На днюху именинник выставлял бригаде ведро чая, конфеты-«грохотули» и «Приму» - россыпью. Для  приближенных сигареты с фильтром  («с каблучком», «с пяточкой») и чай получше.

Типичное выражение: «Ну что, чифиря чифирякнуть, что ли?»

«Лепень» - пиджак. «Гаврила» - галстук. Даже песня есть: «Канаю я, на мне лепня, в кармане три рубля. Гаврилу набок пристегну и к фраеркам в обоз нырну, и член стоит на всякий случай».
«Бык трелевочный» - здоровый, но тупой мужик.

*   *   *

Из жалобы в суд гражданина Андрусяка: «Раздался звонок в дверь, я ни о чем не дозревая, открыл дверь…Он ударил меня, я улыбился в комнату… Прошу переклафицировать инкрементирующую мне статью…»

*   *   *
Хороший понт – те же деньги.

*   *   *
-О! Снова разорался! Как Фффреди Меркьюри…
-Что? Так же поет?
- Нет! Такой же пидар!

*   *   *

Он стоял в строю на морозе и глядел на красный фонарь возле колючей проволоки. Человек из прошлой жизни, сидевший внутри него, думал: красиво, на ягоду похоже. Но настоящий зечара, которым он уже был, кивая на фонарь, вслух произносил: залупа конская.

*   *   *
-А мне все по хую: что ****ь подносить, что ебаных относить.

*   *   *
У него было такое выражение лица, будто жизнь – и не только его – уже кончилась и никогда больше не начнется. В цеху он был веселый, шебутной, герой-зек… На виду потому что. А здесь, на верхней шконке, в бараке, где его никто не мог увидеть, разве только случайно, как сейчас я его увидел, он оказался незащищенным и естественным.

*   *   *

Как-то я принес на промзону в цех свою кружку для чая.  Через пару дней заварил в ней чай. Пью – воняет. Вылил все, заварил по новой, пью – воняет. Иду мою руки, пью – воняет. Все выливаю, мою с мылом кружку, снова завариваю, пью – воняет. Принюхался – дошло. В порыве дружбы зеки на моей кружке сделали оплетку на ручке, чтобы не горячо было. Так вот нитку для оплетки взяли из старого вонючего носка. Что под рукой было…
*   *   *
После съема с работы – шмон. Снова пригнали курсантов  мусорской школы, чтобы они на нас учились. Шмонают они, аж языки от усердия («усеру»- как говорил наш бугор Саня) высунули. Серьезные розовые, как попки детские, лица у них. А зеки – угорают. Давятся со смеху.
Пришли в столовую, сели за столы и…начали раздавать своим из барака принесенные из промки вещи: наждачную бумагу, гвозди, дощечки, проволоку, клей и прочую дребедень. Вывод: как бы курсант ни шмонал зека, то всегда пронесет из промзоны то, что ему нужно.

*   *   *
Разговор двух зеков после отоварки в магазине:
-Ваши че делают?
-Кормовая прет! Сгуху наебывают!
Перевод: едят закупленное, в частности, сгущенное молоко.

*   *   *
К нам на зону часто наведывались мусора из районов. Проводили операцию, которая у зеков называется «на сознанку колоть». То есть, менты уговаривали зеков взять на себя преступление – любое на выбор, перечень прилагался. (Разумеется, это были «висяки» - не раскрытые ранее преступления). На срок это не влияло, но «успеваемость раскрытия» задним числом у доблестных мусоров повышалась. А на карантине был у нас такой Димон – он вроде надзирателя за нами, вновь прибывшими, был. У него и погоняло было – Капо. Так вот он всякий раз на сознанку кололся, думал, что на УДО (условно-досрочное освобождение) это повлияет. И сознавался всякий раз в убийстве. Мне рассказывали, что за восемь отсиженных на зоне лет он таким образом сознался в десятке «убийств». Ни на УДО, ни на его положение в колонии это не повлияло. Не исключено даже, что за какую-нибудь условно убиенную им старушку ему добавят вполне реальный срок.

*   *   *

Из приговора: «Высказывая словесные угрозы в верхнюю часть тела…»

*   *   *

Хокку по-русски:

От сумо
И от тюрьмо
Не зарекайся.

*   *   *
«Ковыляет жизнь через овраги,
Снова псов легавых слышен вой.
В одиночной камере тюряги
Я встречаю свой сороковой».
Это обо мне.

*   *   *
В карантине нас строили за полчаса до общезоновской физзарядки. Мерзли мы, как собаки. Я от безысходности слова в рифмы сплетал. Получалось такое: «Туберкулезными плевками К земле придавлены цветы. Тоски железными руками Задавлен будешь, зек, и ты». Или: «Лопухи растут, лопухи, Огурцова фазенда в цвету. Петухи шустрят, петухи, Красный цвет сильно в моде тут». (Стихи сочинялись экспромтом, здесь же, на маленьком плацу внутреннего двора карантинного барака. Я читал их вслух, все смеялись  - и, вроде, становилось теплее. Надо еще сказать, что прямо с нашим двориком была каптерка-жилище некоего осужденного, который был приставлен доглядать за раскинувшимся рядом со зданием огородом. Отсюда – погоняло зека – Огурцов и погоняло огорода – фазенда).

*   *   *
Из приговора Приморского краевого суда от 25 июля 2001 года: «…Мелин увидел на земле сотовый телефон, который принес к себе на квартиру. Этот телефон у него увидел Курчанов и забрал его, а также чучело козы и барограф, в качестве залога за невозвращенный долг в размере 400 долларов…Сомневаться в правильности выводов экспертов нет никаких сомнений… Чучело козы и барограф передать осужденному Мелину». Фамилия судьи – Раду Л.И. Надо сказать, что вместе с чучелом козы и барографом Мелину дали в придачу еще и 15 лет колонии строгого режима. Не знаю, что он будет делать на зоне с чучелом козы, но чучело Раду Л.И. я бы сделал и показывал студентам на юрфаке.

*   *   *

Однажды я видел, как зеки делают копии бумаг по делам: приговоров, обвинительных заключений, жалоб…Они ровным почерком слово в слово переписывают текст, подделывают в точности подписи и даже переводят с листа на лист печати при помощи вареного яйца. (Эта технология известна мне еще со времен военного училища – там мы так же переводили печати на увольнительных записках).

*   *   *

Меня всегда удивляло то, как жизнь подбирает фамилии людям. Помню, во время службы на флоте попадались фамилии: старослужащего, который издевался над молодыми, - Убиенных; туповатого старшины – Эссэбуа. В колонии у явного дебила  фамилия – Шереметьев. Фамилии зеков: Хузякин, Держинский, Бирыло, Бобрь, Нуждов.. То есть, даже в фамилиях есть какой-то социальный оттенок ( Шереметьев, разумеется, не в счет).

*   *   *

Когда его перевели из карантина в наш барак и он вышел на работу в наш столярный цех, старик Нуждов сходу дал ему погоняло Рашпиль. Мы потом специально придумывали другие погоняла, но ни одно даже близко не подходило по своей точности. Рашпиль – он и был Рашпиль. Высокий, нескладный, возраста неопредленного, но до 30-ти. Кажется, « в миру» его звали Саша. Саша, как и вся страна, жил в селе с семьей родителей и жил, как большинство в стране, бедно. Конечно, всей семьей – и мать тоже – попивали водочку. Однажды в пьяной драке Саша убил своего отца. Дали ему 9 лет.
А вспомнил я Рашпиля вот почему. Какой-то затюканный он был. И Кореец решил его затюканность искоренить. (Сам Кореец был корейцем, сидящим не первый год, а общего сроку у него было 6 лет: за угон авто с разбоем. И ходка не была первой). Утро в цеху начиналось с того, что Кореец говорил Рашпилю: «Эй, ты, олень!»  Рашпиль, как правило, отмалчивался. И тогда Кореец сказал: «Рашпиль! Ты и после зоны таким будешь? Ты должен научиться откликаться так : «Сам ты олень! Ты что, попутал?!»
Таких уроков Кореец преподавал Рашпилю штук по 30 на день. Разумеется, пришло время, когда Рашпиль научился, как говорят на зоне, «откусываться», то есть, огрызаться. На слова Корейца он как-то внятно и спокойно сказал: «Сам ты олень! Ты что, попутал?!»
Дальше последовал урок, который, собственно, и был настоящим уроком. Обычно молчавший в таких случаях Фикса повернулся к Рашпилю и внятно сказал: «А теперь запомни: если ты так сказал, то ты ВСЕМ без исключения должен так говорить, чтобы ****оболом не прослыть. А теперь представь себе, что тебя Саня-бугор оленем назовет. И упаси тебя Бог не ответить ему так, как ты сейчас ответил Корейцу. Даже если тебе бугор челюсть выбьет, ты все равно должен будешь так ответить. Только тогда станет ясно, что  ты чему-то научился».
…Через месяц меня освободили по УДО. Я помню, что Рашпиль огрызался. Но что было в случае с Саней-бугром – не знаю. Не знаю, научился ли Рашпиль.
    Я так точно после таких уроков многому учился.

*   *   *

Меня в послелагерной жизни часто спрашивают: не страшно ли – выступать с критикой чекистов, писать статьи, давать интервью, участвовать в конференциях, встречаться с разными людьми… Я отвечаю словами Цветаевой: «Теперь уже не страшно, теперь уже – судьба». И еще: страшно – это когда неизвестно. А свою жизнь после очередного ареста я могу с  точностью до минут описать. А если смерть? Хорошо бы – внезапная. О смерти – не красивостей ради. Возраст такой, что об итогах надо хотя бы изредка задумываться. И не убийство, как таковое, пугает ( а оно в России всегда возможно,  и убить могут кого угодно и когда угодно), а разные там инфаркты-инсульты-раки ... Я не доктор, но сдается мне, что тюрьмы-лагеря-суды-допросы и прочие «прелести» просто так для организма не проходят.

*   *   *

Жизнь меняется. И на зоне тоже. Вот какой разговор был в комнате отдыха нашего цеха. Одни зек другому говорит: - А за что ты мне сигареты даешь?
- А что, обязательно надо за что-то?
- Ну…здесь так не принято…
-Если для тебя это принципиально, придумай сам что-нибудь.

*   *   *
В соседнем цеху висел припорошенный древесной пылью плакат: «Запомни и передай другому: только через СДИП – дорога к дому!» (СДИП – секция дисциплины и порядка, в которую записывались «суки вязаные», «красные», те, кто носил красные повязки на рукаве и сотрудничал с администрацией зоны.)
 Я, наверное, много ошибок в своей жизни наделал, но от одной меня Всевышний уберег: я не надел красную повязку в зоне строгого режима.

*   *   *

Фраза, услышанная мимолетом: «Он ударился в Будду, бля, буду!»

*   *   *
Из обвинительного заключения от 13 апреля 2001 года следователя Галеевой В. (Первомайское РОВД г.Владивостока), утверждено прокурором Первомайского района Владивостока А.Щербаковым ( эту рожу я знаю, видел): « Кроме непризнательных показаний обвиняемых, вина их доказывается всеми доказательствами». Оттуда же : «При этом Скачков разбил конфеты «Загадка»…
Я потом посмотрел в приговор. Судья И.Дудник так записал (-а): «…Повредил конфеты «Загадка».

*   *   *

Из приговора судьи Мильчиковой Г.И. Уссурийского городского суда от 26 января 2001 года: «В процессе избиения, когда потерпевший Смыков упал, из карманов его одежды высыпались деньги в сумме 40 рублей монетами, которыми завладели Калачев и Романенко».
Таких приговоров я начитался предостаточно. Поражают суммы, которые в них фигурируют: от 20 до пары тысяч рублей. И то! Откуда в глубине России у нищих русских парней и их родителей, горбатившихся всю жизнь на государство, возьмутся деньги! И вот за эти копейки они получают по 6-10 лет колонии строгого режима.
 Это вам не коробки из-под ксерокса таскать и не «Юкосы» банкротить.

*  *  *

Словарь фени, который мы составляли с Моисеем (Моисеевым Сергеем Геннадьевичем, сидевшем с малолетки):
- понты лимонить – блефовать,
- менингит прививать – тупить,
-тупить – притворяться, нудить, прикидываться
- в бобину зарядить – ударить,
- в десна жахаться (десна мять) – целоваться, разговаривать,
-десна сушить - смеяться
- поршнями шевелить – быстрее идти,
- кукушка позвала – в побег ушел,
- гуся выводить – объяснять, что неправ,
 - гусей с контрольки спустить – с ума сойти
- люстру качать – сказать свое мнение
- по мурке жарить – блатовать
- блатовать – за жизняку раскидывать
-за жизняку раскидывать – (автору, к примеру, и так все ясно, а объсянить это тому, кто не сидел, почти невозможно)
- фары врубать – глаза открывать, смотреть внимательно
- Митю врубать – под дурака косить
- поляну стричь – смотреть вокруг
- поляну шевелить – двигать какое-то дело
- жало запилить – влезть в разговор
- рыло задолбить – не в свое дело влезать
- трамбонуться – поесть
- лопарь лечить – врать, обманывать («неприменимо среди людей» - так Серега сказал)
- дуло залепить – рот закрыть
- масть проебухи – потерять что-то
- отработать – украсть
- дыбарить – смотреть
- отдупляться – понимать
- корки жарить – криво садить
-криво садить – незначительный промах
- косяк впороть – неумышленный промах допустить («но за косяк спрос строже» - это Серега добавил)
- буровить – возмутительно вести себя
- нозить – досаждать, донимать чем-либо
- букварь хлопнуть – книгу прочитать
- углы поймать – посылку получить
- байку тиснуть – историю рассказать- куражами шумануть – передать что-либо
- балабасы – колбаса
- кабанчик залетел – передачка в хату залетела
- меха продуть – курнуть химку
- скелет взбодрить – курнуть, уколоться, колеса бухнуть
- шкуру поправить – уколоться
- лепешек вкатить – таблеток глотнуть
- печень подлечить – сладкого поесть
- мастюху набрить – побриться
- стос, стиры, колотухи, пулемет – карты
- масть проверить – в карты сыграть
- бородатого потянуть – в очко сыграть
- плавники отращивать – валяться на койке
- вату катать – медлить (огонь добывать)
- глухаря ****ить – не отзываться, притаиться
- откорячки лепить – оправдываться
- отводняк лепить – отвлекать
- глину месить – мужеложством заниматься
- косо въехать – ошибиться
- быковать – настаивать на том, что не можешь объяснить
- лопнуть за срост – раздать, быстро израсходовать
- стоять выше Яшки косого- занимать большое положение
- батон крошить – наезжать
- черт на катушках – тот, кто не соответствует выдаваемому им положению, не тот, кем хочет казаться (в этом месте я  все время  Путина вспоминаю)
- рамсы раскинуть – взвесить за и против
- змею очковую задушить – справить нужду по большому
- лохматый стос – беспредел
- бульонку отъел,аж в мартышку не влезает – рожа в зеркале не помещается
- сейф взлохматить – бабу трахнуть
- лохмач – беспредельщик
- стрём – криминал
- гуся заломить – дрочить
- под бушлат закататься – затаиться
- днище рвет – понос
- с чумазым срослось – чай в хате появился
- бубен  морщить – быть недовольным
- мазу тянуть – заступаться
- на грунт упасть – голодовку объявить
- шкуру тереть – где-то находиться 
-зубы (бивни) жмут? – по роже хочешь?
- лютый – общий режим
- черный, горбатый – строгий режим
- полосатый, рябой – особый
-короедка – усиленный
- добить до талого – завершить начатое
- бакланка – хулиганство
- 105-я – мокруха
- 145-я – скок
- боты закусил – помер
- рябухи давить, булки морщить – сидеть
- пристегнутый – ёбнутый
- мастырка – членовредительство
- лепила – врач
-Деньги есть – товарищ Носов; денег нет – носатый ***
- есть – потея, работать – замерзая
-блеснуть чешуей – показать себя во всей красе, выпендриться
- шнифты – глаза

Перечитал все это и вспомнил: когда-то ведь я на этом языке мог запросто говорить даже с матерыми зеками. Потому что выжить на зоне можно только выучив ее.

*   *   *

Судьба, как дым, качается,
Читаем жизнь меж строк,
Когда-то все кончается,
Причем не только срок.

(На этом записи в маленьком зеленом блокноте заканчиваются. Но не заканчиваются, разумеется, воспоминания о том периоде, извините за выражение, жизни).

*   *   *

Что вспоминается первым из лагерной жизни? Пожалуй, холод. Собачий, неприкаянный, пробирающий до костей, до дрожи, вездесущий, как стукачи, наглый, как «пожарники», подлый, как «кумовья»… Я не помню места на зоне, где бы его не было. Даже в душевой с несколькими сосками на сотню человек: минуту под кипятком, десять – рядом, но уже на холоде. Особенно тяжело было на карантине, потому что с тюрьмы привезли с одним майданом, в котором были только летние вещи. И хотя это был сентябрь, но это был НАШ, дальневосточный, гулаговский сентябрь.
Потом появились теплые вещи. В октябре приехали Саша Ткаченко и Ваня Павлов – мои защитники. Саша тут же по моей просьбе купил мне теплые сапоги на размер больше – чтобы с кучей носков можно было влезть в них. Потом появился бушлат, потом, уже ближе к освобождению, обрезанная шинель с подкладкой из армейского ватника. Осень и зиму я был в лагере. Даже не всю зиму, без февраля…Но мерз везде и постоянно: утром ранним и темным – на физзарядке; утром полусерым  - на разводе на работу; в полутемном цеху столярном; в бараке –ангаре – во время обеда; вечером серым – на выводе с работ; вечером темным – на построении на проверку и на ужин; влезая в постель и затыкая уши ватой или, позже, - наушниками от маленького приемника.
…Позже я одевался уже довольно тепло. Но отчего же так холодно мне было? Наверное, что в душе моей жила какая-то пустота.

*   *   *

  Конечно, я часто вспоминаю тюрьму, одиночную камеру. Один на один – это не когда один против кого-то, это когда один с самим собою, один против самого себя. Ко мне в одиночку два раза забрасывали человечков. Понятно, кто были они и почему их ко мне забрасывали. Но долго они не держались: у меня в хате был железный распорядок дня, и три раза на дню я наводил порядок веником и мокрой тряпкой. Все свободное время – читал. ****обольства терпеть не мог. Стукачи быстро скучнели и отпрашивались обратно…

(На этом записи обрываются).


Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.