Тетрадка 2

.
.
ДЕТСТВО

*****  Как собака сделала из меня человека

         Я хочу рассказать вам о «Подхалиме», как мы звали собаку, которую я повстречал, когда был первый и единственный раз в пионерлагере.  Был я всего один раз не потому, что мне это не нравилось и, конечно же, не из-за «политических убеждений», как любят теперь привирать многие из бывших «молчаливых борцов с тоталитаризмом», а просто потому, что в лагерь пионерский было попасть гораздо труднее, чем в трудовой...
         Около нашей лагерной столовой постоянно вертелась беспородная сука с отвисшими едва ли не до земли сосцами.  Она была голодна вечно – отбросов было мало, все съедала обслуга сама. А ей, бедолаге, еще щенков надо было кормить...
         Мы обычно выносили малюсенькие объедочки и давали ей.  Принимала она пищу от нас со страшным самоуничижением: сгибалась кренделем, прижимала уши и хвост и ходила кругами.  За это ту суку мы и прозвали мужским именем «подхалим». Еду, брошенную на землю, собака резко хватала, как чайка на лету, и неслась прочь. 
        Однажды во время одного такого кормления «Подхалима» кому-то захотелось несчастную собаку догнать и почему-то излупить прутьями.  Все мы заранее запаслись прутьями, и как только «Подхалим» схватила брошенный ей кусок и метнулась в сторону, мы гурьбой бросились за ней.  Собака неслась от преследователей прочь из лагеря, в сторону леса, а мы мчались за ней.  Я был длинноног и быстр, вскоре оторвались ото всех, оставшись с «Подхалимом» вдвоем, и неслись уже по лесной тропинке. В азарте погони, а может, потому, что собака была истощена и слаба, я ее догнал и на бегу начал лупить прутом в каком-то безумном исступлении...
         «Подхалим» прижалась к земле, замерла, а потом перевернулась кверху брюхом, как бы сдаваясь на милость победителя... Я остановился, как вкопанный.  Меня охватила какая-то паника, раскаяние, в общем что-то ужасное. Я бросился на землю и истерически зарыдал. Мне было мучительно стыдно, больно, тошно...
         И вдруг я почувствовал как теплый ласковый язычок лижет мою соленую от слез щеку. Собака при этом поскуливала, будто жалея меня.  Я ее обнял, и мы еще долго плакали вместе – я навзрыд, а она слегка поскуливая. И она продолжала слизывать мои слезы...
С тех пор во мне живет удивительное чувство сострадания к «меньшим нашим братьям», взращенное на большом чувстве вины за тот мерзкий поступок.
Вот так собака сделала из меня человека...
                **********

ШКОЛУ

*****  Художественное самообразование

         В школе я учился в сталинские времена. Мы, как и многие взрослые, ничего не знали об истинной жизни в стране.  Но и нам кое-что «перепадало», хотя, к счастью, и без каких-либо серьезных последствий.
        Прежде всего хочется сказать про музыку. Тогда подпольно в моде были буги-вуги, запрещенные официально.  Официально на школьных вечерах можно было танцевать только «бальные» танцы типа па-де-катр и па-де-патинер (до сих пор не знаю, что это такое и как правильно пишется!). Буги-вуги умельцы (а учился я в мужской школе) умудрялись танцевать вдвоем на учительском стуле, поставленном на учительский стол!  Остальные хором пели:

«От Москвы и до Калуги
Все танцуют буги-вуги!
...................
Выдь на поле ты,
Сена накоси,
Получишь трудодни
В колхозе Сан-Луи!»

Потом следовал припев:

«Папа - рыжий,
Мама - рыжий,
Рыжий я и сам!
Вся семья моя покрыта рыжим волосам.
Даже наша кошка
Рыжая немножко
И котатя тоже рыжаи-и-и-и...»

Чтобы было понятно, что не все кончалось бесследно, расскажу об одном невинном случае.  На школьном вечере был объявлен номер: «Исполняется пионерская песенка “У дороги чибис”!» Вышли шестеро. Трое пели, один «лабал» на фоно, другой исполнял партию саксофона на расческе, обернутой папиросной бумагой, а третий - «выдавал» головокружительные брейки на ударном инструменте – венском стуле с фанерным днищем!  Чем кончилось? Комсомольскими выговорами всему ансамблю... Было это в 49-м или 50-м году, одним словом, еще при живом «отце родном».
Но ведь это ничто по сравнению с тем, что произошло в соседней школе имени Зои и Шуры Космодемьянских чуть позже (но еще при Сталине): двух мальчиков-девятиклассников посадили на 10 лет без права переписки за создание «Нового Комсомола», в коий входило человек пять... Что такое «10 лет без права переписки» объяснять не надо: это была просто «вышка»...
Но вернемся к менее трагическим событиям, которые были в нашей школе.
По-моему, это было уже чуть позже окончания школы, т.е. после 1952, когда в Зале Чайковского впервые в Союзе исполнялась «Рапсодия в стиле блюз » Джорджа Гершвина.  Слово «блюз» было тоже из разряда запрещенных советской музыкально-моральной цензурой, поэтому билетов было почти не достать... Многие из «стиляг» были сильно разочарованы: ожидался какой-то умопомрачительный джаз. 
Я, воспитанный на «классической классике» был ошарашен очень необычной музыкой, а впоследствии Гершвин стал одним из моих любимейших композиторов.
Одно из первых послевоенных исполнений «Болеро» Мориса Равеля прошумело из-за того, что приехавший французский дирижер никак не мог найти подходящего музыканта для очень важной в этой вещи партии ударника. Такового он нашел только в джазовом оркестре гостиницы «Советской» - это был известный в Москве джазовый ударник Лаци Олах.  Я на концерт не попал, но говорят, что играя на сцене Большого Зала Консерватории, Лаци Олах по привычке, исполняя серьезную классическую партию, жонглировал барабанными палочками, подбрасывая и ловя их, не сбиваясь с ритма...
         В школе же мы познакомились не только с азами музыки, но и с современной живописью и настоящей поэзией. По домашним коллекциям альбомов с репродукциями Ильи Гольберга мы получили представление о фактически запрещенном тогда искусстве французских импрессионистов... Нынешнему молодому поколению, наверное, трудно представить, какую «антисоветскую опасность» представляли собой Моне, Дега, Гоген и Ван Гог! А ведь эти сокровища в то время хранились в запасниках...
         А Женя Светланов принес «Аналогию ХХ века» - поэтический сборник самого начала 20-х годов, где мы впервые прочли «декадентские» стихи Гумилева, Ахматовой, Пастернака, Эренбурга, Белого, Бальмонта, Хлебникова, Крученых...
Хорошо, что все это нам запрещали!  Ведь как сладок и памятен тот запретный плод! А вот то, что «проходили», в голове застряло слабее. Хотя, конечно, «мой дядя самых честных правил...»
                **********

ИНСТИТУТ

*****  Почему я оказался в МАИ

Когда я заканчивал среднюю школу, я ничего не представлял о своем будущем. Идти на Физтех, где в это время был первый набор, я боялся – не потяну.  Журналистика в МГУ имела конкурс 23 человека на место – тоже страшно... Химию я ненавидел.  Физику побаивался... Об инженерном деле имел самые общие и весьма размытые представления. Учитель истории, Александр Акимович, подталкивал меня идти в Литинститут имени Горького «на поэзию». У меня были уже в восьмом классе неплохие стишки, некоторые из которых нравятся мне даже и сейчас, но я всерьез стихотворчество никогда не рассматривал.  Ну, что это за профессия - «поэт»? Да и можно ли научиться писать стихи? Как я тогда в девятом классе написал:

Да какой же я поэт, к чертям собачьим!
................................
Занимаюсь просто иногда стихописачеством:
Непрожеванные мысли на бумаги – ляп!
После переписываю начисто –
Перышко бумагу пачкает, скуля.
...............................
Может, если постараться, стану рядовым поэтом.
Заработаю стихами на манто жене.
Но, по-моему (правильно или неправильно это?),
Стране нужней рядовой инженер.

        Как нетрудно заметить, «делал я под Маяковского». Но вернемся от формы стиха к его содержанию: было нечто высказано, а потом я и последовал этому своему высказыванию.
Дело было так. После выпускного вчера в соседней женской школе мы пробазарили всю ночь, выпили, конечно, хотя и вполне в меру, сходили с девочками на Красную Площадь, а где-то около восьми утра мой школьный друг, Слава Архангельский сказал, что идет на собеседование в МАИ.  Были мы оба золотые медалисты и удачного собеседования было достаточно для зачисления в институт.  МАИ казался мне вполне заслуживающим внимания – всего несколько остановок на троллейбусе от дома, да к тому же, как известно, кто-то за компанию даже повесился... Спросил я своего друга, на какой факультет он собирается.  Оказалось, на радиотехнический. И конкурс там высокий (значит, не самый плохой факультет).
Слава Архангельский, действительно, интересовался радиотехникой, много уже тогда читал по своей будущей специальности, а впоследствии стал одним из ведущих конструкторов в ракетном приборостроении. Вообще, на курсе из 350 человек он был, по всеобщему мнению, светлейшая голова.
        Ну, радиотехнический - так радиотехнический! «Голос Америки» и Би-Би-Си слушал, ручки у приемника крутил, значит, радио люблю... Авиационный? Ну, «первым делом, первым делом, самолеты, ну, а девушки, а девушки потом!» И какая вообще разница, куда?
Пришли мы на собеседование почти раньше всех, прямиком с Красной Площади.  Наступила вскоре и моя очередь. Как я потом выяснил, попал я «на зубок» к тогдашнему декану факультета. Собеседование шло весьма гладко, как мне казалось.
       - «Почему вы решили поступать в Авиационный институт?»
      - «У меня отец связан с авиацией...»
      - «Значит, потомственная профессия?»
       - «Вроде... (Отец у меня преподавал электротехнику в Академии Жуковского, но к авиации, кроме этого, никакого отношения не имел.)»

        Видимо, было естественным, поступая на что-то об этом чем-то хоть что-то знать, что и привело к дополнительным вопросам.
       - «Когда и кто совершил первый полет на самолете?»
      - «Можайский в ... (называю дату наобум)».
       - «Так... А кто и когда изобрел радио?»
       - « Попов в ... (называю дату наобум)».
       - «Так, так... А по какой траектории полетит бомба, сброшенная с самолета, летящего горизонтально и с постоянной скоростью?!»
       Ожидаемый ответ был: «По параболе», но золотой медалист сказал:
       - «Ну, это надо подумать...», чем вызвал недоуменный взгляд экзаменатора.

       А дело было в том, что в десятом классе у нас вел физмат кружок выпускник нашей школы тогдашний старшекурсник Физико-технического факультета МГУ Иридий Квасников. (Наградили же Квасниковы-родители своего сынка причудливым менделеевским именем!) Он дал нам основы интегро- дифференциального исчисления (в терминах «дельт») и одним из детальнейше разобранных примеров было именно падение бомбы (а не идеальной материальной точки!): тут и меняющееся с приближением к Земле притяжение, и сопротивление воздуха, зависящее от скорости, и прочие никому не нужные «прибамбасы».  Не помню, но возможно он и пример-то этот давал, чтобы показать, сколько факторов в принципе участвует в реальной задаче, но что почти все это на практике чушь собачья – достаточно знать параболу...
       Одним словом, когда минут через двадцать я пришел к столу с моим решением, экзаменатор внимательно просмотрел мое решение, а потом пошел его кому-то показывать. Вернувшись, он меня отпустил.
       Когда я вышел, толпа страждущих и все еще ждущих решения своей судьбы, набросилась на меня: «Что спрашивали? Что спрашивали?»  Я рассказал вопросы вместе со своими ответами.  Оказалось, что Можайский у меня летал, когда был лет пяти от роду, а Попов изобрел радио несколькими годами позже своей благополучной профессорской кончины...
       Я был в полном нокауте.  Хотя могу теперь сказать, что существование исторической личности А.Ф. Можайского, именем которого названа Ленинградская военно-инженерная академия, подвергается историками сомнению, а посему важно ли, когда он летал, если его не было?  А профессор А.С. Попов изобрел радио только по мнению советской исторической науки: все почему-то считают изобретателем оного макаронника Маркони.
       Впрочем, история моя имеет счастливый конец: на следующий день я нашел свою фамилию в списке зачисленных.  Так я на практике усвоил, что если уж пудрить мозги, то делать это надо очень уверенно!
                **********

 
РАБОТУ

*****  Первая работа

Моим первым начальником был Исаак Михайлович Малёв, «Исачок», как его звали друзья в глаза, а подчиненные за глаза.  Не знаю почему, но почему-то он меня полюбил и очень помог осознать себя. Он научил меня всегда излагать все мысли на бумаге: «Если хочешь, чтобы тебя поняли – пиши объяснительные записки.  Я прочитаю их, когда мне будет удобно, я могу их перечитать, если нужно.  Да и вообще, часто, когда напишешь на бумаге, то самому становится видно, что и говорить-то было не о чем!»
Еще один урок он преподнес нам всем – тогда молодым и «рвавшимся в бой».  Почти половину времени мы проводили на полигоне на Балхаше, где была наша пусковая площадка. Возвращаясь в Москву, мы, естественно, расслаблялись. Терялся жизненный тонус.
И.М. однажды собрал нас всех и прочитал переводную статью из какого-то секретного (то бишь, ворованного) американского военного журнала о том, что американцы сделали стенд-имитатор для отработки самонаводящихся ракет класса «земля-воздух». «Вот нам бы такой!» - загорелись все сразу.   Работа закипела!  В отделе запахло канифолью и жжеными проводами. Те, кто уезжал на полигон, продолжали и там работать над своей частью проекта.  Больше года мы увлеченно работали над стендом, перевыполняли план, получали квартальные премии за это – и сделали его!
И вот однажды я побывал в одном смежном НИИ, где увидел... стенд такого же типа, как сделали мы, но намного лучше: над проектом работал большой коллектив на протяжении не одного года.  Я тут же примчался к И.М. и рассказал ему об этом.
«Игорь, я знал об этом стенде с самого начала... Он работал уже тогда, когда мы только начали свою разработку.  Но я решил, что вам, чтобы не спиться на полигоне и не сдохнуть от тоски здесь в Москве, нужна настоящая работа.  Да, наш стенд хуже того, который ты видел, но я горжусь вами, что вы смогли его сделать самостоятельно и так быстро!»
                **********


*****  Как я попал на работу в QUALCOMM

Работая в фирме SOTAS в Виржинии, получаю я однажды электронное письмо от моего американского друга Марка Каминского.  Замечу, что знал я его по имени еще в России – однажды протолкнул его статью в журнале «Техническая кибернетика», увидев, что она того заслуживает, но почему-то валяется в «загашнике». Но познакомился с ним уже только в США.
Переадресованный мне Марком е-mail был со странным текстом: некая телекоммуникационная фирма в Сан-Диего ищет «прикладного математика широкого профиля с развитым здравым смыслом». Марк еще пошутил: «Может, им вы нужны?»  Ну, они шутят, дай и я пошучу.  Отвечаю типа: «Насчет своей квалификации судить не берусь – почитайте мое резюме.  А вот здравого смысла – хоть отбавляй, могу поделиться». Послал свой е-mail – и забыл.
        Прошло недели три: звонок из Сан-Диего.  Одним словом, телефонное интервью, после которого получаю приглашение приехать на официальное собеседование. Немного попереживал, что еду в какую-то военно-морскую деревню, но собрался и поехал.
         Полетел я туда, захватив парочку только что «испеченных» новых книг по надежности (одна – Справочник, а вторая – в соавторстве с Б.В. Гнеденко, обе изданы в John Wiley & Sons).
        Прилетел. Сел в такси и поехал черти куда в глухомань!  (Не понимал тогда, что Сан-Диего – изумительный город, кстати, шестой по величине в США, а та самая глухомань даже в условиях райского города называлась La Jolla, что означает по-испански «Жемчужина»!)  Устроился в гостинице через дорогу от фирмы и утром пошел на собеседование.
        С одним поговорил, вижу – ни уха, ни рыла не вяжет...  Со вторым поговорил, вернее, помолчал, тот мне рассказал про то, какой замечательный город Сан-Диего.  Третий был похож на нашего кагэбэшника – задаст вопрос, я отвечу, а он молчит... Вынуждает меня говорить отсебятину. Я это быстро усек и прибегнул к той же тактике.  Он спросит, я односложно отвечу и молчу. Разговорил его и даже понял, что его интересует.
        Тут приходит четвертый, чтобы взять меня на официальный ланч. (У американцев бытует мнение, что за какой-то вшивый ланч можно кого угодно «купить».  Не понимают, товарищи, что мы – особенно по пьянке – можем их и хорошим ресторанным обедом накормить без всяких с их стороны обязательств в наш адрес.)  Третий, который был похож на гебешника, оказался вторым лицом в фирме, говорит пришедшему: «Поговори с доктором Ушаковым, он тебе должен показаться интересным».
        Пошли мы в местный ресторанчик прямо на фирме: что-то вроде директорской столовой по нашим понятиям.  Мой последний интервьюер – Арне Мортенсен, один из 150 вице-президентов компании. (Да-да! Их одно время даже было не 150, а 167! Ну, прямо как собак нерезаных!)
       «Приходилось ли вам иметь дело со спутниковыми телекоммуникационными системами?»    
        Я спрашиваю: «Вот с такими?», а сам лезу в дипломат за своей книжкой, в которой, как я помнил, где-то была картинка подобной системы с перекрывающимися зонами действия.   
       Достаю книгу и... совершенно случайно открываю на той самой странице, где находится нужный мне рисунок! Далее – сцена из «Ревизора»... Причем я и сам был изумлен не менее моего собеседника!
        Повезло!  Хотя, как говаривал Суворов: «Везение, везение... А когда же умение?!»
                **********


С ТИТАНАМИ

*****  Первая встреча с Борисом Владимировичем

        Моя вторая работа была у Якова Михайловича Сорина, который весной 1960 года создал первый в тогдашнем Советском Союзе отдел надежности в Министерстве электронной промышленности.
В один из летних дней, Сорин объявил в отделе, что к нам едет... сам Гнеденко! (Отдел к тому времени разросся – было уже человек 12.)  Я был отряжен на встречу академика и должен был ждать его на лестнице, чтобы провести почетного гостя в кабинет к начальнику отдела.  Я представлял Бориса Владимировича этаким бородатым Карлом Марксом, возможно, лысым, непременно в очках, а может быть, даже с палочкой.  Ведь как-никак, а живой классик!
Стою, скучаю.  Никакого карлы-марлы не появилось.  Вот только один какой-то относительно молодой светловолосый очкарик через две ступеньки взбежал по лестнице и, промчавшись мимо меня, скрылся за дверью.  Какой-то несерьезный, в распахнутом пиджаке и в светлой рубашке с расстегнутым воротом.  Стою я, стою...  Вдруг выскакивает в коридор Яков Михайлович и говорит: «Иди скорее, Гнеденко уже пришел!»
Вхожу я в отдел и вижу, что тот самый вполне еще молодой человек, пробегавший мимо меня, и есть знаменитый Гнеденко! (Да ведь ему и было-то тогда всего 49 лет.) 
Второй раз он пришел в окружении двух своих верных «оруженосцев»: Александра Дмитриевича Соловьева и Юрия Константиновича Беляева. Как много сделала эта уникальная команда для развития советской школы надежности! А их личный вклад в эту область прикладной математики невозможно переоценить.
Так и началась моя долгая – через всю мою жизнь – дружба со всеми тремя российскими титанами теории надежности. Они стали научными консультантами отдела, потом мы все вместе – Сорин, Гнеденко, Соловьев, Беляев и я – стали консультантами по надежности в Госстандарте, в котором служба надежности только еще зарождалась. Потом стали консультантами в созданном Я.М. Сориным и Б.В. Гнеденко Кабинете надежности при Политехническом музее...
И конечно, особое место в моей жизни заняла многолетняя дружба с Борисом Владимировичем – теплая, искренняя и глубокая, несмотря на значительную разницу в возрасте...
                **********


*****  Встреча с гением

       Вряд ли кто усомнится, что Андрей Николаевич Колмогоров был не только величайшим российским математиком прошлого века, но и одним из крупнейших математиков России всех времен. Почти все согласятся, что он был, возможно, и крупнейшим математиком в мире в ХХ веке.  И, думаю, многие согласятся, что его имя стоит в истории теории вероятностей наравне с именами Эйлера и Бернулли, Лапласа и Гаусса, Паскаля и Маркова.   
       Поэтому не написать про знакомство с Андреем Николаевичем я просто не могу.  Мне не посчастливилось знать его близко, но те немногие встречи, которые мне были подарены судьбой, я опишу.
       В 1963 в Тбилиси состоялась Международная конференция по теории вероятностей и статистике.  Мой друг,  Юра – извините, Юрий Константинович – Беляев предложил мне поехать с группой сотрудников МГУ.  Я уже и командировку оформил и билеты МГУшные друзья мне купили вместе с ними, а приглашения у меня нет!  А без приглашения – не поедешь...
Тогда Ю.К. успокоил меня и сказал, что достанет мне приглашение.  Он был аспирантом Андрея Николаевича, поэтому смог придти  попросить приглашение для меня у самого Колмогорова.  Колмогоров сказал, что, к сожалению, у него не осталось приглашений... Но он тут же нашелся: «Я могу отдать свое – меня, надеюсь, пропустят без приглашения».
Так я стал обладателем уникального приглашения с написанным на нем именем Колмогорова! (Не сохранил, дурья голова!)
        Сели мы в поезд, у нас было отдельное купе.  Вдруг, минут через 15 после отправления врывается в купе достаточно пожилой человек, хотя и в прекрасной спортивной форме – поджарый, загорелый, волосы всклокочены. Он начинает громко возмущаться: «Кто это догадался купить мне билет в вагон СВ?»  Один из молодых университетских ребят признался, что он покупал все билеты и хотел для А.Н. сделать получше. «Где ваш билет? Вот и давайте мне его, а сами отправляйтесь в ссылку в ваше СВ!»
        Так Колмогоров появился в нашем купе. Когда первое смущение прошло, он втянул всех нас в общий разговор. Ехали мы, кажется, почти двое суток, чуть меньше.  Рассказы Колмогорова всегда были насыщены понятными описаниями сложных и далеко не таких уж понятных вещей. Он рассказывал и про свои путешествия на исследовательском бриге «Товарищ», где он экспериментально подтвердил свою хорошо теперь известную в гидродинамике теорию неподвижного слоя; про то, как метод Монте-Карло был применен при строительстве Ингурской ГЭС при перекрытии реки; про многое другое.  У меня не хватило ума записать все по свежим следам.
       Помню, кто-то спросил: «А.Н., а как так получается, что почти все ваши математические результаты отличаются тем, что они имеют практическое приложение?» 
       Ответ Колмогорова я запомнил на всю жизнь: «Я формулирую задачу в строгих математических терминах, предугадываю нужный результат, а потом начинаю решение с двух концов. Таким образом, я оставляю только те допущения, которые не противоречат ожидаемому решению. Если же решать задачу обычным образом, «с начала», то есть риск сделать такие допущения, которые приведут к весьма элегантному, но в то же время и столь же бесполезному решению».
        Когда началась конференция, на которой отмечали и 60-летие Колмогорова, выступал с пленарным докладом кто-то из американцев. (Не Уильям ли Феллер? Не помню.) Он сказал примерно следующее: «Всем нам известны результаты Колмогорова в теории вероятностей, математической статистике, теории множеств, небесной механике, гидродинамике, лингвистике... Многие из нас на Западе думают, что Колмогоров как личность не существует, что есть коллектив ученых под таким псевдонимом, как, например, известная французская группа «Бурбаки». Однако теперь каждый может убедиться, что Колмогоров существует: вот он сидит перед нами!»
         У меня сохранилась книга Андрея Николаевича с дарственной подписью.  Но об этом с одной из следующих тетрадок...
                **********


*****  Дю Пан

       Когда я пришел работать в НИИ Автоматической Аппаратуры, моим начальником стал Дмитрий Юрьевич Панов, которого за глаза все звали «Дю Пан». (Это, кстати, полностью соответствовало его каллиграфической подписи.) Личность это была исключительная: эрудит, полиглот, пианист-любитель, поэт, искусствовед, художник...
       На самом деле жизнь столкнула меня с ним еще в моем детстве: он был оппонентом у моего отца на кандидатской диссертации.  Такую феерическую фигуру я запомнил даже будучи десятилетним ребенком.  Но от того момента нас разделяли пятнадцать лет, да и я из головастика превратился в неузнаваемую лягушку. Панов и не догадывался, что я сын его бывшего подопечного. Мы с ним выяснили все только во время полета в Монреаль на конференцию, когда он как-то между прочим спросил отчество моего отца.
Так вот, взяли меня в НИИ АА руководителем группы, но как-то быстро продвинули в начлабы Теоретического отдела, которым руководил Д.Ю. Почему-то вскоре я стал замом начальника отдела, хотя всегда старался избегать административной работы.
Я любил работать дома по ночам, поэтому частенько приходил на работу в совершенно замученном виде.  Однажды Д.Ю. спросил меня, почему я так плохо выгляжу, не заболел ли.  Я ему объяснил, что сидел допоздна, а работа начинается в 8 утра – просто не выспался.
       - «И часто вы так поздно засиживаетесь по ночам?»
        - «Да почти каждый день...»
        - «Ну, вот что: если я увижу вас на работе раньше 10:30, то лишу квартальной премии.  Мне нужно, чтобы вы на работе были со свежей головой!» 

        Вот такой это был начальник! Нужно сказать, что хороший администратор больше всего закабаляет сотрудников именно свободой (если, конечно, у них есть хотя бы рудиментарная совесть).
Я помню, что позже в том же НИИ АА, руководя огромным «женским батальоном» программисток, на вопрос: «И.А., можно я...» я отвечал, не давая договорить до конца: «Конечно, можно!» А женщинам с детьми и с вечными магазинными проблемами, ох как надо было иногда прихватить два-три рабочих часа!  Зато, когда бывал аврал (а работали мы над проектом информационно-вычислительного центра ЦК КПСС!), то я просто говорил: «Мне жаль, но эти выходные нам придется поработать...» И весь «многосисечный коллектив» ложился, как Раймонда Дьен, под колесо истории.
         Когда я защитил докторскую диссертацию в 67-м году, Д.Ю. поздравил меня весьма своеобразно: «Поздравляю вас – вы заработали право умереть на работе за письменным столом».  К сожалению, он ошибся: здесь в Америке я оказался в пенсионном возрасте никому не нужным... (Во многом, из-за спада американской экономики, «благодаря» исламскому джихаду, будь он не бен-ладен!).
Когда Д.Ю. исполнилось 70 лет, он прихватил зачем-то меня, и мы поехали к бывшему директору НИИ АА, ставшему замминистра Радиопрома академику Владимиру Сергеевичу Семенихину.  Семенихин рассматривал нас как своих «карманных» консультантов, частенько вызывал для подготовки различных справок, обзоров и т.п.  На этот раз, после теплых приветствий в адрес Д.Ю. со стороны Семенихина, юбиляр «взял быка за рога»:
       - «В.С. я привел Ушакова, чтобы Вы одобрили назначение его на должность начальника Теоретического отдела. Мне уже 70 лет, пора сделать рокировку». 

        У меня от неожиданности отвалилась челюсть...  Когда мы ехали обратно в институт, я пытался сказать Д.Ю., что я и так выполняю и буду фактически выполнять функции начальника отдела, но мне гораздо удобнее пробивать все, прикрываясь его именем.  На это он ответил, что он не вечен, когда-то мне все равно придется все делать самому, так уж лучше начать под его присмотром...
         Панов был очень интересным организатором науки.  Он создавал организацию, но как только она вставала на ноги, он начинал уже искать новое поприще: почивать на лаврах он не любил и не хотел.
         Так, он создал Всесоюзный институт научно-технической информации (ВИНИТИ) и стал первым директором, но вскоре покинул институт. 
         Он был деканом секретного Физико-технического факультета МГУ, который был создан - по разговорам - чуть ли не с личного разрешения Сталина. Потом по инициативе Д.Ю. этот факультет перерос в МФТИ (Физтех), где он стал первым замом директора института (должность ректора Физтеха была учреждена позже).
Это был человек удивительной эрудиции и тонкой инженерной интуиции. Свободно читая на английском, немецком и французском языках, он всегда был в курсе всех технических новинок в самых различных областях инженерных знаний. Так еще в начале 60-х он начал в своем отделе работы по разработке читающих автоматов и автоматов распознающих речь.
А перед самой смертью он подготовил интереснейший труд о жизни и творчестве Джозефа Мэлорда Тёрнера – интереснейшего английского художника, предтечи импрессионизма. Д.Ю. дал мне прочесть эту рукопись в качестве одного из первых читателей, но потом она, по-видимому, была потеряна...
                **********


*****  Советник Сальвадора Альенде

В 1969 году на конференции ИФОРСа в Венеции Рассел Акофф много мне рассказывал о своем друге – легендарном эксцентрике в жизни и прекрасном ученом-кибернетике в науке – Стаффорде Бире .  Жил Бир в Англии.
        И вот в 1970 меня посылают в Англию на курсы менеджеров при фирме ICL (английский аналог IBM).  У меня появляется возможность встретиться с Биром.  Я пишу письмо Акоффу и прошу его попросить Бира встретиться со мною в любом удобном для того месте. Акофф связывается с Биром, рекомендует меня ему и договаривается, что я могу приехать и навестить Бира, когда буду в Англии.
        Кстати, эти два человека еще тогда изобрели «полу-электронную почту»: они посылали по почте друг дружке кассету от диктофона с записанным письмом и со всей предысторией данной переписки. Это было так же удобно, как теперь с е-мейлом: получаешь письмо, а в нем, помимо нового письма, содержится и вся предыдущая переписка по этому же вопросу.
       Приехав в Англию, я созвонился с Биром.  Он жил относительно недалеко от Лондона.  Мы договорились, на каком поезде я приеду. Он сказал, что будет стоять на платформе с раскрытым зонтом даже если не будет дождя, описал мне свою внешность: карла-марлова борода и темная,хотя уже и не бурная шевелюра.
       Приехал я, встретились.  Он повел меня пешком через лесочек к себе домой.  Машин этот всемирно известный кибернетик не признавал!  Дом у него был оборудован всяческими кибернетическими прибамбасами. У него в дополнение к блестящей голове были золотые руки хорошего мастерового. Вспоминается, как, войдя к себе в кабинет, он хлопнул в ладони и от звука зажглась лампа в виде большого прозрачного глобуса. По всему дому была налажена селекторная связь: из любой комнаты можно было связаться по встроенному в стене микрофону со всеми остальными комнатами сразу.  Это, конечно, облегчало поиск жены в многокомнатном доме.  Было много еще чего интересного, но я уж теперь не припомню.
        Потом мы со Стаффордом довольно бурно переписывались – он был из тех людей, которые отвечают на письма и сами пишут довольно неформально. Он написал мне, как он был советником у Сальвадора Альенде.  Когда он уехал в отпуск, как раз и произошел путч. Бир писал, что если бы путч застал его в Чили, он бы умер с автоматом в руках рядом с Альенде. 
        У меня, к сожалению, сохранилось только одно письмо Стаффорда, уже 1976 года.

Вот выдержки из него.

«Дорогой Игорь!
Извини за причиненное неудобство.  Я не ответил сразу, потому что связывался со своим издателем, чтобы он прислал тебе мою новую книгу “Platform for Change”.
..........
Ты тепло пишешь о книге, но боюсь, что ты еще не дочитал ее до конца, а история моей работы в Чили как раз в конце книги.  Я очень хочу, чтобы эта моя работа стала известна в Советском Союзе.  Спасибо за теплые слова о моем друге и товарище – Сальвадоре Альенде.  Я был как раз с ним, когда он вернулся из Москвы... Мне кажется, что я понимаю, почему он не получил финансовой помощи, за которой ехал – но ЕСЛИ БЫ он ее получил! Мы смогли бы остановить американцев, и все заработало бы хорошо, я уверяю тебя.
.............
Поезжай мирно на свою дачу, мой дорогой друг: будь счастлив.  Я сейчас в моем малюсеньком коттедже и тоже счастлив, хотя душа моя страдает за судьбу человечества.  Это груз на моем сердце.
Love + peace.
Stafford.

P.S.Пожалуйста, напиши мне о своих впечатлениях о моей чилийской истории, когда дочитаешь книгу до конца».

      Сам Стаффорд Бир продал дом в Англии и пожертвовал все свои средства в пользу демократической Чили.  После этого от него ушла жена. Сам сначала перебрался в маленький загородный дом (подешевле), а затем и вовсе переехал в Канаду, где жить дешевле, чем в Англии. Я получил от него еще одно письмо из Канады с новым адресом. Несколько раз писал ему, но ответа не получил.  Потом я узнал, что он был тяжело болен.
       Не знаю, как он и что он сейчас. Если он жив, ему должно быть где-то далеко за 80...  Но обычно такие хорошие люди долго не живут.
       Кстати, сам Рассел Акофф , познакомивший меня с Биром, работал советником по планированию в Индии, когда Джавахарлал Неру, разрабатывал свой первый 8-летний план страны. Интересно, что Неру взял советником американского профессора, а не кого-то из советских идеологов планирования, правда?  Нужно заметить, что в свое время Акоффа в Америке предавали анафеме за то, что он был приверженцем долгосрочного «скользящего» планирования для больших корпораций.  Впрочем, чуть позже Министр обороны США Роберт Макнамара внедрил свое «программно-целевое планирование», что коренным образом поменяло отношение американского бизнеса и правительственных учреждений к вопросам планирования.
                **********


ЭПИЗОДЫ

*****  Нет, нет! Все было добровольно

Работал я тогда в НИИ АА у Владимира Сергеевича Семенихина начальником Теоретического отдела. Какой же был год на дворе? Ах, да - «юбилейный»! Помните: духи «запах Ильича», мыло «по Ленинским местам», трехспальная кровать «Ленин с нами»?  Конечно же, это был 1970 год, а мне было тогда уже 35 годков.
Спустили на наш институт очень ответственный проект: разработка информационно-вычислительного центра ЦК КПСС!  Вызывает меня В.С. и говорит: «Игорь, я решил назначить тебя официальным Научным Консультантом по нашей части проекта – информационно-вычислительной системе «Союз».  Научный Консультант по международной системе – академик Виктор Михайлович Глушков, а по системе принятия решений – член-корр. Гермоген Сергеевич Поспелов...» - Я бодро в шутливом тоне отвечаю: «Как беспартийный большевик готов выполнить любое задание партии!». В.С. взметнул на меня глаза, молча потянулся к телефону и слышу: «Игорь, зайди ко мне да захвати с собой ваших партийных чернил».  Звонил он секретарю парткома института Игорю Андреевичу Тихомолову(а партком у нас был аж на правах райкома!).
         Опустив трубку на рычаг, В.С. говорит мне: «Представляешь, эти м-&$#-ки до сих пор все документы пишут фиолетовыми чернилами, потому что ими писал Ленин!  Как же мы вычислительную технику-то внедрять будем? Ведь Ленин и на пишмашинке даже не печатал!»
Пришел Тихомолов этаким бобчинским-добчинским, бочком, бочком к Генеральному директору....  В.С. молча взял непроливашку с фиолетовыми чернилами и школьную ручку и начал что-то скрести на листе бумаги.  Кончив, протянул лист Тихомолову со словами: «Вторую рекомендацию Игорю напишешь сам, а третью попроси кого-нибудь».
Так все было решено.  Сознаюсь, в партию мне не хотелось (избегал неоднократно), но корчить сейчас из себя борца за какие-то принципы тоже не хочу. 
Помню, однажды ко мне, проездом откуда-то домой в Харьков, пришел мой друг еще с полигонных времен.  Был он угрюм, молча достал бутылку водки, какую-то завернутую закуску... Я спросил, в чем дело. Он ответил, что сначала надо выпить.  Выпили по полстакана, после чего он сказал почти дрожащим голосом: «Я вступил в партию...»  Он объяснил, что поступает в какую-то военную академию, куда, естественно, беспартийным путь заказан.
         Так вот, сознаюсь, у меня таких переживаний не было. Ну, не хотелось, но трагедий я не устраивал.
Но это еще не конец истории моего «членовредительства».
Приехал я на так называемую «комиссию старых большевиков», которая в те времена всегда была обязательным этапом перед процедурой приема на бюро райкома. Старым большевикам было все едино:  хошь белякам головы рубить, хошь красным ордена на грудь цеплять – они в вперемешку штамповали рекомендации бюро райкома к приему в партию, либо к исключению из оной. Замечу, что райком был не простой, а почти «золотой»: тот самый Бауманский, к которому был прикреплен весь кремлевский партийный генералитет.
Передо мной рассматривалось дело футболиста «Локомотива» Моргунова (был такой известный на весь Союз защитник-костолом).  Дело вела какая-то членша бюро райкома, противненькая административная бабенка.
«Кем вы работаете?» - «Футболистом!» - «А пишете, что рабочий?» - «А что же это – не работа?» - «Ну, а где вы деньги поучаете? - «У министра транспорта в кабинете». - «Как?!» - «В конверте». - «Мы вас не можем рекомендовать на бюро райкома...» - «А кто вы такие? Про вас в Уставе партии и слова не написано. Самозванцы!» - «Товарищ Моргунов, я бы вас попросила...» - «А плевать я хотел на вашу комиссию! Меня “Локомотив” рекомендовал в партию! Я и без вашей рекомендации обойдусь!»
Он стукнул кулаком (нет, кулачищем!) по столу и вышел из комнаты в сопровождении молчаливого представителя своей партийной организации.
Следующим на очереди был я. Сознаюсь, пример Моргунова меня вдохновил: все же пролетариат – это пролетариат, даже если он ни дня нигде не работал!
«Товарищ Ушаков, вот вы доктор наук, профессор, начальник отдела, по заграницам болтаетесь (так и сказала, мать-ее-перемать!)... Зачем вам в партию вступать?» - «Вы вопрос неправильно ставите.  Мне, действительно, незачем. Но я вступаю не зачем, а почему.  А на это ответ в моем заявлении».  ... Нашла, как говорится, «коза на камень»!..
«Товарищ Ушаков, что же это вы в заявлении написали “Устав и Программ партии разделяю?” Это же неправильно!» - «Дайте образец, я перепишу.» - «А образцов заявления не бывает! Нужно писать от души!» - «Я и писал...» - «А разве вы не знаете, что наш Ильич боролся с “разделистами”-меньшевиками, которые, как и вы, “разделяли  Устав и Программу”?» - «Да Ленин просто боролся с меньшевиками... Если бы они признавали, то он бы разделял...» - «Товарищи старые большевики! Он пытается интерпретировать политическую позицию нашего Ильича!!! Я считаю, что товарищ Ушаков еще не созрел для приема в партию!» Я не Моргунов, кулаком не стучал, а просто встал, чтобы уйти, хотя меня за хвост пиджака и дергал представитель моей парторганизации...
Старые большевики, все как один, шашки наголо – и единогласно за недопущение меня на бюро райкома.
Но... Что случилось?! Как в песне Галича «гражданка Парамонова» стала меняться в цвете лица: красная... бордовая... фиолетовая... И голос помягчал: «Товарищи старые большевики, в деле товарища Ушакова находится важная бумага... Это личная рекомендация члена бюро нашего райкома партии академика Семенихина... Вы все конечно знаете академика Семенихина.  Так вот он пишет, что товарищ Ушаков замечательный советский ученый, он ведет огромную общественную работу... Знаете, до заседания бюро осталось еще два дня, товарищ Ушаков успеет подготовиться и достойно выступить на бюро райкома... Кто за то, чтобы рекомендовать товарища Ушакова на бюро райкома?..»
Снова взметнулись в небо буденовские клинки на этот раз единогласно за меня...
На бюро райкома все шло, как по маслу.  Моргунова приняли не моргнув глазом (он опять шел непосредственно передо мной).  На вопрос были ли к нему замечания на комиссии, он ответил бодро по-пролетарски «нет». Потом наступила моя очередь.
«Да, были» - ответил я на аналогичный же (видимо, стандартный процедурный) вопрос со всей мощью гнилой интеллигентской глупости. «Какое замечание?» - спрашивает меня усталый и даже симпатичный секретарь бюро райкома. «Я неправильно написал заявление...»  Секретарь читает его вслух и в конце замечает: «А по-моему все нормально... Что здесь не так?» - «Надо было написать признаю, а он написал - разделяю...» - проверещала председательша комиссии. «Ну, а какая разница?..» - «Но ведь наш Ильич...». Не дав ей договорить, секретарь вернул мне заявление со словами: «Вам не трудно переписать это заявление?  Будьте добры...»
Мне понравилось, что все было сделано даже как-то артистически: напомнило мне реплику Семенихина по поводу му-$#@-цких фиолетовых чернил. Переписал. Опять секретарь: «Ну, какие есть рекомендации?»  Тут буквально, как черт из табакерки, со своего места вскакивает «гражданка Парамонова» и формулирует: «Товарищ Ушаков не совсем уверенно отвечал на некоторые вопросы по истории партии. Я рекомендую направить его в Университет марксизма-ленинизма!»  И тут произошло то, за что я зауважал секретаря райкома: «Да стоит ли? Заучим мы товарища Ушакова.  Он  без того доктор и профессор. Пусть продолжает спокойно работать!»
Сознаюсь, мне в жизни везло. Я и в партии многих весьма порядочных людей встречал, и в КГБ.  Сволочей везде много, и чем выше – тем больше.  Но и наверху попадались светлые личности.
                **********




*****  Кандидатская

      Следуя совету своего первого начальника – Исаака Михайловича Малёва, я все идеи записывал, все отчеты писал с такой степенью отточенности, что их в виде статей потом принимали в журналы.  Одним словом, за два года работы в Отделе надежности у Якова Михайловича Сорина я сляпал кандидатскую диссертацию.
       Писал я ее урывками дома, а жили мы тогда в одной из комнат трехкомнатной квартиры, а в других двух комнатах – еще две семьи.  Почти как в песне Высоцкого, но получше: не на «28 комнаток всего одна уборная», а только на три. Писал я диссертацию в ванной (слава богу, не совмещенной) в перерывах между соседскими помывками.  Завершал я свою работу, когда дочке было уже около четырех лет, и она мне на самом деле помогала: при методе «ре-кле» (то бишь «резать-клеить») нужно было приклеивать кусочки текста в определенном порядке на основу – газетный лист. Это и была ее работа.  Оказывается она помнит об этом до сих пор!
       После перепечатки моего опуса, я с талмудом почти на 300 страниц явился с трепетом пред очи Якова Борисовича Шора , который вместе с Гнеденко опекал меня все это время. Показать свой труд Гнеденко – такого у меня и в мыслях не могло быть! 
Я попросил Шора быть моим научным руководителем.  Он взял рукопись и пообещал ее просмотреть.  При нашей следующей встрече он сказал: «У вас готовая работа.  Никакой руководитель вам не нужен. Я согласен быть вторым оппонентом, а хорошего первого оппонента я вам обещаю обеспечить».  Через пару дней я узнал, что он попросил быть моим первым оппонентом Бориса Владимировича Гнеденко!
        Так я и защищал кандидатскую диссертацию с двумя оппонентами докторами.  ВАК я прошел меньше, чем за месяц.
        Много лет позже, уже будучи в Америке, я гулял по Вашингтону с Б.В. и сказал, что сожалею, что не являюсь его формальным учеником, на что он ответил: «Зато вы у меня своеобразный уникум: я ни у кого не был оппонентом и на кандидатской, и на докторской диссертации, кроме вас!»
                **********



*****  «Есть ли жизнь на Марсе...»

        При писании мемуаров, наверное, у всех возникает бессознательный соблазн показать себя этаким образцом.  Но от памяти, на самом деле, никуда не убежишь – она все равно догонит. Вот мне и захотелось рассказать об эпизоде, над которым можно вроде и посмеяться, а можно и...  Впрочем не буду оправдываться.
        Для технаря я защитился довольно рано, если учесть, что я работал, а не учился в аспирантуре.  И вот совсем еще неоперившегося кандидата приглашают оппонировать сразу на двух кандидатских диссертациях в Киев, в Высшее инженерное радиотехническое училище ПВО.  Подзащитными было мои хорошие друзья и коллеги, с которыми я был связан по общим техническим разработкам – Михаил Ластовченко и Сергей Сенецкий.
        Это была моя первая защита! Волнений, не скрою, было очень много. Я взял с собой рукописные копии отзывов (машинописные были секретными, пришлось делать «открытые» шпаргалки) с разметками пауз и с выделенными главными пунктами.
       Но самое главное, почему я волновался – первым оппонентом по обеим диссертациям был член-корреспондент Николай Пантелеймонович Бусленко.  Это была моя первая встреча с ним, после которой судьба свела нас надолго вместе по работе и по преподаванию на Физтехе.
        Головной организацией у обоих подзащитных так же был один и тот же Институт  Приборостроения, или НИИ ПС, который в народе расшифровывался, как НИИ Половых Сношений.  Оттуда на защиту ехал официальный представитель, тоже мой хороший знакомый – Леня Матвеев.
         Такая организация защиты была вызвана очень простым обстоятельством: все три главных действующих лица - москвичи,  и, назначив одних и тех же людей, Училище экономило на железнодорожных билетах.
         По рангу Н.П. ехал, конечно, в СВ, а мы с Леней – в купе, где, кроме нас, никого больше не было. Леня был очень заводной и общительный парень, а посему уже через несколько минут после отправления мы открывали бутылку водки, разливая ее в стоявшие на столе чайные стаканы.  Леня был постарше меня, воробей , как говорится, стрелянный, он понимал мое волнение, и всячески помогал мне снять стресс.
         Снимая стресс, мы, выпили всю бутылку. Показалось мало... Предусмотрительный Леня, понимая, что у нас не будет времени на покупку в Киеве бутылки на обратный путь, запасся еще одной бутылкой.  Усидели мы и ее, и я заснул мертвецким сном...
         Минут через пятнадцать, не больше, как мне показалось, Леня трясет меня за плечо и говорит: «Вставай, приехали!» -- «Куда приехали?...» - «В Киев». - «В какой Киев?..»  И тут до меня доходит сквозь тяжелое похмелье, что у нас с утра выступления на Ученом Совете, а я помятый и вдребезину пьяный...  А в окно уже стучат встречающие адъюнкты.  Я вскакиваю, тут же падаю опять на полку, все же встаю, натягиваю брюки, рубашку, завязываю непослушными  руками галстук и понуро бреду за Леней...
Встречает нас (ну, не нас, а Бусленко, конечно) прямо-таки почетный караул: зам. начальника училища по науке и оба соискателя. Около вокзала уже стоит военный «виллис»...
В актовом зале все готово к первой защите: от трибуны  до противоположной стенки вдоль сцены натянуты металлические тросики для плакатов.  Нас сажают на первый ряд.  Я почти что ничего не соображаю: в глазах все плывет, я, даже сидя на стуле, порываюсь упасть, но все же удерживаюсь...
Сидящий рядом со мной Бусленко просит кого-то из младших офицеров принести ему стакан воды, чтобы запить таблетку перед выступлением. (У него уже тогда барахлило сердце.) Ему приносят, он запивает таблетку и почти полный стакан возвращает...
О, с каким бы удовольствием я вырвал из рук того офицера этот стакан! У меня во рту все пересохло и бушевал буквально пожар! Но...
Начался доклад. Соискатель браво, по-военному докладывал. Я полез за своими записками, но к своему ужасу обнаружил, что читать их не могу: строчки наезжали друг на друга, игриво плясали, а, переходя с конца одной строки на другую, я полностью терял ориентацию на странице.  Стал внимательно слушать доклад, чтобы вспомнить, что же я написал в отзыве.  Но соискатель барабанил словами, как дьячок на паперти, в монотонной, быстрой и невыразительной речи разобрать ничего было невозможно...
Он очень ловко передвигал плакаты по натянутому тросику, как хорошая хозяйка развешивает белье после стирки.  Вот заполнен ряд у стены, потом он начинает так же сдвигать плакат за плакатом на следующем тросе... В результате вся сцена была завешена четырьмя или пятью рядами плакатов.
«Доклад окончен!» - сообщает адъюнкт, бодро уложившийся ровно в отведенные тридцать минут и ни секундой больше! Дальше все идет по процедуре.
Наконец, наступает очередь первого оппонента.  Бусленко встает, идет своей обычной молодцеватой походкой, подходит к «развешанному белью», быстро ныряет под плакаты и выныривает уже около трибуны.
Как всегда, Н.П. слушать было интересно. Я же слушал его, жадно впитывая каждое слово, и уже к середине мой собственный отзыв выплыл в моем сознании из хмельного тумана.
Настала и моя очередь.  Я также, стараясь идти бодро, подошел к плакатам, смело нырнул под них, от резкого наклона у меня закружилась голова, но я смело продолжал путь... Когда я, наконец... вынырнул из-под плакатов обратно в зал – все дружно засмеялись: за мной ходила слава великого хохмача. 
Это как раз было время, когда гремела «Карнавальная ночь», а сценка, в которой Сергей Филиппов появлялся примерно в таком же виде, в каком находился я, была одной из самых ярких.  Помните?  Пьяный лектор выходит на трибуну и заявляет: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе – науке неизвестно».  Потом он говорит что-то вроде того: «Когда вы смотрите на ночное небо, то вы видите «три звездочки» или «четыре звездочки», а лучше, конечно, пять звёздочек»...
        Со второй попытки я все же успешно добрался до трибуны и, опираясь на нее обеими руками, как это делают  профессиональные лекторы, начал свое выступление.  Трибуна была очень кстати – она помогала мне стоять, не качаясь, на бесчувственных ногах,
Поскольку вся моя информация о диссертации на тот момент ограничивалась услышанным во время выступления первого оппонента да какими-то обрывками из собственного отзыва, всплывавшими в непослушной памяти, я почти все время поддерживал мнение первого оппонента и во многом повторял то, что он говорил. Но мобилизация сил и сознания в ответственные моменты жизни всегда меня выручала.  Я даже хорошо протрезвел, говорил, как потом рассказывали, с огоньком и даже острил.
Одним словом, я не ударил лицом в паркетный пол... А ведь рассказывают, что один украинский академик, выйдя на трибуну, оппонируя диссертацию, успел сказать «З-з-заслуживает...» и рухнул, замертво вместе с трибуной, которая не удержала его. Защита, конечно, была сорвана...
А я устоял, а ко второй защите вообще был свеженький, как огурчик.
Помню, потом меня еще спрашивал после защиты мой подзащитный: «Ты что, докторскую собрался защищать?» -- «Это почему?» -- «Да ты так Николая Пантелеймоновича «облизывал», будто готовил почву, чтобы пригласить его себе в оппоненты...»
                **********



*****  Наш Ученый Совет

        Когда в НИИ АА организовали докторский ученый совет, в его состав входили среди многих (всего было человек 15) Дмитрий Юрьевич Панов, Николай Пантелеймонович Бусленко и я. Обычно защиты проходили гладко, во всяком случае, ни одного «завала» не было. Но бывало, что голоса против всё же появлялись, а ВАК в то время очень любил «единодушие» в голосовании. 
       Собрал нас однажды председатель совета – Владимир Сергеевич Семенихин с вопросом: как это так выходит, что иногда бывает до трех голосов против?  Где же, мол, монолитность нашего ученого совета?
       На это Бусленко ответил так: «Это хорошо, что у нас не все всегда единогласно. Это просто означает, что иногда у нас появляются недостаточно сильные работы.  Но тут все ясно: если три голоса против – это Бусленко, Панов и Ушаков; если два голоса против – это Панов и Ушаков, если же один голос против – это Ушаков».
       С тех пор каждую диссертацию Семенихин направлял на обязательное прочтение нам троим.  Если хоть кто-то говорил свое «фе» - диссертация снималась с защиты и направлялась на доработку.
       Устраивал Семенихин – величайший «режиссер» - и спектакли.  Защищался однажды в нашем совете зам министра одного из оборонных министерств по фамилии, назовем его Вторухин , которого звали типа Ленисталь Егорович.  Работа защищалась «по совокупности», а это почти всегда означало, что диссертацию готовил «вверенный коллектив», а не соискатель.  Семенихин позвал меня и во время какого-то совещания дал мне почитать работу, посадив меня прямо в своей «бытовочке» - изолированной тыльной комнатке своего кабинета, где он отдыхал в рабочее время (иногда не один, как говаривали злые языки).  Я прочитал:  коллективная работа была безупречна.
        После совещания Семенихин входит в свою «бытовочку» и спрашивает меня: «Ну, как?» - «Да все хорошо, но ведь это же коллективный труд...» - «Я тебя не об этом спрашиваю.  Сама работа хорошая?» - «Работа хорошая». - «Ну, вот это я от тебя и хочу услышать на заседании совета».
        На самом совете Семенихин после восторженных выступлений трех официальных оппонентов сказал: «Я думаю, что все всем ясно, но для протокола я хотел бы попросить  профессора Ушакова, который, как я знаю, ознакомился с диссертацией, дать общую оценку работы».
        Знал, старый лис, что я никогда не смогу сказать иного по сравнению с тем, что сказал ему наедине.
        И «на закуску» один почти комический сюжет.  На совет была представлена докторская работа моим очень хорошим знакомым и славным парнем, назовем его условно «Гималайским», чтобы не использовать истинного имени. Нам троим (Бусленко, Панов и мне) эту работу дали на просмотр.  Все было нормально.  Но тут вызывает меня к себе Панов и говорит:
      - «Игорь, я знаю, что Гималайский – ваш знакомый.  Посоветуйте ему снять диссертацию с защиты».
       - «Дмитрий Юрьевич, а мне работа понравилась...»
       - «И мне тоже.  Но посмотрите его дело».

       Он показывает мне подшивку секретных документов, среди которых находится и 12 отзывов – три из Москвы, три из Ленинграда, три из Киева и три из Минска.  Я бегло пролистываю дело.  Все отзывы положительные, отмечены достоинства и недостатки диссертации, все, как положено.
       Тогда Панов говорит мне: «А вы повнимательнее посмотрите страницы с закладочками, помеченными номером 1, потом с номером 2, а потом с номером 3, которые я сделал».
Я смотрю и что же вижу!  Все отзывы, отмеченные закладками с номером 1 абсолютно одинаковые.  То же с номерами 2 и 3.  Гималайский подготовил три разных варианта «рыбы», как называли тогда подготовленный для кого-то текст, и разослал по комплекту в организации каждого из городов! Друзья, писавшие отзывы, не удосужились даже хоть чуть-чуть изменить их содержание.
Работу, слава богу, сняли, отложив месяца на два, а то бы в ВАКе не могли не грянуть серьезные неприятности и для соискателя,  для Ученого Совета.
                **********



 

ПО ЕВРОПАМ

*****  Как убивали негра и кое о чем еще

      Однажды я был направлен как член какого-то комитета по стандартизации в области надежности в Соединенные Штаты, в Вашингтон на совещание МЭК – Международной Электротехнической Комиссии.  Делегация советская была весьма представительная: несколько директоров отраслевых институтов (с любовницами, оформленными в качестве переводчиц), какие-то чинуши из Госстандарта, а также две темные лошадки, оказавшиеся сотрудниками КГБ.  Узнал о них я еще в Москве: куратор нашего института «засветил» их мне, чтобы я невзначай «не отчебучил ничего», как пел Высоцкий.  А с куратором, которого звали, скажем, Валера , у меня были очень хорошие отношения, но как и почему – это в другой раз. 
       Одним словом, среди всех этих темных лошадок я оказался белой вороной: и дело понимал, и по-аглицки калякал кое-как.  Чтобы не было подозрений, что я кокетничаю в части языка, сообщаю, что сейчас, прожив почти полтора десятка лет в США, я не владею языком настолько, чтобы понимать американские фильмы.  Так что тогдашний уровень мой оставлял желать лучшего.  Тем не менее, сексапильные девочки-переводчицы были - в смысле языка - на голову ниже меня.
        Мой рабочий день протекал так. Сидел я обычно рядом с главой делегации и пересказывал ему то, что понял сам (а это было не очень-то густо!).  Потом по каждой фазе работы нужно было голосовать: я говорил главе делегации, в чем суть, а иногда и подсказывал, за что голосовать.  (Имя у меня тогда уже было.)
        Жили мы в гостинице «Вашингтон Шератон», где в каждом номере встретили нас ярко-оранжевые листовочки, на которых на английском с одной и на французском - с другой стороны было написано, что Вашингтон является самой преступной столицей в мире, что дверь в номер нельзя открывать незнакомым людям, что после пяти вечера по улицам лучше не ходить, что в северо-западный район (негритянский) лучше не попадать и днем, что в верхнем внешнем кармане пиджака или рубашки желательно иметь 10-долларовую бумажку, чтобы откупиться, если вас начнет щекотать ножичком уличный бандит... И такого на целую плотно напечатанную страничку! Честно говоря, то, что было написано на той страничке больше походило на советскую пропаганду: вот, мол, как живут в мире капитала.
       Во всю эту белиберду не верилось.  Я был один, вне дружно пьющего коллектива капитанов советской индустрии, поэтому от совсем нечего делать однажды в первый или во второй день где-то около половины шестого, когда было совсем светло (дело происходило в середине мая) вышел на улицу, но решил никуда от отеля не отходить...
        Не прошло и пяти-десяти минут, как через витринное стекло рядом с парадной входной дверью вылетел негр, ловко, как обезьяна, прыгнувшая с ветки, очутился на своих двоих и рванул в сторону, слава богу, не в мою.  Тут же следом через образовавшуюся дыру в окне, скалившуюся осколками стекла, как акульими зубами, хорошо сгруппировавшись пролетел в красивом кульбите человек в светлом костюме, ловко (не хуже негра!) твердо встал на обе ноги, и как в американском кино, держа пистолет двумя руками, сделал пару выстрелов в убегавшего. Тот, как подкошенный, упал. 
      Тут я обратил внимание, что светлый костюм стрелявшего стал пятнами темнеть: пролетая сквозь развитое стекло, агент ФБР весь изрезался...  Спустя какое-то время (свидетелю подобных событий чрезвычайно трудно ориентироваться во времени), из двери вывели второго негра уже в наручниках.  По тротуару стекала довольно бурным ручейком кровь убитого (ФБР учат стрелять на поражение – так меньше хлопот с либеральным американским судом: приговор приводится в исполнение прямо на месте преступления :-).  Уже каким-то образом у входа в гостиницу оказалась полицейская машина, куда затолкнули пойманного негра, а в это время в аналог скорой помощи вталкивали труп убитого негра, упакованного на носилках и покрытого белой простыней...
      Поверил я в советскую пропаганду.  Вошел в отель  решил по такому случаю выпить в баре, хотя обычно такой роскоши за границей себе не позволял.  И там я увидел весь цвет советской интеллигенции, уже порозовевшей от принятого. Я заказал что-то и подсел к «своим».  Конечно же, я им рассказал про происшествие.  Мало кто поверил, а посему решили пойти посмотреть.  Делали это не спеша – ведь не все еще было допито...
      Когда вышли, то я почувствовал себя прямо таки обманщиком: никакой крови, только свежевымытый тротуар, никакого разбитого окна, только мастеровой завершающий какие-то действа с целехоньким окном... «Наши» были разочарованы, мне так и не поверили, а я был изумлен, с какой скоростью все было сделано...
      И вот тут-то трое записных алкоголиков, начавших пить еще в самолете, решили пойти прогуляться по вечернему городу.  (Одного из них хорошо помню – Степанидис , директор одного из известных московских НИИ.) Я искренне за них перепугался – вечером да еще пьяные.  И пошел на действо, которое может быть гневно заклеймено русскими постсоветскими демократами. Я сказал: «Подождите меня, я переобуюсь и пойду с вами».  Они согласились, тем более, что языковая поддержка в чужом городе не помешает.
       Один из кагэбэшнков жил через дверь от меня. Я постучал, он открыл дверь, стоя в одних трусах. Я ему сказал, что трое из делегации собираются идти гулять по городу. Он даже не успел удивиться, откуда мне известно, что обращаться нужно к нему. Буквально через минуту он одетый уже вышел в коридор.  Когда мы вышли из лифта, он пошел первым.    
      При приближении к группе, я его обогнал и бодрым голосом сказал:
      - «Ну, что пошли?»
      
      Подошедший следом кагэбэшник, как бы удивленно спросил:
      - «И куда же это вы собрались?» 
      
      Степанидис, как алкогольный «главарь» ответил:
      - «А погулять!..»
      - «Нет, никуда вы не пойдете».
      - «А вы кто такой, чтобы нам указания давать?»
       - «Я тот, кто может вас завтра отправить самолетом в Москву, после чего вы никогда ни в какую заграницу больше не попадете!»

      На этом диалог закончился, и слегка протрезвевшие делегаты побрели по своим номерам.
      Этот эпизод сыграл решающую роль в поднятии моей репутации в глазах наших «поводырей».  Еще в Москве, готовясь к поездке, я спросил у нашего институтского куратора Валеры, можно ли мне продлить пребывание в США на три дня и съездить в Филадельфию, чтобы встретиться со своими коллегами Расселом Акоффом и Томом Саати, книги которых я переводил на русский.  Валера взял книги, чтобы показать своему начальству и спросить разрешения для меня.  Разрешение было дано! (Я уже был проверенный-перепроверенный: сколько раз был в капстранах, а ни разу не сбежал.)  Правда, было сказано, что окончательно решать надо на месте с главой делегации и с посольским «офицером по безопасности».
       Вместо главы делегации я поговорил с главным кагэбэшником делегации и, естественно, получил его добро.
       Офицер по безопасности, коему вместо пароля я должен был передать привет то ли от какого-то Николая Николаевича, то ли от Петра Петровича, сказал мне:

       - «Конечно, конечно, поезжайте. И чем скорее, тем лучше: мне забот будет меньше. Это ужасный город!»

        Уехал я рано утром в последний день работы комиссии, когда остались какие-то чисто процедурные вопросы.
       В Филадельфии все было крайне интересно.  Пригласили меня прочитать лекцию в Пеннсильванском университете.  Прочитал я что-то вроде «Развитие кибернетики в Советском Союзе».  Заняло все это чуть больше часа даже с ответами на вопросы. После лекции дают мне в конвертике гонорар.  Я естественно, не считая, кладу конвертик в карман пиджака.
       Подходит Акофф и спрашивает, почему я не пересчитал деньги. Я достаю конверт и, не вынимая купюр, считаю их уголки.  «Двадцать». - «Как двадцать?!» Он берет конверт, вынимает деньги и пересчитывает двадцать... но 20-долларовых бумажек! «Все окей!» - «400 долларов?!» - «Да». - «Но ведь это слишком много!» - «А вот Норберт Винер всего за 40-минутную лекцию получил 600 долларов». - «Но я же не Винер!..» - «Ну, вот ты и получил не 600, а только 400!»
       Потом я узнал, что в американских университетах плановое финансирование.  Если бы они не израсходовали отпущенных денег по статье «приглашенные лекторы», им бы срезали этот фонд на следующий год!
       Но пора вернуться к последней фазе заседания комиссии.  Обо всем этом я узнал, когда наша делегация встретилась уже в Москве в ГКНТ для подписания отчета.  Глава делегации, как коршун, налетел на меня: «Как вы нас подвели, И.А.!» - «Почему?..» - «В последний день за что-то голосовали.  Я по привычке проголосовал “зa”.  Но оказалось, что голосовали за то, что следующее заседание комиссии состоится в Тель-Авиве... И проголосовали единогласно!»  А дело было в том, что голосовали сначала «великие державы», а потом все остальные в алфавитном порядке.  Когда мы проголосовали “за”. То все наши сателлиты – немцы, чехи, румыны, болгары и прочие братья-славяне и не славяне автоматом проштамповали советское решение!
        Вот по такой хитрой цепочке иногда развивается жизненный сюжет, ну, впрямь тебе Агата Кристи: друг КГБэшник «засветил» мне своего коллегу в делегации -->  в делегации вместо переводчиц оказались любовницы начальников -->  при мне убили негра -->  три пьяных советских командировочных собрались погулять по ночному Вашингтону --> я взбудоражил главного КГБешника делегации, который пресек это мероприятие  --> в знак благодарности он благословил продление мне командировки на три дня  -->  я уехал на день раньше в Филадельфию  --> глава делегации, оставшись без какой-никакой языковой поддержки, поддержал Израиль как страну проведения следующего заседания комиссии по терминологии...
       А ведь тогда израильские сионисты наравне с американскими империалистами были нашими лучшими врагами!
                **********


 
МОИХ ДЕТЕЙ

*****  Вы когда-нибудь пИсали чернилами?

Когда Тане, моей дочке, было года два, она заболела стоматитом: сами понимаете, ясли, куда мы ее отдали, поскольку все работали, не были лучшим местом для взращивания здорового ребенка.  К тому же, жена моя оказалась в долговременном туберкулезном санатории, так что дочка была целиком на моих руках: утром отвезти в ясли, после работы забрать, потом нянькаться, читать книжки... Конечно, без тещи я бы, наверное, не выжил: она готовила и много проводила времени с внучкой, так что я даже успевал урывками писать кандидатскую...
      Жили мы тогда, как и все, скученно и дружно.  В трехкомнатной квартире жило три семьи. Одну из комнат занимали мы – теща, тесть, моя жена, я, моя маленькая дочка и взрослая 18-летняя сестра жены.  Площадь комнаты была 18,3 кв.м., т.е. 3,05 кв.м. на человека, а право на улучшение жилусловий имели те, у кого было меньше 3 кв.м. на человека...
       Но был я молод, по-идиотски жизнерадостен  все было нипочем. Писал кандидатскую диссертацию сидя в ванной на табуретке перед умывальником – это был мой кабинет. Соседи относились к этому с пониманием, стуча деликатно в дверь с просьбой пустить их помыться...
       Но я отвлекся.  Так вот, заболела дочка стоматитом.  Участковая выписала «синьку» - противный кристаллический порошок ядовито ультрамаринового цвета. Дать такую гадость собственному ребенку, не испробовав его на себе, я не имел никакого морального права.  Рассудив, что моя доза должна быть раз в пять выше, чем детская, я проглотил пять порошков.  Губы, язык у меня стали темно синими, зубы – голубыми, но жив остался.  На работе надо мной потешались, но к самому факту жертвенного эксперимента отнеслись с уважением и интересом.
       Дома вечером зашла соседка и попросила меня не выливать чернила в унитаз, поскольку они оставляют следы...
       Я страшно смутился и объяснил, что я не выливаю чернила, а... писаю ими. Действительно, после моего эксперимента с глотанием порошка я дня два писал темно синими чернилами, которыми хоть авторучку заправляй!
       Вот поэтому я и спросил в самом начале этого рассказика: Вы когда-нибудь пИсали чернилами?
                **********



*****  Детей обманывать нехорошо, но нужно

       Когда я женился второй раз, то вместе с женой я приобрел маленький двухлетний комочек тепла и радости.  Комочек этот, как и прочие в том же возрасте, начинал «прощупывать» жизненное пространство: что можно и что нельзя.  Кристина начала вить из нас с женой веревки: что бы она ни попросила, ей все было можно.  Одним из ее капризов было пробуждение среди ночи, часа в два-три и требование еды.  Она, сидя на руках, тянула свои ручонки к холодильнику и просила есть. Жена вставала, открывала холодильник, спрашивала, что та хочет, кормила ее, потом долго убаюкивала, наутро поднималась с головной болью и шла на работу.
       Тут я решил «лечь на амбразуру».  Мы поменялись с женой местами на кровати,  когда Кристина подошла будить маму, она разбудила меня.  Она стала мне объяснять на своем детско-птичьем языке, что хочет есть.  Я встал, взял ее на руки и мы пошли на кухню к холодильнику.  Вечером предварительно я все из него выгреб и спрятал в шкафчике (благо по тем временам много в холодильниках не бывало!).
       Я открыл холодильник, оказал Кристине, что там ничего нет.  Это ее как-то обескуражило, но детское сознание подсказало ей, что из ничего «чего» не получишь. Она немного поканючила, но потом убаюканная моими сказками заснула.
        На следующий день история повторилась... Так продолжалось около недели.  Я был измотан до предела: оказалось, что прерванный сон – это страшное дело.  Вспомнились молодые годы, когда я по ночам на правах кормящей матери вскакивал к Тане, но тогда мне было всего 23 года...
        Жалко было Кристину аж до слез, так она жалобно скулила и просила поесть... Но терпенье и труд все перетрут.  С тех пор она перестала просить есть по ночам.
                **********


 
СЕБЯ

*****  Футбол в моей жизни

Футбол был моей страстью. Во дворовой команде я всегда играл вратарем. И звали меня – чем я гордился - «Тигр», как легендарного Алексея Хомича.  (Кто не помнит, напомню: он ездил с московским «Динамо» в Англию в 45-м году, где ему англичане и дали это прозвище. Сразу после него ворота «Динамо» защищал еще более легендарный Лев Яшин.)
В школе я играл последний год вратарем в 1949 году, выступая за сборную своего 8-го класса, когда я учился в «смешанной» школе в Перловке. (В Москве я учился в «нормальной» чисто мужской школе.) Вот тогда-то и произошел расцвет и финал моей вратарской карьеры...
Шел финальный матч с 10-м классом.  Представляете, что значит разница в два года – совершенно другая «весовая категория»! Рассказывали потом, что я вытворял какие-то чудеса вратарского искусства. Сам я помню только наиболее острые моменты: как я взял «наглухо» пенальти, как при выходе со мной один-на-один противник врезал мне бутсой в грудь, и я даже «отключился» на несколько мгновений... Плохое же в жизни, как известно, запоминается хуже, но это я запомнил:  проиграли мы тогда 8:0! 
И вот после матча десятиклассницы подбежали ко мне и буквально засыпали меня цветами, которые были приготовлены ими для своих одноклассников-победителей.  Так, проиграв, я стал героем матча и немножко даже героем школы.
Тогда я понял, что в жизни не всегда главное – победить, главное бороться и не сдаваться.
                * * *
Следующий эпизод был уже во время матча на первенство п/я 577 (ныне ОКБ имени Лавочкина). Играл наш отдел с какими-то бугаями из сборочного цеха.  Была бы нам труба, но за нас играл наш дипломник, дублер из московского «Динамо» Алик Быканов. Я уже постоянно носил очки, а посему переквалифицировался из вратаря в полузащитника- полунападающего: благо ноги были длинные и бегал быстро.
        Я тогда впервые понял, как один игрок может сделать игру. Алик быстренько забил первый гол, пройдя по всему полю и обыграв индивидуально чуть ли не полкоманды.  Второй его гол был тот самый, о котором только мечтал Пеле (это было сказано им в одном из интервью): когда противники бросились в бешеную атаку, а вратарь в азарте дошел чуть не до центра поля, Алик, заметив это, ударил сильный, навесной удар с нашей половины поля! Мяч перелетел вратаря и допрыгал до пустых ворот.  Трудно представить, насколько был обескуражен вратарь!
Третий гол в этом матче забил я. А дело было так. Алик прорвался по правому краю, а я бежал (честно говоря, не зная, зачем) по центру.  Он сделал сильнейший прострел вдоль ворот низом.  Мяч попал мне в правую ногу, заплел ее за левую, и я со всего разбега грохнулся, как от подножки.  Летел я, наверное, метров 5 или 7, и оказался, в конце концов, в сетке... рядом с забитым мною мячом!
Оказывается, мяч, попав в меня, отскочил, как от стенки, в ворота.
Мне говорили, что гол был забит потрясающе: из трудного положения в падении!  Правду знали только мы с Аликом: но мои объяснения все воспринимали чуть ли не как кокетство!
Тогда я понял, что в жизни можно стать героем, ничего героического не сделав, просто по ошибке.  Почему-то больше такого не повторялось...
Потом после моего первого серьезного приступа стенокардии врач-кардиолог сказала мне, что я должен следить за собой: ежегодный отпуск, еженедельный выходной, ежедневный обед и занятия физкультурой. Трудновыполнимые условия!  Но последнее из них я выполнял с рвением и регулярностью.  Я стал играть в футбол три раза в неделю по утрам с военпредами нашего почтового ящика.  (Тогда Хрущев - царствие ему небесное за это! – ввел обязательные часы физкультуры для военных.)
Теперь я уже в футбол не играю: ноги болят... Обхожусь ежедневными 400 метрами б бассейне с последующей сауной в сокращенном варианте (только чтобы отогреться – ведь даже в здешнюю теплую зиму температура воду опускается д0 14-16 градусов).  Без физических нагрузок жить трудно!
                **********