Тетрадка 3

.
.

ДЕТСТВО

*****  Казаки-разбойники

Дело было в Свердловске, во ВТУЗ-городке, куда эвакуировали Академию им. Жуковского во время войны. Я был уже большой – через полгода будет семь.
Война – войной, а детство – детством... Игры у нас, правда, были чаще всего воинственные, а потому и дурные.  Играли не в 12 палочек и не в прятки, а в казаки-разбойники или просто в рисковые приключения – благо были беспризорны, родителям было не до нас.
Как помните, в казаки-разбойники играют так.  Делятся на две группы – казаков и разбойников.  Казаки ловят разбойников.  Поймали казаки разбойника, разбойник становится казаком и начинает ловить своих бывших собратьев по разбою.  Понятно, что игра эта быстро «сходилась», выражаясь языком математическим: число казаков неумолимо возрастало, а число разбойников – быстро убывало.  (Совсем не жизненная ситуация!)
   Но однажды все вышло не по обычному сценарию.  В банде разбойников осталось три казака: «Рыжик» Федоров (конопатый донельзя, верзила не по годам – в свои 7 выглядел на все 10), Толька Терехов и я.  Общим у нас было одно – длинные ноги. Нет, пожалуй еще кое-что – пустые головы.
И вот нас троих застукали в засаде, и осталось нам только бежать, бежать и бежать, пока не окружат и не поймают. А пойманным разбойникам еще «отвешивали» по щелбану от каждого казака, то есть попасться в начале означало получить несколько щелбанов, а попасться в конце – это уже означало получить на лбу здоровенный красный шишак, который после торчал рогом два, а то и три дня... Вот мы и бежали!
Рыжик был здоровее всех, он и вел забег.  Вскоре мы очутились на железнодорожных путях Окружной сортировочной станции и дунули в сторону от Студгородка... Бежали хорошо, вскоре ряды преследователей слегка поредели, но наиболее настырные буквально наступали нам на пятки. Тут наш конопатый атаман слетел почти кубарем с насыпи и побежал по кромке таежного болота.  Мы, конечно, за ним. Потом он прыг на кочку, она зашаталась, благо, что на ней росла тщедушненькая березка, было за что схватиться и удержать равновесие.   
        Рыжик крикнул: «За мной!», и мы все без раздумий поскакали за ним по тем же кочкам. До сих пор помню это ощущение удивительной смеси страха и восторга. (Прямо, как у Высоцкого: «Чую, в сладостном восторге – погибаю, погибаю...»  Изумительно точно пойманное состояние души!).  Наши преследователи, почти что нас догнавшие, остановились на краю болота, прокричали что-то обидное, но дальше гнаться за нами не рискнули.  (Видимо, казаки были чуть умнее разбойников: знали, сколь опасны таежные болота: засосут - и кранты!).
А мы по кочкам, по кочкам, перепрыгали через довольно широкую полосу болота и оказались в дремучем - по тогдашнему нашему разумению - лесу. Ну, вот можно и дух перевести.  Возбужденно похохотали всласть и протанцевали какой-то дикарский танец – неизбывное чувство победителей!  Идти обратно через болото не решились – смелость как рукой смело. Пошли по лесу, оставив болото слева, вроде бы в правильном направлении, ориентируясь по паровозным гудкам.  А гудки-то раздавались с самых разных сторон: то спереди, то сзади.  Вскоре, однако, начались препирательства, куда идти.  Уже вечерело.  Вспомнили кое-как, где садится солнышко по отношению к нашему поселку, вычислили направление и пошли. И, о чудо! – впереди слева завиднелась железнодорожная насыпь, на которую мы выбрались и уже в приподнятом настроении зашагали по направлении к дому.
Смеркалось, мы ускорили шаг.  Вдруг вдали показались три фигуры, которые, судя по всему, двигались по тем же железнодорожным путям в нашу сторону... Фигуры приближались и вот уже стали похожи на женщин, у которых в руках извивались змеи... При совсем уж ближайшем  рассмотрении женщины оказались нашими мамами, а змеи в их руках превратились в ремни!
Каждого за ухо и - ремнем по заднице! Били нас не так уж сильно – не сподручно на ходу-то, но вот уши болели потом долго.  Но дело не в боли! Дело в том, что провели нас этим позорным маршем мимо бывших казаков, у которых на этот раз не было никаких ухмылок или смешков – ничего, кроме хорошей мальчишеской солидарности... Ах, теперь я понимаю, как же было плохо Емельке Пугачеву! Ведь не четвертование страшно, а позор, когда везут в клетке, будто зверя...
Но настоящая, а не показная экзекуция началась дома... Сценарии у всех мам, видимо, были одинаковые: штаны долой и хорошим солдатским ремнем по голой заднице.  Толька жил этажом выше. У него процедура началась пораньше. Ох, уж он и орал!  Моя мама сказала: «Снимай штаны и ложись!»  Получишь 15 раз, если будешь орать, как твой дружок.  Стерпишь 10 раз и ни разу не пикнешь – на том и закончим.  Так я узнал про сдельно-премиальную оплату...   Правда на 9-й и 10-й разы я что-то мычал, но мама сделала вид, что не слышит...
На войне – как на войне!
                **********

ШКОЛУ

*****  Мои учителя

         С чем мне в жизни здорово повезло, так это со школой.  Я знаю многих людей, у которых не осталось слишком уж приятных воспоминаний о школе: ну, учились... ну, шалили... ну, были друзья... Для меня школа – лучшее время жизни, несравнимое ни с чем другим.  У меня школьные друзья не были, а ЕСТЬ.  Мы отмечали каждое пятилетие окончания школы, собираясь в ресторане «Арагви» на Советской площади. Условленное место было «Под хвостом» - там на площади бывшего Моссовета около конного памятника Юрию Долгорукому.
        Из шестидесяти с лишним человек двух десятых классов  нашего выпуска даже спустя 20 лет пришло около сорока, часть из них приехала черти откуда... Вот уже спустя 50 лет после окончания школы, в 2002 году и то собралось почти двадцать человек.  А ведь «иных уж нет, а те далече» (включая меня самого). Я на встречу попасть не смог, смог приехать в Москву только на неделю позже, но тем не менее человек восемь пришли повидаться со мной.
           Вспоминали наши школьные шалости, граничившие с хулиганством, и все эти лысые, беззубые и ожиревшие мужики смачно ржали... А чего только не было?
И прибитые гвоздями галоши, которые мы в те трудные послевоенные годы боялись оставить в раздевалке, а потому ставили под парту! И пистоны , взрывавшиеся под учительским стулом! И шарики из промокашек, с кристалликами марганцовки внутри, которые мы пропитывали глицерином и бросали к доске, где они самовозгорались за спиной учителя!
       Что поделать?  Мы были беспризорными детьми военного времени... Дети 21-го века, не берите пример с ваших дедушек и бабушек! Просто любите их и цените за то, что, несмотря ни на что, они выросли нормальными людьми и прожили достойную жизнь!
        Вообще-то выпуск наш был уникальным.  Мы получили золотых и серебряных медалей больше, чем какая-либо другая школа в 1952 году: 7 золотых и 9 серебряных.  Причем, если в других школах «тянули» выпускников на медаль, ради престижа школы, то у нас от изобилия претендентов – их «резали». Нужно сказать, что для представителей Районо главную роль играл «пятый пункт» выпускника, а не число его пятерок в течение года. (В школьные экзаменационные комиссии непременно входили представители Районо.)
         И учителя у нас были исключительные. О некоторых из них хочется рассказать особо.
        Учителем истории у нас был Александр Акимович Сацюк, или просто «Акимыч».  Вел он у нас историю с 4 по 10 класс, и по-отечески нас любил. Когда нам было по 11-12 лет, мы еще многого не понимали, шкодили на уроках, чем доводили бедного учителя почти до срыва. Мы потом казнились, обещали вести себя хорошо, он все это принимал уже с улыбкой... Конечно же, все это, почти помимо нашей воли, повторялось: трудно в 12 лет не нашкодить!
         Когда мы были старше, с нервами у Акимыча стало полегче – время лечит.  (Или просто мы выросли?)  Были эпизоды иного рода.  У нас было сильное увлечение шахматами. Турнир на первенство класса проводился не только в досужие часы, но и прямо на уроках: противники садились на одну парту, ставили доску между собой и, косясь на доску (нет, нет, не на школьную, а на шахматную!), делали ходы. Однажды играл с кем-то наш «классный гроссмейстер» Володя Шевельков, знаменитый еще тем, что был школьным комсомольским секретарем и отлично артистически перевоплощался в Иудушку Головлева (иногда прямо сидя за секретарским столом во время собрания, от чего мы умирали от смеха). Шел урок истории, кто-то отвечал.  Акимыч имел обыкновение, как Наполеон в кино «Война и мир», прогуливаться между рядами, заложив руки за спину.
         Так вот, когда Шевельков поставил незадачливому противнику мат, сверху раздался голос Акимыча, который, оказывается довольно долго наблюдал за партией: «Надо было конем ходить, а не слоном!» И он показал проигравшему защиту от мата.
         Все мы с интересом, молча немного напряженно, наблюдали за всей этой историей: как же Акимыч отреагирует?  А он взял и в очередной раз покорил нас неожиданным «ходом конем».
        Однажды, сидевший на первой парте Гриша Фурлендер отвечал на уроке про борьбу партизан на Украине.  На его парте лежал учебник истории, раскрытый на нужной странице, на которую он косился и «сцеживал» оттуда факты. Дойдя до соответствующего места, он сказал: «За примерами ходить недалеко». Он шагнул к парте и перевернул страницу учебника.  Акимыч громко засмеялся и сказал: «Ну, ладно, Фурлендер, садись.  Ставлю тебе пятерку за находчивость!»
        Пример из собственного опыта.  На консультации перед выпускным экзаменом в 10 классе, я сказал, что без шпаргалки мне сдать трудно (а «тянул» я на «золото»). Технология у меня была разработана, и я все рассказал Акимычу (это было прямо на предэкзаменационной консультации):  шпаргалки готовятся на листе с печатью школы и просто аккуратно вынимаются из кармана пиджака, а ответ идет прямо по ним.  (Раздобыть листы со штампами не представляло трудности: у нас была отличная пионервожатая, Маечка, за которой ухаживало полшколы, а у нее был, естественно, беспрепятственный доступ в Учительскую.)
          На экзамене, взяв билет, я сделал вид, что читаю его (нас об этом просили учителя - «все ли вам ясно?»), а сам просто-напросто отсчитывал номер шпаргалки в кармане пиджака.  Экзаменационная комиссия была занята своими делами.  Потом я повернулся, чтобы идти к парте для подготовки, и в это время незаметным для всех, кроме Акимыча, движением достал шпаргалку.
          Когда я уже ответил на билет, Акимыч попросил меня посмотреть листок, по которому я отвечал.  Он посмотрел его, а потом, сказав вроде бы ни для кого: «Все сделано отлично!..», разорвал мою шпаргалку (видимо, на всякий случай!) и бросил обрывки в мусорную корзину.
        Учил нас Акимыч больше не истории, а тому, как быть людьми. (Про один эпизод, связанный с сыном начальника Дальстроя, я уже писал.)
        История – дело скользкое.  Помните, «Историю Государства Российского»: «Ходить бывает склизко по камушкам иным. О том, что было близко, мы лучше умолчим...»  А мы-то из-за нашей тогдашней программы все по «склизким камушкам» вынуждены были ходить!
Однажды кто-то принес в класс «Руководство по графологии».  Книга пошла по партам.  Акимыч увидел это и  попросил дать ее ему почитать.
         На следующем уроке мы гурьбой окружили его стол и стали совать на разгадку свои рукописные тексты.  Он брал текст  внимательно разбирая его говорил, например: «Тот, кто писал это, обладает, безусловно, хорошими способностями.  Но вот он нетерпелив, неусидчив и мало уделяет времени урокам – видите, все гласные буквы открыты сверху. Из-за этого он не очень уверен в себе – видите, у буквы «я» хвостик задран вверх...» Уже позже нам стало ясно, что знал он нас всех за пять лет общения с нами, как облупленных, а поэтому каждому говорил то, что было нужно с воспитательной точки зрения!
        Но на этом не кончилось.  Кто-то попросил рассказать о характерах Ленина и Сталина, чьи факсимиле с кусочками каких-то текстов были у нас в учебнике истории. Акимыч взял тексты и начал нам говорить ПРАВДУ, о которой было говорить смертельно опасно в то время.  Конечно, он сопровождал все объяснениями, базирующимися на теории графологии.
      Ленин. Человек очень одаренный и целеустремленный. Обладал огромной волей и умением овладевать массами. Любил быть в центре внимания (это было высказано как-то мягче, но суть была именно такая). Ради достижения великой цели мог пожертвовать кем и чем угодно. (Последнее я помню дословно, поскольку это меня поразило: никак не вязалось с лубочным образом «самого человечного человека», который в нас вталкивали.)
      Сталин. Человек безусловно одаренный. Властный. Подозрительный, недоверчивый даже к друзьям.
       Последнее меня потом поразило, когда стали поговаривать о сталинской шизофрении (конечно, после его смерти!).
       И все это говорилось в классе, где было более тридцати самых разных мальчишек. Слава богу, среди нас не оказалось ни одного павлика морозова, мальчиша-кибальчиша или тимура с его командой...
       Второй учитель-воспитатель человеческих душ, была учительница литературы Варвара Александровна Мокшанова.  Она тоже протащила нас сквозь всю школу. Три ее сына погибли во время войны.  Нас она звала ласково «сыночки». Была она вся седая и какая-то разрушенная.  Подпольная кличка ее была «Старуха».  А было-то старухе тогда от силы пятьдесят с небольшим!..
       Однажды (кажется, уже в 10 классе) «спустили» нам из Районо домашнее сочинение на тему «Как я провел лето». Ну, что за сочинение? Пиши о чем хочешь, только следи за знаками препинания да не выбирай сложных слов.
        На следующем уроке после того, как мы сдали сочинения, «Старуха» попросила встать Леню Носильникова и перед всем классом сказала:  «Лёнечка!  (В отличие от остальных учителей она почти всегда называла нас по имени.) Ты написал прекрасное сочинение.  Оно заслуживает самой высокой оценки». - Тут она потрясла в воздухе почти полностью исписанной толстой тетрадью на 52 страницы. - «Но такое сочинение я послать в Районо не могу.  Напиши, что-нибудь к завтрашнему дню странички на три.  Но это свое сочинение сохрани.  Когда ты станешь взрослым, тебе будет, чем гордиться...»
       Конечно полкласса это сочинение потом прочитали.  Называлось оно «Путешествие из Новосибирска в Москву». Этим уже все сказано. Леня, ездивший летом к отцу в Новосибирск, еще в поезде на обратном пути начал писать замечательный очерк о тогдашней мрачной жизни глубинной России.  Все мы были потрясены. Какой там к чёрту Радищев! Это не «чудище обло и стозевно», это наше «эх, хорошо в стране советской жить» глазами не мальчика, но мужа. Вся нищета в тени красных лозунгов, вечное российское рабство под знаменами свободы, голодуха под фанфары газетного изобилия...
       И опять же отсутствие павликов морозовых спасло и Леню от переломанной жизни в лучшем случае, а то и худшей судьбы.
       Отчетливо все происходящее в стране стало ясно несколько позже, после окончания школы.  Но уже тогда начинали зарождаться сомнения даже у тех из нас, чьи семьи избежала чаша энкавэдэшных чисток и других репрессий.
       Но сознаюсь, что 52-й год – год окончания школы – для меня еще не был годом пробуждения от розовых снов детства.
       Безусловно, без наших учителей многие из нас были бы совершенно иными людьми.
                **********


*****  Кимбара и другие

Дело происходило в трамвае номер 23, который «пилил» по Ленинградскому проспекту от Беговой к Соколу. Проезжает он мимо Московского Аэровокзала, буквально напротив которого находится моя любимая 150-ая школа...
       Воспоминания нахлынули, тепло какое-то по мозгам расплылось... И тут я почему-то обратил внимание на мужчину, который стоял, держась за верхнюю перекладину.  Профиль его показался мне знакомым, потом он повернулся на миг в мою сторону... Не может быть!  Это же Кимбара!
      Подошел к нему и спросил, извинившись:

     - «Вас зовут не Кимбара?»
     - «Нет, но моя фамилия Кимбаровский... И в детстве меня действительно называли «Кимбара»! А вы...»
      - «Мы с вами учились в соседних классах вот этой вот школы» - И я показал на уплывающее за окном трамвая четырехэтажное кирпичное здание красного кирпича.
       - «Так ты, – перейдя на ты сказал Кимбара, – наверное, наверное Сигарёв!»
        - «Нет, я Ушаков, а зовут меня Игорь...»
        - «А тебя же завали «Сигара» в школе?»
         - «Все просто: сначала  меня звали «Игорь-сигарь», а потом сократили до «Сигары» просто для удобства».

        Мы сошли с ним у  «Сокола» и пошли в «Стекляшку» – небольшую закусочную у Чапаевского переулка. За стаканом водки и какой-то символической закусью полились воспоминания о ранних годах нашего кратковременного знакомства – после пятого класса Кимбара, которого, оказывается, звали Володей, пошел учиться в «ремеслуху».
       Знакомство наше в школе было довольно необычным. После уроков, когда мы учились в четвертом классе, нас с ним при выходе из школы подловили какие-то хулиганистые старшеклассники. Они за шкирку отвели нас к противоположному концу здания и стали сталкивать нас буквально лбами. Это было похоже на процедуру стравливания бойцовых петухов.  Эта процедура подействовала соответствующим образом и на наши с Кимбарой куриные мозги – в конце концов, мы начали мутузить друг друга.
       Драться мы умели – жизнь научила. К тому же после кинофильма «Первая перчатка» с обворожительным Иваном Переверзевым, который за много лет вперед переплюнул всех сталлоне-шварценеггеров,  мы все сходили по боксу с ума.  Иначе говоря, мы не просто дрались, а мы имитировали бокс с всеми этими ложными выпадами и пританцовываниями.  Могу признаться, что Кимбара здорово тогда меня отметелил – был он гораздо здоровее меня.  Я держался только на самолюбии, прямо, как джек-лондоновский Мексиканец.  Дрались «до первой крови», а Кимбаре все не удавалось врезать мне по носу...
        И вот Кимбара прижимает меня к стене школы и мутузит во всю, потом замахивается, чтобы нанести мне решающий удар «в паяльник», я от удара ухожу, а он со всего размаху бьет кулаком по стене!  А сена была на уровне примерно полутора метров от земли имела покрытие типа «ласточкина гнезда». Словом, с кулака Кимбары как напильником содрали кожу, он заорал и стал прижимать свою израненную руку к своей груди.  Зрители дождались первой крови гладиаторов и преспокойненько разошлись. Мы с Кимбарой сели на ступенечки, он продолжал поскуливать, а я обнял его за плечо и пытался успокоить.
         С тех пор мы почти подружились – хотя дружить с ребятами из другого класса не просто – расписание уроков разное, да и учились мы иногда в разные смены (а смен было по три, а то и по четыре – школ было мало, учились  иногда до девяти вечера).  Во всяком случае он однажды меня даже защитил, когда ко мне стал «придираться» какой-то старшеклассник.
И вот мы сидели с Володей за стаканом водки и вспоминали всякие смешные и не очень эпизодики из нашей ребячьей жизни. Я ему рассказывал про свой класс, а он мне про свой.
Во третьем классе учился у нас Марес Левин – переросток, лет уже, наверное, четырнадцати. Был он несомненным королем и все, что он ни делал вызывало у нас, малолеток, всегда восторг, тем более, что был он добр и щедр.  Класс наш располагался на первом этаже, поэтому иногда Марес, сидевший «на камчатке» в около окна,  позволял себе иногда прямо среди урока, открыть окно, сказать громко что-то типа: «А надоели вы мне с вашими уроками!» и выпрыгнуть из окна на улицу. 
        Дальше третьего класса он так и не пошел. Встречали мы его около нашего дома  в булочной, где он работал грузчиком.  Последний эпизод запомнился особенно: наверное через год или два шли мы как-то с моим другом Леней Мурзой и его мамой мимо той булочной.  Мы увидели Мареса, помахали ему рукой, а он на всю улицу спросил: «Ну, Мурзилка, все еще находишь у мамки под кроватью гондоны?» Леня побледнел, его мама залилась краской, а я едва не умер от смеха!
        Учился у нас в классе четвертом или пятом интересный мальчик – Миша  Ягнетинский, он обладал  способностью рисовать одновременно обеими руками зеркальные профили людей.  Особенно ему удавались почему-то портреты Сталина. Очень его любил наш учитель рисования, которого мы звали Пуяло-Пуялыч за его огромный орлиный носище.  Правда, его и звали Павел Павлович, а фамилия у него была более, чем странная – Соколов-Скаля.  Ходил он в каком-то чудном белом холщевом длинном пиджаке, нас всех очень любил, а Мишу буквально боготворил. Говорили, что он настоящий художник, а в школе преподает, потому что любит детей.  Я недавно посмотрел в Интернете: действительно,  был такой Соколов-Скаля, правда, Павел Петрович, а не Павел Павлович.  Но, может, у нас появился «Пуяло-Пуялыч», поскольку так звучнее?  И преподавал он, правда, в художественных училищах, а не в школах. Может, нам просто повезло, когда ему на хлеб-воду не хватало?
                **********

ИНСТИТУТ

*****  Мое призвание - радиотехника

Одним из основных радиотехнических курсов в МАИ на Радиофаке был «Антенно-фидерные устройства», или «АФУ».  Читал его нам полковник Безменов, доцент Академии им. Жуковского.
Человек он был суровый, требовательный и предельно жесткий.  На каждом экзамене он ставил до четверти двоек, потом на пересдаче это повторялось. Процесс сходился только благодаря тому, что число студентов на всякой пересдаче должно было быть целочисленным по определению: когда, наконец, оставалось четверо или меньше, он всем ставил тройки просто за то, что они пришли уже на третью или четвертую пересдачу.
Курс «АФУ» был для меня тайной за семью печатями. Сколько я не пытался читать чужие конспекты (свои я понять совсем не мог) – все без толку.
Вот и день экзамена... Полковник Безменов запускает первую порцию в аудиторию. Садимся.  Он спрашивает: «Ну, есть смелый? Кто идет отвечать без подготовки – тому на балл выше». Естественно, что я быстро смекнул, что мне это предложение в самый раз: на троечку потяну, а получу четверку – что может быть лучше?
Я сел за преподавательский стол к экзаменатору, остальные потянулись за билетами. Система у Безменова была такая: ответишь раньше, получишь больше, вернее, ответишь позже – получишь меньше.
Все расселись готовиться, а экзаменатор начал пытать меня.  Были какие-то вопросы, которые не остались у меня в памяти.  Под конец он спрашивает: вы помните формулу для вычисления угла главного лепестка диаграммы направленности?  Я помнил, что это что-то, связанное с диаметром антенной «тарелки» и длиной волны, поэтому уверенно ответил «да».
Я написал ему формулу, где диаметр антенного зеркала разделил на длину волны.  (Замечу, что на самом деле в числителе должна стоять длина волны, а в знаменателе – диаметр зеркала!) Экзаменатор спросил, уверен ли я в правильности формулы, на что я бодро ответил «да». «Может, диаметр тогда нужно измерять в километрах?» - абсурдным вопросом пытался он навести меня на правильную формулу. Я отказался от его гипотезы.  Тогда, чтобы дать мне еще одну возможность понять мою ошибку, он дал мне численные значения, на основании которых я моментально вычислил, что главный лепесток диаграммы направленности имеет угол 72000...  Преподаватель, оторопев, спросил, а как я себе это представляю. Я, молча, в воздухе прокрутил пальцем 20 раз окружность. (Для полных гуманитариев замечу, что радиолокационная диаграмма направленности – это узенький луч в градус или около того.  Ведь и всего-то можно обозреть только 3600!)
Преподаватель попросил у меня зачетку и со словами: «Я человек слова» - поставил мне жирное «удовлетворительно». Я был на седьмом небе от счастья: Сдал! Сдал ненавистные АФУ! Безменов спросил: «А вы понимаете, за что я вам поставил тройку?» - «Наверное, я недостаточно хорошо знаю ваш предмет...» Чаша терпения экзаменатора переполнилась, он встал, побагровевший, бацнул кулаком по гулкому фанерному столу и рявкнул: «Да потому, что я вас больше видеть не хочу!!! Вы можете ходить ко мне сдавать хоть 7200 раз и никогда мне мой курс не сдадите!!! Но я обещал прибавить балл, так что считайте, что ваша тройка фактически является двойкой!!!»
Моя «увертюра к экзамену» привела к печальному исходу: число двоек было рекордным, и, по-моему, никто (даже, кажется, наша курсовая звезда - Слава Архангельский) не получил пятерки...
Теперь понятно, почему по диплому я радиоинженер, а по профессии – специалист по надежности? Здесь-то я точно знаю, что вероятность лежит между нулем и единицей!
                **********

РАБОТУ

*****  Моя первая конференция

        В декабре 1959 состоялась 2-я Всесоюзная конференция по надежности.  На ней мне предстояло выступить с сообщением о методе оценки эффективности функционирования сложных систем. (Сильно сказано, неправда ли?) Это было мое первое появление «на арене цирка»...
Конечно, была тому некая предыстория. Мой отец, у которого академик А.А. Харкевич, был научным руководителем на кандидатской, привел меня к нему, а я захватил на всякий случай черновой текст своей первой статьи.  Тот, прочитав мою писанины, посоветовал мне обратиться к Михаилу Алексеевичу Синице, которого он знал по публикациям.
        Я созвонился с М.А., и он пригласил меня приехать к нему в гости, прочитал быстро мою статью и, будучи членом оргкомитета конференции, официально предложил мне представить ее на конференцию.  Я оторопел: как, прямо так сразу? Без каких-либо доработок? М.А. сказал, что идея понятная и занятная, а текст как текст никому не нужен – все равно перед конференцией ничего публиковать не будут.
        Конференция стоила мне нервов: мое сообщение было вторым, сразу же за обстоятельным докладом Председателя НТО им. Попова членкора Владимира Ивановича Сифорова, который открывал пленарное заседание. Вы можете себе представить: впервые в жизни на трибуне, полный зал в гостиницe «Советской», Всесоюзная (!!!) конференция...
Не помню, что я мямлил (а может и не мямлил, а говорил нормально, не помню), но в перерыве ко мне подошли два старичка по тогдашним моим представлениям, было им тогда лет по 55. (Мне бы теперь их-то годы!)  Один из них – Яков Михайлович Сорин, предложил мне работать у него во вновь создававшемся первом в Минэлектронпроме (а может, и вообще в СССР) отделе надежности. Я объяснил, что я еще молодой специалист, на что он ответил, что надеется мне помочь: ведь и крепостным крестьянам на Руси давали вольную, когда баре того хотели!
        Второй был Николай Архипович Романов, седовласый мужчина с астматическим придыханием, ленинградец.  Он был известен как соавтор первой опубликованной отечественной книги по надежности.  Н.А. пригласил меня на семинар по надежности в Ленинград, на что я с радостью согласился.
         Однако, тут ожидали меня непредвиденные трудности: командировку мне на работе не оформляли, пришлось два дня оформлять как отгул... Правда, ленинградцы заплатили мне за билеты, что было существенно для семейного бюджета (четверть месячной зарплаты!).
Там я познакомился и на всю жизнь сблизился с Анатолием Михайловичем Половко – признанным главой ленинградской школы теории надежности. У меня хранится его книга с дарственной надписью, которую он подарил мне после моей защиты докторской диссертации, на которой он выступал третьим оппонентом.
        После конференции, примерно через две-три недели, я получил открыточку от М.А. Синицы с просьбой связаться с ним.  Я немедленно это сделал, и при встрече М.А. предложил мне представить для публикации статью, базирующуюся на моем докладе на конференции.  Когда я это сделал через пару дней, он отослал меня к Георгию Васильевичу Дружинину, доценту Академии им. Жуковского.  Дружинин просмотрел мою статью, сделал пару косметических улучшений, и статья пошла в сборник «Надежность радиоэлектронной аппаратуры» (Сов. Радио, 1960). 
        Этим двум людям – Синице и Дружинину я обязан по гроб жизни.  Не их бы помощь, кто знает, как бы сложилась моя «писательская» судьба!
К моему удивлению, сборник ... открывался моей статьей! (Видимо, «сработала» очередность докладов на конференции.)
        Так я на всю жизнь «влип» в теорию надежности.
                **********



*****  Невозможное событие

      Работая в НИИАА я вел семинар для сотрудников института, на котором частенько приходилось читать по заявкам лекции по отдельным вопросам теории вероятностей.  Однажды, когда я объяснял пространство событий, дошло дело и до пустого множества. Все мои попытки сказать, что это множество меры ноль, или что это пересечение несовместных событий шли хорошо, пока Витя Немчиков не спросил меня:

           - «Товарищ Игорь (так он меня называл и в глаза и за глаза), а ты дай простой пример.  Так я ничего не понимаю!»
           - «Ну, хорошо, Витя. Вот то, что у тебя в верхнем кармане пиджака лежит сторублевая бумажка – это событие невозможное».  (Дело в том, что в нашем отделении зарплату выдавали в тот самый день и только после обеда, так что у всех были проблемы даже с деньгами на обед.)
           - «Это вот так?» - спрашивает Витя и достает из кармана сотенную.  Аудитория грохнула хохотом.
           - «Ну, хорошо», - говорю я, - «А вот второй сотенной у тебя в том же кармане нет! Вот это и есть невозможное событие».
           - «Это вот так?» - спрашивает опять Витя и достает из кармана вторую сотенную бумажку!

         Конфуз был полнейший! Но тот же Витя меня и спас: «На самом деле, невозможное событие – это то, что у меня в кармане пиджака была бы третья сотенная бумажка.  Так вот, ее-то у меня и нет. А дело в том, что когда я уже входил в дверь, мне мой друг из другого отделения, где уже выдали зарплату, вернул долг – 200 рублей, а я его просил вернуть мне его сотенными купюрами, чтобы труднее было потратить. Времени доставать бумажник не было, я и сунул деньги в верхний карман пиджака!»

       Нахохотались все вдоволь. Но интерес к теории вероятностей после этого случая возрос.  А некоторые были уверены, что мы с Витей всю эту интермедию подготовили заранее...
                **********

С ТИТАНАМИ

*****  Устами младенца...

Андрея Николаевича Колмогорова я встречал много раз
на днях рождения Бориса Владимировича Гнеденко – 1 января каждого года.  Иногда получалось и в простые дни, что я приходил к Б.В., когда у него был А.Н., или наоборот, он приходил, когда я был у Б.В. (а у Б.В. я бывал часто по делам многочисленных редакций, где мы вместе состояли, или Кабинета надежности, коим вместе руководили).
Однажды я помогал А.Н. нести какие-то книги от Б.В. к нему домой – это был единственный раз, когда я побывал в квартире у Колмогорова. Об А.Н. я много слушал от Юры Беляева, который был его аспирантом.  Помню выступления А.Н. на защитах А.Д. Соловьева и Ю.К. Беляева, ходил на некоторые его лекции. Словом, для него я не был незнакомым человеком.
И вот однажды на очередном дне рождения (кстати, это было 70-летие Гнеденко) ко мне подошел А.Н. и сказал: «Борис говорил мне, что вы радиоинженер.  Не могли бы вы мне помочь с небольшой проблемой? И меня сломался проигрыватель...» Тут у меня душа ушла в пятки: из меня такой же радиоинженер, как из моей бабушки вратарь! Но отказать самому Колмогорову сил не было, я промычал нечленораздельное согласие.
        Условились, что недельки через две я позвоню ему, и он назначит мне день и место встречи.  Проигрыватель стоял у него на даче, в Комаровке.  Зимой он бывал там нерегулярно.
       Я сразу же поймал за фалду пиджака Алика, младшего сына Б.В. и рассказал ему все: «Ты же почти радиолюбитель, выручай!» Он согласился поехать со мной и даже предложил поехать туда на папиной машине.
        Подошла середина января, я созвонился с А.Н., и он пригасил нас с Аликом к себе на дачу где-то в начале февраля. Я решил взять с собой сына: «Слава, ты увидишь человека, какие на Руси рождаются не каждое столетие!»
       Приехали мы по заснеженным подмосковным дорогам в Комаровку к даче Колмогорова.  Открыл нам дверь сам А.Н. и радушно пригласил нас в дом. Оказывается, в этот день он пригласил еще и прислугу (слово какое-то гадкое, но другого придумать сходу не могу), которая заранее натопила печь и приготовила обед.  Перед обедом надлежало произвести ремонт треклятой радиоаппаратуры.  Я решил начать сам.  Смело подошел к проигрывателю, попробовал – диск не крутится.  Попробовал его поднять – не поднимается!  Применил силу и вытащил диск, на оси которого густым слоем был размазаны бренные останки всякой насекомой живности. Я протер ось, попросил подсолнечного масла (машинного, естественно, не оказалось), слегка смазал им ось, вставил диск на место... и о, чудо! Проигрыватель завертелся!  Колмогоров страшно обрадовался и тут же поставил что-то классическое, похоже, Баха или Генделя. 
        - «Уж не знаю. Как мне вас и благодарить, Игорь Алексеевич!» 

         Я был поражен, что он знает меня по имени-отчеству, хотя для педагогов хорошая память на имена - это естественно. Тут я увидел на полке стопку его книг «Основные понятия теории вероятностей» и сказал:

        - «А можно мне попросить вас подарить мне вашу книгу с вашим автографом?»
         - «С огромным удовольствием! Что бы вы хотели, чтобы я написал? “Уважаемому профессору Ушакову”? И что-нибудь еще?»
         - «Ой, Андрей Николаевич, ну, зачем профессору... Что-нибудь попроще...»
И он написал мне:

     «Дорогому Игорю Алексеевичу с признательностью. А. Колмогоров. Комаровка. 21-2-82».

          Когда я увидел, я конечно, смутился.
         
          - «Андрей Николаевич, я такое и показать никому не смогу: от вас и ... “с признательностью”.  Никто и не поверит...»
          - «Ну, во-первых, это правда - сам бы я этого сделать не смог.  А во-вторых, рассказывайте всем, как это было, если кто-то заинтересуется».

          Потом А.Н. пригласил нас к столу.  Был борщ, котлеты пожарские и компот.  За обедом Колмогоров посадил рядом с собой Славу и начал разговаривать только с ним.  Мы с Аликом исчезли из его поля зрения полностью. («Мавр сделал свое дело...»)
          Разговор, естественно, начался с математики. А.Н. спросил Славу, которому тогда исполнилось 14 лет, нравится ли ему учебник по математике. (Колмогоров был идеологом и одним из авторов школьных учебников по математике для средней школы.) Слава немного потупившись, сказал:

         - «Папа говорил мне, что это вы писали учебник... Но он нам не нравится...» 
         - «Почему?»
         - «Непонятно все... Хорошо, что у меня есть учебники, оставшиеся от сестры...»
         - «Это хорошо, что ты говоришь правду!»

         Нужно заметить, что А.Н. очень болезненно воспринимал критику его учебников по математике.  Скорее всего, фактический их провал был обусловлен не только переформализованностью изложения, но и тем, что школьные учителя сами не были готовы к их восприятию.  Дебаты велись довольно острые.  Я помню, однажды (возможно, на том самом дне рождения) А.Н. довольно резко сказал Б.В.: «Борис, ты ничего не понимаешь в преподавании математики в школе!»
        Разговор со Славой продолжался.  Мы с Аликом сидели, как в театре.

       - «А ты любишь математику?»
        - «Нет...»
        - «А что ты любишь?»
         - «Рисовать...» 

         Тут А.Н. оживился и сказал, что это очень здорово, что он очень любит живопись и графику.  Стал показывать развешанные по стенам литографии и гравюры, рассказывая, откуда они и о чем.  Коллекция Колмогорова была действительно непроста и включала редкие оригиналы. 
       - «Вот как ты думаешь, на этом рисунке?»
       - «Это “Нос” Гоголя».
        - «Правильно! Это нос Гоголя! Это шарж одного из современников Гоголя на самого Гоголя!»

        (Фамилию я, конечно, не запомнил.)  Потом он повел Славу в свой кабинет, а мы с Аликом как-то явно приглашены не были и остались в столовой. А.Н. проводил экскурсию по дому со Славой довольно долго.
        Провожая нас, А.Н. сказал мне: «Хороший у вас сын, открытый. Чувствует живопись. А математика ему, возможно, в жизни и не будет очень-то нужна».
                **********


*****  Шимонис - ученик Чурлёниса

Я был оппонентом на диссертации Альгиса Бронюкайтеса, который защищался в Каунасском Политехническом институте.  С Альгисом мы познакомились давно, встречались в Москве, т.е. были хорошими знакомыми, почти друзьями.
Когда я приехал в Каунас, в один из дней (а кто же приезжает в Каунас с его замечательными музеями, с красивыми улицами и девушками на один день?) Альгис повел меня к известному литовскому художнику Казису Шимонису.
Встретил нас в мастерской старенький старичок, если так можно сказать, лопотавший только по-литовски. Альгис спросил меня, не хочу ли я приобрести какую-нибудь картину Шимониса. Я сказал, что это было бы здорово, но я совсем не при деньгах.  Альгис сказал, что даст взаймы, это не проблема.  После переговоров на литовском, Альгис говорит мне, что Шимонис своих картин не продает... Я даже немного расстроился.  После этого Альгис что-то еще сказал по-литовски, и вдруг... Шимонис заговорил по-русски!  (После Альгис мне сказал, что он сообщил Шимонису, что я его оппонент и большой друг.)         
     Художник начал показывать мне свои картины, которые стояли лицом к стене, потом спросил, что мне больше всего понравилось.  Я сказал, что его картина «Жажда».  Он заулыбался и одобрил мой выбор.  Потом он спросил, не хочу ли я ее купить.  Я смущенно сказал, что у меня денег на покупку такой картины нет.  (Я понимал, что цена ее уж не меньше трех-пяти тысяч рублей.) «А сколько у вас есть денег?» - «Восемьдесят...» - «Она ваша! Альгис – мой друг, а вы друг Альгиса...»

      Шимонис рассказал, что был учеником Чурлёниса. Про выбранную мною картину объяснил, что, к сожалению, это не оригинал и даже не авторская копия (официально), поскольку только три первых копии приравниваются к оригиналу.  (Я такого правила никогда не знал, да мне это было и не важно: очень уж мне картина понравилась.)
Так я стал владельцем шедевра одного из литовских классиков. 
                **********


ЭПИЗОДЫ

*****  Академия Наук против академика Сахарова

        Когда наступили пресловутые перестройка и гласность, то все радовались тому, что что-то произошло, наконец. Как говорил бессмертный герой НАШЕГО времени, «лед тронулся, господа присяжные заседатели!»  Ан, нет – рано радоваться начали.
Были выборы в Верховный Совет, выбирали, как всегда, самых достойных (или застойных?).  Самым достойным кандидатом был, безусловно, академик Андрей Дмитриевич Сахаров. Его не зря называли народной совестью. 
        Так вот, Пердизиум (я не опечатался) Академии Наук повел войну против этого достойного человека.  Как в самые мрачные времена большевистско-кагэбэшного засилья, эта кампания велась централизованно и организованно.  По Академическим институтам (по крайней мере, в Москве) было спущено «сверху» указание провалить кандидатуру Сахарова.  Я не знаю, были ли такие институты или их не было, где последовали указанию свыше, но Сахарова в конце концов выбрали.
         Однако вот то, что было в ВЦ АН СССР, где я тогда служил.  Было собрано открытое партсобрание. С первой гневной речью, обличающей Сахарова, выступил Герой социалистического труда академик Анатолий Алексеевич Дородницын, беспартийный...
         Я взял за правило всем отрицательным персонажам давать псевдонимы. Но Дородницын выступал не как отрицательный персонаж, а как бы сказал товарищ Сталин, «это нэ атрицателная личност, это атрицательная личност в кавадратэ!», иными словами уже личность со знаком «плюс». Посему я для А.А. псевдоним не стал придумывать.
Итак, договорился А.А. до того, что Сахаров и не ученый вовсе, и ничего он особенного не сделал, и вообще человек недостойный.
          Не знаю, почему, но я не испытывал трепета перед «Дором», как его называли сотрудники.  Возможно потому, что хоть и участвовал в «тараканьих бегах» за членкорство, но на положительный исход никогда не рассчитывал.  А независимость рождает гражданскую смелость, если угодно. К тому же вообще, если передо мной помахать красной тряпкой, то неожиданно для себя я превращаюсь в корридного быка.  Выступление же Дора для меня было той еще красной тряпкой.  И я опустив рога бросился в бой!
        Сразу же после последних аккордов сыгранной Дором увертюры, я выкинул вверх руку и был удостоен слова. Волновался я, как всегда при выступлениях, очень сильно (что передавалось, как мне говорили, и аудитории). Сказал я примерно следующее: «Я категорически не согласен с выступлением директора нашего института.  Во-первых, меня удивляет утверждение А.А., что Сахаров не ученый. Я всегда верил, что в Академию выбирают достойнейших ученых. Ведь вас, А.А., выбрали не зря?  А почему же зря выбрали Сахарова? И выбрали в том возрасте, когда зря не выбирают – не за выслугу лет, не за беспорочную чиновничью службу.  Во-вторых, я с уважением отношусь к таким наградам как Герой Советского Союза или Герой социалистического труда. Ну, можно ошибиться один раз, присуждая такое высокое звание, но присвоить одному человеку звание Героя соцтруда трижды?.. Кстати, ведь вы, А.А. тоже Герой соцтруда...»
        Дальше я призвал всех голосовать за кандидатуру Сахарова, вопреки рекомендации Президиума АН и предложению академика Дородницына.
Собрание свернулось очень быстро, подавляющим большинством голосов было принято решение поддержать кандидатуру Сахарова.
        Этим эпизодом я ничего не хочу сказать о себе: я уверен, что если бы не я, так другой сказал бы то же самое, может, более мягкими словами. Но если бы кто-то успел поддержать Дора сразу после его выступления, то вся процедура бы просто затянулась, хотя – я убежден – финал ее был бы тот же. Ведь русский мужик не труслив, но предельно инерционен. Не помню, кто из классиков сказал, что «русский мужик даже бунтует, стоя на коленях».  А на коленях нас стоять приучали столетия! Так что, пока встанешь, пока колени отряхнешь...
                **********


*****  Как выжила живучесть...

         Однажды после очередного семинара по надежности энергосистем, который проходил в «Интуристе» на берегу Байкала при устье Ангары, мы с Юрием Николаевичем Руденко остались там вдвоем на пару дней. Он сказал мне, что есть одна идея, о которой нужно поговорить.
         Стояли удивительно солнечные мартовские деньки.  Мы ходили, жмурясь от солнышка, по двухметровой толще прозрачнейшего байкальского льда.  Если при  глядеться, то можно было увидеть даже темные силуэты рыбин, лениво проплывавшие внизу, неподвижные водоросли... Особенно хорошо было видно, если лечь на лед, очистить его от снежной пороши и посмотреть, как смотрят днем в окно избы, прикрываясь руками от внешнего света.
        Разговор пошел о живучести систем энергетики, т.е. их способности противостоять «недружественным» преднамеренным воздействиям.  Понятно, что супостат не будет громить что угодно, а всегда будет выбирать наиболее уязвимые точки, «узкие места» в системе.  Какой должна быть структура системы, чтобы успешно противостоять самым опасным отказам? Такого рода постановок задач в теории надежности на то время не было.      
       За общим разговором последовали часы обсуждений, формулировок задач, подготовки плана и разработки «стратегии и тактики» вовлечения заказчиков.
       Спустя какое-то время, Ю.Н. прилетел в Москву и пригласил меня поехать вместе с ним на встречу к некоему важному военному чиновнику на прием. Идея таки овладела массами! (А масса у того чиновника была немалая.)  «Генерал» (будем так условно называть чиновника) спросил нас: «Знаете ли вы, что надо делать в случае нанесения по стране ядерного удара?»  Это было так похоже на начало популярного в то время анекдота, что мы с Ю.Н. невольно хмыкнули.  (Кто знает, может, «Генерал» – весельчак?).  «Генерал» вопросительно взглянул на нас.  Тут меня дернул черт за язык, и я продолжил тот известный анекдот до конца: «Надо завернуться в белый саван и без паники ползти на кладбище...»  Немая сцена из «Ревизора» в исполнении лучших МХАТовских классиков не пошла бы ни в какое сравнение с тем, что случилось тогда!  Благо, опять, как всегда, положение спас Ю.Н. Он сказал что-то типа: «Анекдоты – анекдотами, но мы, кажется, действительно немножко представляем, что надо делать в такой ситуации».
        Получилось, что мы с  «Генералом» разыграли перед Руденко анекдотец, дав ему в руки инициативу.  Конечно же, заявление Ю.Н. было некоторым преувеличением (в случае массированного удара противника мой анекдот оставался в силе), но в результате заказ для института был получен.
       Проблема действительно была не только важная, но и интересная, хотя, нужно заметить, что «централизация и живучесть – две вещи несовместные», как сказал бы Пушкин на нашем месте.
Естественно, что Руденко по-дружески сказал мне пару «теплых слов» по поводу того, что я чуть было не оставил институт без хороших денег.  Сердился он редко, но делал это так спокойно, поигрывая желваками, что становилось не по себе...
                **********


*****  Первые дипломники

       Через год после того, как я начал работать в ОКБ Лавочкина, к нам в отдел пришли два дипломника из МАИ с радиофака: Леня Зайдман и Феликс Фишбейн.  Они учились на курс ниже, а я по счастливому совпадению, был у них в институтской группе куратором.  (Нет, нет, не кагэбэшным, а комсомольским.  Тогда была такая мода назначать «дядек» со старших курсов, которые «пасли» младшекурсников и учили их уму-разуму.  Замечу, что иногда «дядьками» были «тетки», т.е. старшекурсницы.)
        Начальник отдела назначил меня дипломным руководителем вновь прибывших.  И честь, и ответственность для меня тогда были велики – первые в жизни подопечные!
Мы так сдружились во время работы, что решили, как только «крепостное право» позволит нам, соединиться и работать вместе. А им-то предстояло еще год «оттрубить» на дипломе, а потом три года в обязательной кабале!
       За четыре года многое изменилось: я оказался уже в НИИАА, а Феликса с Леней также разбросало по «ящикам». Но нашей идеи мы не бросили. Мы продолжали поддерживать контакты, встречались, познакомились семьями.
        Первым я привел в наш отдел кадров Феликса, у которого три года прошло.  Все собеседование прошло успешно. Дело было лишь за подтверждением формы допуска к секретной работе: нужно было запросить фирму, где работал Фишбейн,  а оттуда по фельдпочте должны были прислать подтверждение. Я бегаю каждый день в 1-й отдел, проверяю, пришел ответ или нет. Наконец, да! Я тут же звоню Феликсу: Увольняйся!
        Он радостный через пару дней появляется в нашем отделе кадров. Потом звонит оттуда мне: его не берут, нет ставки...
       Через полчаса я был у замдиректора по кадрам и режиму Ивана Ивановича Волкова.  Это был человек необычайной душевности. (Мне в жизни с кагэбэшниками, признаюсь, везло: попадались только порядочные люди.) К Волкову все ходили советоваться по самым разным вопросам. Помню, однажды у меня был конфликт с непосредственным начальством по поводу отпуска. Я пришел поплакаться к И.И., и он мне сказал: «По КЗоТу (Кодекс Законов о труде) ты имеешь право на этот давно запланированный отпуск. Я буду против, поскольку твой начальник против, но профсоюз тебе поможет».
         Когда он умер, в институте был траур...  Можете себе представить длинную процессию людей на улице Кирова (ныне опять Мясницкая – все возвращается на круги своя), искренне оплакивающих зам директора по кадрам и режиму?
Так вот, прихожу я к И.И. с заявлением об увольнении по собственном желанию.  А был я уже «нечто» - первый доморощенный кандидат наук в институте, почти что гордость почтового ящика.  И.И. прочитал мое заявление и по своему обыкновению, вспыхнул, как красная девица, - была у него такая особенность. Я сказал ему, что Фишбейн уволился по моему звонку, а его не взяли, хотя и обещали, поэтому я считаю своим долгом чести также уволиться и искать работу  ним вместе.  Рассказал ему и предысторию нашего знакомства с Феликсом и наши розовые планы на будущее.
И.И. разъяснил мне деликатно, что я не имел права давать команду на увольнение – это прерогатива Отдела кадров. Про отказ он мне тоже разъяснил: «Понимаешь, наш институт уже заполнил свою квоту на евреев».  Я был непреклонен в своем решении уволиться из солидарности с Феликсом. Тогда И.И. сказал: «Ну, ладно, беру грех на душу. Возьмем мы твоего Феликса, хотя и намылят мне за это шею в Министерстве!»
Так сбылась наша с Феликсом мечта – стали мы работать вместе. И нужно сказать, удавалось нам это хорошо. И дружим по сию пору: каждый раз, когда я приезжаю в Москву, мы встречаемся и выпиваем отпущенные нам нашим возрастом и текущим здоровьем несколько стопочек водки...
Был у меня и еще подобный же эпизод, когда я набирал «команду» в ВЦ АН СССР, спустя уже более 10 лет. И время было тогда не пост-сталинское, а вполне застойно-предперестроечное.
        У меня был совместный отдел с НИИ ССУ (НИИ Систем связи и управления), который передал на ВЦ порядка 20 ставок. Часть людей, я просто переводил из НИИ ССУ.  (Кстати, по иронии судьбы оба моих предыдущих ящика, в которых я работал – НИИ АА и НИИ ССУ располагались бок о бок около метро «Калужская», почему и получили совместное название «Калужский санузел».  Но это так, к слову пришлось.)
Конечно, отобрал я и одного из самых талантливых моих Физтеховских аспирантов.  Его кандидатская диссертация была опубликована в виде монографии, он имел много весьма солидных публикаций.  Одним словом, мне казалось, что ему в Академии Наук – самое место.  Я пришел с его анкетой к директору ВЦ академику Анатолию Алексеевичу Дородницыну: тот лично решал судьбы от ст. научного сотрудника и выше. Он стал буквально издеваться надо мной: «Русский? С такой фамилией? Да еще с таким отчеством?» Я редко выхожу из себя и вообще, как мне кажется, умею контролировать свое поведение. Но на этот раз я сорвался: «Я же отдал вам 5 своих ставок, набирайте на них кого хотите, а мне уж позвольте набирать себе в отдел тех, кто мне нужен.  Мне на работе нужны умные и работяги, а не просто голубых кровей славяне».  Опять я локально победил, но, подписывая бумаги на прием моего бывшего аспиранта, Дородницын пробурчал: «Но уж на сем, Игорь Алексеевич, ваша квота на евреев исчерпана».
Замечу в заключение, что Дородницын был антисемитом на биологическом уровне.  Но, будучи по анкете русским, он ненавидел и русских, причисляя себя к славному украинскому народу.  Как не вспомнить по этому поводу, не помню чье замечательное высказывание: «Гордиться тем, что ты не еврей, это все равно, что гордиться тем, что ты родился во вторник, а не в среду».
Кстати, тот же Дородницын, когда он разрешил мне создать свой Ученый Совет в Вычислительном Центре, позвал меня и елейным голосом сказал: «И.А., включите, пожалуйста, в свой список Бориса Березовского». (Произнести «Бориса Абрамовича» у него просто не хватило сил!)  В те дни у нашего директора появились новые «жигули» - Боря помог приобрести без очереди. Воистину, «ничто человеческое нам не чуждо»!
Ну, а с Феликсом было дальше так: он защитил под мои руководством кандидатскую и был моей правой рукой в отделе надежности НИИАА лет десять. Когда я ушел из института, почему-то его не сделали начальником лаборатории...
                **********


*****  Гордыня Ленинской стипендиатки

       Был в моей преподавательской практике случай, который все же заставляет меня сомневаться в правильности моих действий.  А может, я был и прав отчасти? Но все же это было нехорошо, поскольку совершенно сознательно...
       Преподавал я в МЭИ, где в течение года заведовал кафедрой «Системотехники». (Потом Николай Пантелеймонович Бусленко уговорил меня вернуться на его кафедру в Физтех, а через полгода передал мне свою кафедру «Физика больших систем».)  Проработав в Физтехе уже лет пять, я «испортился»: позволял себе разные педагогические эксперименты, открыто мог сказать студентам, например, про Теорему Григелиониса: «Результат вот такой, но доказать его я не берусь».
       На консультации перед экзаменом, я попросил трех студентов – двух парней и одну девушку – дать мне зачетки: я хотел поставить им пятерки за заданные ими вопросы на консультации, поскольку они показали, насколько хорошо они разобрались в моем предмете. Парни с радостью вручили мне свои зачетные книжки, а вот девушка заявила, что, мол,  что же она зря учила? Она хочет, мол, сдавать экзамен.
       После консультации мой ассистент сказал мне, что девица эта (имя и фамилию напрочь забыл, хотя помню, что симпатичная была), так вот, девица эта – Ленинская стипендиатка, а не хухры-мухры.
       Пришел черед экзамену. Стипендиатка была в первых рядах.  Я всем раздавал билеты с вопросами и одну и ту же относительно простую численную задачку, где у каждого студента были лишь свои индивидуальные входные данные. Сначала нужно было решить задачку, а потом, после моей проверки, можно было отвечать на вопросы билета.
       Стипендиатка пришла с решением задачки первой. В задачке было всего два параметра, поэтому я заготовил табличку базовых («угловых» и центрального) решений, а остальные решения проверял, интерполируя эти базовые решения. Ее ответ явно не лез ни в какие ворота, и я только глянув на ее решение сказал, что оно не правильное. 
«Не может быть!» - «А вы сядьте и спокойно проверьте».
       К сожалению, у нее и со второго раза не вышло.  Кто-то уже начал мне отвечать. Так что стипендиатке не удалось ответить первой.  Вид у нее был такой, будто я ее лично прямо-таки оскорбил недоверием к ее знаниям. Сознаюсь, что это меня подзадорило.  Когда она, наконец, начала отвечать, я задал ей несколько, честно говоря, сложных вопросов, на которых она «поплыла». Ну, вы же понимаете: что стоит профессору завалить студента, если он того захочет?
       Я ей сказал: «К сожалению, вы ответили между тройкой и четверкой... Но у вас еще остается право воспользоваться той пятеркой, которую я поставил вам за ваши вопросы на консультации».
        Наверное, это было нехорошо: я откровенно издевался над ней. Бедная девушка стала аж пунцовой и молча кивнула головой: гордыня гордыней, а Ленинская стипендия – Ленинской стипендией!
                **********
ПО ЕВРОПАМ

*****  Встреча двух шпионов

       В 1966 меня послали на конференцию ИФОРС (International Federation of Operations Research Societies) в Бостон, США.  Там я познакомился с заместителем тогдашнего Генерального Секретаря ИФОРСa Шарлем Сальцманом.  Это был живой, общительный человек, к тому же неплохо говоривший по-русски.
       Мы с ним и его женой, Моник, которая была там же, как-то быстро сдружились.  Потом Шарль предложил мне стать официальным представителем Советского Союза, на что я ответил, что я-то согласен, но решать должно мое начальство в Москве. (Решения потом было положительным – я же превращался в положительного героя!)
       Там же я увиделся с канадцем Алеком Ли, принимавшим нас с Д.Ю. Пановым в Монреале в 1964.  Алека Ли в Бостоне выбрали первым Президентом ИФОРС’а.  Так что мои «тылы» на Западном фронте были сильны.
        Вскоре интерес Сальцманов к моей персоне мне стал ясен: они собирались приехать туристами в Москву и хотели иметь кого-нибудь из российских аборигенов в качестве экскурсовода.  Дело в том, что предки Шарля были родом из России и убежали когда-то от еврейских погромов во Францию, а Моник учила (так, «для фана») русский язык в Институте Восточный языков в Париже. (Ну, а что: ведь Россия, и правда, на Востоке от Франции!)
Когда они приехали в Москву, мы хорошо провели время, несколько раз я принимал их дома, сходили к нашим друзьям – Володе и Маше Багдасарян.  (Сознаюсь, что предварительно я испросил разрешение нашего институтского куратора. Но мне уже доверяли: два раза был заграницей и ни разу не сбежал!)
       А однажды мы с Володей Багдасаряном (а ведь и он, и я работали в страшно секретных ящиках!) поехали с ними в Суздаль. Обставлено это было, как в шпионском фильме: Шарль с Моник вышли из своей гостиницы «Метрополь», спустились в метро «Дзержинская», поднялись обратно, и вышли на улицу Кирова, где в Малом Комсомольском переулке мы ждали их на Володиной машине.  Мы-то с Володей были хороши!  За такие штучки в то время можно было и загреметь кой-куда:  оттепели оттепелями, а холодные места в России всегда наготове!
        В феврале 1969 я поехал на заседание Международной Электротехнической Комиссии в Париж. 
         В аэропорту Орли встретили меня Шарль с Моник.  Мы ехали и о чем-то щебетали на корявом русском языке с Моник.  Она сидела на переднем сиденье справа, Шарль вел машину. Моник работала штурманом, сидела с раскрытой картой. Подъехали к площади Этуаль, от которой разбегаются несколько улиц в разные стороны.  Шарль спрашивает Моник по-русски (интеллигентный человек!):
        - «Куда нам теперь?»
        Тут я указующим перстом даю направление: «Вон на ту улицу!»  Моник, сверившись с картой, подтверждает, что я прав.
         - «А ты бывал уже в Париже?»
         - «Нет...» 

         Тут воцарилась гнетущая пауза: уж очень хорошо я ориентируюсь в чужом городе, где ни разу в жизни не был!  Я понял, в чем дело, достал из кармана крохотный туристский путеводитель по Парижу со всего единственной очень грубой картой центра Парижа. Я объяснил, что перед поездкой «путешествовал по карте», чтобы было интереснее было потом ходить по улицам. Объяснение было принято, хотя, как я чувствовал, не на все 100%.
        Дни пребывания моего в Париже были настоящим праздником!  После заседаний я принимал душ, переодевался и к вечеру был у Сальцманов.  Мы ходили по ночному Парижу, сидели у них дома с их друзьями... Поздно вечером, если не глубокой ночью, я возвращался в свою  гостиницу «Король Георг IV».  Однажды я, правда, дал маху, как говорится (хорошо хоть, что не Авенариусу!): Сальцманы приглашали меня на закрытие Чрева Парижа, но это было мероприятие на всю ночь... Я отказался.  А зря! Мог бы один раз и не выспаться.
Однажды вечером Шарль пригласил меня и одного своего однокашника по университету в ресторан.  Мы «хорошо сидели», пили какое-то изощренное вино из запыленных бутылок.   
         Перед тем, как поставить на стол бутылку, хозяину стола давали пригубить глоточек винца на пробу.  Шарль, важно чмокая губами, говорил: «Годится» или что-то в этом  роде по-французски.  Я сказал, что и у нас в Москве можно такие номера откалывать, только открытую бутылку все равно на стол поставят.  Шарль почти тут же продемонстрировал, что, как говаривал Редьярд Киплинг, «Запад есть Запад, и Восток есть Восток».   От очередной бутылки, которую он пригубил, он отказался, сказав, что вино кисловато, и попросил ее поменять. Официант принес новую.
         Как-то Шарль удалился кой-куда (со всеми такое случается при бурных возлияниях), и мы остались с его приятелем вдвоем.  Чтобы поддержать разговор я спросил: «А вы давно знаете Шарля?» - «Мы с ним вместе учились еще в разведшколе».
Вот тут-то я и понял реакцию Шарля на площади Этуаль: не уберегся от русского Штирлица!  Да, воистину, встреча двух шпионов!
          Потом Шарль далеко пошел – был советником у Жоржа Помпиду, т.е. был такой пом-Помпиду.  Но при этом он не загордился: мы продолжали переписку.
Когда уже в середине 90-х годов мы с Таней, моей женой, приехали из США в Париж в отпуск, мы смогли найти только Моник: Шарль с ней развелся и во время нашего пребывания во Франции был в командировке ... в США.  Неисповедимы пути Господни! 
                **********
 
*****  Халява, please

         В 1969 году я поехал на конференцию ИФОРС’а в Венецию.  Частично об этой поездке я уже писал в Тетрадке-1. Хочется вспомнить еще один интересный эпизод, связанный с той поездкой.  Главным героем этого эпизода станет Михаил Михайлович Лопухин, или Мих-Мих, как его звали между собой его друзья.
        Большинство советских обывателей считает, что в КГБ работают только монстры.  А вот мне почему-то везло с людьми «оттуда». Мих-Мих, например, - прекрасный организатор, ученый (он доктор наук), широко образованный человек.  Но главное, что он  обаятельный и душевный человек.  Скажу, что и в исследовании операций он понимал, на самом деле, не меньше некоторых «профессионалов» из делегации.
         После описанных мною уже ранее сложностей с получением визы, мы, наконец, оказываемся сначала в Риме, а потом в тот же день в Венеции.
         У меня возникает идея: почему бы нам (а было нас человек восемь) не скинуться привезенной водкой и не устроить прием для «сливок» международного сообщества специалистов по исследованию операций?  Жили мы все в шикарной гостинице «Эксельсиор» на знаменитом острове Лидо, в Венецианской лагуне, поэтому собрать народ «на огонек» было просто.  Мих-Мих эту идею поддерживает и говорит мне, пойди в ресторан гостиницы и закажи там подносик канапе для закуси. КГБ сказало «надо», делегат ответил - «есть!». Заказал я соответствующее количество этих малюсеньких бутербродиков и... пришлось выложить все свои небогатые суточные. (Давали тогда по 12 с половиной долларов на день.)
       Когда я понурый вернулся, Мих-Мих спросил, сколько я истратил, на что я ответил, что все свои деньги. Он зачем-то спросил, дали ли мне чек и не выбросил ли я его.  Чек я не успел выбросить, да и вообще хотел оставить как сувенир – другого сувенира из Венеции я уже привезти бы и не смог! Мих-Мих аккуратненько свернув, положил чек в свой бумажник.
Пригласили мы весь цвет: Алек Ли и Шарль Сальцман из «начальства», Рассел Акофф, Роберт Макол, Джо Майзер и др. Почти все, естественно, с женами.  Всего было одних гостей человек 30.  Водки было, хоть залейся.  Мой скромный подносик с бутербродиками опустошен был быстро.
        На следующий день Мих-Мих, бывший, естественно, главой делегации, собрал всех нас и сказал: «Вчера на закуску Игорь истратил около 120 долларов.  Нас восемь человек, стало быть с каждого причитается по 15 долларов. Здесь совковые ученые повели себя по разному: кто сразу же «отстегнул» пятиалтынный, а некоторые начали канючить: «Да мы и не хотели этого банкета... Да мы и не ели... » Мих-Мих это позорище быстро пресек, перейдя на достаточно крутой тон, сказав, что это обязательное для всей делегации мероприятие и торги здесь неуместны. «А кроме того, не забывайте, что все мы здесь, в Италии, только благодаря Игорю: это по его телеграмме в Секретариат ИФОРСа нам итальянцы выдали визу».
         Потом, когда мы были уже на обратном пути в Риме, Мих-Мих собрал нас и сказал: «Мне в нашем посольстве выдали некую сумму, которую мы можем потратить, как хотим.  У меня есть предложение купить вина и фруктов на все деньги и отпраздновать успешное окончание такой интересной командировки!»  Все радостно заулыбались и согласились: «Халява, please!».
         Когда после закупок вина и провианта, мы сели за дружеский стол, Мих-Мих сказал: «Вот видите, не зря мы скинулись тогда на наш прием в Венеции – мне в посольстве оплатили чек, который получил Ушаков в ресторане».  Кое у кого морды вытянулись от неожиданности – их обманули!  Они ели не на халяву, а на свои кровные!
        Зайдя перед отъездом в аэропорт ко мне в номер, Мих-Мих увидел, что я упаковываю альбому репродукций «Риццоли», среди которых было по три альбома Босха, Брейгеля и Модильяни.  Он спросил: «Почему по три экземпляра?» - «Один себе, один – Гнеденко, и один – моему другу Юре Беляеву».  Мих-Мих реквизировал у меня избыточные экземпляры и пошел со мной к нашим коллегам.  Там он сказал: «Пожалуйста, возьмите по экземпляру альбомов, а по прилету в Москву, сразу же после прохождения таможни отдайте их Игорю».  После эпизода с банкетами в Венеции и в Риме ему никто не прекословил.
        Мне он объяснил: «В таможне в лучшем случае у тебя отобрали бы дубликаты, а то еще и телегу бы накатали на работу, обвинив в попытках провезти товар на продажу».
Чтобы завершить портрет этого замечательного человека, расскажу напоследок еще один случай. Мы подружились и частенько бывали друг у друга в гостях.
        Однажды, будучи у него, я увидел «1984» Джорджа Орвелла.  Будучи наслышан о книге, попросил ее почитать.  Спустя где-то год-полтора, я попросил его опять почитать эту же книгу, поскольку мой английский за это время улучшился и я подумал, что глубже погружусь в фантасмагорический орвелловский мир.  Михаил Михайлович спросил: «А тебе что, мало нашей советской действительности, что ты решил Орвелла перечитать?»
                *****
        Вчера я позвонил в Москву по знакомому телефону. Немного волновался, потому что это настоящее свинство не звонить друзьям больше 10 лет!  К телефону подошел юноша. Я спросил Михаила Михайловича или Евгению Михайловну. «Бабушка, звонит друг Михал Михалыча!»
       Подошла жена, я поздоровался, Евгения Михайловна узнала меня по голосу... Она сообщила мне, что Мих-Мих умер еще в 1998... Мы поговорили и договорились писать друг другу: ведь нас многое связывает через светлую память Михаила Михайловича...
       А теперь, напоследок, еще  один эпизод.  Мих-Мих подготовил докторскую диссертацию и попросил приехать к нему на фирму (а был он директором какого-то кегебешного информационного центра), чтобы помочь ему кой с какой математикой.  Я приехал, но оказалось, что центр этот не такой уж простой – в проходной стояли джеймсы бондики с оттопыренными а правой стороны полами пиджаков. 
       Я сказал, что я к М.М. Лопухину. Они попросили документы, которых у меня, естественно, не было – кто же в Москве летом носил документы? Меня не пустили. Я позвонил по местному телефону Мих-Миху. Он меня покорил и спросил:
     - «Ну, а  что у тебя с собой вообще есть?»
      - «Да ничего кроме записной книжки...»
      - «А какого цвета книжка?»
      - «Бордового...» 

       Тут я понял, что он, видимо, включил селектор, поскольку я услышал,как он позвонил на пропускной пункт: «Там ко мне подошел молодой человек с бордовой записной книжкой.  Проведите его, пожалуйста, в мой кабинет».
        Самое смешное, что у меня, действительно, потребовали предъявить записную книжку, после чего под конвоем молодого человека с пистолетом на боку привели в кабинет.  Все время, пока мы беседовали и я читал работу, часовой стоял на своем посту...
                **********

МОИХ ДЕТЕЙ

*****  Святой Иннокентий

       Моей мечтой с детства было иметь собаку.  Но мечта эта реализовалась только тогда, когда собаку захотели мои дети.
       Первого пёсика, маленького не чистопородного фокстерьерчика мы приобрели, когда Слава еще не ходил в школу.  Назвали его Кеша, потому что Тане понравилось, когда я сказал, что взрослого его можно будет называть Иннокентий, как Смоктуновского.
       Вообще у нас в семье дети почему-то любили называть зверей диковинными именами.  Однажды я привез с Кавказа пресноводного краба, который сидел весь день в аквариуме  на камне, подняв клешню, ну, прямо как член Политбюро на трибуне Мавзолея во время демонстрации. Почему-то к нему приклеилось имя Тутанхамон, хотя звали мы его сокращенно просто - Моня.
        Пес быстро рос. Это был Славин пес, поскольку он с ним проводил больше всего времени, и дома играл, и ходил гулять.  Кеша был очень добродушный пес, ко всем ласкался, был по-детски доверчив.  Не зря, видимо, говорят, что характер у собаки такой же, как и у ее хозяина.
        Но примерно через год, когда Слава уже пошел в школу, случилась беда. Oднажды, весь в слезах, Слава приносит домой на руках, держа как маленького ребенка, израненного Кешу... Увидев меня, пес завилял хвостом и как-то жалобно посмотрел. Он был весь изуродован, как будто его избили цепями.  Нашел его Слава в нише около подвального окна соседнего дома.
         Пес пролежал на своей подстилке целый день почти бездыханный, ничего не ел, а когда засыпал, то иногда поскуливал...  Видимо, когда не спал, скулить не позволяла мужская собачья гордость.
       Рано утром в воскресенье я обнаружил, что Кеша уже застыл.  Чтобы не травмировать Славу с Таней, я быстренько оделся, положил Кешино тело в мешок, мешок в спортивную сумку и поехал в сторону нашей дачи.  Отъехав от Москвы, я сошел и отнес Кешу в ближайшую рощу, где, найдя какую-то канавку, положил его, забросав камнями и сверху осенними листьями...
        Чтобы дети легче перенесли этот тяжелый для них удар, пришлось буквально тут же купить нового фокса.  На этот раз это был чистопородный кобель, вернее маленький смешной кобелечек, которого даже еще не держали задние лапы.  Естественно, назван он был тоже Кешей, хотя он быстро освоил, что он к тому же и Иннокентий: когда я звал его гулять, то называл его Иннокентием. 
        Когда он стал уже относительно большой, на него напала немецкая овчарка и, слегка даже покусав, загнала его под лавку.  Я вытащил его оттуда, дрожавшего мелкой дрожью от страха. Думал, что собачонке сломали психику на всю жизнь.  Но я ошибся: с тех пор Кеша стал врагом всех больших собак.  Стоило ему увидеть овчарку или борзую, он срывался с поводка, летел как стрела и в неотразимом прыжке впивался собаке в горло.  Отцепить его мог только я ласковыми словами, а еще дуя ему в нос – собаки этого страшно не любят.
        У этого пса было четкое разделение: если он хотел есть, то находил тещу и начинал на нее умильно смотреть; если хотел поиграть, то начинал таскать Славу за брючину; если хотел, чтобы его поласкали, ластился к Тане.  Я был главным авторитетом, поскольку я с ним гулял.  (После первого потерянного пса, мы не отпускали собаку бегать беспризорно.)
       Однажды Лида, моя первая жена, пошла в магазин, прихватив зачем-то с собой и Кешу.  Привязав собаку к забору, она вошла в магазин, купила, что надо и, забыв про Кешу, пошла домой. Слава позвонил мне на работу в слезах и сказал, что мама забыла Кешу у магазина...
        Я тут же поехал домой, и мы со Славой мы побежали к магазину, бегали звали пса, обходили все котельные, расспрашивали всех встречных, развесили объявления с обещанием вознаграждения тому, кто вернет собаку. Только на третий день позвонил мне нетрезвый голос и сказал, что завтра, если мы хотим, мы можем встретиться с ним в 6 часов вечера на остановке автобуса у «Сокола», но должны прихватить четвертной.  Мы дали друг другу свои опознавательные знаки, кто в чем будет одет.
        Мы со Славой были вовремя.  Мужичок объяснил, что нужно ехать на автобусе, но я предложил взять такси.  На такси мы быстро примчали к нужному деревенскому дому совсем недалеко от города.  Во дворе, действительно, бегала без ошейника собака, удивительно похожая на Кешу. 
         Когда мы подошли, я позвал: «Кеша, Кеша!» - никакой реакции.  Но больно уж псина похожа на нашего Кешу! Я помнил, что у Кеши на брюхе было родимое пятно. Я нагнулся и подхватил собаку под передние лапы.  Пес ощерился, но собак я не боюсь, и они это чувствуют.  На пузе было-таки родимое пятно! Это был наш Кеша!
         Расплатившись с мужиком, мы пошли к такси, которое я попросил нас подождать. В машине Кеша, как только я его отпустил, забился под водительское кресло, да так и посидел там всю дорогу.  Вот сила собачьей обиды!  Он обиделся на всех нас сразу!
Дома он, опустивши уши, поджавши хвост, как-то на полусогнутых ногах быстро юркнул под диван. Он ничего не ел, не выходил оттуда буквально несколько дней.  Только изредка ( голод – не тетка!) вылезал, бежал к своей мисочке, а потом опять прятался под диваном.      
     Наконец, он позволил себя прогулять.  Постепенно человеческие отношения с собакой налаживались.
      Вскоре всеобщая дружба с собакой расцвела прежним пышным цветом. Насколько же пес любил всех нас, если так глубоко переживал факт предательства?
      Кеша прожил долгую и счастливую жизнь. Лет до 16. У Тани уже родились двойняшки, они уже начали ходить в манежике и кормили через решетку Кешу печеньями и конфетами.    Детей он очень любил, и когда они впивались в его шерсть своими цепкими ручками, то он только поскуливал, но даже не щерился. 
       Когда я приходил в гости (а к тому времени я развелся), собачьей радости не было предела.  Как только мне открывали дверь, он все норовил в высоченном прыжке стянуть с меня шапку.
       Под старость совершенно слепой, он ходил на «автопилоте»: если, не дай бог, где-то на пути попадался стул, стукался об него лбом.  Но ходил он осторожно, поэтому стукался не сильно.  Потом он ослаб, едва ходил, а однажды просто не встал со своей подстилки...
       Вообще говоря, зверье необходимо для того, чтобы воспитать из детей людей. Это первый объект их жизненного опыта заботы о других, это приучение к бескорыстной любви – ведь зверушка ничего не может дать взамен, кроме своего доброго отношения...
        Помню, когда Таня была маленькая, купил я ей хомяка (о собаке тогда вопрос и не стоял).  Был он совсем ручной.  Но однажды – сбежал, а жили мы в «хрущобе», где было полно различных щелей, а железобетонные перекрытия представляли собой отличные «крысопроводы» благодаря цилиндрическим нишам, облегчавшим конструкцию. 
        Сколько мы его ни звали, сколько не пытались приманить разной хомячьей вкуснятиной – все без успеха.  Но Таня не успокаивалась и с чисто женской верой в светлое будущее каждый день ложилась на пол около кровати, под которой стояла клетка беглеца, и звала его.
        Мне стало ясно, что наш хомяк, скорее всего, заблудился, а потом, видимо, стал жертвой вечно голодных серых монстров...
       Что делать?  И тут мне в голову пришла простейшая мысль, из тех, которые почему-то обычно не приходят в голову именно из-за их простоты: нужно купить нового и незаметно подсунуть его вместо сбежавшего.  Съездил я в зоомагазин, подыскал такого хомячка, который был похож на нашего прежнего.  Придя домой, я спросил Таню, не вернулся ли хомяк.  Она почти со слезами сказала, что нет.  Я сказал: «Пойдем-ка попытаем счастья последний раз. Прошла уже почти неделя. Он наверное так заблудился, что уже никогда не найдет дорогу обратно». 
        Взял я кусочек морковки, лег под кровать и начал тихонечко посвистывать, как делал, когда мы звали нашего старого хомяка поесть.   В кулаке я уже заранее держал нового хомяка.  Таня лежала рядом со мной.  Вдруг я радостно закричал: «Вон он! Вон он!» и бросился якобы ловить его.  Через мгновенье мы с Таней уже вылезали из-под кровати, в моей руке был хомяк!
         Предела Таниной радости не было, она взяла хомяка и начала его ласкать.  Но новичок был не приучен к сентиментальностям и пытался даже укусить дочку. Она заплакала: «Это не наш хомяк! Наш был добрый!»  С трудом удалось ее убедить, что за неделю хомяк просто одичал...
         Так что, нужны звери детям, нужны!
                **********



*****  Угон самолета

        Нарушая всяческие правила научного приличия, я часто ездил в свои деловые поездки (конференции, семинары, защиты диссертаций) со своими детьми.
        Однажды я полетел на семинар Ю.Н. Руденко на Байкал.  Ну, как я мог туда полететь один?  Я захватил с собой Славу, хотя Руденко, видимо, был недоволен таким моим поведением: даже на жен было табу, а уж про детей и говорить нечего! 
Семинар, как всегда был интересным.  Я по-прежнему исполнял роль «опереточной Бабы-Яги», которая держалась при семинаре для устрашения аспирантов, представлявших свои работы «на апробирование».
        После семинара мы на институтском «Титанике» должны были плыть в Северо-Байкальск, откуда на самолете лететь в Иркутск.  Но Священный Байкал превратился в весьма славное и весьма разбушевавшееся море, по которому наш кораблик, будучи предельно перегруженным, двигался с черепашьей скоростью.  В результате мы на свой рейс опоздали... В аэропорту нам предложили лететь по маршруту Северо-Байкальск – Улан-Удэ – Иркутск, причем с пересадкой.  Положение было, как у Адама в известном анекдоте: Создал Господь Еву из Адамова ребра и сказал ему, выбирай себе жену!» Конечно, мы согласились, а что еще делать?
       В аэропорту Северо-Байкальска я наскреб по своим карманам чудом сохранившуюся мелочь и купил Славе пачку галет, поскольку мы почти весь день не ели, а еще предстоял перелет.  Сели в самолет. Слава открыл пачку печений, и я ему сказал: «Пойди, угости женщин». (На всех бы не хватило.) Он пошел по рядам, многие отказывались, но он говорил, что у него еще есть, и  тогда предложенное печенье брали.  Он вернулся счастливым, потому что, как мне показалось, впервые почувствовал себя маленьким мужчиной.  В его руке осталось не догрызенное печенье, которое он с удовольствием догрыз.  Конечно, никакой другой пачки, о которой он всем говорил, не было.
       Я был рад, что такой моральный урок прошел успешно.  Ведь дело не в том, что никому одна печенюшка ничего не давала.  Дело в поступке.  И этот поступок был Славой совершен с радостью.
       Кстати, при чем здесь угон самолета, спросите вы. Я просто увлекся рассказом о сыне.  (Что поделать: своя рубашка...) Так вот, самолет летел в Улан-Удэ, а на борту оказались только мы, участники семинара, и всем нам нужно было в Иркутск.  Все мы страстно умоляли стюардессу объяснить ситуацию пилотам.  «С нами ребенок» - был один из аргументов.  Были шутливые предложения угнать самолет, попросив политического убежища в Иркутске. Потом Ю.Н. попросил разрешить поговорить с пилотами.  Стюардесса после переговоров с пилотами вышла и пригласила его в кабину. Пропал он там надолго, но потом вышел с радостной улыбкой: «Пилоты связались с землей и получили разрешение приземлиться в Иркутске, не залетая в Улан-Удэ!»
       Народ восторжествовал.  Раздалось дружное троекратное «спасибо», от которого самолет мог бы и развалиться.
       Вот так был совершен мирный угон самолета местной советской авиалинии группой распоясавшихся интеллигентов.
                **********


СЕБЯ

*****  Первый поцелуй

Я почти убежден, что любой донжуанище, даже потерявший счет познанных им женщин, все же должен помнить первый поцелуй.  Ну, а уж нам с вами такое забывать и вовсе грех.
Когда я еще учился в школе, по весне у нас был обычай выходить на аллейку Ленинградского проспекта и ходить «кадрить» девочек или просто «стрелять глазами». Это у нас называлось «пойти на бледоход».  И я ходил с друзьями, хотя по натуре был «маменькиной дочкой». (Для справки: впервые я поцеловался на первом курсе института, а поцелованная стала через четыре года моей женой...)
Однажды меня взял себе в пару Слава Каменев, известный в нашем классе ловелас.  (Впрочем многие в том возрасте любят подсочинить про себя, чтобы прослыть «настоящими мужчинами».)  Не сразу, но довольно быстро мы «подцепили» двух девчушек, моложе нас, класса из 8-го.  Прошлись мы даже не под ручку - стеснялись, а потом завернули в парк около Малого  стадиона «Динамо».  Собственно, это был и не парк, а несколько деревьев около теннисных кортов.  Под ними стояла пара скамеек.
Ну, сели мы на скамейку, но не как все, а на спинки скамеек, поставив ноги на сиденье.  Сначала о чем-то говорили, потом Слава обнял за плечи свою напарницу, а вторая девица, глядя на них, обняла так же меня.  Сознаюсь, я сомлел: я ни одну девушку еще и за руку не держал, а тут такое!  Потом она вдруг обняла меня и поцеловала как-то в угол рта, видимо, промахнувшись.
Я от шока чуть не слетел со скамейки, соскочил с нее и быстро пошел к выходу со стадиона.  Слава потом долго смеялся надо мной, но истинно по-мужски не распустил анекдот про меня дальше.  Помню, что когда я шел, то судорожно стирал влажный след первого поцелуя. Было ощущение брезгливости.
Теперь я зато понимаю ответ героя американского фильма “Rain Мan”, которого прекрасно играет Дастин Хоффман, когда его спросили, как ему понравился поцелуй, он ответил: «Wet...», что по-нашенски означает «Мокро...».
                **********


*****  Сохраним в себе детское

       В Вашингтоне у меня есть хороший американский друг – художник Питер Галифьянакис. Он старше меня лет на 10, но подтянут, активен, жизнерадостен и – не отнять! – женолюбив.  Если на него смотреть сзади, то идет этакий юноша – бедра узкие, мышцы на ногах наливаются сквозь джинсы, плечищи, как у Шварценеггера, вот только грива серых от седины волос и выдает его возраст.  А какие у него глаза! Вечно смеющиеся, добрые и умные.
       При всем при том, жизнь его сильно потрепала. Когда он был 12-14-летним подростком, он попал в группу греческих детей, над которыми фашисты проводили бесчеловечный эксперимент: проверяли уровень стойкости человеческого организма радиоактивному излучению.  Дозу все схватили зверскую.  Многих, если не всех, его сотоварищей по тому несчастью уже не осталось в живых.  Сам Питер имеет несколько форм рака одновременно.  Уже перенес операции на щитовидке и каких-то лимфатических узлах, а в дополнение еще и операцию шунтирования коронарных сосудов.  Но как он сам шутит: «У меня так много разновидностей рака, что все они, видимо, борются за власть между собой, а про меня забывают».
        Но если отбросить шутки, то я сам был свидетелем, как он, одевая рубашку, вскрикнул от внезапной боли в железке подмышкой...
         Однажды, сидя у него в мастерской (мы иногда рисовали вместе, он меня учил), я решил спросить его, какой возраст он ощущает в себе в данный момент.  Меня, например, всю жизнь мучает ощущение, что мое мировосприятие застыло на уровне моих 14 лет: азарт жизни, интерес к новому, отношение к людям (так и не научился в них разбираться!).  Хотелось узнать, а что чувствует Питер.
         Я написал заранее цифру 14 и, держа бумажку свернутой, задал ему этот вопрос.  Он, слегка подумав, ответил: «Да, пожалуй, я ощущаю себя лет шестнадцати».  Тут я показал ему свои «14» и мы оба рассмеялись: и тут он оказался старше!
                **********