Юбилей

               
     Ни рюмашек, ни всяких там стопок Настасья не признавала, – только стаканы. От Степаши это пошло, первопроходца ее, распечатавшего истомившиеся в нетерпенье девичьи глубинушки.
– Полный стаканище водяры заглотит, и только губами причмокнет, – лучилась воспоминаниями Настасья, будто переносясь из облупленной своей кухни в далекие блаженные времена.
– И без никакой закуси?! – поражалась сидевшая по другую сторону стола Афанасьевна, старушонка из соседней квартиры.
– Да я, я закусью была! – ударяла себя Настасья в ущелок меж увесистыми еще грудями. – Так в матрац впечатывал, – с первого этажа потом прибегали, жаловались, – люстра, мол, раскачивается.
– Да как ты сама-то дюжила? – дивилась Афанасьевна.
– Да я себя-то и не чуяла, – он, он один всю насквозь наполнял, – купалась в невозвратных золотых деньках Настасья. – Взвизгивала только, будто на небесных качелях. Рай с доставкой в меня… Сла-адко! – И насмешливо прищуривалась. – Да где ж тебе, целке, понять!..
На щуплистую фигуркой, скудную мелкоглазым личиком Афанасьевну, и правда, никто не позарился. Однако на шестом десятке нашелся и на ее долю дедок, у которого жена начисто вышла из строя. Так что раза три, пока сам дедок из строя не вышел, Афанасьевна бабой все же худо-бедно побывала, и могла бы возразить на обидное Настасьино словечко. Но по привычке смолчала, зная лихой соседкин нрав: вякнешь, – еще ехидней отбреет…
– А живой он еще, Степаша-то? – поинтересовалась она, чтобы сменить тему.
– Кто его знает, может, и живой, – проговорила Настасья. И вроде как бы в оправданку, поспешила добавить: – Да я избегалась в больницу-то, когда он с того верхотурного этажа бухой уронился. Кажинный день передачи таскала. Все выспрашивала, как стряслось. А он про то ни словечка, – то ли память отшибло, то ли дружков по пьяни, выпивошню свою, попутать боялся. С неделю к нему бегала, пока врачуга молодой в коридорке не надоумил: «Да он же теперь на весь пожизняк ниже пояса недействительный! На кой тебе колясочник-то сдался, такой сдобнюхе»? А я, правда, ух и сдобная была! – приосанивалась на свое й табуретке Настасья. – У врачуги-то все глаза измаслились. Я уж и в больницу ни ногой, а он все ходит, клеится. Ну, доклеился, отведал моей сдобушки. Да где ему против Степаши, – слабец. Тут же его и турнула… А Мишаня с мясокомбината только того и ждал, – сходу закадрил. Вот уж у кого силушка была, руки, как лопаты, – туши там ворочал, да разделывал. Клёво он меня поворочал, побарахтались всласть, – да паленкой фуфловой дринканулись. Я-то кое-как оживела, а он полный пузырь высосал, – и с концом, прямиком в крематуху. Ну, оклемалась, – тут Леха-водила ко мне и подкатился…
Настасья оборвала воспоминания и придвинула к себе стакан, который когда-то, в Степашины времена, наливала чуть не до верху, а теперь, в семьдесят годов, – едва на четвертушку.
– Да ну их всех! – махнула рукой. – Не для того за стол уселись. Давай-ка, лучше юбилей-то отметим.
– Ну, давай, – полной ладошкой взялась Афанасьевна за свою стопку, в которой и водки-то было будто пипеткой накапано. Ладошка тоже подрагивала, но все же не так, как пальцы, совсем уж вышедшие у Афанасьевны из доверия. Поглядела на нее Настасья, вздохнула. Вот и поговорить-то не с кем, юбилей путем справить, – одна эта старушонка и осталась.
– А все же, как ты день-то вычислила? – не удержалась гостья от вертевшегося на языке вопроса.
– Да запростулечку! Абортан, выскребалку-то эту, мне на двенадцатой неделе сделали, так? – Настасья загнула один палец. – И число записано. Вот прибавь двадцать восемь неделек. – Она загнула другой палец. – В это самое времячко он бы и родился. Или она… Ну, днем раньше, днем позже – без разницы. Все равно нынче, на этой вот неделе, ему бы полста и брякнуло. Или ей… За юбилярство и глотнем!
Настасья лихо опрокинула в себя стаканную четвертушку, – испила свою капелюшную водочку и гостья. Помолчали, закусывая селедочными дольками.
– А если б родила, может, что бы в тебе и пробудилося… – робковато решилась предположить Афанасьевна.
– Во мне?! – изумилась Настасья. – В про****и алкоголишной?! Да я бы на него тут же отказуху написала. Или на нее… В дом жеребенка – и дело с концом!
– Какого жеребенка? – не врубилась тугоухая гостья.
– Ну, ты, бабуля, даешь, – хохотнула Настасья. – Да это мне еще Степаша говаривал: «Я родом из дома жеребенка. А как подрос, – во вреддом сунули». Вот, мол, вреддомовским и получился. Дошло теперь?
Покивала Афанасьевна.
– Да мне орден, орден полагается, за то, что от вреддомства постылого его спасла. Или ее… – возвысила голос Настасья. – Ну, по крайности, медаль «Почетная немать»… Уж знаю я, знаю, какая бы ему прямь-дорога была, – по тюрягам. А ей – в проститутки-лоханки.
– Бывает же, и ладней путя выпадают, – насмелилась возразить Афанасьевна. – Какой ни есть людь, а все же солнышко бы обогрело, ветерок опахнул…
Настасья молча плеснула из бутылки себе в стакан, обнеся гостьину стопку. Выпила, похрустела соленым огурчиком и уткнула в соседку недобрый взгляд.
– Ты чего приползла-то, а? Морали мне начитывать? Или не говорила я тебе, какой юбилей справляю?
– Говорила…
– А коли пришла юбилеить, – не перечь! – Настасья примирительно покапала из бутылки в старушечью стопку. – Вот прямо и говори: поздравляешь ты меня, что – его ли, ее ли – загодя в тишь-гладь природы-матушки возвернула, от мытарюги сиротской избавила?
Помедлила гостья, – но не лишаться же последней своей компашки, – выговорила покорно:
– Поздравляю, – и сглотнула стопочные капелюшки.
От полноты чувств похлопала Настасья Афанасьевну по спине, да ненароком сшибла локтем стакан. Поднимать с полу не стала: приложилась к бутылке напрямую. Хорошо приложилась. Сгребла с тарелки остатнюю селедочку и, закусив, будто заново поразилась:
– Господи, это сколь бы намытарило его за полста-то годов! Или ее… – Тряхнула охмелелой головой и показала пухлый кукиш окну, за которым ветер гонял по сумеречной дворовой пустоши пакетную да бумажную рвань с ближней помойки. – Хрена, не откололось тебе, жизнюге окаянной, оборонила я!.. – И круто повернулась к гостье. – Ну, чего молчишь, улитка божья? Иль не согласная?
– Да согласная я, – поспешила заверить Афанасьевна. – А ведь и нас с тобой, Настя, помытарило. Ты-то хоть гульнула размашисто, мужиков поимела, как огурцов в бочке, – а я…
– Было, да сплыло! – хмуро перебила Настасья. – Кому я щас нужна-то, шмонь старая? – по оморщиненному лицу с нелеписто подкрашенными по привычке губами поползли запьянелые слезы. – Да охренело мне все постельство трюханое, козлы те липучие охренели, – с души воротит!
– А поминала-то смачно, – вклинила гостья.
– Господи, и слова-то сказать некому… – будто и не слышала реплики Настасья. – Сиди, пялься в ящик оскоминный, да до пенсии дни считай, – вот и вся существоваловка. Пустырь, голый пустырь кругом без единой родной кровинушки!.. – Не ползли уже по щекам слезы, – бежали ручьем.
– А вот родила бы и… – набралась было смелости Афанасьевна.
Но Настасья не дала ей кончить. Рявкнула:
– Захлопни хайло! – Глотнула из бутылки и зарыдала в голос: – Господи, да какая мать-то из про****и алкашной?! Да мне тогда родить – все равно, что в омут его бросить! Или ее… Как ту Му-му… Хоть изревись, дура, после времени-то, а, как ни верти, правильно сделала! Не мать я, не мать, не мать!.. – С пьяного размаха влепила себе пощечину. – Ох, невмочь мне, суке, невмочь, невмоченьки…
Мотнула головой, забормотала уж вовсе невнятицу, – не различить было гостье ни слова. А голова все клонилась, клонилась, – пока не уперлась в стол. И замолкла Настасья, задышала с негромким похрапом. Глядела на нее Афанасьевна и не могла решить, – то ли идти домой, то ли ждать, когда проснется. Уйдешь, еще и обидится, больше, поди, и не позовет, – но не до утрянки же сидеть-то… Думала-думала, и решилась все же восвояси. Но только встала, – Настасья, будто кто толкнул, открыла глаза. Подняла голову, похлопала ресницами, вспоминая, что к чему.
– Ну, благодарствую, – вежливо поклонилась в дверях гостья.
– Погодь, погодь, – остановила ее Настасья. – Ты, Афанасьевна, гляди уж, не помирай пока. Через полтора года еще юбилей будет. – Понизила чуток голос. – Двойня у меня намечалась. Ну, я их тем же манером и… Вот и отметим!