ОКТАЙ АХМЕДОВ
ВОЛГОДОНСКИЕ ПЛЕННИКИ
роман
***
После того как тридцать три условно освобожденных заключенных, отправ-ляющихся по этапу в Россию, погрузились в стоящий у ворот исправительно-трудовой колонии автобус "Кубань", начальник колонии полковник Гамбаров встал перед раск-рытой дверцей машины и произнес короткое напутствие:
- Вы видите, что в знак уважения к вам я отправляю вас не в "воронке", а в автобусе нашего исправительного учреждения. Потому что я верю в вас. Так что и вы, в свою очередь, постарайтесь оправдать оказанное мною вам высокое доверие, не ударить лицом в грязь. И сразу хочу предупредить: я не завидую тому, кто не пожелает по-человечески, достойно завершить остаток своего наказания и с поселения снова вернется сюда. Пусть тогда пеняет на самого себя. Я клянусь вот этими священными погонами: душу из такого вытрясу, кровью у меня харкать будет! Ну а теперь - с Богом! Доброго вам пути!
Гамбаров с силой захлопнул дверцу автобуса, водитель Бала включил первую скорость, и машина тронулась. Из уст многих раздалось: "Да поможет нам Аллах!"
Условно освобожденных сопровождал один только помощник "опера" ("Опер"- заместитель начальника колонии по оперативной части.) лейте-нант Сохбет. Вчерашние заключенные, преступники, ехали, как подчеркнул Гамбаров, не в "воронке", не под надзором солдат с овчарками, а как обычные пассажиры, в обычном "гражданском" автобусе, который вез их в Баиловский острог.
Полковник Гамбаров олицетворял для них сейчас великую страну, государство, которое поверило в них, проявило великодушие, отнеслось к ним по-человечески, и осознание этого переполняло сердца "поселенщиков" радостным ожиданием.
Некоторым из бывших заключенных совсем не хотелось оглядываться назад и через окна автобуса лицезреть тающую вдали, как черное пятно, колонию. Им было страшно даже подумать о возможности возвращения в нее, в это уже для них прошлое, в эту преисподнюю...
***
Водитель Бала остановил машину у ворот Баиловской тюрьмы. Лейтенант Сохбет вышел из автобуса и постучал в дверь каземата. Дверь открылась, и на пороге показался прапорщик. Переговорив с ним, лейтенант вернулся к "поселенщикам" и сказал:
- Придется немного обождать.
Прошло почти полчаса, однако дверь тюрьмы оставалась закрытой. Кто-то из тридцати трех "поселенщиков" дремал, сидя в автобусе, кто-то сидел на тротуаре у ворот тюрьмы и смолил сигарету, кто-то слонялся рядом с автобусом. Некоторые просили у помощника "опера" разрешения позвонить домой из ближайшей телефонной будки. На что лейтенант отвечал категорически:
- Ни хрена! Столько лет терпели, потерпите еще денечек!
Как же им, несчастным, было терпеть, если дома их находились под боком у тюрьмы, в двух шагах от нее! Но ничего не поделаешь, - пребывать вне поля зрения Сохбет-муаллима было строжайше запрещено. Ничто не могло ускользнуть от его зоркого недреманного ока.
Прохожим, с удивлением взиравшим на эту странную группу людей в гражданском одеянии, маявшихся у ворот тюрьмы, и в голову не могло прийти, что они, час назад выпущенные из исправительно-трудовой колонии, сейчас с нетерпением ожидают момента, когда их вновь заключит в свои страшные объятия баиловский каменный мешок!..
***
Стальная дверь каземата, наконец, раскрылась и вышедшие из нее офицеры, приняв у Сохбета документы на "поселенщиков", стали по одному впускать их, пересчитывая.
Каждый из тридцати трех переступал этот проклятый порог во второй раз в жизни. В первый раз - когда попал под арест, во второй раз сейчас, - отправляясь в высылку, именуемую "принудительные работы".
Не успели они набиться внутрь, как раздались резкие, грубые окрики офицеров:
- Не толпитесь, заразы!
- Заткнитесь, бандюги! Вы не на колхозном базаре! Не преминул внести свою "лепту" и сидевший за окном боковой комнаты солдат, русский по национальности:
- А ну-ка молчать!
Они стояли в тесном "предбаннике" тюрьмы прижавшись друг к другу, как стадо баранов. Солдат что-то потянул под столом, за которым сидел, дверь открылась, и он приказал:
- Проходи поодиночке!
Группу снова пересчитали и провели в просторную камеру, именовавшуюся "бокс". Заперев их в "боксе", офицеры ушли. После их ухода прошел час... Потом три часа... Потом пять... Сквозь задраенное стальной решеткой окно "бокса" им были видны звезды, мерцавшие в ночном небе.
***
Была уже ночь, но никто ими еще даже не интересовался. Они были расстроены и подавлены. Сначала их как людей посадили в автобус и без особой охраны доставили в Баиловский каземат, но потом как какой-то скот загнали в эту конюшню под названием "бокс" и напрочь забыли. Никому не было дела до того, что они тоже люди и тоже способны испытывать чувство голода и жажды...
Хорошо, что у всех в "торбах" нашлась припасенная на такой случай еда. У всех, кроме Шахбалы и Микаила.
На долговязом, сутулом Шахбале была черная арестантская одежда. Он все еще не отодрал от воротника и не выбросил картонную бирку, на которой были указаны его фамилия и номер бригады. Свои зековские ботинки он загнал в автобусе Бугру Аждару (Бугор - в колонии: бригадир.) за пятнадцать целковых и теперь шаркал надыбанными где-то дряхлыми башмаками, расхаживая по "боксу" утиной походкой. У Шахбалы в деревне никого кроме старой матери не было. Что же касается верхнего платья, то имевшееся у него единственное гражданское одеяние было изорвано-разодрано при его задержании полтора года тому назад, когда он оказал сопротивление сотрудникам правоохрани-тельных органов, то бишь милиции. (Шофер Шахбала был задержан с милицейского вертолета, когда тайными, скрытыми горными дорогами вел в Дагестан машину, "под завязку" загруженную редькой. С тех пор за ним и закрепилась кличка "Турп* (Турп ( азерб.) - редька.) Шахбала".)
Когда вчера спозаранок "поселенщики" получали свою гражданскую одежу в каптерке колонии, Шахбала туда и близко не подошел. Каптерщик Юсуф послал за ним человека, мол, пусть "Турп" придет и заберет свои лохмотья. На что незамедлительно последовал ответ Шахбалы: "Передай братану Юсуфу, что я дарю ему свой костюм!" Задумчиво поглядев на ворох отрепьев, которые Шахбала обозначил как костюм, каптерщик Юсуф пришел к заключению, что цены им не будет, если использовать их в качестве половых тряпок.
С аппетитом уплетая выданное ему кем-то крутое яйцо, худой, длинношеий, кадыкастый Микаил, глаза которого постоянно, устойчиво блестели, как у изголодав-шейся бездомной кошки (в колонии у него была кличка "Юлодушник Микаил"), -подходил то к одному, то к другому, о чем-то доверительно шептался и потом произно-сил сакраментальную фразу: "Брательник, клянусь священным писаньем и священной мечетью - не пропадут твои пятьдесят рублей, как только прибудем в Рассею, сразу отбиваю домой телеграмму и самое большее через неделю ты получаешь свои кровные обратно!"
За два года, что он провел в колонии, Микаияа из дому никто и не вспомнил. Всем, кто его мало-мальски знал, было хорошо известно, что жрачка составляла смысл и цель существования этого чревоугодника, являлась основным ингредиентом всех его поползновений и что если ему что-нибудь.одолжить, то уж надо распрощаться с этим на веки вечные, - канет как в прорву. А потому все старались поскорее от него отвязаться.
А то, что среди "поселенщиков" нашелся человек, который поверил клят-венным заверениям Микаила и одолжил ему пятьдесят рублей, - еще раз подтвердило: не перевелись еще на земле наивные, доверчивые люди!
Обретя вожделенный полтинник, Микаил сунул его поглубже в правый карман своих крепко поношенных штанов и, весьма довольный собой, отошел в сторонку. Уже одно ощущение того, как в кармане у него шуршат "упавшие с неба" казначейские билеты, наполняло блаженным теплом все его худосочное существо!
Заприметив, что Микаил стал "кучерявым", Шахбала поспешил бросить якорь поближе к нему...
...Орхан пырнул ножом парня из их квартала, распространявшего слухи об их соседской девушке, с которой Орхан встречался пять лет и с которой они должны были вскоре пожениться. Его осудили на три года. Не прошло и месяца, как его возлюбленная сбежала с приятелем своего брата. До окончания срока наказания Орхану оставалось еще полтора года. Он сидел на корточках прислонившись к стене в углу "бокса", уперев голову в сложенные на коленях руки. В губах у него была зажата сигарета, от чего над головой вилась голубая струйка дыма. Казалось, что этот молодой человек горит изнутри...
...Завмаг Вагиф в колонии работал "дневальным" (Дневальный - слуга, прислужник.) заместителя начальника. Втихаря, как и всегда, выудив из кармана сигарету "Мальборо", он с наслаждением затягивался ею и, выпятив внушительный живот, с чувством собственного превосходства поглядывал на "коллег-поселенщиков". Говоря его же словами, он "погорел за сто кило левых кур", за что и получил добрых пять лет. Ловкач этот был разодет, как какой-нибудь бекский или ханский сынок. Сидеть ему оставалось еще целых три года. За деньги он мог бы, конечно, остаться и в Баку. Но, говоря опять же его словами, "дело, которое в Азербайджане обходится в "штуку", в Русетии можно провернуть и за десять рублей!". Вот это-то и двигало им, это и влекло его в Ростовскую область...
...Преподаватель русского языка и литературы одной из абшеронских сельских школ сорокалетний Идрис и двадцатипятилетний Браконьер Аловсат на чистейшем русском языке вели между собой задушевную беседу. Подвыпив однажды в ресторане, Идрис-муаллим стал препираться с милиционерами, те подбросили ему в карман анашу, и учитель "загремел под фанфары". Хотя Идрис-муаллим был человеком вовсе не курящим. До того как угодить в "каменный мешок", Аловсат обретался на острове Артем и занимался рыбацким промыслом. За браконьерство в море его осудили на три года. Однако сам Аловсат был иного мнения и считал, что "попался на крючок" из-за того, что задержал, вовремя не отдал рыбнадзору его "долю". Ему оставался один год, который он должен был завершить в России. Время от времени поправляя на голове кепку-аэродром и быстро-быстро щелкая эбонитовыми четками, Аловсат все старался высказать Идрис-муаллиму свою уверенность в том, что предстоящая им на поселении жизнь будет проходить свободно, беззаботно, безмятежно. И то и дело повторял: "Да я там буду как рыба в океане?.. "
Эту ночь отряд будущих "поселенщиков" провел в "боксе". Но и утром о них никто не вспомнил. Причину этого каждый толковал по-своему. Один утверждал, что из Ростова ждут "покупателя"; другой пытался убедить окружающих, что, наверняка, пока еще нет поезда, следующего в северном направлении; третий выдвигал предположение о том, что в Россию отправляют не их одних и по этапу отправляются и из других колоний тоже, и причина задержки заключается в том, что эти самые "другие" еще не прибыли к месту назначения...
В полдень дверь "бокса" распахнулась и на пороге возник упитанный старшина. Широко осклабив лошадиные зубы, он захихикал:
- Ну, ребятки? С меня вам радостная весть, а с вас мне - щедрый магарыч! Уже с вечера позавчерашнего дня они собрали по пять рублей с человека и вручили их шоферу Бале, чтобы он утром приехал и отвез их на своем автобусе. Не то, не приведи Аллах, вдруг он не вышел бы на работу, дескать, машина неисправна. И пришлось бы им тогда трястись до Баиловского острога в этой адской "арбе" с ласковым названием "воронок". А уже по дороге, в автобусе, сопровождавший их Сохбет-муаллим счел необходимым, чтобы они "сообразили" для него по краснень-кому червонцу, а он их за это от всей души благословит и пожелает им счастливого пути и такого же счастливого возвращения...
А теперь еще и этот невесть откуда прикативший колобок-старшина... Старшина оказался на редкость наглым малым. Он так и стоял в дверях, пока не слупил с каждого из этих несчастных по трешке. Произведя побор, он торжественно провозгласил:
- Шевелитесь? Пора в путь-дорогу?
Этот разбойник в погонах знал что делал. Мужик был облечен "властью", обладал известными "полномочиями". Мог запросто произвести "шмон" и экспропри-ировать всю имеющуюся у них наличность вместе с их самодельными трубками, четками, мундштуками. А то как же? В тюрьме запрещено иметь при себе деньги? Но откуда столько денег у вчерашних заключенных?.. Можно подумать, что эти тридцать три человека получили условное освобождение из колонии за так, за здорово живешь...
Радости их не было предела? Они предвкушали, как сядут сейчас в удобный автобус, который доставит их на железнодорожный вокзал...
***
Куда там?.. Не успели они выйти из ворот тюрьмы, как их сразу же затолкали в закрытый кузов "воронка". О Аллах? Будто кузов этой машины был резиновый, безразмерный. Им еще ни разу в жизни не доводилось оказаться в такой ужасной, немыслимой тесноте. Кто-то сидел у кого-то на коленях, чьи-то башмаки были на чьей-то голове, чей-то рот упирался в, чей-то зад... В этой давильне не то что шевельнуться - дышать было невозможно. Всякий раз, как машина попадала в колдобину, раздавались стоны, вопли, матерщина.
От тех, кто находился в кузове, вооруженных солдат отделяла решетчатая дверь, за которой не умолкая, надсадно лаяла овчарка в наморднике.
- Рекс, молчать? - прикрикнул на нее один из солдат, и собака смолкла.
- О Аллах, я сейчас блевану, этот сука дышит мне прямо в лицо... – застонал Микаил, и овчарка снова залилась лаем. "Рекс, молчать!" - "О Аллах, задыхаюсь..." -"Хав-хав-хав!" - "О Аллах, убери этот сабак!.." - "Ав-хав-хав!" - "О Аллах, умираю..." - "Молчать...твою мать!!"
Этот "обмен мнениями" продолжался всю дорогу. В давке Микаил оказался прижатым лицом к железной решетке двери нос к носу с овчаркой по ту сторону решетки и принужден был в продолжение всего пути беспрерывно "глотать" ее тошнотворное дыханье.
"Воронок" остановился в укромном уголке вокзала. Солдаты вылезли из ма-шины, а "поселенщики" продолжали оставаться в кузове - в этом земном аду. Каждая минута ожидания здесь была самой настоящей пыткой и равнялась часу. Микаил уже не издавал ни звука, видимо, собачье дыханье довело-таки его до потери сознания.
По доносившимся до них приказам офицеров, окрикам солдат, лаю овчарок, топоту ног они поняли, что здесь находятся еще несколько машин, из которых высаживают "поселенщиков" из других колоний и сажают их в поезд. После того как шум-гам утих, дверца их "воронка" открылась и им приказали выходить.
***
"Воронок" стоял так плотно к почтовому поезду, что у них не было никакой возможности не то что размять помятые кости, прийти в себя, но даже вдохнуть глоток свежего воздуха. Едва выбравшись из машины, они вынуждены были сразу же взбираться по ступеням вагона, подгоняемые при этом грубыми тычками солдат-конвоиров.
- Седьмой...девятый... пятнадцатый... Давай-давай, быстрее, мать вашу!..
Их разбили на две группы и разместили в двух купе. Шестнадцать человек - в одном, семнадцать - в другом. Остальные купе также были забиты "под завязку". Нижние койки сразу же заполнились. Те, кому не хватило места внизу, вскарабкались на койки второго и третьего ярусов.
Двери купе были из железной решетки. Когда поезд отъехал от Баку и набрал скорость, солдаты приспустили несколько окон с тусклыми стеклами в коридоре вагона, и возлежавшие на верхних койках могли на протяжении пути созерцать проплывавшие мимо населенные пункты, горы, холмы, деревья, опоры электрических проводов... На крупных станциях, где стоянки поезда были продолжительными, окна плотно задраивались.
***
Едва поезд отошел от бакинского вокзала, как из крайнего купе вагона кто-то громко спросил:
- Братаны, есть там кто-нибудь из Даштепе?
Микаил в это время, с наслаждением чавкая, брызгая на одежду томатным соком, уписывал помидор, который он выклянчил у Бугра Аждара. Заслышав слово "Даштепе", он взвился как ужаленный, перелезая через ноги товарищей по купе, прильнул лицом к железной решетке двери и выкрикнул:
- Я! Я из Даштепе!
В голосе из крайнего купе почувствовалась радость:
- Брат, я тоже даштепинец!
Судорожно проглотив остатки помидора во рту, Микаил взволнованно прокричал:
- Ты из самого Даштепе?!
- Да прямо с его пупа - с квартала Кечаллар! Алескер-гядешем (Гядеш (азерб.) - то же, что "гардаш" - брат.) меня зовут, неужели не слыхал? Три года назад у станции человека пырнули - так это я и есть!
- Чего-то я не въехал, Алескер: ты пырнул или тебя пырнули?..
- Следи за своим языком, братишка, во всем нашем роду пока еще, слава Аллаху, ножом никого не царапали! Конечно, я пырнул!
- Прости, Алескер-гядеш, не признал тебя...
- Неужели не слыхал? Да три года назад, около станции, ночью!.. Попер на меня, сука пьяная! Ну я его и зацепил!.. Шесть лет припаяли. Слава Аллаху, полсрока уже убил.
- Кого-кого ты убил? - голос у Микаила задрожал.
- Полсрока, говорю, уже убил! Ладно, брат, а сам-то ты из каких будешь?
- Да Микаил я, Микаил!
- У нас в Даштепе Микаил ов до хрена! Ты из каких?
- Косаларский я, Алескер! Етйм* (Етйм (азерб.) - сирота; здесь - прозвище.) Алаббаса внук! Сын Нохсуна Абасали! Этот диалог двух односельчан развеселил весь вагон.
- Что вы шумите, вашу мать! А ну-ка молчать] - Торопливо подойдя к двери купе, один из солдат с силой шарахнул резиновой дубинкой по ее решетке. От испуга Микаил резко отпрянул и, споткнувшись, упал навзничь к ногам товарищей по купе.
- Пока хватит, Микаил, в Рассее почирикаем. Ты не тужи, брат, иншаллах* (Иншаллах - дай-то Бог, с Божьей помощью), будем жить как шахиншахи. Пока мы есть - мы это мы! - Схлопотав от солдат свою долю "матюков" и удар дубинкой по двери купе, Алескер после этих слов вынужден был замолчать.
Немного погодя появился сопровождавший "этап" офицер и, расхаживая по вагонному коридору, сделал всем предупреждение, что в случае, если будут иметь место переговоры между купе и иной гвалт и шум-гам, - все будут лишены возможности пользоваться туалетом вплоть до пункта назначения.
После этого предупреждения никто и пикнуть не посмел. "Поселенщики", у которых по причине чудовищной тесноты не было никакой возможности ни встать, ни пройтись, ни размять руки-ноги, даже потянуться, у которых от неподвижного сидения на одном и том же месте взмокли ягодицы, - готовы были снести, перетерпеть все - и эту тесноту, и жуткую духоту, и стоявший в купе смрад от потных тел, и матерщину солдат... - только бы в этой долгой, мучительной, изматывающей душу и тело дороге не остаться без отхожего места.
***
Храпящий, сопящий, дремлющий под однообразный, монотонный стук вагонных колес народ посреди ночи вдруг всполошил голос Алескера:
- Микаил, ай Микаил!
Лежащий на койке третьего яруса Микаил, только-только погрузившийся в объятия Морфея, вздрогнув, вскочил, как солдат, услышавший сигнал тревоги, и черепушка его гулко впечаталась в потолок купе.
- Ай Микаил! - снова воззвал Алескер.
- Вай башка! - обхватив бритую голову руками, застонал Микаил и зло отозвался: - Ну что тебе?!
- Слушай, в вашем околотке ты знал такого Дангабаш Джанбахыша? Который сиротой остался от Джиндароглу Фарзали? Трепло страшный...
На этом их ночной диалог был прерван шумным недовольством сонных, утомленных "поселенщиков", которые уже не в состоянии были их выслушивать.
В полдень вновь раздался знакомый голос Алескера:
- Микаил, ай Микаил!
От страха перед солдатами Микаил не мог отвечать на призыв односельчанина и только тихо произносил: "Гм..."
- Слушай, Микаил, в квартале Баггаллар был такой Гара Балоппа... Ты знал такого? Я о сыне Цыгана Атоппа! Ей-богу, покойный хороший был парень. Очень меня любил. Однажды говорит мне: "Брат Алескер..." Я говорю: "Чего?" Он говорит...
Охватившая вагон волна протеста не дала Алескеру возможности завершить повествование о покойном Гара Балоппа.
***
Под вечер Алескер неожиданно окликнул расхаживающих по коридору вагона солдат:
- Эй, салдат, иды суда!
Спустя две-три минуты он, словно хозяин вагона, уверенно крикнул:
- Микаил, ай Микаил!
У Микаила от страха чуть пупок не развязался. Издавать такой рев на глазах у вооруженных конвоиров?! У этого Алескера, как видно, было львиное сердце! Солдат, державший на поводке овчарку, засуетился:
- Кто здесь Михаил, а ну-ка отвечайте мужику!
- Ай Микаил! Микаил осмелел:
- Джан Микаил!
- Слушай, да не боись ты ничего! С тобой я, - Алескер-гядеш! Один краснень-кий червонец кинул этим желтоухим, ровно пять минут можем спокойно поговорить, ей-богу!
Микаила как кипятком ошпарили:
- Вай-вай-вай! Да лучше б ты за этот червонец банку тушенки мне послал! Клянусь священным Кораном и священной мечетью - три дня ни хрена не ел, живот к спине прилип...
Находившиеся в купе громко расхохотались, услышав эту бесстыдную ложь, потому что среди них не нашлось бы человека, который бы не поделился последним куском хлеба с этим обжорой. Выклянчивая у каждого понемногу, Микаил наедался больше всех. Не зря ведь ему дали кличку "Голодушник-Микаил"!..
- Да ты что, Микаил-гядеш! Мы, даштепинцы, - народ не жадный, что за разговоры?! Вот приедем в Рассею, иншаллах, - все рестораны будут наши! Пока мы есть - мы это мы, брат!
Хохот стоял уже по всему вагону. На каждое слово Алескера конвойная овчарка рвалась с поводка и заливисто лаяла, словно бы, рассвирипев на это пустобрехство, хотела на своем собачьем языке выкрикнуть: "Вранье! Вранье!"
- Ай Микаил, а Шалпу-Сеидали из вашего квартала ты знал? Было время, когда он у нас "звучал". Поспорили мы с ним на углу базара. Он сказал, я сказал, он сказал - я сказал. Слово за слово, я полез в задний карман, вытянул "перо". Он сорвался с места как будто его скипидаром мазанули. Клянусь Аллахом, если б догнал - сделал бы из него решето! Клянусь Хазрет-Аббасом...
В это время солдат, проревев "Хватит!", объявил о том, что переговоры окон-чены.
***
На следующий день, когда поезд прибыл на станцию назначения и кто-то из возлежавших на верхних полках, завидев в открытое окно вагона вокзальную вывеску, радостно воскликнул "Волгодонск!!!" - Алескер позвал Микаила в последний раз:
- Ай Микаил, мы в Рассее, брат! Иншаллах, как сойдем с поезда, - найди меня:
на голове у меня будет мой "аэродром", в руке - четки! Захвати с собой одного-двух хороших ребят. Мы это мы!
Микаила сейчас не волновали ни Рассея, ни "аэродром" Алескера, ни его четки. Его все еще жег, не давал покоя тот факт, что красный червонец Алескера ушел не на банку тушенки, а на пустопорожнюю брехню...
***
Покинув вагон и ступив на российскую землю, "поселенщики" сразу же разбились на маленькие группки, и кучками рассыпались вдоль поезда. Кто-то присел на камни, кто-то - на рельсы свободных путей, а кто-то просто на корточки, и завели между собой беседу. "Бугры" объединились в отдельную группу. Некоторые группы состояли исключительно из местных. Кое-кто в одиночку суетился между этими кучками, ища по своему вкусу, к какой из них примкнуть.
Найти Алескера Микаилу не составило труда. Он выделялся среди всех своим непомерным "аэродромом". Кепка браконьера Аловсата рядом с алескеровой выглядела "мини-аэродромом". К этим двум даштепинцам примкнул и Шахбала, и они вместе образовали забавную троицу: среднего роста, с выступающим кадыком и вечно голодными глазами Микаил; поджарый, приземистый, с хищним ястребиным носом, тонкими усиками, неизменными четками в руках и "аэродромом" на голове Алескер и в арестантской одежде, в восточных башмаках, долговязый, сутулый, с утиной походкой Шахбала. "Три мушкетера"! В дальнейшем их так и будут называть. Эти три друга, которые впредь всегда будут вместе, никогда не расстанутся с тремя вещами:
Микаил - со своей прожорливостью, Алескер - со своими четками, Шахбала - с костюмом арестанта. Они то и дело поднимали гвалт, устраивали содом, привлекая к себе внимание не только кучкующихся вдоль поезда сотоварищей, но также и находящихся на вокзале встречающих-провожающих-отъезжающих людей. Громче всех и чаще всех звучал голос Алескера, любившего провозглашать: "Клянусь Аллахом, я - это я - Алескер-гядеш, и со мной шутки плохи!"
***
Когда подъехала машина "Москвич" с двумя офицерами милиции, солдаты сдали им "поселенщиков" - и исчезли, будто их вообще не бывало. Бывшие заключенные окружили офицеров и засыпали их вопросами. Милиционеры сказали только, чтобы они не трогались с места, что сейчас за ними прибудет автобус и доставит их в комендатуру. Там их разместят, и после этого они могут выйти в город погулять. Из этих ста человек никто и не думал никуда расходиться. Видимо, страх тюремных стен все еще сидел в них.
Вокзал был окружен широкими, аккуратно ухоженными улицами, пяти-, девятиэтажными домами. Распахнутость улиц, аккуратность и порядок на них, сигналы автомобилей и троллейбусов, улыбки русских девушек, женщин, с интере-сом взиравших на кучки смуглых, чернявых мужиков, - все это благотворно воздейст-вовало на поселенщиков, помогало им забыть перенесенные в дороге тяготы и муче-ния, вселяло в них надежду на лучшее будущее.
Стоявший рядом с офицерами милиции худой, смуглолицый парень - водитель "Москвича" - неожиданно громко, по-азербайджански сказал:
- Ну что ж, братцы-"химики" (местные жители называли условно освобожден-ных "химиками"), добро пожаловать в город Волгодонск! Вам повезло, что вы попали в нашу комендатуру - лучшую комендатуру во всей Ростовской области!
***
Немного погодя подъехали два "Икаруса", на которых они отправились в комендатуру. Волгодонск - город размером с Сумгаит - так же, как и Сумгаит, называл-ся городом юности. Большую часть этого города составляли общежития, а большинство из этих общежитии составляли женские. Господи, сколько же в одном городе обитало представительниц прекрасного пола! Куда ни кинь взгляд - всюду красавицы!
Нога у новых поселенщиков оказалось легкой: спустя два-три месяца после их прибытия в Волгодонске были сданы в эксплуатацию еще две крупные комендатуры, а поближе к новому году мужчин на улицах стало заметно больше.
***
Автобусы уже ехали по городской окраине. Сидевший рядом с водителем в заднем автобусе офицер, показывая на завод, корпусам которого конца-края не было видно, пояснил:
- Это - "Атоммаш", атомный завод. Имейте в виду, это объект особо секретный. Восемьдесят процентов жителей города работают на этом заводе.
***
Завернув направо, автобус остановился перед железными воротами. Здесь их уже ожидали пассажиры первого автобуса. На вывеске, прикрепленной к стене у ворот, было написано: "Спецкомендатура № 15". Пройдя через КПП, они оказались во дворе комендатуры. Один из офицеров, указав на красивое двухэтажное здание по правую сторону двора, сказал:
- Кабинет начальника, спецотдел, оперативное отделение и вообще все административные органы располагаются здесь, на первом этаже. Письма, которые вы будете получать из дому, будут разложены на полках в коридоре. На втором этаже живут "химики" с прошлого года, ваши земляки. Те из вас, кто будет хорошо работать и образцово себя вести, будут переселяться сюда. Одноэтажное здание слева от вас -это барак. Там располагаются "химики" из Молдавии. - Затем он протянул руку в сторону одноэтажных строений, расположенных в 250-300 метрах, в другом конце двора. - Вы будете жить вон в тех бараках. А вот это здание - столовая. Ну а теперь айда за мной в клуб, на встречу с начальником!
Руководство комендатуры встретило их на сцене небольшого клуба стоя. Поприветствовав вновь прибывших, худощавый, низкорослый майор в очках представился:
- Начальник комендатуры майор милиции гражданин Сычов. По лицам новоиспеченных поселенщиков пробежала улыбка, и даже раздался еле сдерживаемый смех.
- О-о-о, я вижу, все вы веселые ребята! - Сычов довольно усмехнулся. Ему и в голову не могло прийти, что причиной улыбок явилась его фамилия*. (В основе этого каламбура - азербайджанский глагол "сычмаг", что в переводе означает "оправля-ться, испражняться".)
После того как "химики" познакомились с начальством комендатуры, офице-рами, сержантами, их распределили по бесчисленным СМУ (строительно-монтаж-ным управлениям) и оповестили о том, что они, пройдя медицинское обследование, не сегодня - завтра должны будут приступить к работе. Всех их записали бетонщиками, -можно было подумать, что на свете других специальностей не существовало. Здесь же, в клубе, с ними по ведомости произвели расчет (выдали заработанные в колониях деньги). Каждому - 40-50 рублей. "Кругленькие" суммы получили только Дневальный Вагиф и "Бугры".
Начальником бараков был назначен молодой коротышка-лейтенант Таркарашвили. Разместив их в выделенных им комнатах, он сообщил, что все они на данный момент свободны, и желающие могут отправиться в город прогуляться, но ровно в 10 часов вечера им в обязательном порядке надлежит находиться перед своими комнатами для прохождения переклички; те, кто не вернутся в комендатуру или опоздают к назначенному часу, - будут строго наказаны.
Большинство "химиков" было расселено в 12-местных комнатах с койками в два яруса. Бывшим обитателям колонии №6 повезло: их поселили в небольших, укромных комнатах на четверых. Некоторые из комнат барака были заперты; в них расположились представители различных национальностей, прибывшие по "этапу" в комендатуру раньше них. Эти пока еще не вернулись с работы.
***
Байрамали и с ним десять человек из колонии №2, войдя в отведенную им комнату, от изумления застыли на пороге как статуи. В "красном углу" комнаты, на нарах в один ярус, скрестив и поджав под себя ноги, восседал человек, подобный сказочному исполинскому Диву. Свисавшие с колен огромные кисти рук походили на медвежьи лапы. На его огаленной, широченной груди сразу же бросалась в глаза татуировка: голова тигра со свирепо оскаленной пастью. Грудь была настолько широкой, что голова тигра выглядела в натуральную величину, и это еще более усиливало эффект мастерски выполненной картины, так что слабый, трусливый человек вполне мог наложить в штаны от страха. Наводящую ужас картину дополняла пара источавших огонь глаз под сросшимися на переносице смоляными бровями, похожими на растопыренные крылья коршуна. Одиннадцать мужиков стояли, как завороженные удавом лягушата. Собравшись с духом, запинаясь, первым поздо-ровался Байрамали - самый авторитетный в этом мужском стаде, а затем уже .все остальные. Не произнося ни слова, дико сопя. Див тяжело поднялся на ноги. И тут все увидели, что рост его составляет по меньшей мере два метра. Затем, под предлогом взять с койки рубашку, он повернулся к ним необъятной, как стена, спиной, демонстрируя наколотое на ней изображение величественной мечети. И тем самым парализовал остатки воли у выпучивших на него глаза новичков. Благодаря косой сажени в его плечах, мечеть выглядела настолько грандиозно, что казалось, будто в нее прямо сейчас можно войти и совершить намаз!
- Можете войти и располагаться! - проговорил густым, повелительным басом этот человек, смахивавший на Гулливера среди лилипутов. Увидев, что эти одиннадцать человек окончательно растерялись, он еще более загустевшим басом объявил: - Меня зовут Гахраманов Ахлиман, и я не люблю два раза повторять одно и то же! Я же сказал - проходите и садитесь, я разрешаю!
"Да, это мы здорово влипли, - подумал Байрамали, самый буйноголовый в этой группе. - Хорошие денечки нас ждут впереди!.." Если так думал Байрамали, то нетрудно представить, что творилось с остальными!..
***
...Центральная, самая большая улица в этом городе, как и во всех других населенных пунктах СССР, носила имя великого вождя революции. Почта, телеграф, центральная междугородная телефонная станция, авто-вокзал, гостиница, шикарный ресторан, большой кинотеатр - все было расположено на этой улице. Такие же объекты имелись и в других районах города, но они не были столь крупными, привлекательными, величавыми.
В бараке остались те, кто занялся наведением чистоты и порядка в своих комнатах, остальные же, вновь разбившись на группы, отправились в город. Орхан с товарищами ехал в троллейбусе, который вез их в центр города. В этом же троллейбусе ехали и "мушкетеры". Скучившись у кабины водителя троллейбуса - маленького роста, нескладной, худенькой, некрасивой девицы, - они наперебой пытались ее закадрить.
Микаил говорил:
- Глянус гараным (т.е. Кораном), дэвушкя, я тоже шофир. Шахбала же, своей арестантской одеждой и восточными башмаками приводящий в изумление и шокирующий пассажиров, перешел к самой сути:
- Бросай работ, пайдом йенами рестаран. Харашо гушит будим, пит будим, гулят будим, ей-бог!
Девушка-водитель жеманилась:
- Ой, што вы, ребята, я же на работе. Вот завтра пожалуйста! Алескер взволнованно щелкал своими четками, которые ни на секунду не выпускал из рук, и приговаривал на родном языке:
- Не упускайте эту сучку. Имя узнайте. Сегодня вечером, иншаллах, она наша! Далее разговор продолжался в таком духе:
- Гак тибе завут, дэвушкя?
- Шура Ивановна Безродная, просто Шура, Шурка.
- Минэ Микаил.
- Михаил? Ой, Михуня!
- Минэ Шахбала.
- Как-как?
- Шахбала, да!
- Шампала!.. Какое странное имя. Будешь Шуриком!
- Слюший, Шурик завут твой папа, минэ завут Шахбала!
- Шампала - дурацкое имя, Шурик лучше. А этого мужика как зовут, который в "аэродроме"?
- Иво имя Алескер!
- По-русски как?
- Слюший, Алескер да, Алескер-гядеш!
- Алексей Кадеш?! - удивилась девушка. - Что за чушь?! Будешь просто Алексеем, так проще!
У вокзала все "химики", кроме "мушкетеров", вышли из троллейбуса. "Муш-кетеры" все еще толкались около кабины водителя, мешая пассажирам и вызывая их недовольство.
***
Все спешили в отделение связи, чтобы позвонить домой, отбить телеграмму.
Напротив междугородной телефонной станции красовалось двухэтажное здание, на первом этаже которого располагался бар, а на втором - ресторан. Увидев многолюдье и давку в отделении связи, небольшая группка, в которой был и Орхан, решила отметить выход на свободу.
***
В ресторане уже сидели и ублажали себя едой и напитками около тридцати азербайджанских "химиков". Чтобы создать обстановку дружбы, взаимопонимания, сердечности и задушевности, они состыковали свои столики. Придвинув свободный столик, Орхан с товарищами присоединились к ним.
Кто-то высказал мнение, что если при расчете скинуться по червонцу с каждого, то этого хватит за глаза.
Радуясь столь мощному наплыву "жирных" клиентов с Кавказа, официантки суетились вовсю...
В самый разгар застолья появились Алескер и его товарищи. Захмелевший Браконьер Аловсат пьяно выкрикнул:
- А вот и три мушкетера!
Настроение у "мушкетеров" было - лучше некуда. А как же иначе! Не успели они ступить на русскую землю, как сразу же познакомились с девушкой, да не с простой, а которая водит троллейбус! Их прямо-таки распирало от этого и хвастались они наперебой! Каждый заявлял, что девушку первым "зафаловал" именно он.
В троллейбусе был установлен кассовый аппарат, выдававший билеты за проезд. Проигнорировав это обстоятельство, Алескер, выходя, небрежно бросил Шуре на колени двадцатипятирублевую ассигнацию и во всеуслышанье объявил:
- Издачи ни нада, дэвушкя!
Пассажиры от изумления разинули рты, потому что за тридцатилетнюю историю существования Волгодонска такое чудо они видели впервые, - это ж надо, двадцать пять рубликов отвалить за четырехкопеечный билет!
Назавтра у девушки был выходной день, они назначили ей свидание перед вокзалом, и в этом же ресторане собирались отметить встречу и знакомство. И уже сейчас присматривали столик, за которым будут сидеть. С одним только они не могли определиться - куда поведут девицу ночью. Среди ресторанного шума-гама, звона посуды, бокалов, рюмок отчетливо раздавался голос Алескера: "Я это я, меня Алескером зовут, и первым с девушкой буду я!"
А пьяный Байрамали, не давая роздыха языку, с восхищением воссоздавал образ "дива", обитавшего в их комнате:
- Это, братаны, что-то страшное, клянусь совестью! Рост - до потолка, плечи -шириной вот с эту стену, а кулаки - как два арбуза! Меня, говорит, в народе знают как Гахраманова Ахлимана! Ему тридцать пять лет. Восемь лет провел в зоне в Сибири за убийство и три года на севере в колонии и на поселении. В нашу комнату он заселился за пять дней до нас, когда приехал с севера. Сроку ему осталось мотать еще четыре года. Мы стали его упрашивать, умолять, мол, давай, Ахлиман, сделай одолжение, пойдем с нами в ресторан. А он отвечает: “Даю вам на это разрешение, можете пойти выпить и закусить, а у меня, говорит, что-то немного кости побаливают. Сибирь вместе с Севером сейчас из меня выходят.» Гулама с Худушем задержал в комнате и повелел им сделать ему массаж. Одно и то же два раза повторять не любит! Из-за того, что ему пришлось повторить один и тот же вопрос, он так пнул ногой дурака Сархада, что тот отлетел как мяч и шлепнулся в стенку. Мы решили, что все, - парень кони откинул, но видим - нет, просто в отключке. Самое интересное, что Ахлиман предупредил, что он его просто слегка задел... Мы уложили "труп" Сархада в постель и пришли сюда...
Горячие напитки, помноженные на головокружительный воздух свободы, сделали свое дело.
Выйдя из ресторана на улицу после завершения застолья, ссыльные поселенщики безо всякой на то причины о чем-то поспорили, и между ними завязалась потасовка. Проходившая мимо русская старушка, завидев эту свару, завопила: "Милиция!" Услышав милицейские свистки, все, кроме сильно захмелевшего Орхана, ноги в руки - и дали деру. Нагрянувшие блюстители порядка затолкали Орхана в "воронок" и увезли. Что было потом, Орхан не помнил.
***
Очнувшись, он увидел, что лежит на койке и покрыт белой простыней. Правая рука его была забинтована, и кровь на бинте давно уже запеклась. Приподняв чугунную после вчерашнего голову, он огляделся. Это была большая комната, заставленная койками, заправленными белыми простынями. Хмельной туман в голове постепенно рассеивался, и он осознал, что раздававшиеся вокруг него странные звуки - не что иное, как обыкновенный храп. Кроме него, в комнате на койках возлежали и богатырски храпели еще шесть человек; некоторые из них были в одних трусах. Вначале ему показалось, что он попал в больницу, однако, увидев развешанные по стенам плакаты, призывающие к борьбе с пьянством и алкоголизмом, "зеленым змием", он понял, что находится в вытрезвителе.
За стеной кто-то орал благим матом и сыпал матерщиной. Орхан поднялся с койки, подошел к двери и заглянул в замочную скважину: мужчины в белых халатах, повалив на пол, как барана, раздетого донага молодого парня, здоровенной иглой "производили" ему укол в ягодицу. Лицо пьяного парня было распухшим от полученных тумаков. Поревев еще некоторое время и обложив отборной бранью всю медицинскую братию, он устало притих, безвольно вытянув руки вдоль тела, и через некоторое время укол возымел действие, и парень уснул. Мужчины в халатах, подняв его за руки и за ноги, внесли в комнату и бросили на одну из свободных коек.
***
На следующий день состоялся суд. Пятерых из вчерашних пьянчуг оштрафовали на 15-20 рублей каждого и отпустили. А двоим влепили по десять суток.
Вопрос с Орханом оказался посерьезнее: свидетели про него такое понаписали!
- будто бы он, вдрабадан пьяный, стоял в центре города, задевая и оскорбляя проходивших мимо граждан, оказал сопротивление сотрудникам правоохранительных органов и - о ужас! - оказывается, ударом кулака выбил стекло в кабинете главного врача. (Последнее обвинение было наиболее близким к истине, так как рука у него была порезана и забинтована).
Узнав о том, что Орхан только вчера был выпущен на свободу, судья окончательно рассвирепел:
- Значит, по-человечески жить не хочешь, да?! Уже по тюрьмам скучаешь?! -Покричав еще немного и несколько поостыв, он объявил: - Арест на пятнадцать суток... твою боха мать!
***
Утром им вернули одежду. Часы Орхана и имевшиеся у него в кармане сто рублей бесследно исчезли. Сколько он ни просил, ни умолял, - милиционеры пренебрежительно отвечали, что никаких часов и никаких денег в кармане у него и в помине не было, и совали ему под нос какую-то квитанцию. Когда же он пожаловался на это судье, тот заорал:
- Увезти... вашу боха мать!
***
Снова посадив в "воронок" этих трех арестованных, их отвезли в городской изолятор и завели в пустую камеру. Одного из заключенных звали Ваней. Он поделился своим горем с товарищами по камере...
...Возвращаясь вчера в общежитие, в котором жил, он повздорил в автобусе с пассажирами, вследствие чего был задержан милицией и доставлен в вытрезвитель. Родом он был из Куйбышева. Демобилизовавшись из армии и вернувшись домой, он вдруг узнал, что его любимая девушка вышла замуж за другого. Собрав свои пожитки, он не раздумывая покинул родные места и оказался в Волгодонске. И вот уже пять лет, как он работал бетонщиком в одном из многочисленных СМУ.
- Теперь все пропало, все прахом пошло! В очереди на квартиру я был третьим, сейчас меня в ней откинут на сто номеров назад...- Ваня едва сдерживал слезы. - В этом городе такое правило: если ты попал в вытрезвитель или тебе припаяли 10-15 суток - тебя в очереди на квартиру отодвигают на сто номеров назад. В эту зиму я должен был вселиться в новую квартиру, а теперь потерял ее. Горбаться пять лет как ишак днем и ночью, мотайся по общагам, корми там клопов и тараканов, и вот тебе конец!..
***
Когда под вечер сотрудники милиции завели в камеру одновременно тридцать пять заключенных, вернувшихся с работы, создалась такая жуткая теснота, что невозможно было пошевелиться. Ночью, прижавшись друг к другу, арестанты улеглись спать, и до самого утра каждый остался лежать на том боку, на каком заснул. Потянуться, повернуться на другой бок не было никакой возможности. Некоторым пришлось просидеть до утра прижав колени к животу. Тому, кто вставал среди ночи по крайней нужде и, топча сокамерников, добирался до ушата, полного испражнениями, впритык к которому спал один из арестантов, затем, выпустив струю мочи, капли которой попадали на лицо спящему, возвращался на свое место, - уже не удавалось расположиться спать в прежней позе.
***
Орхан всю ночь просидел без сна перед окошком в двери камеры, созерцая спящих вповалку этих двуногих созданий, именуемых людьми. Лица большинства из них были вконец распухшими, рассеченными в драках, под глазами "светились фона-ри". Сто грамм... Триста грамм... Вот до какого скотского состояния довела их, и его в том числе, выпивка. Бросить все, покинуть родные места и приехать в Волгодонск в надежде обрести новую квартиру, новую жизнь, и оказаться отодвинутым в очереди на жилье на сто номеров назад! В списках очередников на жилье некоторые из этих несчастных были первыми...третьими...пятыми... Чтобы быть первыми, третьими, пятыми, им приходилось три...пять...десять лет гнуть спину на тяжелейших работах и влачить существование в общежитиях. А теперь все! Прощай, мечты, прощай, иде-ал! Среди них были и бригадиры, прорабы, начальники участков, которые уже прожи-ли в Волгодонске по 15-20 лет, получили квартиры, обзавелись семьями; и теперь, ког-да они, отбыв наказание, выйдут на работу, то будут сразу же понижены в должности.
Чтобы не задохнуться от царившего в камере смрада, запаха пота, мочи, Орхан то и дело приникал лицом к окошку в двери камеры, которое милиционеры оставили открытым, и жадно вдыхал сочившийся из коридора свежий воздух. Ему вдруг подумалось, что если бы на месте сотрудников здешнего изолятора были люди в погонах из Баиловского каземата, то они наверняка за открытую форточку слупили бы с арестантов мзду. Потребовать с заключенных деньги за воздух - такое здешним дежурным милиционерам, наверное, и в голову не приходило.
***
На следующий день сотрудники милиции, пересчитав арестованных, зачитали им постановление городских властей о помиловании по случаю 30-летнего юбилея города Волгодонска и освободили всех, кроме Орхана. Орхану сообщили, что данное постановление распространяется только на жителей города, а он прибыл сюда лишь позавчера, и у него даже нет регистрации в комендатуре, а потому он должен отбыть назначенное ему наказание до конца.
***
Теперь Орхан остался один-одинешенек не только в этой опустевшей камере, но и во всем изоляторе. Девушки из соседней камеры тоже были освобождены.
Изолятор оставался незаселенным только одну ночь. А начиная со следующего дня камера стала заполняться все новыми и новыми арестантами, однако прежней тесноты, которая была до помилования, уже не было. Один из милиционеров объяснил это тем, что народ пока не получил зарплату. В дальнейшем Орхан и сам обратит внимание на то, что дважды в месяц, в дни зарплаты и на следующий день, большинство жителей города пребывало "под мухой". В такие дни милицейские машины до поздней ночи собирали и развозили по вытрезвителям мертвецки пьяных людей, валявшихся на автобусных остановках, под деревьями, у стен домов... не говоря уже о тех, кто затевал скандалы и драки на рабочих местах, в собственном доме, на транспорте, в ресторанах и после этого оказывался в "воронке"!
В такие дни деньги в городской бюджет текли рекой. В вытрезвители, в отделения милиции пьяные люди попадали сотнями. Большинство из них отделывались штрафом. Остальные получали по десять-пятнадцать суток ареста и заполняли камеры изоляторов. Даровая рабочая сила.
Находились и такие, которые, покинув утром вытрезвитель, вечером снова оказывались там, поскольку пребывали в "штопоре", иначе говоря, в состоянии похмельного синдрома, и избавиться от головной боли могли опять же посредством принятия спиртного.
После дней получения зарплаты в городе заметно прибавлялось и число людей с "фонарем" под глазом. Причем "фонарями" украшались не только рабочие, бригадиры, прорабы, ими отмечались порой и лица, занимавшие гораздо более высокие должности...
***
Точно так же, как в кинофильме "Операция "Ы"...", каждое утро арестантов выстраивали во дворе изолятора и объявляли:
- На хлебозавод - 3 человека, центральный амбар - 8 человек, на стройку дома 12 человек...
В изоляторе содержалось и немало представительниц слабого пола; они занимались уборкой комнаты, в которой дежурили милиционеры, коридора и двора.
***
На десятый день пребывания Орхана под арестом его посадили в "воронок" и отвезли на одну из городских улиц; здесь ему вручили малярную кисть, поставили перед ним ведро с голубой краской и дали задание покрасить до полудня от угла до угла улицы "стволы" всех имеющихся металлических опор электропроводов.
Конечно же, заниматься какой-либо работой на свежем воздухе было гораздо приятнее, чем бессмысленно сидеть в полутемной, зловонной камере. Поэтому он с удовольствием принялся за дело. Чуть поодаль от него находилась троллейбусная остановка, на которой скопилось много людей. Заждавшись транспорта, они громко выражали недовольство и нетерпение. Увидев, наконец, троллейбус, который, покачиваясь, выплывал из переулка, все радостно бросились к его дверям. На переднем стекле троллейбуса красовалась картонная табличка с крупной надписью "Перерыв". Приблизившись к остановке, троллейбус, вместо того чтобы затормозить, неожиданно прибавил скорость и демонстративно пронесся мимо ожидавших его людей. Кроме девушки-водителя за рулем и рядом с ней трех мужчин, в машине никого не было. Мельком бросив взгляд, Орхан сразу же узнал их: "Три мушкетера!" Алескер в своем "аэродроме", положив одну руку на плечо водителя, другой, как всегда, перебирал четки; Микаил, щелкая пальцами, наверно, напевал мейхану* (Мейхана (азерб.) - здесь: частушка, куплет); а Шахбала в черном арестантском одеянии вообще разошелся, - лакал вино прямо из горла большущей бутыли! Несостоявшимся как пассажиры разгневанным людям ничего другого не оставалось, как продолжать выражать негодование, глядя вслед умчавшемуся троллейбусу:
- Что это за перерыв такой с самого ранья?!
- Совсем уже обнаглели!
- Надо было номер записать!..
Вконец разъяренный пожилой мужик, пройдясь отборной многоэтажной русской бранью по адресу тех, кто наводнил кавказцами такой образцовый город, как Волгодонск, выказал свою прозорливость, запугав окружающих:
- Вы еще и не такое увидите! Все еще впереди! Эти бандюги, дикари черножопые разорят наш город!..
***
Остаток своего пятнадцати суточного срока Орхан провел, мастеря ящики во дворе изолятора. В день выхода на свободу он, покинув стены камеры, увидел арестантку, мывшую в коридоре пол. Правая сторона и без того некрасивого лица ее была сильно распухшей. Приглядевшись, он узнал ее: это была Шура - водитель троллейбуса! Шура "трех мушкетеров"! Увидев, что Орхан узнал ее, она отложила тряпку и, плача, рассказала ему, что с ней произошло...
***
...Выходные дни она проводила с мушкетерами. Однажды поехала с ними в комендатуру и там напилась так, что осталась ночевать у них в бараке и утром опоздала на работу. В будни ее тоже не оставляли в покое, в подпитии друзья заявлялись к ней, и тогда ей уже было не до обслуживания пассажиров; они попусту гоняли троллейбус по городу, развлекаясь таким образом, потом совали ей в карман пять-десять рублей и отваливали. А это уже составляло значительную часть ее плана за смену!
Позавчера, в обеденный перерыв, она остановила троллейбус в укромном месте, опустила его "рога" и собиралась здесь же, за рулем, перекусить, как появились ее хахалята. Прихватили они с собой и бутылку водки. И тут Шуру дьявол попутал: она опрокидывает в себя целый стакан. Алескер пристал к ней, мол, дай поводить твой троллейбус, только один круг сделаю. На полурусском, полуазербайджанском языке ей втюхивают, успокаивают ее, дескать, не беспокойся, не дрейф, если что - у нас везде свои люди, все схвачено; деньги есть - значит, весь Волгодонск у нас в кармане. Уболтав таким образом Шуру, они подключают троллейбусные "рога" к электропроводам и Алескер усаживается за руль. Проехать горе-водителю удалось метров десять: под "инструктажем" Шуры он пустил эту махину с места в галоп и влепил ее в ближайший металлический столб! Столб согнулся в низком поклоне и принял "Г"-образную форму. Передние стекла троллейбуса осыпались мелкими осколками, правая боковина его сморщилась, провода на столбе оборвались и упали на землю. Им еще повезло, что неопытный Алескер не смог пустить "стального коня" в карьер, во весь опор, - одному Аллаху ведомо, каких бед он мог натворить!.. "Мушкетеры" отделались относительно легко: у Алескера была рассечена правая бровь и слегка помяты руки и ребра; разбитая бутылка из-под водки изрезала пальца Шахбале; Микаил с размаху шмякнулся ртом о трубу спинки переднего сиденья, от чего у него лопнули губы, а два передних нижних зуба ушли в желудочно-кишечный тракт. В горячке они не чувствовали боли, и первое, что пришло им в голову, - это смыться с места происшествия. Что они и сделали через разбитое окно троллейбуса. Сбежавшийся народ с трудом вытащил из троллейбуса Шуру, лежавшую у заклинившей от удара двери. Спустя полчаса стонущая, изнывающая от боли в разорванной щеке Шура была доставлена в медвытрезвитель.
***
На следующий день она была лишена водительских прав и осуждена на пятнадцать суток.
- Уже и очередь моя на квартиру подошла. На будущий год должна была однокомнатную получить в микрорайоне. И троллейбус новый чешский мне выделяли... Три года мучений, страданий - все пропало, все псу под хвост!.. - слезы из Шуриных глаз текли и текли...
Появившийся в это время в другом конце коридора дежурный милиционер окликнул Орхана:
-Эй ты "химик", чего стоишь, свободен! Когда он покидал пределы изолятора, в ушах его продолжал звучать пронизанный мольбой голос Шуры: "Ради Христа, братишка, скажи ребятам, пусть спасут меня! У Алексея везде связи..."
***
По возвращении в комендатуру Орхан получил двухмесячный надзор. Это означало, что в течение двух месяцев ему надлежало ежедневно в шесть часов вечера являться на КПП пред светлы очи дежурных милиционеров и получать от них задание (подметать двор, выносить мусор и т.п.). После выполнения задания перед его фамилией будут ставить "галочку". По утрам, перед тем как отправиться на работу, ему также надлежало получить и выполнить очередное задание.
В первый же вечер пообещав дежурному милиционеру бутылку вина, Орхан получил легкое задание: полить во дворе цветы.
Постоянно крутившийся вокруг начальства Дневальный Вагиф, подойдя как-то к Орхану, сказал:
- Вот что, через пять-шесть дней купишь для замполита бутылку коньяка, и я помогу снять с тебя надзор...
Обещание свое Дневальный Вагиф выполнит. Как он и говорил, все обойдется в одну бутылку коньяка. Через неделю она будет передана замполиту, в течение пятнадцати минут составят протокол, и надзор с Орхана будет снят.
В комендатуре кроме Орхана были наказаны надзором еще двенадцать человек. Одним из них поручалась уборка контрольно-пропускного пункта, другим -каждодневная очистка общих отхожих мест. Большинство из находившихся под надзором работали на строительстве двухэтажного здания новой комендатуры.
***
...Совхозный бухгалтер Хады-киши, осужденный на шесть лет лишения свободы за разбазаривание социалистической собственности, по-русски, окромя "ишто-мишто", ничего не разумел. Этот тупой человек, совавший нос во все дырки, никак не мог понять, почему каждый вечер у КПП группками собираются поселенщики, и милиционеры их куда-то увозят. Однажды, возвращаясь с работы, Хады-киши увидел, как у КПП опять толкутся люди, и среди них молодой парень - его земляк и однофамилец.
- Муртуз, а ты что тут делаешь?
- Я решил с сегодняшнего дня каждый вечер после основной работы доб-ровольно целый месяц пахать чернорабочим на строительстве соседней комендатуры. Хады-киши пробрал интерес.
- А тебе-то от этого какой прок?!
Плутоватый Муртуз, пользуясь наивностью, простодушием Хады-киши, начинает травить: будто бы после окончания строительства этой новой комендатуры она станет в городе самой образцовой; будто бы в нее будут брать не каждого; будто бы там ежемесячно будет предоставляться десятидневная командировка домой; будто бы "химик", отмотавший одну треть своего срока, будет оттуда, безо всяких денег, полностью отпущен на свободу; будто бы...
- Муртуз, сынок, родной, умоляю, запиши меня тоже туда, любую черную, тяжелую работу буду выполнять! Пусть меня тоже переведут в ту комендатуру! Сроку мне еще осталось много, впереди еще три года восемь месяцев, а оттуда я быстро освобожусь!
Муртуз не соглашается и продолжает травить, будто его записали в этот список чернорабочих с большим трудом, будто обошлось ему это все в двадцать пять рублей. Хады-киши не отстает:
- Держи, вот твой четвертак, только, умоляю, запиши меня туда! Хады-киши уже "клюнул" на удочку Муртуза.
- Хорошо, дядя Хады, сделаем так: этот четвертак я отдаю легавым, а ты с сегодняшнего дня выходишь вместо меня на работу. Тебе повезло, что у нас с тобой фамилии одинаковые. А я за это время о себе тоже позабочусь. Но предупреждаю тебя - отдыха у тебя не будет, ровно месяц, каждый день в шесть часов вечера и семь часов утра ты должен будешь являться сюда на КПП. По утрам работа будет полегче. Когда будут называть твою фамилию, ты должен отвечать одно слово: "Я!". Что ни поручат - все выполняй, ни о чем не спрашивай, никаких вопросов не задавай, и ни с кем не спорь. И самое главное: все это должно остаться строго между нами. Опасайся наших же азербайджанцев, не связывайся с ними, а не то заложат нас обоих. Что легавые прикажут, отвечай: "Есть, командир!" Каждый вечер после работы следи, чтобы дежурный милиционер ставил подпись перед твоей фамилией. Вот и все!
Накануне Муртуз в пьяном виде был доставлен в отделение милиции и провел там ночь. За это он получил от начальника комендатуры Сычова один месяц надзора. И с сегодняшнего дня должен был начаться отсчет этого срока, как Аллах послал ему на помощь Хады-киши!
Заглядывая в журнал, дежурный милиционер выкрикивал фамилии выстроившихся перед КПП поселенщиков, получивших надзор (в комендатуре их называли "поднадзор"): "Велиев!" - "Я". - "Помыть дежурку!" - "Есть!" - "Алиев!" -"Издес". - "Подмести двор!" - "Брынза!" - "Я". - "На стройку!" - "Мамышев!" Стоявший навытяжку, как солдат, Хады-киши бодро ответил: "Ее, гямяндир!" Оторвав глаза от журнала, дежурный милиционер взглянул на Хады-киши. В этой шеренге пьяниц, хулиганов... самым пожилым был он. "Пожилой мужчина, как тебе не стыдно попасть сюда?! Наверно, за пьянку получил надзор, да?" - "Ее, гямяндир!" Будучи по-русски ни в зуб ногой, Хады-киши, как попугай, громко твердил заученные им слова. - "Да ну тебя, старый алкаш! На стройку!" - "Ее, гямяндир!"
Все, кто видел его перед КПП, среди "поднадзоров", диву давались. Не раскрывая никому своего секрета, Хады-киши ровно месяц, каждый вечер, по три часа, не жалея живота своего вкалывал на строительстве соседней комендатуры: таскал камни, выносил мусор, поднимал на плечах на седьмой, восьмой, девятый этажи стальную арматуру, тяжеленные трубы, чугунные батареи!..
***
У "химиков" в первые дни было сильно стадное чувство, и потому каждый, кто хоть что-то из себя представлял, включился в борьбу за лидерство; однако очень скоро стало ясно, что, в отличие от жизни в тюрьме, где вор становился единоличным лидером, здесь, на поселении, "захватить власть" и самолично властвовать, - было делом далеко не каждого. По этой причине вчерашние заключенные, разделившись на группы и группки, включились в борьбу за сферы влияния. На первых порах эти группы и группки объединялись по принципу землячества. Например, двое, которые в колонии "№1" были "хлебниками"* ("Хлебник" - человек, с которым делят хлеб-соль (жаргон), сблизившись здесь с земляками из других коло-ний, образовали группы по территориальному признаку: сальянская группа, газахская группа, сумгаитская группа, гянджинская группа... Затем постепенно одна группа "перемешалась" с другой, и стали образовываться новые и новые группы: группа Бая-та, группа Рамиля, группа Чингиза, группа Байрамали и др. Самой авторитетной была группа Баята, состоявшая из шести человек, потому что трое из этих шести были прожженными, искусными гумарбазами* (Гумарбаз (азерб.) - азартный игрок, картежник.), а один (Фикрет по кличке Фика) - профес-сиональным карманником, и потому у них всегда водились деньги, а деньги здесь, как и везде, решали все!
***
Создал свою группу и Бугор Аждар, собрав вокруг себя бывших бригадиров, дневальных, обосновался с ними в небольшой комнате в укромном уголке барака. Это были тихие, работящие люди, они ни во что не вмешивались и ни с кем не связывали-сь. Утром они уходили на работу, по вечерам собирались в своей комнате, угощались, чем Бог послал, и после переклички запирали дверь и отходили ко сну.
***
У "мушкетеров" во время этапирования и по прибытии на место еще водились кое-какие денежки. В течение одной-двух недель они спустили все, что у них было, и стали слоняться по другим комнатам, по чужим углам. Поначалу, когда еще не было никаких групп, дело обстояло так: когда один приносил в барак бутылку водки, а другой выставлял на стол кусок хлеба, то сразу же появлялось пятьдесят "компаньонов", а впоследствии, когда "общество" разделилось на отдельные "шайки" и каждая из них устранилась в свою комнату, - положение в корне изменилось; теперь уже было неудобно безо всякой на то причины заходить в чужую дверь.
Эта тройка "счастливцев" и не думала обременять себя каким-либо трудом. Они даже не знали, где находится их место работы. На вопрос "Почему не работаете?" ответ Алескера прозвучал так: "Я не кто-нибудь, а Алескер, и клянусь Аллахом, я на отца родного спину не гнул, а тем более на государство!" Шахбала рассмеялся: "Да если б я за девяносто-сто рублей месил бетон на стройке, - чего я тогда потерял в этих тюрьмах и высылках? Я же шофер, и шоферил себе гготихоньку, никого не трогал!.." А Микаил в ответ заявил: "Клянусь священными Кораном и мечетью, если б подвернулась какая-нибудь легенькая, сачковая работенка, да с хорошей зарплатой - сразу бы пошел работать! Кто врет, тот самый последний собачий сын! Да разве в этой дыре такую работу найдешь?!."
***
Помимо "мушкетеров" еще десять-пятнадцать человек нигде не прикладали рук, слонялись без дела в комендатуре, шатались по городу, а по вечерам попрошайничали то у одних, то у других дверей собарачников. На что только не толкал их голод! Одного схватили за загривок в момент, когда тот "крысил" по комнатам, и от души намяли ему бока, после чего его из Волгодонска как ветром сдуло; другой был задержан и арестован при краже домашней птицы в одной из пригородных деревень; а поселенщик по имени Бахрамъяр, как записной грабитель, натянул на свою бедовую головушку чулок, забрался в городе в чью-то квартиру, обчистил ее, покидал награбленное в торбу и, не обращая внимания на слезы плачущего от страха ребенка, выхватил из его рук еще и коробку с молоком и стал жадно лакать, когда вдруг появился хозяин квартиры. Накидав Бахрамъяру по ушам, измочалив его, он сдал горе-грабителя в отделение милиции. Еще одного барачного бездельника схватили, когда тот пытался ограбить детский сад, и припаяли ему срок...
***
Комендатура, которой руководил майор Сычов, была самым настоящим курортом. "Химики" эту комендатуру так и называли. Ешь, пей, дрыхни всласть. После переклички можешь самовольно отправляться погулять в город, приводить в свою комнату в бараке девушку, - короче говоря, что хочешь делай, хоть на ушах стой, лишь бы где-нибудь работал, лишь бы из твоего СМУ никаких жалоб в комендатуру не поступало. Таков был принцип работы Сычова! Поселенщик, который отлынивал от работы или на которого с места его работы поступала жалоба, становился прямо-таки личным врагом Сычова; такой "химик" или отправлялся в комендатуру одного из дальних городов, или же возвращался в "родную" колонию, из которой поступил.
***
В новой девятиэтажной комендатуре, которая будет сдана в эксплуатацию три месяца спустя, все будет по-другому, там уже будет править бал железная дисциплина.
Малюсенькое нарушение режима, дисциплины, простейшая шалость - и все, ты пропал, будь ты хоть Героем Социалистического Труда, не имеет значения: или загремишь на два-три месяца "под надзор", или тебя отправят туда, откуда ты прибыл, то есть "домой", то есть опять же в "родную" исправительно-трудовую колонию. (Хады-киши еще долго будет умолять Муртуза, чтобы тот помог ему попасть в эту новую девятиэтажную "образцовую комендатуру". Договорившийся с местными пред-ставителями правопорядка Муртуз, слупив со своего наивного, простоватого земляка еще один "четвертак", за две бутыли вина переведет Хады-киши в новую комендатуру, которую "химики" назовут "филиалом Баиловского каземата". Столкнувшись там с жестким, беспощадным режимом, Хады-киши, наконец, осознает, что попал в ловушку, устроенную ему Муртузом, и ему ничего другого не останется, как денно и нощно проклинать этого прощелыгу...).
***
От случая к случая Сычов проводил в комендатуре рейды. Во время одной из таких проверок он самолично, случайно, наткнулся в одной из комнат на дружескую пирушку. "Ну что, ребята, отдыхаете?" - "Да, начальник." - "Что пьете?" - "В... водка." Молча "приняв на грудь" целый стакан водки, Сычов произнес: "Только без шума!" -и вышел из комнаты...
***
По мере того как в городе росло число азербайджанских "химиков", росло и число "дежуривших" по вечерам под балконами женских общежитии и вокруг них черноусых кавалеров. Часами стоять под балконами женских общежитии было любимым занятием прибывающих из Азербайджана самцов! Не нашлось бы ни Али, ни Вели, ни Ахмеда с лихо закрученными усами, у которых бы не было своей Ани, Мани, Тани. Чтобы завоевать это "счастье", они простаивали под балконами целыми днями, а порой и месяцами. Мужчин в женские общежития впускали в строго определенное время (с 19 до 21 часа). При входе в общежитие необходимо было сдать дежурной привратнице удостоверение личности (паспорта "химиков" хранились в спецотделе комендатуры), затем она вносила в журнал номер комнаты и имя-фамилию женщины, к которой ты направлялся, после чего можно было подниматься к даме своего сердца. Если же ты заявлялся в женское общежитие после 21 часа, или же желал остаться со своей "джаник" на всю ночь, - то тут уже надо было приходить не с пустым карманом. Те же, у кого в кармане мыши бегали, кто не мог найти общий язык с дежурной, - должны были уметь взбираться к возлюбленным в темноте по веревке либо по водосточной трубе...
***
Год назад в Волгодонске, если ты пытался сделать что-нибудь, даже самое незначительное, с нарушением закона, то слышал в ответ только одно - "Нельзя! Не положено!" И все тут. Сейчас же наши соотечественники начали успешно распространять среди русского населения города мздоимство, взяточничество. До массового, принудительного притока в Волгодонск азербайджанских ссыльных, местные прорабы, наверное, и знать не знали, что такое "мертвые души" на объекте: бригадирам и в голову не могло взбрести, что, получив от "химика", в течение двух или трех дней не выходившего на работу, пару бутылей в-ина, или же десять-пятнадцать рублей, можно простым росчерком пера проставить ему рабочие дни; да если бы и самому Сычову и его окружению сказали бы, что когда-нибудь за счет кавказских "поселенщиков" вы будете купаться в винно-водочных озерах, что у вас никогда не будет переводиться наличность, - они, наверное, не поверили бы...
***
В первую же неделю их ссылки, в одну из ночей, барак охватили громогласные крики: "Лупи бугров!", "Помогите!", "Держи суку!", "На помощь!", "Получай биляд!", "Начальник, помоги!"... Группа поселенщиков во главе с Баятом, в сильнейшем состоянии "грогги", шаталась по бараку, отыскивая бывших бригадиров колоний, и дубасила их. Эта борьба за авторитет преследовала цель продемонстрировать свои "мускулы", то есть, как любил говорить Алескер, "Мы - это мы!" Отмутузив брига-диров, принялись охотиться за дневальными. Покалечив двоих из них, они бросились к четырехместной укромной комнате Дневального Вагифа. Верховодил в этой "операции" 55-летний Ягуб-киши: "Хватайте, бейте суку! В зоне он всех ребят в багаж закладывал!" Пьяным добрым молодцам только это и надо было услышать! В мгновение ока высадив дверь комнаты Вагифа, они ворвались внутрь. Но в комнате никого не оказалось. Тучный Вагиф вместе со своими товарищами по комнате сбежал каким-то чудом, выпрыгнув через малюсенькое оконце.
Ягуб-киши, по возрасту годившийся членам этой группы в отцы, указал новую цель:
- А теперь, ребятки, очередь барыг!..
После того как поутру пьяный туман в головах "погромщиков" рассеялся, они были доставлены в кабинет к Сычову. Потерпевшие обратились к начальнику комендатуры с жалобой и заявили, что, если он не примет необходимых мер, они немедленно отправятся в Главное Управление в Ростове. Сычов хотел было уже запереть похмельных бугаев и вызвать "воронок", как вчерашние силачи стали молить его о пощаде.
***
Перед двухэтажным бараком собралось множество людей. И на глазах у всех Ягуб-киши, Барат, карманник Фика, Рамиль, понурив голову, были вынуждены во всеуслышанье просить прощения у "помятых" ими ночью бугров, дневальных и объявить о том, как глубоко они раскаиваются в своем вчерашнем поступке. Желавшие продолжать жить по законом преступного мира наперекор этим законам принялись обнимать и даже лобызать бугров, дневальных...
***
С первого же дня прибытия в Волгодонск Дневальный Вагиф поставил себе целью подружиться с начальством комендатуры. Все свое свободное время он слонялся около КПП, вокруг двухэтажного барака (на первом этаже барака размещались административные помещения - спецотдел, кабинеты начальника, замполита, опера, почтовое отделение). В комендатуре не было ни одного сотрудника милиции, которого бы он не угостил сигаретами или спиртными напитками. Нередко можно было встретить Вагифа с бутылкой коньяка подмышкой. Спросишь у него: "Ты куда это?" Он отвечает: "Хочу замполита подмазать". - "Зачем?" - "Нужный человек..."
По прошествии некоторого времени Вагиф стал любимчиком всех сотрудников комендатуры - от рядового милиционера до майора Сычова. Кончались у кого-нибудь из милиционеров сигареты - он искал Вагифа; замполиту хотелось принять коньячку - спрашивал Вагифа; оказывался в похмелье Сычов - опять же требовался Вагиф... После того как Вагиф закатил целое пиршество на берегу искусственного Цимлянского моря, он стал с милицией комендатуры совсем уже запанибрата. Хотя во время этой попойки нализавшиеся "красноперые" повздорили между собой, а гнев свой излили на ни в чем не повинного уголовника, безнаказанно вдоволь поколотив его же. (Четырьмя-пятью днями позже, не успели еще окончательно зажить полученные увечья на лице Вагифа, его на одну неделю отпустили на родину, таким образом загладив свою вину перед ним).
***
В один прекрасный день Вагиф снял однокомнатную квартиру в центре города в доме, где проживал опер, - и распрощался с комнатой в комендатуре. В барак он заявлялся только на перекличку, и то раз-другой за неделю, и при этом приговаривал: "Мужики за мной горой стоят!"
Прежде, всякий раз, когда товарищи по поселению просили у него сигарету, то неизменно слышали в ответ: "Нету!" "Химикам" это изрядно надоело, и однажды они, произведя в его комнате "шмон", обнаружили спрятанную им под подушкой целую пачку сигарет "Кемэл". Если бы Вагиф, спохватившись о пропаже, вовремя не смылся, - не избежать бы ему расправы: разгневанные "химики" затоптали бы его ногами. Теперь уже эти дни остались позади. Теперь уже ни у кого не повернулся бы язык сказать ему грубое слово, не хватило бы смелости что-либо выговорить ему в лицо. Ведь он сейчас был не только соседом опера по дому, но и превратился в "связного" между "химиками" и начальством комендатуры. Если ты попадал в какой-нибудь переплет, надо было предстать пред его светлы очи. Если у тебя оставался какой-то нерешенный начальством вопрос, - опять же надо было обращаться к Вагифу... А он за определенную мзду в виде водки или вина, или же за наличность, помогал распутать всевозможные узлы. Все это вполне устраивало и Сычова с его подчиненными: ни один человек не мог сказать, что он дал взятку или вручил подарок администрации комендатуры. Все совершалось руками Вагифа.
Все приключения Вагифа были еще впереди. Приключения, которые в будущем явятся причиной больших переполохов...
***
В группе Баята Фика был профессиональным карманным вором. Нигде не работавший Фика занимался только тем, что обчищал карманы жителей Волгодонска. Не было дня, чтобы он вернулся из города с пустыми руками, хотя бы одну красную "десятку" он должен был выкрасть. В дни аванса и получки у него буквально начинали зудеть пальцы, и его охватывало профессиональное "вдохновение". В такие дни Фика, вышедши из барака с одним рублем в кармане, возвращался из города на вечернюю перекличку, имея в кармане уже 1000-1500, а порой и две тысячи рублей. Временами вместе с деньгами в руки ему попадались паспорта и удостоверения. Документы волгодонских граждан он аккуратно вкладывал в конверт и опускал в почтовый ящик, а паспорта и удостоверения, извлеченные им из карманов милиционеров, он сжигал за бараком. Большей частью он носил свой пиджак, перекинув его через левую руку, чтобы свободной правой рукой из-под пиджака, не вызывая подозрений, проникать в чужие карманы и сумки. Группа Баята, и без того немало имевшая на азартных играх, за счет Фики как сыр в масле каталась. Ровно три месяца Фика сеял панику среди жителей Волгодонска, держа их в напряжении. Если бы даже люди зашили свои карманы - пользы от этого никакой не было бы, ничто не могло стать препятствием тонким, живым, проворным пальцам Фики. Если эти пальцы не могли проникнуть в какой-либо карман, - этот карман целиком вырезался вместе с содержимым. Именно так он "увел" целый карман у одного мужика в автобусной давке. Мужик этот узнал о пропаже только когда вышел из автобуса: он увидел, что люди смеются, глядя на его зад, потому что на этом самом заду был аккуратно вырезан квадратик из его штанов, сквозь который виднелись его красные трусы и чуть ниже ягодиц... кучерявились рыжие волоски!
На автобусных, троллейбусных остановках Фика активно "помогал" пассажи-рам влезать в транспортное средство: одних он подсаживал за талию, другим помогал, взяв их под локоток, третьим будто бы стряхивал с пиджаков пыль. И в такие моменты то и дело раздавался его зычный голос: "Дайте дорог, женщин идет!", "Ни нада тарапис!", "Парин, прахади да!", "Падимайс, дедушкя!", "Не гричи, мине тоже талкают!" Подобно тому, как покупатель на скотном рынке ощупывает барана или овцу, выбирая пожирнее да помясистей, Фика, услужливо подсаживая пассажиров в автобус или троллейбус и при этом мило улыбаясь, легонько ощупывал их, сортировал на "жирных" и "тощих" и выбирал будущую жертву-толстосума. Бывало и так, что битком набитый автобус или троллейбус трогался с места, а Фика оставался на остановке. Это означало, что в чьих-то карманах уже побывала его рука.
За три месяца пребывания на свободе в Волгодонске один раз Фика чуть было не "погорел". Едва он извлек кошелек из сумочки женщины в троллейбусе, как вдруг она, почувствовав что-то неладное, схватила его за ворот и завопила: "Где мой кошелек?!!" Но Фика-то был не лыком шит! В мгновение ока опустив "приватизиро-ванный" кошелек в карман стоявшему рядом с ним русоволосому парню, Фика вывернул свои пустые карманы и обратился к пассажирам: "Исматрите, ничиво нет!" Настырная дама потребовала от всех мужчин, стоявших вокруг нее в троллейбусе, вывернуть карманы, и когда кошелек выпал из кармана ошарашенного русоволосого, - вся мужская и женская половины троллейбуса накинулись на несчастного парня...
Будучи всегда при деньгах, Фика за три месяца нахождения в Волгодонске трижды посетил свою родную Гянджу. Его товарищи по группе во главе с Баятом всегда с нетерпением ожидали его прибытия, потому что он никогда не возвращался с пустыми руками, привозя с собой самое малое 5-6 тысяч рублей ворованных денег.
С последним посещением Фикой родины в Волгодонск из Азербайджана вернется не он сам, а весть о нем: "Фика "сгорел" в Баку на автомобильном рынке. Сейчас на Баилове. Впаяют ему полный срок!.."
В отсутствие Фики жители Волгодонска на некоторое время получили возможность успокоиться и облегченно вздохнуть. (Воры-любители, то есть непрофессионалы, попадались уже с первой же попытки залезть в чужой карман). На некоторое время - это пока не прибыли по этапу в новую девятиэтажную комендатуру сто пятьдесят человек, освобожденных из азербайджанских колоний. Среди них находился и знаменитый старейший карманник по имени Алаббас из колонии №1.
Благодаря своим ловким пальчикам, привыкшим шарить в чужих карманах, ему пришлось пять раз мотать срок. Довольно длительное время он, как и Фика, успешно чистил карманы в городском транспорте. В последний его "рейд" ему в троллейбусной толчее попался туго набитый кошелек. На ближайшей остановке он выходит из троллейбуса, пересекает улицу и опускает руку в карман за кошельком; от изумления у него чуть глаза из орбит не вылезли: кошелек исчез! Карманник обчистил карман-ника! 50 лет из своих 65-ти Алаббас-киши посвятил этому "искусству", но такой фантастический случай за все эти долгие годы с ним произошел впервые. "Неужели я так постарел?!" - было первое, что пришло ему в голову. Пассажиры, вышедшие вместе с ним на остановке, были уже далеко. Но его наметанный глаз выхватил среди них две быстро удалявшиеся фигуры - чернявого парня и рядом с ним такую же чернявую девицу. Он вспомнил, как они торопливо покидали троллейбус, протис-киваясь к выходу. Выйдя из троллейбуса, он бросил беглый взгляд на эту девицу. Она, по всей видимости, была с Кавказа, чернобровая, черноокая. Видя, что догнать их ему не удастся, Алаббас-киши с уязвленным самолюбием вернулся в комендатуру и сразу же стал наводить справки. По всем приметам "химики" предположили, что этой парочкой являются Барыга Салех и дагестанка Фатима, проживающие среди цыган в селении Красный Яр.
***
Давно уже бросивший якорь в Волгодонске, Барыга Салех частенько приносил и продавал в комендатуре анашу. А в последнее время он стал заявляться с какой-то чернявой девицей. "Химикам" он сообщил, что это Фатима из Дагестана, в русские края приехала на "гастроли", бабенка битая.
Спустя два дня Алаббас-киши встречает Салеха с Фатимой в комендатуре. Собрав "химиков", Салех посвящает их в эту историю. Ввиду того, что украденное вором у вора считается благоприобретенным, Фатима, ничего не скрывая, сознается в том, что это она опустошила карман незнакомого ей Алаббаса-киши. Ловкость рук девушки, ее "талант" привели всех обитателей комендатуры в восхищение. Алаббас-киши, как учитель, потерпевший поражение от ученика, поцеловав Фатиму в лоб, клянется здоровьем своего единственного внука, который носит его имя, что с завтрашнего дня "пойдет работать на стройку, и никогда больше не вернется к своему прежнему ремеслу".
- Все, точка, я завязываю, старый уже. Настоящий вор уже здесь должен ставить точку. - Затем, пожелав Фатиме всяческих успехов на этом трудном, рискованном, однако "славном" пути, благословил ее. - Ей-богу, дочка, пальчики, которые у тебя, -это не пальчики, а золото! Если будешь работать с умом, - законное имя в воровском мире у тебя будет!
***
За время короткой "гастроли" в Волгодонске Фатима "вскрыла" великое множество карманов. Следующим пунктом должен был быть Ростов. Вечером она должна была отправляться в дорогу, потому что вор на "гастролях" не может задержи-ваться долго на одном месте. Днем, когда они делали на базаре покупки, привыкший к дармовым деньгам Салех пристает к Фатиме, мол, давай, сестренка, действуй, демонстрируй свое мастерство: видишь, какая вокруг давка. Девушка умоляет его не заставлять ее сегодня работать, говорит, что у нее сейчас нет на это настроя, болит голова и вечером ей отправляться в дорогу, так что давай быстрее домой. Салех не отстает: "Ради меня, в последний раз!"
Фатима через силу соглашается, и при проведении операции по извлечению кошелька из сумки одной почтенной матроны она попадается, однако, изловчившись, ей удается вырвать руку и улизнуть. Салех замешкался, люди схватили его и сдали подоспевшим милиционерам, сразу же впихнувшим его в оперативную машину. По прибытии в отделение милиции ему производят личный досмотр, и в кармане у него обнаруживают два коробка анаши. С тех пор Салеха никто и не видел...
***
... Каждый вечер из-за закрытой двери комнаты, в которой проживал Байрамали сотоварищи, раздавались странные голоса. Там кого-то лупили. "Да буду я твоей жертвой, Ахлиман, пощади меня! Не бей, Ахлиман, умираю!" Густые, львиные рыки Ахлимана приводили в ужас "химиков", собравшихся в коридоре и слушающих раздающиеся из-за двери стенания: "Ай паршивое отродье, вы что, задались целью в Сибирь меня снова загнать?! Или ваши цыплячьи глотки по финке соскучились?!" Затем дверь распахивалась, и группа обитателей комнаты Ахлимана выносила на руках измочаленного до полусмерти беднягу, направляясь с ним в сторону умывальников.
Порой среди ночи раздавался зычный глас Ахлимана: "А ну, ребята, спойте-ка мне какой-нибудь мугам, пусть прольет бальзам на мою истосковавшуюся по Родине душу!" Вслед за этим чей-то пронзительный голос выполнял заказ великана Ахлимана, вторгаясь в сон мирно спящих "химиков".
Походы в баню Гахраманова Ахлимана, превратившегося в комендатуре в легендарную личность, становились самым настоящим царственным шествием! За ним целым табуном следовали его личные терщики, слуги, которые несли мыло, фиту* (Фита (азерб.). - передник, фартук для бани, на Востоке.), полотенца. Когда Ахлиман-бей купался, в бане не должен был находиться никто, окромя его слуг-наибов!
Когда ему нужно было по большей нужде в общий туалет, то опять же слуги вначале относили туда афтафу* (Афтафа (азерб.) - металлический кувшин с носиком для туалета.), затем один из них заходил в туалет и начинал поторапливать тужившихся там над рядком толчков "химиков": "Давайте по-быстрому, Гахраманов Ахлиман идет!" Если кому-нибудь из "химиков" случайно доводилось посидеть на толчке по соседству с Ахлиманом хотя бы полминуты, - его охватывала неописуемая гордость.
Страх, который он навел на обитателей барака, был столь велик, что при его появлении в коридоре калякающие там "химики" сразу же замолкали, терялись и первыми здоровались с ним. Стоило в коридоре барака возникнуть какому-нибудь шуму-гаму, как сразу же в дверях комнаты Ахлимана возникал Байрамали, пятясь на цыпочках, и тихим голосом обращался к окружающим: "Ша, братаны, Ахлиман отдыхает!" Эти сакраментальные слова остужали даже самые горячие головы, готовые вот-вот устроить поножовщину друг с другом.
***
Ахлиман крайне редко покидал пределы барака, большую часть времени проводя в своей комнате. По всей видимости, он нигде и не работал, потому что никто его в городе не видел. Временами он пропадал куда-то надень - на два, но куда именно он уходил, как уходил, как возвращался, - это для всех оставалось тайной. За исключением своих товарищей по комнате, Ахлиман со всеми держал дистанцию, близко подступиться к нему было делом весьма нелегким, хотя к этому стремились многие.
Когда бывшие товарищи по колонии наводили у Байрамали справки об Ахлимане, то неизменно слышали в ответ: "С Севера прибыл. В Сибири из колонии в колонию переходил. Страшный парень, ох, страшный!"
***
Однажды вечером - в середине первого месяца ссылки - Байрамали обошел все комнаты и объявил: "Братаны, сегодня ночью после проверки Гахраманов Ахлиман приглашает к себе всех самых достойных ребят в комендатуре для решения одного важного вопроса. Сказал, что это - приказ!"
После переклички перед закрытой дверью ахлимановой комнаты было довольно многолюдно. Каждый задавался одним и тем же вопросом: "С чего бы это, по какому поводу?" Одна только мысль о том, что они через некоторое время встретятся лицом к лицу с Ахлиманом, заставляла всех волноваться. Из комнаты опять доносились вопли и мольбы о пощаде: "Ахлиман, да буду я твоей жертвой, не бей! Да станут твоей жертвой мои отец и мать, ай Ахлиман, только пощади!" Там опять кого-то нещадно молотили. Звучал всем знакомый, леденящий кровь голос: "Ай сучьи дети, вы что, не знаете, что такое общак?! Общак - самый священный идеал воровской идеи, опора и защита для всех нас! Тот, кто отказывается от общака - тот самый настоящий бедух! Или ваши цыплячьи глотки опять скучают по финке?! Вы, которые кайфовали в своих колониях на родине, откуда вам знать, что такое Сибирь, что такое Север?! Или вы теперь хотите меня под "вышку" подвести? А? Сучьи вы дети!"
Наконец, дверь распахнулась, и Байрамали с порога объявил:
"Можете заходить!"
***
Посреди комнаты были состыкованы четыре стола, вокруг них расставлены 25-30 стульев. Столы были заставлены всевозможными напитками и закусками. Во главе столов стоял стул, предусмотренный для того, кто -должен был руководить этим собранием. Обитатели этой комнаты покорно и безмолвно стояли перед своими койками и выжидательно смотрели на Ахлимана. А он не торопясь, степенно натягивал на себя рубашку, словно бы демонстрируя выколотую на его огромной спине величественную мечеть тем, кто собрался у дверей комнаты. "Братаны, клянусь священными Кораном и мечетью..." - Увидев изображенную на спине Ахлимана мечеть, Микаил умолк, потому что эта мечеть производила гораздо более сильное впечатление, чем та, которой он клялся!
Сначала в комнату вошел считающийся атаманом барака Баят со своей группой и учтиво поздоровался, вслед за ними по двое, по трое стали заходить другие "хими-ки". Слово "салам", исходившее из уст десятков растерянных людей, странным гулом заполняло пространство комнаты. Застегнув ворот рубашки, Ахлиман водрузился на приготовленный для него стул, многозначительно обвел присутствующих испытую-щим взглядом и произнес: "Алейкума... Разрешаю всем рассаживаться!"
На первом стуле справа от Ахлимана уселся Байрамали, затем Баят со своей группой и другие. Те из гостей, которым не хватило свободных стульев, вынуждены были сесть на койках. Два атлетического сложения парня стояли за спиной Ахлимана в качестве телохранителей. Воцарившуюся в комнате глубокую тишину нарушали лишь слабые постанывания распростертого на койке у дверей только что избитого парня и ритмичное пощелкивание эбонитовых четок Алескера. Голодный взор Микаила был устремлен на расставленные на столах яства, и он, то и дело глотая слюну, издавал какие-то странные звуки; Алескер, которому слушать эти звуки надоело, ткнув самым большим, выполненным в виде кастета, камнем чёток в бок своему другу, прошептал: "Хватит пялить глаза, на нас люди смотрят..."
Первым разговор начал Ахлиман. Повернувшись лицом к Баяту, он спросил:
"Как у вас дела?" В ответ последовало: "Благодарение Аллаху, неплохо". - "Как у вас отношения с местными людьми?" - "В самом начале приезда сюда было неплохо, но сейчас стали немного цепляться к нашим ребятам в городе по ночам." - "Через день-другой я сам лично встречусь с ними и предупрежу, чтобы вас не задевали. Э-э, никого и ничего не бойтесь, не дрожите, я еще никому не повторял своих слов дважды! Один раз, правда, такое было... одиннадцать лет назад... сейчас он уже сгнил под землей... А я, как видите, здесь... Сибирь...Север...Такая вот у меня судьба..." В этот момент Алескер бросил реплику: "Верно, гядеш, верно говоришь, от судьбы не уйдешь!"
- Так, ребята, я поспрошал и выяснил, что вы самые правильные, самые достойные люди в комендатуре. Байрамали - моя правая рука, я приказал ему собрать вас у меня вот для чего... - Ахлиман перешел к сути разговора и сообщил, что он решил организовать здесь такой же "общак", как в колониях. - Мы, "химики", являемся условно освобожденными, это означает, что одна наша нога здесь, а другая там... за колючей проволокой... и в любой момент нас могут вернуть назад, в колонии. Поэтому законы колонии должны действовать и здесь. Так вот, не буду обременять ваши головы лишними разговорами, здесь мы - в чужих краях, впереди нас может ожидать всякое, все может случиться. А общак, как вам хорошо известно, хочешь в колонии, хочешь здесь – это наша опора, наша защита, наша помощь. Если у нас будет общак – никому никакой возврат не грозит, никакой раскрутки* (Раскрутка - совершение преступления заключенным, у которого не истек срок наказания. ) не будет, и никто не останется голодным. (При этих словах Ахлимана глаза Микаила радостно заблес-тели!). Если кто-то уйдет в отпуск и захочет побывать на Родине, - пожалуйста, вот тебе на дорожные расходы и так далее, - сколько нужно, столько из общака и возьмет. Если кто-то завтра заболеет и попадет в больницу, - мы всегда ему поможем, потому что будет общак! Э-э, чего мне вас учить, слава Аллаху, мы все вышли из колонии...
Не отрывавший голодных глаз от накрытых столов, Микаил беспрерывно, то и дело глотал слюни и, словно у него болел зуб, тихо-тихо продолжал постанывать. В зависимости от того, каким тоном Ахлиман произносил те или иные слова, от силы воздействия его слов, постукивание четок Алескера то полностью затихало, то замедлялось, то резко ускорялось. Головной камень этих его четок - в виде кастета -время от времени упирался в ребро Микаилу: "Слушай, я же сказал, - хватит стонать, люди на нас смотрят!"
Ахлиман повернулся к Байрамали и сказал:
- Байрамали, давай доставай свою тетрадь и открывай список: начиная прямо с сегодняшнего дня, прямо с этой минуты запиши имена ребят, которые начнут грев общака, и отдельно, крупными буквами, составь список тех, кто откажется участвовать в общаке. Ничего, пусть царствуют, с ними я лично поговорю отдельно! - Для вящей убедительности Ахлиман сердито глянул на изнывавшего на койке избитого перед этим бедолагу, дескать, такая учесть ожидает тех, кто откажется от общака. - Байрамали, а теперь объяви имена наших ребят, которые первыми начали грев общака, - пусть люди видят, какие сыны проживают в этой комнате!
Байрамали сразу же раскрыл двухкопеечную ученическую тетрадь, которую все это время держал под рукой и громко стал зачитывать:
- Первым деньги в общак внес наш старший брат, аксакал, наша духовная опора Гахраманов Ахлиман - 1000 рублей; ваш покорный слу га Хош гадам ов Байрамали - 530 рублей; Мукумов Зульфу - 250 рублей; Велиев Нурали - 150; Бехбудов Хосров - 120...
Байрамали зачитал довольно внушительный список. Сумма образовалась весьма солидная. Очередь теперь была за присутствующими избранными гостями! Пошептавшись со своей группой, Баят вытащил из кармана пачку денег и положил перед Байрамали.
- Общак - очень важная вещь, - сказал он. - Наш брат Ахлиман сделал большое добро, задумав это дело. Наша группа из имеющихся у нас наликом двух тысяч рублей полторы тысячи отдает в общак.
Баят дал понять, что это только начало; впредь, так же, как и в колониях с каждого выигрыша в азартные игры в общак будет переводиться определенный процент, в общак также будет постоянно переводиться и определенная часть денег, вырученных с "операции" Фики в городе.
Сидевшие за столами один за другим стали опускать руку в карман и кто сколько сможет вносить деньги в общак. Положив перед Байрамали от имени своей группы тридцать пять рублей из остававшихся пятидесяти, Алескер попросил извинения у Ахлимана за столь незначительный взнос: "Прости, гядеш, это пока всё, что есть. Как только покучерявеем, - достойно подогреем общак!.."
Пока Байрамали был занят подсчитыванием внесенных денег, Ахлиман, наконец, величественным жестом показав на накрытые снедью столы, провозгласил:
- А теперь, ребятки, благодарение Аллаху, разрешаю приступить к трапезе! Первой протянувшейся за снедью рукой была грязная, загрубевшая рука Микаила. Комната наполнилась перезвоном посуды и громким чавканьем едоков. Первый тост произнес Ахлиман. Собственно говоря, это был не столько тост, сколько длинная, бессодержательная, пронизанная чванством речь. Больше всех остальных страдал от этого нескончаемого монолога вечно голодный Микаил. Под давлением Алескера он, как и все, держа в руке полный стакан водки, вынужден был терпеливо выслушать болтовню Ахлимана.
Второй тост тоже произнес Ахлиман. Третий, четвертый... тосты произнесли участники собрания. Содержание всех произносимых тостов было единым - подхалимаж к Ахлиману, превознесение его "заслуг", выражение преданности ему. Под воздействием принятого алкоголя головы присутствующих, как водится, затуманились и всякие тосты и тому подобное были напрочь забыты: кто сколько хотел и как часто хотел, наполнял свой стакан.
Те, кто с наибольшим рвением подхалимничал к Ахлиману, в сильном подпи-тии, посреди ночи, пошли по комнатам, то добром, то силой срывая с мирных, трудя-щихся "химиков" деньги и, вернувшись назад, положили их перед Байрамали:
- Байрамали, добавь в список эти триста тридцать рублей от нашего имени. Составив в пухлую пачку не умещавшиеся у него в карманах деньги и завернув их в газетный лист, Байрамали шепнул Ахлиману:
- Брат Ахлиман, здесь пять тысяч семьсот тридцать три рубля...
- Прекрасно! - громко произнес Ахлиман. - Деньги общака запечатай и положи в мой шкаф. - Затем торжественно провозгласил, обращаясь ко всем: - С завтрашнего дня общак начинает действовать!
По случаю начала деятельности "общака" Ахлиман произнес очередную кило-метровую "здравицу". Нудный, томительный монолог он завершил такими словами:
- Приказываю! Начало деятельности общака отметить торжественно! За городом проживает один мой знакомый старик-охотник. Завтра я пошлю к нему Байрамали и закажу штук пятнадцать диких уток. К вечеру вы все как один должны собраться здесь. Наймем автобус и прямиком на Волгодонское озеро. С "красноперыми" комендатуры я договорюсь сам лично! Не беспокойтесь, никто вас искать не будет. До утра побалдеем на озере под утиный шашлычок!
Пока Ахлиман толкал свою речуху, Микаил втихаря уписывал колбасу. Услышав про "утиный шашлычок", от радости он едва не подавился. Если бы Алескер с Шахбалой не стали бы злобно колотить его по спине, этим древним способом спасая товарища и приговаривая при этом "шампур в твое голодное брюхо", - так бы Микаил и завершил свою несчастную жизнь с куском колбасы в горле...
Ахлиман и сам не ожидал, что его планы так гладко, так плавно претворятся в жизнь. Став в бараке абсолютным правителем, ощущая себя сейчас чуть ли не падишахом, этот человек захотел поразвлечься. Довольно поглаживая руками-лопатами мощный живот, он пробасил:
- Мугама хочется, стихов, песен!
Один из лизоблюдов тут же сообщил, что среди химиков имеется прекрасный поэт по имени Лятиф! В прошлом году на встречу с заключенными приехал народный поэт Гулам Элягурбанлы. Прослушав в клубе колонии поэму Лятифа под названием "Мать", он растрогался, расцеловал Лятифа в обе щеки, пожелал ему творческих успехов, записал ему номер своего домашнего телефона и, надписав ему автограф на своей новой книге с названием "Я - раб родины, слуга народа!" и подарив ее Лятифу, пообещал, что сделает все от него зависящее, чтобы тот поскорее вышел на свободу и начал публиковаться в печати. И действительно, Элягурбанлы помог Лятифу условно выйти на свободу, хоть и не на родине, но в Россию. (Иначе этому сироте, из семи лет полученного им срока четыре года проведшему за колючей проволокой, из-за отсутствия денег пришлось бы гнить в колонии еще три года). Но в первый же день своего прибытия в Волгодонск Лятиф позвонил в Баку, на квартиру этого самого народного поэта, однако Гулам Элягурбанлы почему-то не узнал его, не вспомнил, и повесил трубку. Тем не менее Лятиф все еще не терял надежды. Он представлял себе, как, иншаллах, выйдет в отпуск, поедет на родину и отправится прямо на квартиру к Элягурбанлы! В радужных мечтах ему грезилось, что поэт выполнит свое обещание и опубликует поэму "Мать" в солидном журнале, а ему самому поможет перебраться из Волгодонска в комендатуру хотя бы Сумгаита или Гянджи!..
Новую книгу народного поэта с его дарственным автографом Лятиф показывал с гордостью всем поселенщикам, за исключением Ахлимана. Таким образом, все знали Лятифа как поэта, который, как выразился народный поэт, "если будет работать над собой, то станет в будущем большим поэтом". Чужие края, работа бетонщиком в строительно-монтажном управлении, а по вечерам пьянство в бараке - вот так вот Лятиф "работал над собой"...
Чтобы избавиться от пьянок в комендатуре и начать "серьезную работу над собой", Лятиф в один прекрасный день устроится сторожем в одно из ближайших СМУ (день работы - три дня отдыха!) и снимет комнату в одном из частных домишек в городе Цимлянске. "Хозяйка у меня русская бабуля. За пятнадцать рублей в месяц сдала мне одну из своих комнат. Каждый раз после смены трое суток подряд буду заниматься только творчеством!" - с этими словами Лятиф возьмет подмышку единственное свое достояние - книгу с автографом его "крёстного отца", - и отправится в Цимлянск.
В комендатуру он будет являться по вечерам на перекличку, как правило, с бутылкой вина в кармане. "А что мне делать, - будет сокрушаться Лятиф, - без этого бабуля меня во двор не пускает!". Через неделю Лятиф исчезнет напрочь. А из Цимлянска придет весть о том, что он арестован за то, что, будучи в нетрезвом состоянии, изнасиловал эту самую бабулю! Спустя два месяца в городе Цимлянске состоится закрытое заседание суда, в котором, кроме Орхана, не будет присутствовать ни один азербайджанец. Лятифа с "бабушкой" привезут в здание суда, проведут в одну из его комнат и запрут изнутри дверь. Не пройдет и пятнадцати минут, как "суд" будет завершен! "Потерпевшая", "изнасилованная", дряхлая старушенция, еле волоча за собой ноги, направится к автобусной остановке, а обвиняемый в сопровождении вооруженных солдат - в "воронок"... Завидев Орхана, Лятиф у дверцы машины, весь в слезах, выкрикнет: "Клянусь Аллахом, я не виновен, Орхан, - девять лет ни за что! Позвони Гулам-муаллиму, пусть спасет меня, несчастного! Книга осталась у старухи, там его домашний теле..." Наивно веривший в народные сказки про народного поэта, Лятиф не успеет договорить, - двинув ему кулаком по затылку, солдаты грубо затолкают его в "воронок". А старая ведьма на вопрос, заданный ей Орханом на автобусной остановке: "Книга Лятифа у вас?", - с гнусной, дьявольской ухмылкой ответит: "Ага.-.была у этого мерзавца одна книжка, все расстаться с ней не мог, у сердца носил... Уж сколько времени в туалете ее использую... Листочка два в ней, наверно, осталось...Отошлите ему в тюрьму!.."
...Ахлиман пророкотал:
- А ну-ка, давайте сюда поэта!
Лятиф встал и, смущаясь, представился.
- Да-а-а... Ну что поэт? Где твоя поэма? Лятиф поднес руку к виску:
- Здесь!..
Произнеся длиннющую здравицу за всех матерей на свете, Ахлиман повелел:
- А ну-ка, поэт, почитай-ка нам несколько куфлетов* (Так Ахлиман выговаривал слово "куплет".) из твоей поэмы, ублажи народ!
Прочистив горло, Лятиф стоя, наизусть, как заправский актер-чтец, начал декламировать свою поэму "Мать". Поэму составляли заунывные, горестные элегии с перекрестными рифмами, посвященные памяти рано ушедшей из жизни матери.
Несмотря на то, что все были пьяны в дым, поэта слушали завороженно, разинув рты - как те, кто слушал поэму впервые, так и те, кто слышал ее ранее. В воцарившейся в комнате тишине были слышны лишь взволнованный голос Лятифа; переменчивое щелканье четок Алескера в унисон с тональностью голоса поэта; то и дело шепотом произносимые слова Ахлимана: "О Аллах, что он делает со мной, что он делает?" - при этом он тяжело покачивался своим могучим торсом то влево, то вправо; и громкое кряхтенье бессильно развалившегося на стуле, распухшего от еды и спиртного, но беспрестанно, как жвачное животное, жевавшего жвачку Микаила. Не выдержавший в конце концов этого скотства Алескер пнул под столом в ногу своего односельчанина, тем самым призывая его к восстановлению человеческого облика.
Траурным, словно бы причитающим голосом, строфа за строфой, Лятиф читал свою поэму:
В забытом Богом уголке земли
Оставив сына сиротой, куда уходишь?
Носила на руках меня, теперь
Ты на плечах сыновних навсегда уходишь!
В этом месте Ахлиман перестал раскачиваться и, неожиданно выкрикнув "Хватит!", впечатал огромный кулак в стол. У Микаила сразу же душа в пятки ушла, потому что Ахлиман закричал в тот момент, когда он в очередной раз потянулся за снедью на столе, и несчастный Микаил решил, что этот угрожающий окрик относится к нему, дескать, "Хватит жрать!" И от страха так резко отдернул руку от стола, словно прикоснулся к электрическому проводу высокого напряжения.
Обхватив своими лапищами голову, Ахлиман стонал, как раненый медведь:
- Ты что, поэт?! Ты что с нами делаешь?! Прикончить нас задумал?! Это не стихи, это не поэма! Ты что делаешь?! Без ножа нас зарезать хочешь?! О Аллах, за что?! О Аллах, этот поэт погубит нас, погубит нацию! Что ты за поэт такой?! Давай дальше, черт тебя дери! Продолжай, разрешаю тебе!
Застывший от изумления, как статуя, Лятиф, ничего не поняв в словах Ахлимана, нерешительно продолжил чтение поэмы. А Ахлиман снова принялся покачиваться из стороны в сторону и шептать: "О Аллах, что он хочет от нас, что он хочет?"
Я в могилу вошел... И под чтенье Корана
Я колеблю твое бездыханное тело,
Ощущая рукой холод гиблый и странный
И глотая слезу то и дело...
Микаил в очередной раз потянулся было к тарелке с обглоданной куриной косточкой, но Шахбала схватил его за руку и злобно рванул назад, - имей, мол, совесть, скотина, человек стихи для тебя читает!..
Ты качала в пеленках грудное дитя.
Я качаю одетою в саван тебя...
Неожиданно заревев: "Убийца!", - Ахлиман оборвал поэта и, не дав Лятифу опомниться, вернуть себе самообладание, потешил его самолюбие:
- Этот парень гений! Я таких стихов в жизни не слыхал! Ты чего замыслил?! Прикончить нас всех хочешь?!
Изнемогший от переедания, беспрестанно сопевший и еле дышавший Микаил, собрав остаток сил, встрял:
- Братаны, клянусь Кораном и мечетью, этот поэт превратит наш прекрасный банкет в поминки! Слушай, дорогой, что у тебя за газели такие замогильные?!
- Давай дальше! - снова приказал Ахлиман и, прикрыв веки и не дожидаясь Лятифа, опять закачался.
Ожила бы на миг - оглушила бы боль.
В эти годы мои от беды поседею.
Согревала дыханьем мою колыбель, -
А могилу твою горьким стоном согрею.
Нервно перебирая четки, Алескер выдал реплику:
- Законные слова, чтоб я сдох!
Не размыкая век, Ахлиман продолжал раскачиваться, как маятник, и шепотом все повторял:
- Этот палач прикончит нас!..
Была мать у меня, была"светом очей...
Я безжалостный рок проклинаю,
Колыбельную пела над зыбкой моей,
Над могилой твоей причитаю...
И тут вновь прогремело:
- Хватит! Хватит!! Хватит!!!
Ахлиман трижды хватил кулаком-кувалдой по столешнице, стол рухнул и опрокинул состыкованные с ним другие столы. Что тут началось! Посуда, бутылки, закуски, все, что было на столах, - вместе с участниками торжества грохнулось на пол. Кто-то успел выскочить из комнаты, а кто-то так и остался лежать распростершись на полу. Воспользовавшись возникшей катавасией, улизнул и возлежавший все это время на койке побитый "химик". Микаил, который опрокинулся навзничь вместе со стулом, барахтался, как перевернутая черепаха на своем панцире, а Алескер ползал на коленках по полу в поисках кепки-аэродрома и чёток.
- Это не поэт, это гений, шайтан! Таких стихов не бывает, я такой поэмы еще не видел! Это не поэма, это нож, это пуля, это бомба!..
Проревев эти слова, Ахлиман протянул свою огромную ручищу и в кучке окаменевших от страха "химиков" схватил Лятифа за ворот и со словами: "Прикончить нас решил, шарлатан?!" - рванул было поэта к себе, да так, что кусок ворота остался у него в руке, а Лятиф вместе с защищавшими его от лап Ахлимана "химиками" грохнулся на пол. Ахлиман вновь взревел как дикий зверь и, бросившись на распростертых на полу поселенщиков, обеими руками схватил Лятифа за горло:
- Ты что, змееглазый, порешить нас вздумал? За что нам такое?! За что?! Ты погубишь этот народ! - Зажав меж локтей голову Лятифа, он принялся кулаками моло-тить его по темени, приговаривая: - Такой поэмы не бывает, таких стихов не бывает!
"Джыртдана"* (Джыртдан (азерб.) - в сказках: карлик, лилипут) насилу удалось вырвать из лап "дива". Надо сказать, что в этом деле вызволители Лятифа проявили недюжинную храбрость, потому что мордотрещины и кулаки Ахлимана приходились главным образом на них. Оставаться здесь было уже опасно! От принятого спиртного, от воздействия поэтических строк Ахлиман разбушевался окончательно и пришел в настоящее исступление. В очередной раз набросившись на несчастных, побитых "химиков", которые, суматошно расталкивая друг друга, карабкаясь друг на друга, пытались спастись из этого бедлама, Ахлиман снова схватил Лятифа сзади за шиворот и, не обращая внимания на его вопли, с криком: "Удавлю как цыпленка!" - поднял его высоко над головой, продолжая повторять:
- Таких стихов не бывает, я такой поэмы не видел!
Раскрутив в воздухе тщедушное тело поэта, как какое-то безжизненное чучело, Ахлиман швырнул его на столпившихся у дверей и с ужасом наблюдавших эту сцену обитателей барака! Из уст летящего в воздухе Лятифа вырвался лишь один вопль, лишь один возглас: "Мама!"
С добрый десяток людей валялись на полу в коридоре и стонали. У кого-то была разбита голова, у кого-то затек глаз, кто-то держался за ягодицу, кто-то за руку, за ногу. А Ахлиман, заперев дверь изнутри, громил все, что было в комнате, подобно слону в посудной лавке. Микаил же, из карманов которого рассыпались стибренные им с застолья колбаса, куски хлеба, подвывал:
- Клянусь Кораном и мечетью, братаны, этот поэт обосрал нам весь вечер, поминки нам устроил... Скажи просто, что у тебя мать померла, царство ей небесное, да упокоит Аллах ее душу... для чего нам эти твои траурные песнопения, зачем душу нам бередишь?..
"Этот парень гений! Нет, таких стихов не бывает, таких поэм не бывает! Этот поэт изведет нацию под корень!.."
Разбуженный ревом Ахлимана, не спал уже весь барак. Среди его обитателей были и такие, которые, с головой накрывшись одеялом, тряслись от страха и молили Аллаха лишь об одном - чтобы этот обезумевший орангутанг не ворвался к ним в комнату!.. Когда под утро гости, стеная, охая и прихрамывая, "расползлись" по своим койкам, - те, кто проживал в одной комнате с Ахлиманом, став на время "беженцами" и разбившись на небольшие группки, нашли приют в соседних комнатах.
***
Те, кому утром надо было на работу, ушли в полусонном состоянии, а гуляки-бездельники и те, кому намяли бока, до полудня не встали со своих коек. От страха перед Ахлиманом в коридоре барака весь день не видно было ни души. Те, кому уже было невтерпеж по большой нужде, осторожно прокрадывались мимо комнаты "бешеного дива" на цыпочках.
До утра обсуждавшие ночной погром "химики" были едины в одном: если бы этот проклятый стихоплет своей поэмой "Мать" не растерзал ранимое сердце Ахлима-на, - вечеринка их наверняка продолжалась бы до сих пор. В чувствительности, тонкости душевного склада Ахлимана никто не сомневался, и объясняли это тем, что мужик долгие годы провел вдалеке от родины - гнил в "колониях Севера, Сибири"!
Ближе к вечеру участники ночной попойки стали потихоньку, по двое, по трое, собираться в коридоре барака. (Ведь таков был приказ Ахлимана! Ведь сейчас им предстоит увеселительная поездка к берегам Волгодонского моря, где они отведают утиного шашлычка!). Однако большинство отсутствовало. Если Ахлиман устроил подобный спектакль в государственной комендатуре, в обычной ее комнате, то что он еще может выкинуть там, на лоне природы, на безлюдном берегу, посреди ночи! Нет, не стоит рисковать из-за одного шампура шашлыка, хоть и из диких уток!
Злополучный поэт Лятиф лежал на своей койке, изнывая от боли в пострадав-ших костях. Если даже Ахлиман надумает вздуть его еще раз, он все равно никуда не поедет, потому что хорошо знает, чем все это кончится: под ночным звездным небом его снова попросят прочесть поэму "Мать", а потом в качестве вознаграждения утопят в водах Волгодонского моря... Перспектива была, прямо скажем, не из приятных...
В сборе людей больше всех усердствовал Микаил. Держась за "раненую" ягодицу, он ходил по комнатам и все поторапливал участников вчерашнего "меджлиса": "Подымайтесь, мужики, уже вечер!..".
Несмотря на то, что в коридоре барака собралось уже довольно много народу, никто не отваживался постучать в дверь к Ахлиману. Все перешептывались: "Может, он еще спит?..", "А может, он уже ждет нас?.. ", "Может, у него и настроения уже нет?..", "А он не взвинтится?..", "А вдруг опять начнет?!.", "А вдруг..."
Смелость проявил один лишь Алескер. Подойдя к двери, он постучал в нее большим камнем-кастетом своих четок: "Ахлиман-гядеш, Ахлиман-гядеш!.." Кое-кто из собравшихся сразу же отступил на несколько шагов назад, приготовившись в случае чего драпать. От этого дива, не приведи Аллах, всего можно было ждать... Расхрабрившись от действий друга, Шахбала тоже костяшкой заскорузлого указательного пальца осторожно постучал в дверь: "Ахлиман-гярдеш!.. " Набрался храбрости и Микаил; приблизившись к двери, он дрожащим голосом проговорил:
"Ахлиман-гядеш, родной, уже вечер! Как же утиный шашлык..." Грубо оттолкнув Микаила, Алескер с Шахбалой не дали ему закончить "мысль": "Ты замолкни!"
В это время в коридоре появился возвратившийся с работы Байрамали, которому за всю ночь так и не удалось сомкнуть глаз.
- Это хорошо, что вы все собрались. Ахлиман будет ждать нас на берегу Волгодонского моря. С утра пораньше я торопился на работу, осторожно так выходил из барака и вдруг столкнулся с ним. Разодетый был как жених. А в руке шикарный чемодан. Говорит, Байрамали, я еду к старику-охотнику, договориться насчет уток на вечер. Это, говорит, надо заказывать с ранья. А ты, говорит, как придешь со стройки, сразу собери всех ребят и вели им ждать меня в бараке. Я сам лично найму автобус и приеду за ними. А еще, говорит, поцелуй за меня Лятифа, скажи, мол, поэту, пусть пожалеет этот народ! Потом на остановке сел в машину и уехал.
Если даже Байрамали знал о том, что Ахлимана в бараке на данный момент нет, он все же, на всякий случай, осторожно постучал в дверь и только после этого отважился войти в комнату. В ней царил разгром и никого не было. Байрамали засуетился:
- Здесь надо навести порядок, не то Ахлиман опять распузырится!.. Начальник барака лейтенант Таркарашвили возник как из-под земли. Увидев последствия ночной оргии - поломанные столы и стулья, разметанные по всей комнате матрацы, подушки, одеяла, - он с места в карьер перешел в крик и за погромленное государственное имущество пригрозил "химикам" надзором и отправкой назад, в их родные колонии.
- Если за полчаса не приведете здесь все в порядок, в надлежащий вид, - я вызову "воронок"! После этого от меня, как от земляка-кавказца, никакого уважения к себе не ждите. Жаль, что у вашего циклопа закончился срок и он уехал на родину, уж я ему показал бы, где раки зимуют!
Ворча, Таркарашвили раскрыл все карты... Выяснилось, что срок наказания у Ахлимана истек еще позавчера. Получив в комендатуре "карточку об освобождении" (своего рода расчетный лист, документ об окончании срока наказания осужденного), он явился прямо к Таркарашвили и, предложив ему две бутылки коньяка, сказал, что хочет устроить прощальную пирушку, и если ночью никто в погонах не заявится к ним, не побеспокоит, то все пройдет тихо и спокойно, как положено. Таркарашвили передал один коньяк дежурившим на КПП милиционерам и попросил, чтобы ночью они не беспокоили ребят из его барака, пусть, мол, попрощаются со своим другом. А ребята вот так вот "оправдали" доверие своего начальника, вот так ответили на его доброту.
Пораженные услышанным, "химики" застыли с отвисшими челюстями. Придя в себя, наперебой стали бубнить:
- Этого не может быть!
- Ему оставалось еще мотать четыре-пять лет!
- Вранье все это!
Удивившись этой неосведомленности поселенщиков, Таркарашвили выдал им такую справку: оказывается, Ахлиман был арестован в России за мошенничество и приговорен к двум годам лишения свободы; с одним годом наказания был условно освобожден и одиннадцать месяцев из этого срока тянул в комендатуре Саратовской области; там он что-то такое натворил и в прошлом месяце, то есть за месяц до возвращения домой (случай из ряда вон выходящий!), его перевели в Волгодонск. - Да вам это должно быть известно лучше, чем мне! - Таркарашвили пробрал смех: - Или, я смотрю, он вас тоже обвел вокруг пальца и смылся?!.
После ухода Таркарашвили в комнате повисло тягостное безмолвие. Все чувствовали себя, как в нокауте. Кто из них сейчас смог бы признаться, что оказался, мягко говоря, надутым потому, что струсил перед этой исполинской фигурой и поверил лживым речам?!
Тишину немой сцены нарушил Алескер. Упавшие на пол и поднятые Микаилом четки он переложил в левую руку. (Алескер крайне редко ронял четки. А "перевод" их в левую руку являлся знаком того, что правая в данный момент нужна ему для более важного дела - например, чтобы влепить затрещину или вытянуть из заднего кармана штанов нож). Сверля Байрамали своими ястребиными глазами из-под козырька "аэродрома", Алескер опустил руку в задний карман брюк и медленно пошел на него:
- Слушай, ты, не забывай, что меня Алескер-гядеш зовут! Не родился еще тот человек, который бы кинул меня! Даю тебе время до завтра. Клянусь Аллахом, не вернешь наши тридцать пять рублей - из твоего живота дуршлаг сделаю. Ты меня понял, козел?!
Байрамали перепугался не на шутку. Ярость всех этих обманутых, как и он сам, людей была сейчас направлена на него. Избей они его до смерти - имели бы на это право. Разве не он со словами "страшный парень, страшный!" делал рекламу Ахлима-ну, с пеной у рта распространял легенды о его "геройствах, подвигах" в колониях "Севера, Сибири"?! Сейчас этим людям не было никакого дела до Ахлимана, который, аккуратно уложив их кровные денежки в свой, по словам Байрамали, "шикарный чемодан", смылся и где-то там кайфовал; сейчас они знали одного только Байрамали, который не далее как вчера, торжественно положив перед собой двухкопеечную ученическую тетрадку, заносил их всех в длиннющий список - в паучьи тенета Ахлимана. Ушел воз и лошадку увез... Виновником и зачинщиком всего случившегося считался Байрамали! Пот градом тек по его лицу; ища пятый угол, пытаясь вызвать жалость, милосердие по отношению к себе, Байрамали, запинаясь, проговорил:
- Братаны... чтоб я сдох, ведь я... откуда мне было знать? Ведь и мои пятьсот тридцать рублей тоже накрылись... Ведь...
О каком милосердии могла идти речь у этих бедолаг, из-за своей трусости, малодушия оказавшихся в таком положении и теперь стыдившихся глядеть в глаза друг другу... Злоба проняла и голодного Микаила.
- Да насрать мы хотели на твои пятьсот тридцать рублей! Ты верни наши тридцать пять, хоть три-четыре дня как люди пожили бы, похавали бы себе потихоньку!
Что тут было возразить? Против правды не попрешь! Микаил выдал козырную карту, крыть которую было нечем. Как Байрамали ни старался, как ни тужился, выдавить из себя что-либо в свое оправдание не смог. Угрожающе "наехал" на него и Баят:
- Не вернешь наши полторы тысячи - мы тебя петухом сделаем!.. После этих слов Баята Байрамали усек, что за мошенничество Ахлимана ему придется отвечать не одной только головой... Еще полчаса назад Байрамали был в комендатуре одним из самых "весомых" людей, а сейчас был унижен и опущен дальше некуда. Он жалобно заскулил:
- Братцы... ведь я как и вы... откуда мне было знать?..
- Да он еще чего-то вякает! - сказав это, Алескер свободной правой рукой влепил Байрамали, который всегда особо акцентировал, что является "правой рукой" Ахлимана, увесистую мордотрещину - парт!! И все, и баста - Байрамали превратился в половую тряпку, в нуль, в гладкое место. На тюремном языке - в "козла"...
Дорогих часов на руке у Байрамали уже не стало. После переклички "мушкетеры" окружили его около темной уборной. "...Наши кровные денежки... хоть три-четыре дня... хавали бы себе потихоньку..." - не переставая ныл за его спиной Микаил. Длиннорукий, сутулый Шахбала одну руку держал в кармане, а другая свисала у него ниже колена, казалось, что он хочет поднять с земли камень. А Алескер приставил нож к ребрам Байрамали: "Меня Алескер-гядеш зовут, клянусь Аллахом, прямо сейчас решето из твоего живота сделаю! А ну выкладывай, что у тебя есть!"
Все это еще ничего, это для Байрамали было полбеды. Страшно было вот что. Некоторые из облапошенных Ахлиманом "химиков", собравшись в комнате Баята и посовещавшись, решили... учинить над Байрамали групповое изнасилование! Возвращаясь из уборной в барак и собираясь уже лечь спать, обобранный Байрамали, проходя под открытым окном комнаты Баята, собственными ушами услышал:
- Нет, этот гавнюк не вернет наши бабки^ Кто его знает, может даже он с Ахлиманом заодно...
- Потому-то и надо его опетушить. Хоть на заднице его отыграемся, чтоб обидно не было...
- Где бы ни шлялся, сейчас придет. - Это уже был голос Баята. - Сначала предложим ему по-хорошему. Не согласится - отмудохаем. И всего-то делов. Первым с Байрамали разберусь я. Потом уже вы!..
Раздались голоса:
- Второй я!..
- Третий я!..
- Нет, я!..
Обуянный ужасом, Байрамали, как бездомный пес, всю ночь до рассвета будет блуждать вокруг комендатуры, и не успеет солнечный диск взойти над миром, как он навсегда унесет ноги из Волгодонска...
***
...Шел третий месяц высылки...
Члены группы Баята фиктивно числились на каких-то работах, а на самом деле жили, и весьма недурственно, за счет "искусства" Фики и гумара*.( Гумар (азерб.) - азартные игры на деньги.)
Тихо, скромно трудившиеся работяги и те, кто в колониях были "буграми", "дневальными", по утрам отправлялись на объекты, на которых работали, а по вечерам возвращались в комендатуру, запирались в своих комнатах, ужинали, ели-пили в свое удовольствие, отдыхали. Эти группы поддерживали дружбу друг с другом, у них были свои секреты, свои заботы и проблемы, которые они решали сообща. Жившие своим микромиром бывшие "бугры", "дневальные" почти все свободное от работы время проводили на площадке подле КПП, на виду у начальства и дежурных милиционеров. Это было их любимым местом. Здесь они прогуливались, делились радостями и горестями. Здесь они чувствовали себя как на бакинском Приморском бульваре. Они не могли оторвать глаз от двухэтажного барака, вожделенно вздыхали, глядя на его окна; барак этот был сейчас их идеалом, пределом мечтаний, они только и думали о дне, когда смогут, наконец, переселиться в него...
Около тридцати-сорока человек полуработали, полубездельничали. По причине тяги к алкоголю и мотовства им постоянно не хватало ни тех денег, которые они время от времени зарабатывали, ни денег, которые посылали им из дому родичи. Идрис-муаллим, Браконьер Аловсат, сальянец* (Сальян - город в Азербайджане.) Чингиз были из таких. Получали они зарплату или приходил им денежный перевод с родины - в течение трех-пяти дней от этих денег не оставалось и следа. Двери их шестнадцатиместной комнаты были неизменно распахнуты, как и их сердца. Стоило в какой-нибудь комнате накрыть стол, оставив двери открытыми, как тут же, в мгновенье ока, как из-под земли возникало целое стадо непрошеных шаромыг.
Было в комендатуре еще и десять-пятнадцать несчастных "химиков", по приро-де своей ленивых, бездеятельных, ведущих паразитический образ жизни и, как правило, "не просыхающих", а посему влачащих жалкое существование, пребывая в неиз-бывной нужде. Этих праздношатающихся людей день завтрашний не волновал, они жили одним днем. Если им удавалось разжиться какими-то деньгами, они считали сво-им "долгом" немедленно конвертировать их в спиртное. Они не задумывались над тем, что находятся в высылке, на поселении, и государство держит их на коротком поводке, что начальство комендатуры может давать им поблажку, делать послабление ну месяц, ну два, но в конце концов ему это надоест, и в один прекрасный день внезапно нагря-нувшие краснопогонники наденут на их нежные запястья наручники, затолкают в "воронок" и отправят назад, в "родные пенаты", то есть в колонии, из которых они прибыли.
Опасаясь таких бродяг и попрошаек, "химики"-трудяги наварили снаружи на окна своих комнат железные решетки и, потратившись на английские замки, врезали их в свои двери. Опасения их были не беспочвенными, ибо в бараке то и дело происхо-дили кражи; воровали все, что попадало под руку, - от одежды до засохшего ломтя хлеба.
***
Вернувшись вечером с работы, перед тем, как сесть ужинать. Бугор Аждар с то-варищами наглухо задраивали дверь и окна. Не успевал аромат готовящейся пищи просочиться в коридор барака, как изголодавшиеся бездельники начинали стучать в дверь:
- Аждар! Аждар!
- Ну что еще?
- Дверь открой!
- Мы заняты!
- Слушай, открой, одну вещь спрошу!
- Я же сказал, мы заняты!
- Слушай, открой, будь человеком!
- Приходи попозже!
***
Группа Аждара вообще уже зареклась ужинать в своей комнате. Пообедав и поужинав на работе, в городе, они возвращались в комендатуру сытыми. Наглые, беззастенчивые, потерявшие всякий стыд попрошайки не давали им даже чай спокойно попить. Незваные-непрошеные "гости", завидев сахар, принимались лакать сладкий чай стакан за стаканом.
Четырехместный "номер", в котором обретались "мушкетеры", называли "ком-натой голоду шников". Дверь ее никогда не закрывалась и оттуда постоянно доноси-лись голодные стенания и нытье Микаила. Временами к нему присоединялся Шахбала, и тогда они выли в один голос, дуэтом, как два голодных пса. Охрипший от пос-тоянного недоедания Алескер укорял:
- Хватит унижаться, ай Микаил!
На что следовал традиционный ответ Микаила:
- Чего уж теперь стыдиться, ай Алескер! Голяк может быть один день, два дня, а мы как попали в эту дыру, так каждый день голяк и голяк!
***
В последнее время "мушкетеры" спали прямо в одежде, не раздеваясь. Микаил с Шахбалой - оттого, что раздеваться им было лень, а Алескер - оттого, что постоянно опасался налета милиции. Алескер, как и его друзья, нигде не работал. Срок у него был большой, да и возраст немалый - ему уже перевалило за сорок. Если бы в одну прекрасную ночь вдруг нагрянула милиция - Алескера забрали бы с потрохами. Однако надо отдать мужику должное: несмотря на то, что спал он в одежде, Алескер по утрам неизменно умывался с мылом, а раз или два в неделю так же с мылом мыл ноги. Остальные "мушкетеры" терпеть не могли ни умываться по утрам, ни мыться вообще. Когда бы Микаил ни просыпался - утром ли, днем ли, в любое время, -протирая заспанные, неумытые глаза, он принимался бродить от комнаты к комнате и попрошайничать, бубня заученные слова: "Мужики, клянусь Кораном и мечетью, три дня ничего не ели... хоть кусок хлеба... голяк бывает один день, два дня..."
Вошедший в "комнату голодушников" посетитель лицезрел такую убогую, тягостную картину: четыре голые стены, четыре койки и громоздкий шифоньер; одеяла, столы, стулья и тумбочки, являющиеся инвентарем комендатуры, были давно уже проданы за бесценок гражданским лицам, а вырученные за это гроши пущены на "лей-пей". Не проданными оставались лишь одеяло Микаила да шифоньер. Одеяло отпугивало покупателей тем, что было изрешечено сигаретным пеплом, а широкий, тяжелый шифоньер спасали от продажи его непомерные габариты. На койках, на грязных, изорванных матрасах, в одежде и обуви, изнывая от голода, возлежали "три мушкетера". Соскользнувшие с ног башмаки Шахбалы валялись на полу, из рваных носков торчали черные от грязи пальцы, от которых исходило тошнотворное зловоние. Этот "неземной аромат" неоднократно становился причиной возмущения женщин в городском транспорте. Алескер лежал на своей койке не снимая с головы "аэродрома"; одну руку он держал на пустом, урчащем от голода животе, а бессильно свисающей другой рукой медленно, тяжело перебирал костяшки любимых четок. Микаил же "отдыхал от трудов праведных" сложив руки на груди и смежив веки; если бы ему в этот момент вложили в пальцы зажжённую свечу - он бы сошёл за "типичного" православного мертвеца. Этот несостоявшийся мертвец скулил, как больной пес, и жаловался каждому, кто имел неосторожность войти в их комнату: "Мужик, клянусь Кораном и мечетью, три дня ничего не ели. Хоть хлеба бы кусок..." Тотчас раздавался сиплый голос Алескера, сохранившего чувство собственного достоинства: "Не унижайся, ай Микаил!" - "Чего уж там не унижаться, ай Алескер, голяк бывает один день, два дня..." - и так далее и тому подобное... "Гядеш, может, займешь трояк-пятерик, иншаллах, как только покучерявеем - сразу вернем!" - А это были любимые слова Шахбалы. Более половины обитателей комендатуры из своего горького опыта знали, что деньги данные взаймы этим людям, назад никогда не возвращаются...
***
...Счастливые дни "мушкетеров", когда они кутили напропалую, остались уже позади. Как говорится, еле-пили, веселились, подсчитали - прослезились. Неимущим Шахбале и Микаилу из дому не присылали ни копейки. А Алескера родичи вспоминали от случая к случаю, присылая ему в Волгодонск 50-60 рублей. "Мушкетерам" этого хватало на каких-то пару дней. В такие дни на вечернюю проверку-перекличку они из города приезжали подшофе, причем не как-нибудь, а на такси! В это праздничнее время голоса их густели:
- Да-да! Мы - это мы!
- Свой не свой - на дороге не стой!
И так далее и тому подобное.
По прошествии эйфории у дверей "химиков" снова раздавалось нытье Микаила:
- Братаны, клянусь Кораном и мечетью, три дня ничего не ели... Ставшая из-за них несчастной, Шура, отсидев 15 суток, была уволена с работы. Она то и дело появлялась в комендатуре вслед за "мушкетерами", прося у них поправить ее дела. Шуре казалось, что весь Волгодонск находится у этих мужчин в кармане. Девушка стала одалживать деньги у подруг по общежитию, а "мушкетеры", закупив на эти деньги охапку вина и водки, устраивали по вечерам в своей "комнате голодушников" попойки, в которых участвовала и сама Шура. Захмелевший Алескер заверял:
- Пусть не переживает, как только, иншаллах, разживемся деньгами, - сразу же все ее дела и поправим!
Запинаясь, Шахбала с Микаилом делали для нее "подстрочный" перевод:
- Пуст не скучай, Бог разрешит, немношка валасат будем, изделайим твой дела!
Распластав ночью пьяную Шуру на голом матрасе, они до утра "поправляли ее дела"... "От застенчивости" они поначалу выстраивались в коридоре барака в очередь. Алескер всегда начинал первым, а Микаил, как правило, оказывался последним. Но очень скоро пелена застенчивости между ними падёт, и они, заперев изнутри дверь полутемной комнаты, потеряв всякий стыд, будут "поправлять дела" Шуры на глазах друг у друга. В худых, тонких, как спички, ногах девушки, задранных к потолку, Шахбала обнаружит сходство с троллейбусными "рогами", и эта ночная "поправка дел" станет именоваться "вождением троллейбуса". Всякий раз, накачавшись зелья, распалившийся от похоти Алескер будет предлагать:
- А теперь немного троллейбус поводим!..
***
По уши влезшая в общежитии в долги, Шура стала уже воровать у своих подруг деньги, одежду, обувь и доставлять все это в "комнату гол оду ш ни ков". И в один прекрасный день она была вынуждена сбежать из общежития навсегда. Бросив якорь в комендатуре, она превратилась в нового обитателя барака.
Милиционеры ничего не могли с ней поделать, ее прогоняли в дверь - она влезала в окно. И даже однажды снова загремела на пятнадцать суток. Но и это не возымело действия; выйдя из изолятора, девушка, как преданная собачонка, снова вернулась к своим хозяевам - "мушкетерам". От горя ставшая пьяницей, Шура все еще наивно надеялась, что эти пропойцы рано или поздно, но помогут ей, она вернется в свой любимый парк, снова сядет за руль троллейбуса и уже на будущий год получит, наконец, долгожданную, заработанную честным трудом однокомнатную квартиру, -ведь очередь ее почти уже подошла!
Шура прислужничала в комендатуре (временами прибирала и в КПП), подметала и мыла полы в комнатах, стирала и гладила одежду у имущих "химиков", и таким образом зарабатывала на кусок хлеба, получая за это 3-5 рублей. Помимо этого, она собирала со столов остатки еды, заворачивала их в кусок газеты и приносила в "комнату голодушников", то есть содержала еще и трех усатых мужиков. Так было поначалу. Позже, когда стало известно, что Шура нечиста на руку, "крысит" в комнатах барака, клиенты отказались от ее услуг и прогнали. И у "мушкетеров" вновь наступила голодная полоса.
Ставшая беспутной, девушка, переняв "профессию" Микаила, начала в комендатуре попрошайничать. Правда, она пока еще не стояла с протянутой рукой, а просто опустив голову, молящим голосом бормотала:
- Люди добрые, Христа ради, дайте что-нибудь на пропитание... Хоть кусочек хлебушки, а?..
- Ну что, "детки" твои опять с голоду дохнут?..
- Ребята там голодные, три дня ничего не ели...
Получив от сердобольных людей какую-то денежную мелочь и остатки еды со стола, Шура возвращалась к своим друзьям. Такой день у "мушкетеров" становился прямо-таки праздничным!
- Молодец, Шура!
- Огонь-баба, чертовка, целый червонец собрала!
- Ай Аллах, пошли нам еще!
- Маладес, ****! Харош дэвушкя!
- Братаны, пока эта девка с нями - с голоду не помрем!
Но упаси боже, если Шура возвращалась с пустыми руками, или же в какой-либо из комнат, едва увидев в дверях ее распухшее от пьянства лицо, принимались швырять в бедную нищенку все, что попадало под руку, со словами "Пашолт!", "Вон отсюда, крыса!"... Поджидавшие в коридоре "мушкетеры" тотчас же набрасывались на нее с кулаками, и барак оглашался воплями Шуры и выкриками Алескера на его родном языке:
- Чтоб ты подавилась моим хлебом, сучка несчастная! Тыщу раз говорил тебе -не попрошайничай, не позорь мое имя?!.
***
... Столовая, размещавшаяся посреди двора комендатуры, работала только в дневное время. Комплексный обед, состоявший из первого, второго и третьего, стоил 60-70 копеек. Как и во всех столовых города, здесь так же надо было платить полную стоимость за весь "комплект" (суп, котлеты, компот), - если даже ты хотел только один компот. Эта столовая так же работала по принципу самообслуживания. Заплатив кассирше за весь "комплект", ты получал чек, брал поднос и становился в очередь к раздаточному столу; вручив раздатчице чек, ты получал свой полный обеденный "комплект". Чистоту и порядок в столовой наводили и поддерживали уборщицы. Входивших в "комплект" двух ломтиков хлеба вполне хватало представителям других национальностей. А для азербайджанских клиентов этого было слишком мало и всякий раз становилось причиной скандалов между ними и начальством столовой. По причине того, что азербайджанцы во время еды привыкли употреблять много хлеба, эти два ломтика насытить их никак не могли. Случайно забредавшим сюда "мушкетерам" тоже требовалась как минимум одна буханка хлеба. Потребление в таких количествах "хлебобулочных изделий" смуглокожим народом приводило в изумление русских и молдаван.
Умные, бережливые люди обедали в этой столовой каждодневно. В первые дни пребывания на поселении "химики" руководствовались принципом "сегодня я тебе, а завтра - ты мне", и, отправляясь в столовую, приглашали друг друга, знакомых "химиков" и даже "мушкетеров" разделить с ними трапезу и покупали приглашенным по одному обеденному "комплекту". Но потом оказалось, что зарплаты им едва хватает на себя, и с такой "широтой души" возникает угроза самим оказаться в стане голодушников, а посему вскорости пришлось отсечь всех этих так называемых друзей, и в первую очередь под сокращение попали "мушкетеры"... Да будет проклята эта непролазная бедность! Прежде чем пойти обедать, работавшие "химики" еще издали со страхом всматривались в проем двери столовой: не поджидает ли там кто-либо из знакомых? Убедившись, что никого нет, они устремлялись в столовую! Совестливый человек не позволял себе войти в столовую без гроша в кармане. Вконец изголодавшие "мушкетеры" пару раз нагло попытались проехаться "на холяву", и с этой целью припожаловали в столовую (под видом будто кого-то ищут!), но не тут-то было; сидевшие за столиками работяги их в упор не замечали и продолжали уплетать за обе щеки свои "комплекты", и "мушкетерам" приходилось ретироваться несолоно хлебавши. После этого в течение некоторого времени "мушкетеры" в обеденный перерыв кучковались у дверей столовой, и можно было подумать, что прохлаждаться им больше было негде. Но этим самым они, ничего не добившись, только отпугнули нескольких своих знакомых, и тем ничего другого не оставалось, как питаться где-нибудь в другом месте.
- Ай Алескер, народ совсем уже оборзел, никого узнавать-признавать не хотят, - ворчал Микаил.
А Алескер, нервно перебирая костяшки четок бурчал:
- Ничего-ничего, иншаллах, немножко покучерявею - закрою эту лавочку на весь день! Какая у них тут выручка? Сто? Сто пятьдесят? Этой свинье, которая заведует столовой, швырну ей в рожу пачку денег! Закроем столовую на весь день и устроим лей-пей до самого вечера, а народ пусть останется стоять за закрытой дверью! Тогда поймут, кто такой Алескер-гядеш!..
***
.. .Идрис-муаллим с Браконьером Аловсатом по очереди работали ночными сторожами на одном и том же объекте. Пожив в комендатуре некоторое время, они решили переселиться в город и снять там комнату. Если бы они нашли подходящее жилье, то смогли бы спокойно, безо всяких историй и приключений завершить срок своего наказания. Идрис-муаллим, обладавший более богатым жизненным опытом, чувствовал, что проживание в комендатуре ни к чему хорошему не приведет. Большинство обитателей этого учреждения были голодушниками, бездельниками, картежниками... Нормально жить в комнате, рассчитанной на четырнадцать человек, не представлялось возможным: то хлеб воровали из тумбочек, то одежду из шифоньеров... Загвоздка была в том, что местное население неохотно сдавало "химикам" жилье, не доверяло им. Ты "химик"? Тогда будь добр, вселяйся вместе со своей семьей! А тот из волгодонских жителей, кто, рискуя, все-таки отваживался сдавать одинокому "химику" жилье, требовал арендную плату вдвойне, втройне. Учитывая все это, Идрис-муаллим придумал такую байку: найдя жилье по сходной цене, они скажут хозяину, что Аловсат - "химик", еще молод, допустил в жизни ошибку, начудил и оказался вдали от родных мест, а Идрис - его дядя по матери. Бросив все свои дела, он приехал сюда из Баку, чтобы присмотреть за любимым племянником. А сам он попытается подыскать вакансию в одной из школ Волгодонска и станет учить русских ребятишек. А Аловсату он крепко-накрепко поручил забыть о всяких жаргонных выражениях. После трехдневных поисков их "номер" удался. В одном из финских домиков с фруктовым садом на окраине города им удалось навесить эту "лапшу" на уши хозяевам. Хозяин дома, часто отбывавший в командировки, был очень рад, и заявил, что теперь он будет спокоен, так как в его отсутствие в доме будет находиться мужчина. Рада была и его супруга - полная, привлекательная женщина средних лет, - что нашелся опытный, образованный педагог, который будет непосредственно заниматься ее двумя детьми-школьниками. Идрис-муаллим и в самом деле был очень образованным, эрудированным человеком, то и дело цитировал классиков - Пушкина, Лермонтова, приводил примеры из Фадеева, высказывал интересные критические суждения о "Братьях Карамазовых", "Тихом Доне". Муж с женой и их дети, разинув рты, с восхищением слушали этого худощавого, смуглого, с аккуратно зачесанными назад волосами и тонкими усиками, обоженного южным солнцем азербайджанца. Как говорится, хотели купить бекмез* (Бекмез (азерб.) - выворочный сок из винограда, туты и других фруктово-ягодных.), а оказался сам мед.
Решение хозяев дома было категорическим и окончательным: квартплата с Идрис-муаллима взиматься не будет, вместо этого он займется обучением и воспитанием их детей. По такому знаменательному случаю глава семьи отправился к соседям и возвратился с раздобытыми у них двумя бутылками самогона. Хозяйка дома накрыла отменный стол, - не отметить такое исключительное событие было бы просто грешно!
После первой же выпитой стопки Аловсат шепнул Идрис-муаллиму: "Слушай, керя, хозяйка - моя!" - "Во-первых, прекрати жаргон, пока нас не заподозрили; во-вторых, она пара не тебе, а мне, по тебе - их старшая дочь". - "Забирай ее себе, моя -хозяйка". - "Я же сказал, она тебе не пара. Не видишь, с меня глаз не сводит".
После третьей стопки Идрис-муаллим уже танцевал с хозяйкой дома, прижавшейся к его чахлой груди своим пышным бюстом, и сладко перешептывался с ней. Захмелевший Аловсат танцевал с худой как жердь школьницей, которая была выше него ростом, и, не отрывая пьяных, ревнивых глаз от широкого, соблаз-нительного зада ее матери, покусывал губу. Счастливо, умиротворенно развалясь на стуле, пьяненький хозяин дома насвистывал, стараясь попасть в такт музыке.
Один "пузыревич" уже был опорожнен. Вконец захмелевший Аловсат на родном языке так прямо и заявил Идрис-муаллиму: "Слушай, кентуха, еще раз прикоснешься к тетке - пеняй на себя!". На что незамедлительно последовал ответ:
"Продолжай танцевать с девкой, Аловсат, вы с ней пара!" - "Такую же жердь, как ты сам, забирай себе, тетка - моя!" - "Этого ты не увидишь!" - "Ты сам не увидишь, мразь!"
Не понимая, о чем спорят двое его гостей, уже сильно "датый" хозяин дома стукнул кулаком по столу и прикрикнул на Аловсата: "Замолчи, бесстыдник! Разве можно так грубить родному дяде?!" Аловсат чуть не подавился от смеха: "Да какой же он мне дядя? Он такой же зек, как и я!" - "Я же сказал тебе - заткнись, сейчас засветимся!" - выкрикнул Идрис-муаллим снова на родном языке. "Иди ты к черту, козлиная рожа!" - открыто, на русском языке выдал ему Аловсат. И тут уже "дядя" не выдержал! В ход пошел полный набор площадной брани и жаргона преступного мира. "Да таких, как ты, я в камере на парашу сажал!" - с этими словами "дядя" влепил "племяннику" увесистую затрещину!
И тут пошла такая свистопляска! На шум-гам сбежались соседи. Никто не рискнул встрять меж этими двумя обалдевшими от спиртного и похоти кавказцами, в руках у которых сверкали клинки ножей. В доме все было вверх дном. Стекла окон были выбиты стульями, которые "Браконьер" метал в "учителя", стол опрокинут. Стоявшее у дверей трюмо было вдребезги разбито брошенной Идрис-муаллимом стеклотарой из-под самогона.
По свидельствам "химиков", проходивших по этой улице имени 50-летия Октября, "дядя с племянником" были настолько пьяны, что подъехавшие милиционе-ры, ухватив их за руки-за ноги, закинули в кузов "воронка" как каких-то два мешка...
В комендатуре они объявились лишь пятнадцать суток спустя. С работы их прогнали, а с другой стороны майор Сычов влепил каждому из них по два месяца "надзора". Через месяц, преподнеся начальству комендатуры по бутылке коньяка за каждого, они из-под надзора освободились. Затем долгое время искали работу. Аловсату удалось устроиться охранником в одно из СМУ. А Идрис-муаллим остался не у дел. Работы по его специальности не было, а если бы даже и была, - ни один директор школы не рискнул бы взять какого-то там "химика" на должность преподавателя, доверив ему воспитание подрастающего поколения. А работу бетонщика он считал для себя оскорбительной! И таким образом, у неприкаянного, неприткнутого Идрис-муаллима начались всевозможные приключения. Одно время ему захотелось попытать счастья в азартных играх. Но, проигравшись в покер в комнате Баята, он не смог вернуть долг, после чего был избит до полусмерти и целую неделю не мог подняться с постели. Потом снюхался с какой-то спившейся бабенкой и вместе с ней снимал комнату в одном из старых кварталов города. И там тоже -беспробудное пьянство, разгул. И однажды вечером пришла весть, что Идрис-муаллима вместе с его дамой сердца в невменяемом состоянии увезли в "воронке". Кроме того, что он задолжал хозяину квартиры за два месяца, он еще устроил с ним дебош. Снова отсидев десять суток, он возвратился в комендатуру и на сей раз получил три месяца строгого надзора. Дело дошло до того, что он даже примкнул к голодушникам, бездельникам, "мушкетерам", но долго выдержать их общество не смог и вскорости расстался с ними. Как бы там ни было, но грамотный, образованный Идрис, был, конечно же, не чета попрошайке Микаилу. Если бы даже ему пришлось сутками голодать в своей комнате, он бы никогда и ни у кого не попросил бы милостыню...
***
В один из дней, когда у Идрис-муаллима от голода живот прилип к спине, а он, отгоняя от лица бесчисленных назойливых мух, в очередной раз цитировал какого-то гения и с пафосом рассуждал о высоких идеалах, - две мухи, находясь в соитии, пронзительно жужжа, неожиданно влетели в его открытый рот и проникли внутрь. У несчастного учителя, вынужденно проглотившего эти отвратные создания, тошнота подступила к горлу. Под дружный смех товарищей по комнате Идрис-муаллим в бессильном гневе стукнул кулаком по столу и стал посылать проклятья... Всевышнему. Его бесило то, что Всевышний не создал в таком же количестве, как мух, - кур и цыплят, которые бы вот так же садились бы налицо человеку и, проникнув ему в нутро, спасали бы его от голода!..
В тот же день Идрис-муаллим сбежал на родину. Появился он лишь двадцать дней спустя. Вернулся с полными чемоданами. Один из двух баллонов с вином, которые он привез с собой, он намеревался преподнести начальству комендатуры и таким образом снять с себя строгий надзор, а другой баллон использовать на то, чтобы подыскать для себя стоящую работу. Под "стоящей работой" Идрис-муаллим подразумевал или учительство в школе, или же службу охранником. Один из чемоданов был до отказа набит снедью и напитками, - пай для товарищей по бараку. Накрыв обильный стол, он пригласил к себе в комнату всех друзей и знакомых. За состыкованными столами разместилось около тридцати человек. Первыми, конечно же, припожаловали "мушкетеры", сразу же занявшие лучшие места. Привезенные из Баку бутылки с водкой опорожнялись одна за другой. Тост следовал за тостом. Пожаловавший на угощение лейтенант Таркарашвили, опрокинув с бывшими зеками сто грамм водки, повел Идриса к начальству. Учитель вернулся через полчаса в прекрасном расположении духа: "Все в порядке, надзор с меня сняли! Я обещал Сычову, что утром один баллон "Агдама" - с меня!".
***
Под утро все, кроме "мушкетеров", разбрелись по своим комнатам. Уткнувшись головой в стоявшую перед ним пустую тарелку, зах-мелевший учитель тихо-тихо похрапывал. Из двух припасенных баллонов вина один "мушкетерами" был уже опустошен, и теперь они с вожделением поглядывали на второй.
- Давайте, будите учителя, пусть открывает и другой баллон! - с этими словами Шахбала поставил на стол последний полный баллон, а взглянув на Идриса добавил:
- Учитель в отключке, приступайте!
Безостановочно работавший челюстями Микаил опять обожрался так, что еле дышал. Тяжело сопя, он заворачивал в обрывки газет оставшуюся на тарелке последнюю жареную курицу, куски вареного мяса, рыбы и запихивал все это в свои карманы. Досыта наевшись-напившись, Шура, подперев подбородок ладонями, дремала, по временам голосом, походившим на собачье поскуливание, пытаясь напеть какую-то русскую народную песню. Из этого ее "пения" можно было понять только два слова: "Казак молодой..."
Когда содержимое второго баллона подходило уже к концу, Микаил произнес тост:
- А это выпьем лишно за Алескер-гядеша! Почему? Потому что он настоящий мужик, настоящий друг! Мужики, клянусь Кораном и мечетью, если в махалле* (Махалла (азерб.) - околоток, квартал.) Кечаллар нашего Даштепе есть два стоящих парня, - один из них наш Алескер-гядеш, он вообще один на весь Волгодон! Почему? Потому что лишно...
Разморенный съеденным и выпитым Микаил еле удерживал в руке стакан с вином, и что-либо внятно произносить у него уже не было сил. Несколько раз произнеся "почему - потому что", "лишно", он в конце концов запнулся, не завершив свой тост, и голова его тяжело свесилась на грудь.
И тут Шахбала снова вспомнил об Идрис-муаллиме:
- Слушай, учитель, ты что, не хочешь пить за здоровье Алескер-гядеша?! Видя, что Идрис-муаллим не издает ни звука, Алескер постучал четками по его голове:
- Очнись давай! За меня тост говорят! Пропусти один стакан, как свой собственный, - хи-хи-хи!
Подхихикивая Алескеру, Шахбала наклонил свой стакан и отлил вино прямо на темя Идрису со словами: "Давай просыпайся! Алескер-гядеш тост говорить будет!" Промычав что-то невнятное, учитель поднял мокрую голову; заспанные глаза его, постепенно раскрываясь, стали расширяться, да так и остались выпученными от увиденной им картины: из двух спасительных баллонов один был опустошен до дна, а в другом оставалось меньше половины. "Мушкетеры" безжалостно ограбили его и оставили этого несчастного с пустыми руками перед начальством, которое с утра пораньше потребует обещанное. Что он утром скажет Сычову?.. Потрясенный этим предательством, Идрис-муаллим сразу же протрезвел. Тяжело поднявшись на ноги, он провел ладонями по мокрым волосам, потом понюхал влажные пальцы и изумленно спросил:
- Кто вылил вино мне на голову?!
В ответ на это Алескер и его друзья дружно заржали. Последующие события развивались в ускоренном темпе. Схватив со стола кухонный нож, Идрис-муаллим ударил им Шахбалу. Не успей последний прикрыть руками живот, - кишки его вывалились бы наружу. В мгновение ока брызнувшая из порезанных пальцев кровь покрыла пол, башмаки и арестантские штаны Шахбалы. Не успел он прийти в себя, как учитель нанес ему ножом еще один удар в левую руку.
- Ты - меня?! Ах ты сука, ну-ка подожди! - с этими словами Шахбала пулей вылетел из комнаты. Застывший на месте Алескер хотел было, как всегда, переложить четки в левую руку, а правую опустить в задний карман брюк, но, почувствовав, что Идрис-муаллим уже не в себе, невменяем, потихоньку стал пятиться к дверям и, резко выкрикнув: "Ша'бала, Ша'бала!" - бросился бежать.
Разъяренный Идрис-муаллим швырнул нож в мусорную корзину, стоявшую в углу комнаты, затем поднял полупустой баллон с вином и единым духом опорожнил его. Отерев тыльной стороной ладони мокрые от вина подбородок и шею, он метнул в стоявший у дверей шкаф пустой баллон, и тот вдребезги разбился. Проснувшись на шум содома, пьяная Шура хотела встать со стула, но потеряла равновесие, шлепнулась навзничь на пол и в таком положении снова отдалась во власть Морфея. Так же, как и Шура, возлежавший на полу Микаил беспомощно, словно перевернувшийся на спинку жучок, подергивал ногами, пытаясь подняться, но это ему никак не удавалось.
***
Спешащим поутру на работу людям было больно видеть, как Идрис-муаллим в привезенном из Баку желтого цвета пальто, шатаясь из стороны в сторону и громко декламируя знаменитые пушкинские строки: "Я помню чудное мгновенье. Передо мной явилась ты..." - направлялся в сторону КПП. В этом желтом пальто он походил на желторотого птенца, двигавшегося прямо в пасть змеи. Уже стало известно, что ночью сперли и всю наличность, какая была в его карманах. Кто из принимавших участие в ночной попойке мог это сделать? С уверенностью можно было сказать, что не "мушкетеры", в противном случае они сейчас не храпели бы в своем апартаменте, а давно уже, взяв такси, помчались бы в ресторан...
***
Двумя-тремя часами позже среди барачных зевак распространилась весть, что пьяный в сиську Идрис бревном лежит на полу в КПП. Большинство из находившихся в тот момент в комендатуре "химиков" столпилось перед КПП. Самые любопытные приникли к его окну, заглядывая внутрь.
Офицеры милиции грубо пытались привести Идрис-муаллима в чувство. Мертвецки пьяный учитель спал распластавшись на холодном линолеуме. Разгневанный Сычов пнул его ногой в бок:
- Вставай...Твою мать!
Лежавший трупом обладатель желтого пальто и ухом не повел.
- Автозак вызвали?
- Так точно, товарищ майор!
- На возврат этого алкаша! - Произнеся эти слова, начальник комендатуры смачно сплюнул на "труп" учителя и вышел из КПП.
Когда милиционеры закидывали бесчувственное тело в кузов "воронка", в сторонке стоял и наблюдал весь этот "церемониал" хмельной Алескер. Перебирая костяшки четок, он удовлетворенно хихикал: "Да-а-а...Школьному учителю тоже привет. Да упокоит Аллах его душу, хи-хи-хи..."
***
.. .Агамалы - родом из села Сусузлар - был безумно влюблен в девицу по имени Варвара, жизнью был готов пожертвовать ради нее. Если кто-то искал его, то всегда мог найти рядом с толстухой Варварой; то их можно было увидеть выходящими из кинотеатра, то с концерта, то возвращающимися с танцевальной площадки. С букетом цветов в руках, со свертком подмышкой, Агамалы часами простаивал у входа в женское общежитие, с нетерпением дожидаясь, когда наконец Варвара пригласит его в свою комнату, и всем друзьям-знакомым пояснял: "Что делать, чертовка без подарка к себе не подпускает. До того сладкая, что жить без нее не могу!" И тем самым он как бы оправдывал себя. Иногда даже хвастался: "Новое платье на моей джеке* (Джека (жарг.) – красотка) видели? Это я ей купил! Моя джаник должна быть первой в общаге!" Задолжавший почти всем обитателям комендатуры, Агамалы работал бетонщиком на заводе "Атоммаш", там же махал киркой, и все, что зарабатывал - тратил на свою толстуху. Кредиторам своим, с которыми ему каждодневно приходилось сталкиваться, он отвечал одно и тоже:
"Клянусь здоровьем своих детей, из дому должны прислать деньги, как только получу - сразу же верну!" Раз, а иногда и два раза в месяц Агамалы отправлялся на почту и получал присылаемые ему из его родного района деньги, однако при этом его волновали не кредиторы, а возлюбленная Варвара. Работая на крупном заводе, получая зарплату и в придачу материальную помощь из дому, - этот здоровый сорокапятилетний мужик должен был жить в Волгодонске как какой-нибудь бек, как сыр в масле кататься; но когда он выходил в город со своей разодетой в пух и прах, жившей за его счет Варварой, - эта толстуха выглядела как царственная особа, а он -как какой-то слуга при ней, как жалкий амбал. До него Варвара на своем не столь большом жизненном пути видела бесчисленное количество Иванов, андреев и таких же, как он, агамалы; она, как говорил Алескер, за счет этого дурака с каждым днем толстела все больше и больше и превращалась в слониху. А по уши влюбленный Агамалы все повторял: "Не могу отлипнуть от этой чертовки, присох к ней! Так и подмывает жениться на этой джеке и остаться здесь жить навсегда! Что мне ловить там, в моей долбанной деревне?!" В последнее время голова Агамалы была так заморочена его "джекой", что он уже и не вспоминал о приходивших ему из дому письмах, залежавшихся на почтовых полках в комендатуре. Зюлю - один из кредиторов Агамалы - со злостью вскрыл и перлюстрировал эти покрытые слоем пыли письма и, придя в ужас от прочитанного, собрал "химиков" и швырнул их на стол перед ними: "Мужики, вы только поглядите, что этот гавнюк, этот подлюга Агамалы творит со своей родной семьей!" В течение часа письма переходили из рук в руки. Они были пропитаны слезами честной, добропорядочной женщины - матери шестерых детей, жены этого самого Агамалы. У каждого читавшего эти письма в жилах стыла кровь. Жалуясь на тяжелое материальное положение, в котором пребывали она и шесть душ их детей, она писала о том, что он до сих пор не прислал им ни копейки и помощи от него она уже не ждет, только бы он оставил их в покое, только бы перестал запугивать их тем, что женится и останется в России; далее она ставила его в известность, что посылать ему деньги она уже не может, потому что все что было у них в доме, все что можно было продать, она уже продала, и в течение шести месяцев вырученное посылала ему; и теперь он запугивает и требует у нее 500 рублей; а знает ли он о том, что их старшая дочь ходит в школу в латаном-перелатаном платье? Говорит, мама, мне стыдно, если не купишь мне новое платье, - я покончу с собой; младшая дочь осталась без обувки, у сына штаны протерлись до дыр, вконец износились, - и так далее, и тому подобное...
***
Ближе к вечеру группа разъяренных азербайджанцев двинулась в город; нельзя было оставлять без наказания этого сукиного сына, который, оставив в нищете свою семью, вынудив своих детей голодать, кайфует сейчас с этой раскормленной свиньей. Кто-то сообщил, что Агамалы с Варварой видели в центральном баре, где они от души развлекались, причем Агамалы, отплясывая под ритмы западной эстрадной музыки, совершал неприличные телодвижения, вихлял бедрами и прыгал как обезьяна. А столик их ломился от коньяка, шампанского, закусок, фруктов... "Химики" увидели их, когда они обнявшись выходили из бара. Разомлевшая Варвара, кокетливо склонившись к своему любовнику, говорила:
- Алик, говоришь, что любишь, а жениться на мне не то-ро-пишь-ся... Хмельной Агамалы, сладострастно припав губами к ее тугой нарумяненной щеке, отвечал:
- Глянус женится буду, глянус лублу! Гак стары жына развод дам, сразу женус! И в этот момент новоприбывшая группа "химиков" набрасывается на Агамалы - и давай его дубасить-молотить! Агамалы с расквашенной физиономией, бросив свою "джеку", удирает. Варвара, завопившая "Милиция!", также получает два-три пинка в свой необъятный зад.
С того дня каждый из азербайджанских "химиков", кто случайно встречал сбежавшего из комендатуры Агамалы, - считал своим долгом влепить ему пару затрещин. Дошло до того, что даже несчастный голодушник Микаил, встретив его как-то в городе, остановил и, пригрозив ему, потребовал денег. А Шахбала сунул руку прямо ему в карман и сказал:
- Слушай, подкинь десять-пятнадцать рублей, гульнем за твое здоровье! Спешивший на очередное свиданье Агамалы, зажав карман, отступил назад со словами:
- Ты что, теля?! Я на машинке, что ли, деньги печатаю?! В этот момент четки Алескера перекочевали из правой руки в левую и он угрожающе произнес:
- Послушай, и теля ты, и мул ты, и козел - тоже ты! Семья твоя в деревне с голоду мрет, а ты, сволочь, с этой ****уньей по барам шастаешь, все деньги на нее спускаешь, задницей своей вертишь! Значит, одна шлюшонка тебе дороже, чем мы все?! - правая рука Алескера потянулась к заднему карману брюк. Увидев это, Агамалы тут же сломя голову бросился наутек, слыша за спиной Алескера: - Стой, мразь, решето из тебя сделаем!
...В женском общежитии произошла кража: у кого-то пропали дорогие сапожки. И когда краденное было обнаружено под кроватью у Варвары, она без колебаний выдала сотрудникам милиции имя своего хахаля Агамалы:
- Это он мне подарил!
И - баста! И Агамалы тоже загремел под фанфары...
***
Неделю спустя Варвару видели в городском парке сладко кокетничающей с очередным азербайджанцем-химиком": "Любишь?" - "Глянус лублу!.."
...Приближалась зима. Откуда Орхану было взять здоровья, чтобы в пургу, в метель, работая бетонщиком, обслуживать 10-15 машин... Он твердо решил подыскать себе более легкую работу. Самой легкой была работа охранником, но проворные, шустрые "химики" не оставили в городе ни одной такой вакансии.
***
В воскресный день, после двухдневных безрезультатных поисков, Орхан в одной из городских столовых познакомился с человеком, которого звали Сергей Ильич. Ему было сорок лет. Он работал начальником цеха большого гаража, расположенного в километре от комендатуры. Орхан рассказал ему о своих поисках более или менее легкой работы и добавил, что человеку, который его на такую работу устроит, он подарит три-четыре бутылки "Агдама", купив их у азербайджанских торговцев. Сергей Ильич сказал, что это в его руках. Ты принеси, сказал он, справку из комендатуры, что начальство твое не возражает, и я устрою тебя в гараж смазчиком. Будешь сидеть в теплом цеху и смазывать пять-шесть машин в день, - и всего делов-то. Если иногда не выйдешь на работу - ничего страшного, рабочие дни я тебе прос-тавлю; и вообще, сказал Сергей Ильич, если захочешь, я возьму тебя под свое крыло.
***
На следующий день Орхан получил от Сычова нужную справку. Справка была что надо. Сергей Ильич сдержал свое слово, устроил Орхана на работу в гараж, сказав при этом, что свою роль сыграла и запись в его трудовой книжке о том, что он прежде в течение трех месяцев работал в Баку слесарем; так что документы его директор подписал и с завтрашнего дня он может приступать к работе.
Купив у торговцев на базаре три бутылки "Агдама", они отправились к Сергею Ильичу домой. Жил он в центре города, в однокомнатной квартире на втором этаже девятиэтажного дома. Квартира его была великолепно отремонтирована и обставлена такой же превосходной мебелью, полы устланы коврами и паласами. Однако чувствовалось отсутствие женской руки, женской заботы - по небрежно брошенной на стул пижаме, по груде немытой посуды на кухне.
Расположившись в удобных креслах, они приступили к первой бутылке, разли-вая ее небольшими порциями и закусывая колбаской. Сергей Ильич выпил больше Орхана и потому сильно захмелел и раскрыл перед собеседником всю душу. Казалось, что знакомы они уже сто лет, что этот человек не начальник большого цеха в крупном гараже, а такой же обычный "химик", как Орхан. Ох уж этот бесовский "Агдам"!..
Сергей Ильич был уроженцем Ленинграда. Институт окончил с дипломом с отличием. Благодаря своим знаниям и способностям, (что для России, в отличие от Азербайджана, было совершенно естественно!), он стал стремительно подниматься по служебной лестнице и уже в возрасте тридцати лет занимал должность главного инженера автобазы. Была у него и двухкомнатная квартира, оставшаяся в наследство от родителей. Хоть и несколько поздновато, но встретил свою любовь и женился. По службе ему приходилось часто бывать в командировках, причем в дальних городах. Однажды он вернулся из командировки ночью на три дня раньше срока. Отперев дверь квартиры своим ключом, он застает жену лежащей в постели... под каким-то солдатом!.. При рассказе об этом у Сергея Ильича на глазах выступили слезы, и он на некоторое время замолчал, устремив взгляд своих черных глаз в одну точку. Взяв наконец себя в руки, он гневно произнес:
- Убить надо было сучку там же! Был бы кавказцем, - так бы, наверно, и поступил, но не сумел. А может, просто духу не хватило?.. Двухлетняя дочка наша спала в соседней комнате. Может, потому и не осмелился?
- А солдат?
- А что солдат? В чем вина этого мальчишки? Ему было всего восемнадцать лет, эта похотливая сучка завлекла-заграбастала его. От запаха водки, пота распаленных страстью тел, вони от солдатских портянок - меня едва не стошнило. Эти отвратные запахи до сих пор преследуют меня... Не сказав ни слова, как был с чемоданом в руке, я хлопнул дверью и ушел. Пока оформлял расчет на работе, пожил в гостинице. Рассчитавшись, первым же поездом приехал сюда. Вот уже восемь лет как я живу в Волгодонске. Эту квартиру получил через пять лет после того, как обосновался здесь. Такие вот дела, молодой человек, такая вот моя жизнь...
- А по дочке не скучаете?
Ответа не последовало. Сергей Ильич уже устало позевывал, его клонило ко сну. Под воздействием выпитого вина и оттого что ему пришлось вновь пережить те чудовищные минуты, ему хотелось отдохнуть, отойти ко сну.
Орхан был уверен в одном: раскрыв перед ним все, что наболело у него на душе, Сергей Ильич должен был почувствовать хоть какое-то облегчение. Кто знает, быть может, Орхан был первым и последним, кому он поведал свою печальную историю?
Таких как Сергей Ильич, то есть тех, кому пришлось испытать тяжелые удары судьбы в своих родных краях, говоря языком преступного мира, "обиженников", - в Волгодонске было не один и не два, они составляли девяносто девять процентов жителей этого города. Все они (имеется в виду гражданское население) действительно были обижены судьбой, и привела их сюда мечта о новой, счастливой жизни, желание забыть свое прошлое и начать все с нуля.
***
Орхан познакомился с женщиной из Тувы. Она жила вместе с двухлетним сынишкой в однокомнатной квартире в семейном общежитии. Он провел у нее четыре-пять ночей. Ближе к утру тувинка переходила в постель к сыну и остаток ночи проводила рядом с ним. Говорила, что не хочет, чтобы ее сын, когда подрастет, корил ее тем, что уже ребенком видел мать в объятьях чужих мужчин. В последний раз Орхан пришел к ней с вином. После первого же бокала женщина захмелела и рассказала свою историю...
В Туве жилось им неплохо. Но постепенно втянувшийся в пьянство ее муж стал часто устраивать дома скандалы, пьяные дебоши, а иногда и давать волю рукам. А в последний раз он на глазах у ребенка жестоко избил ее, нанеся тяжелые телесные повреждения; и уже не выдержав, она отдала мужа под суд. Его осудили на семь лет, а она вместе с сынишкой подалась в Волгодонск. Уже год, как они живут здесь. С утра и до вечера она трудится бетонщицей, и живет надеждой через два-три года получить квартиру...
***
Девятнадцатилетняя Марина, не выдержав измены своего возлюбленного, который, бросив ее, женился на другой, покинула родной город Горький и приехала в Волгодонск. Сестры Щербаковы были родом из Ставрополья. Старшая сестра Валя дружила с Орханом, а Таня - с Мехти. У Вали была пятилетняя дочь, а сынишка Тани был помладше. Обеим сестрам не повезло с мужьями: один был пьяница, другой гуляка. Уже два года, как сестры обретались в Волгодонске.
***
Немка Анна Шнайдер из Оренбурга, якобы не выдержав тирании родителей. сбежала от них. Эта девица, говоря ее же словами, "жившая мечтой о новой жизни", некоторое время была близка с Орханом; потом, поверив сладкоречивому "химику" пс имени Салман, у которого закончился срок наказания, уехала с ним в Азербайджан V через шесть месяцев возвратилась в нищенском виде с трехмесячным ребенком Е животе, отец которого был неизвестен. Вот тебе и "новая жизнь"!..
***
...В последние дни осени в селении Красный Яр, где проживали цыгане, был! введена в эксплуатацию новая комендатура. Первыми новоселами ее стали ст( пятьдесят человек, этапированных из Баку. (Немного спустя из Москвы прибыли сто а из Еревана - еще сто пятьдесят "поселенщиков", и комендатура, состоявшая из одноэтажных, не обнесенных забором бараков, заполнилась до отказа).
Услышав о том, что из Баку прибыл новый этап, первым делом в Красный Я] ринулись "мушкетеры". Обрыскав все бараки и не обнаружив своих земляков и Даштепе, они были весьма огорчены. Вслед за ними поиском земляков и знакомых ' этой комендатуре занялись и другие "химики".
Орхан нашел здесь товарищей по родной махалле - Огуза и Гусейнагу. Огу приходился ему ровесником, а Гусейнаге было лет девятнадцать, и он учился в ОДНОР классе с его старшим братом. Огуз и Гусейнага были осуждены на четыре год каждый за ограбление автомобилей. А по прибытии на поселение им оставалос тянуть срок еще два года. Но Орхан точно знал: эти его соседи по кварталу н пробудут в этом городе не то что двух лет, но и двух месяцев. А если и проведут здес хотя бы два месяца, - они будут чреваты новыми приключениями.
***
Уже на следующий день после приезда в Волгодонск Огуз был задержан посажен в кутузку. Некая девица заявила, что он украл у нее сумку, в которо находилось сто пятьдесят рублей. Гусейнага послал в Баку телеграмму, в которо срочно вызвал в Волгодонск отца Огуза, Губада-киши; запоздай он с это телеграммой, - и Огузу пришлось бы несладко. На следующий день вечером Губад киши во взмыленном состоянии прибыл в Волгодонск; потратив кучу денег, о вызволил сына. Он заведовал бензозаправочной станцией, и денег у него куры н клевали! Жалобщица получила свои сто пятьдесят рублей - и забрала заявление Ублажив начальство комендатуры, Губад-киши устроил Огуза и Гусейнагa садовниками и спокойно отбыл домой. А что касается новоиспеченных садовников,! в их обязанности входило время от времени, наполнив два-три ведра, поливать два половиной дерева, росших между бараками. На поселении о такой работе можно был только мечтать.
***
.. .Орхан и в эту ночь тоже после переклички отправился пешком в Красный Яр, и через сорок-сорок пять минут был на месте. В укромной комнате с четырьмя кроватями горела ночная лампа. Помимо Огуза и Гусейнаги за столом восседали еще и три девицы. Все пятеро с аппетитом уплетали консервы и колбасу. Из стоявших на столе четырех бутылок "Агдама" две уже были пусты. Это все, что оставалось из двадцати пяти бутылок "Агдама", привезенных Губадом-киши из Баку. (Двадцать бутылок было израсходовано на спасение Огуза. Это сакраментальное, обладавшее магической силой азербайджанское вино, наряду с тем, что разрушило, погубило многие-многие семьи, - не раз вдали от родных мест вызволяло азербайджанцев из всевозможных бед!) Сидевшая рядом с Огузом девица оказалась такой уродиной, что сравнить ее можно было разве что с Шурой "мушкетеров"... Нос у нее был размером с хорошую картофелину, волосы подстрижены под мальчишку. Бросались в глаза два больших симметричных шрама у нее под подбородком, идущих вдоль шеи. Руки покрывала татуировка. На одной черной тушью было выколото "мама родная, спи спокойно", а на другой одно слово - "Алеша". Она сидела сложив короткие руки на выпятившемся как футбольный мяч животе и уставив на Орхана свои маленькие глазки. Эта мужеподобная бабенка неожиданно грубо-мужским голосом произнесла:
- Садись, кентуха!
Наполнив пустые стаканы "Агдамом", Огуз с удовольствием представил ее:
- Знакомься, земеля, это Саша, свойская баба. Сама местная, из Ростова. Один раз даже срок тянула!
- "Агдам" - это хорошо! - Саша с наслаждением опустошила стакан с вином и принялась рассказывать о своей полной приключений, путаной жизни. Девушка, которая сидела рядом с Гусейнагой, была так же молода, как и он сам, а может, и несовершеннолетней. Дымя сигареткой, она внимательно слушала героический дастан* (Дастан (азерб.) - эпос, былина, сказание) жизни своей многоопытной подруги. Сидевшей рядом с Орханом стройной, светловолосой "даме" было на вид лет 28-30. Попивая вино, она то и дело подмигивала ему.
Из рассказов Саши они узнали, что заваруха началась в одном из ростовских ресторанов, где она предавалась возлияниям и чревоугодию в компании известных на Дону авторитетов: Витьки Беспалого, Вовки Хромого и Юрки Косоглазого. С ними в тот день была и Зинка Аферистка. Тут у них происходит стычка с сотрудниками милиции и один из них ударом кулака ломает Саше челюсть. И эти два шрама остаются как "память" после проведенной хирургической операции. А Алеша, чье имя было выколото на ее руке, был первой Сашиной любовью. Алеша изменил ей, и Саша на глазах у его новой пассии пырнула его ножом. Ее осудили на пять лет. Отсидев из них два года, она попала под амнистию.
Бесперебойно чесавшие языком девицы, допив последние две бутылки, стали утомленно зевать. Малолетка улеглась на койке Гусейнаги и позвала его:
- Гусик, а спать не будем?
Блондинка Вера легла с Орханом, а Саша досталась Огузу. Погасили лампу, и комната погрузилась в кромешную тьму.
- Чего это у тебя живот такой большой? - тихо спросил Огуз.
- Беременная я... - прошептала Саша.
- От кого?
- Бог знает...
Не прошло и пятнадцати минут, как в дверь стали молотить кулаками и ногами.
- Менты! - всполошившись, произнесла Саша.
Милиционеры чуть было не разнесли дверь в щепки. При свете ночной лампы растерянные голые девицы, схватив первое попавшее под руку из одежды, спрятались в шифоньер. Вере места не хватило, и она как была, в чем мать родила, залезла под кровать. Парни успели только штаны натянуть. Успев собрать и разбросанное по комнате женское нижнее белье и запихнуть его в мусорную корзину, Гусейнага открыл дверь. Три здоровенных милиционера ввалились в комнату.
- Вот это да! - восхищенно изрек лейтенант, глядя на накрытый стол.
- Прямо как в ресторане! - подтвердил сержант.
- Чем занимались? - спросил лейтенант.
Огуз с Гусейнагой клятвенно заверили, что ничего такого предосудительного не было, просто поели-попили, посидели немножко и легли спать.
- А где бабы? - в лоб спросил лейтенант.
- Какие бабы? Никаких баб не было!
- А тогда почему на столе не три стакана, а целых шесть? И тут в поле зрения офицера, производившего в комнате "визуальный" обыск, попали торчавшие из-под кровати босые ноги Веры. Присев на корточки, он заглянул под кровать и, словно найдя клад, радостно воскликнул:
- Вот она!
Вера подобрала ноги, но было уже поздно. Перепуганные девицы в шифоньере шевельнулись, раздался предательский скрип и сержант сказал:
- Ага, а здесь, видать, крысы завелись!
Шифоньер скрипнул еще раз, и милиционеры, распахнув его дверцы, хором воскликнули:
- Ого!
Саша с малолеткой сидели внутри шифоньера прижавшись друг к дружке и прикрыв голые груди одеждой, которую успели прихватить. Увидев Сашу, офицер сразу же узнал ее:
- Ого, Александра МитрофановнаКурочкина! Бандитка, воровка, беспризорная, она же "Колобок"! Какими судьбами, Колобочек?!
С этими словами обладатели погонов накинулись на девиц и, не дав им даже трусы надеть, вытолкали в коридор в чем мать родила, попутно угощая тумаками, и повели их на КПП; проснувшиеся на шум-гам полусонные люди наблюдали эту сцену вытаращив от изумления глаза. (В комендатурах существовал неписаный закон: если ты привел в барак женщину не договорившись с милицией, без их ведома и разрешения, а тебя с нею застукали, - то все, женщина была их!..)
Прикрыв руками срамные места, Вера с малолеткой шли по коридору. А Саша вышагивала как самец, размахивая короткими руками и ворча. С тыла она была похожа на толстого мужчину. На ее правой руке, кроме всего прочего, был наколот большой крест, а на левой груди выколото: "оно страдает" (видимо, имелось в виду сердце). Над ее выпиравшим животом то подпрыгивали, то раскачивались, как маятник часов, из стороны в сторону продолговатые, обвислые, рыхлые груди, что было причиной смеха "химиков", собравшихся на это зрелище. Она же, не обращая ни на кого внимания, грозила сопровождающим ее милиционерам Вовкой Хромым, Витькой Беспалым и другими. На каждую такую угрозу Саши сержант, шедший за ней и несший подмышкой одежду "пленниц", реагировал тем, что давал ей под зад пинка. Прогнав девиц по холодному асфальту, милиционеры затолкали их в стоявший у КПП "воронок"...
***
...Не выдержав пребывания в Волгодонске, Огуз с Гусейнагой проваландались в городе две недели - и сбежали в Баку. Больше они в России не показывались...
***
...На окраине города было знаменитое место под названием "склад". Здесь всегда можно было подработать. Все зависело от тебя самого. Проработав два часа, ты получал два рубля, проработав восемь часов, - мог заработать восемь рублей, - то есть платили здесь по рублю за час (на самых тяжелых работах - по два рубля за час). Деньги выдавали в тот же день; но необходимо было приходить с раннего утра, чтобы занять очередь, в противном случае работы не было, потому что на 60-70 свободных мест набиралось 200-300 кандидатов. О наличии подобного "хлебного" места были осведомлены все бездельники, голодушники и даже "мушкетеры", но из-за лени вряд ли кто из них согласился бы попотеть в этом амбаре.
С этим местом Орхана познакомил Браконьер Аловсат. Когда денег не оставалось ни копейки, они проработали здесь три дня подряд. Занимались они тем, что грузили пустую деревянную бочкотару на тележки и доставляли к стоявшим в амбаре вагонам.
Орхан случайно встретил здесь Веру. Она шла через склад с журналом подмышкой. От нее он узнал, что в ту злополучную ночь милиционеры комендатуры Красного Яра, затолкав девушек в "воронок", отвезли их в кожно-венерологический диспансер, где их обследовали и никакой заразы не обнаружили, после чего сдали в городской отдел милиции. Отпустили их только через пятнадцать суток. В этом амбаре Вера работала около месяца: занималась здесь писаниной, работала учетчицей, убирала помещение. За все вкупе ей причиталось 200 рублей в месяц.
- А ты что тут делаешь? - спросила она Орхана, и сама же ответила: - А-а, обеднел, наверно?
Орхан познакомил ее с Аловсатом, потом спросил про Сашу:
- Как она? Родила? Вера рассмеялась:
- Дочку родила и оставила ее в роддоме. Это уже третий ребенок, от которого она отказалась. Она не из тех, кто сможет воспитать ребенка.
- Из нее никогда матери не выйдет, - сделал поправку Орхан.
- А может, так и надо? Какой толк в ребенке, - ешь, пей, кайфуй! - попыталась оправдать подругу Вера. Потом продолжила: - Мы вместе с Сашей снимаем двухкомнатную квартиру в первом микрорайоне. За 70 рублей в месяц. Как стемнеет, бери своего друга и приходите в гости. У нас и ванная имеется, и горячая вода идет! -Она записала на листке бумаги адрес дома и, вручив его Орхану, пояснила: - Найдете легко, девятиэтажный дом прямо напротив "Универсама". Зайдете во второй подъезд, в лифте нажмете последнюю кнопку. Средняя дверь на девятом этаже - наша. На ней написано: "Колбаскин Михаил Иванович".
Услышав такую фамилию, Аловсат рассмеялся:
- И что нам сказать Колбаскину? Что нас послал Сосискин?!.
***
Вечером, прихватив две бутылки водки, они поднялись в квартиру Колбаскина. Дверь открыла Саша. На ней были надеты брюки, отчего она еще более походила на мужчину. Аловсату вначале показалось, что перед ним стоит парень. Но немного погодя пронизанные жаргоном монологи безостановочно тараторящей Саши, ее татуированные руки так заворожили Аловсата, что уже после первой рюмки он восторженно сказал Орхану:
- Ну и девка! По лотерее мне выпала!
Квартира была очень аккуратной, везде царил порядок. В ванной комнате все было так красиво отделано, что из-под душа не хотелось вылезать. Обе комнаты и кухня были украшены картинами с изображением кораблей, макетами различных морских судов. С фотографий за стеклами шкафа и стенки в гостиной воинственно глядел 40-45-летний с буйволиной шеей бородатый мужчина в морской форме.
- Это Миша - хозяин квартиры, - сказала Вера. - Он служит в Ростове лоцманом на судне. Пять дней как он вышел в море, вернется через два месяца.
Десять дней подряд Орхан с Аловсатом после вечерней переклички сбегали из комендатуры, торопясь в эту квартиру, часто оставаясь здесь и днем. В такие дни стоявший на холодильнике магнитофон не смолкал до самого вечера. Балкон уже был переполнен пустыми бутылками из-под водки и вина.
И в эту ночь тоже Аловсат с Сашей, купив две бутылки вина, распили их на кухне и направились в отведенную для них маленькую комнату. Орхан разделся и лег в постель в большой комнате. Макет парусного судна на шифоньере, освещенный голубым светом ночника, уносил его в романтические дали... Не успела вышедшая из ванной Вера откинуть одеяло и "уложить" свое белое распаренное тело рядом с Орханом, как за входной дверью раздались пьяные мужские голоса и резко зазвонил дверной звонок. Вера вскочила с кровати как ужаленная и в волнении, торопливо надевая на голое тело халат, испуганно произнесла:
- Ой, это Миша!
Схватив наброшенную на стул одежду Орхана, она торопливо передала ему и в смятении прошептала:
- Быстрей одевайся!
Из соседней комнаты выскочили Саша с Аловсатом. Девушки были вконец растеряны:
- Прячьтесь быстрей! Не дай Бог, если найдут вас здесь!.. Из-за того что дверь была заперта на щеколду, хозяин квартиры не мог открыть ее своим ключом. Кто-то колотил в нее кулаками и густым басом кричал:
- Открывай, Вера, е... твою мать!
Прикрыв дверь комнаты, где были ребята. Вера с Сашей бросились на кухню и принялись спешно убирать бутылки и стаканы со стола. А Орхан с Аловсатом молние-носно, по-армейски натянули на себя одежду и стали искать, куда бы спрятаться. Аловсат извлек большой карманный нож и, держа его наготове, произнес:
- Просто так я им не дамся!..
Квартира наполнилась шумом-гамом, и они поняли, что хозяин и его друзья уже вошли. Им ничего другого не оставалось, как прошмыгнуть на балкон. Темный балкон был усеян пустыми бутылками, одно неосторожное движение - и их бы обнаружили. Пьяные мужики шумно проследовали прямо на кухню, и басовитые, хмельные голоса теперь раздавались оттуда. Они включили магнитофон. "Все могут короли!.." - над-рывно зазвучал голос Аллы Пугачевой. Пригнувшись, Орхан с Аловсатом при-близились к кухонному окну и прислушались. Из кухни раздавались звон посуды, звяканье вилок и ножей, обрывки слов, смех, а по временам и целые фразы:
- Саша хороший парень!
- Вовку Хромого знаешь?
- В эту ночь Верка моя!
- Иваныч, где у вас гальюн?
- Наливай, мать твою...
- Принесите ветошь!
Занавески на кухне были опущены, и потому кроме сидевшей у окна Саши никого нельзя было увидеть. Она сидела с сигаретой в зубах и морской фуражкой на голове. С ее плеча свешивалась чья-то мощная рука с наколотым на ней якорем.
- Они заняты, пора смываться, - прошептал Аловсат. - С Богом! Осторожно, на цыпочках они вернулись в большую комнату и, приоткрыв дверь, посмотрели в образовавшийся просвет, что творилось на кухне. Там стоял дым коромыслом. Все трое сидевших за столом мужчин были в морской форме. Один из них - виднелся только его толстый затылок, - прижав Сашу к стене, что-то нашептывал ей. Бородатый громила - хозяин квартиры, - усадив Веру себе на колени, целовал ее в шею и обнаженную грудь. Вера же, чье сердце осталось с ребятами, барахталась в его объятиях, пытаясь выскользнуть из его могучих лап. Спина третьего моряка шириной была чуть ли не с кухонный стол. Опершись одной рукой на стоявшую рядом с ним табуретку, другой рукой он разливал по стаканам водку. Более удобной возможности смыться трудно было себе представить!..
Орхан молнией метнулся ко входной двери. Все это время он не забывал о том, что дверь закрывается на щеколду, которую необходимо выдвинуть; мгновенно проделав эту операцию, он распахнул дверь и выскочил наружу. А моряков оказалось четверо. Четвертый из них - кряжистый толстяк в тельняшке, - выходя из туалета, примыкавшего ко входной двери, увидел убегавшего Аловсата. На какое-то мгновенье оба ошалело уставились друг на друга. Толстяк, рука которого так и застыла на незастегнутой ширинке брюк, изумленно глядя на чернявого, пышноусого парня с ножом в руке и "аэродромом" на голове, - только успел произнести: "Е... твою мать!" Не растерявшись, Аловсат подошвой ботинка со всей силой пнул его в живот и пулей сорвался с места. Толстяк-мореход плюхнулся задом на унитаз, и из туалета вначале раздался грохот, а вслед за ним - нечеловеческий рев.
Лестничный пролет был ярко освещен, и друзья мчались вниз по лестнице, преодолевая по три-пять ступенек. Не успели они выскочить из подъезда, как на них с балкона девятого этажа градом полетела пустая стеклотара, бомбами разрываясь вокруг них об асфальт. Это были те самые бутылки, которые они распивали в течение десяти дней и собирали на балконе. И сейчас они попали под шквал огня своего же "орудия". Угоди хоть одна бутылка им по черепу - от него остались бы одни воспоминания...
Отбежав от дома на безопасное расстояние, они остановились и облегченно перевели дух. Бесславная гибель миновала их. Пробарахтаться в течение двадцати пяти лет в болоте, именуемом "жизнь", - и сгинуть от рук русских моряков под огнем пустых бутылок из-под "Агдама" - можно ли было представить более бесславную кончину?!
Когда "арсенал" мореходов был исчерпан, безмолвие ночи прорезал их совместный ор:
- Погодите, черножопые, мать вашу! Прекрасно владевший русским языком Аловсат за словом в карман не полез:
- Лучше свою мать!.. Дешевле обойдется!.. - потом приставил рупором ладони ко рту и крикнул: - Эй, Колбаскин, привет от Сосискина!
***
Уже и в окнах близлежащих домов зажегся свет. Поднятая среди ночи буза нарушила сон мирно почивавших жителей околотка. Задерживаться здесь было уже небезопасно, - они могли попасть в лапы ночной милиции. Кроме того, отношения между "химиками" и местной молодежью стали в последнее время весьма напряженными, и возможность ночной встречи с ее представителями также не сулила ничего хорошего. "Смуглокожей нации" после десяти часов вечера в одиночку по городу лучше было не прогуливаться. Сколько из них было избито, сколькие со сломанной челюстью оказались на больничной койке!.. А Мурвет с Геюшем поступили таким вот "оригинальным" образом: провожая девушек до их общежития, они уже издали увидели, что к ним приближается группа молодых людей; недолго думая, они побросали своих возлюбленных и дали деру, а потом выяснилось, что это были их же коллеги-"химики"...
Расставшись с морячками, Аловсат с Орханом темными, укромными улочками направились в сторону комендатуры. По дороге Аловсат почувствол, что один ботинок у него намокает: бутылочный осколок все же порезал ему икру.
***
Веру с Сашей они увидели еще раз уже летом. С двумя бутылками вина девицы заявились к ним в комендатуру. Прихватив матрасы с одеялами, Орхап и Аловсат вместе с гостьями расположились меж бетонных плит, вкопанных в землю неподалеку от барака. Вера с Сашей рассказали им, чем закончилась та ночная история. Моряки как следует намяли им обеим бока и прогнали. Три-четыре дня они прожили у одной из своих подруг в женском общежитии, а потом отправились в Цимлянск. Сняли комнату у одной старушки и устроились в городе на работу. На прощанье девицы записали им свой адрес: "Будете в наших краях - заглядывайте!"
***
Вот уже месяц от девочек не было ни слуху ни духу. Друзья решили прогуляться в Цимлянск. Пока они по оставленному им адресу отыскали дом старухи, уже стемнело. Старуха жила в одноэтажном домике на окраине города. Постучав в деревянную калитку, Орхан позвал хозяйку дома. Аловсат стоял поодаль, держа подмышкой аккуратно завернутые в газету бутылки с вином. Наконец во дворе появилась дряхлая старуха, осторожно подошла к ограде дома и, пугливо уставившись на Орхана, со страхом спросила:
- Ты к кому в такое время, паренек?
- Вера с Сашей здесь живут?
Вздрогнув, старуха отпрянула назад и, осыпав девиц градом проклятий, сказала:
- Чтоб они провалились, сучки проклятые, пьяные стервы! Понавели в дом грузинов в кепках, а те подчистую ограбили меня! А ты, паренек, откуда будешь, не русский ли?
- Я азербайджанец.
- Азибажан...Азибажан... - затвердила старуха. Аловсату наскучило стоять в стороне, и он подошел к калитке:
- Бабуля, ты лучше скажи нам, где девки?
Увидев Аловсата, старуха вперила вытаращенные от страха глаза в его "аэродром" и неожиданно завопила:
- Милиция! Милиция!
Сразу же в соседних дворах хором залаяли собаки. А старуха безостановочно продолжала вопить:
- Милиция! Грузины!
***
Растерявшиеся поначалу парни сорвались с места и бросились наутек, сопровождаемые пронзительными выкриками старухи и собачьей перекличкой. Хорошо, что улица, по которой они драпали, была укромной и неосвещенной, и им удалось улизнуть. В Волгодонск они вернулись на КАМАЗе. Им долго пришлось голосовать стоя на обочине темного шоссе на окраине Цимлянска, пока остановился этот КАМАЗ. По прибытии на место они подарили водителю бутылку вина:
- Спасибо, брат, что ночью не побоялся и остановил для нас машину!
- Если б побоялся, - остался бы сейчас без вина... - рассмеялся шофер. ...Растянувшись на своей койке, Аловсат наконец облегченно вздохнул:
- Ни за что в гавно могли попасть...
- В гавно твоего "аэродрома"!.. - полушутя-полусерьезно сказал Орхан. Аловсат, так же как и Алескер, не расставался с этой кепкой даже в летнюю жару, и издали походил в ней на большой гриб. Сняв ее сейчас с головы, он провел ладонью по коротким влажным волосам, отирая пот, и задумался.
Давно уже вышедшие в Баку из моды эти "аэродромы" жители Волгодонска впервые узрели на головах Алескера и Аловсата. Впоследствии их можно было увидеть и на головах представителей грузинской нации. По всей видимости, они и ограбили в Цимлянске дом вышеозначенной старухи. Осознав, что расхаживать в таком "кепи" становится небезопасным, Аловсат после цимлянской истории распрощался со своим любимым "аэродромом"...
***
...Один из "химиков" по имени Зарбалы привез как-то из города дохлого гуся. Он держал его подмышкой завернутым в тряпку, и голова птицы на длинной шее едва не касалась земли. Зарбалы вошел во двор комендатуры аккурат перед перекличкой. Голодушники сразу же окружили его:
- Что это? Откуда это?
- На дороге нашел, машина сбила. Вы лучше разожгите костер где-нибудь за бараком и организуйте большую кастрюлю, - после проверки сварим.
Перья гуся были выпачканы грязью, от вывалившихся наружу потрохов исходил неприятный запах.
- Ай Зарбалы, ты точно знаешь, что несчастный погиб именно сегодня? -спросил Микаил.
- Э-э-э, когда я нашел его на дороге, он был еще теплый.
- Кровь же у него не вышла, как полагается, как жрать будем?
- Кто захочет - схавает, кто не захочет - пошел на хер! Жрете же вы битых током животных в консервах, импортных кур, хрен знает когда замороженных?!.
За бараком, потрескивая, уже вовсю горел костер. Ощипанный и вымытый гусь возлежал в висевшей над костром большой закопченной кастрюле, найденной на мусорке. Изголодавшие "химики" сидели вокруг костра и до самого утра не сводили с кастрюли воспаленных от бессонной ночи глаз. А жесткая гусятина все никак не становилась удобоваримой.
***
Когда люди утром спешили на работу, группа голодных, не спавших всю ночь людей, устроившись прямо у костра, наворачивала гусиное мясо.
- Ну как, Шахбала, как тебе гусак, а?
- Ничего, можнадур.
- Мужики, он как резиновый, зуб от него расшатался.
От голода почти не сомкнувший глаз Алескер сидел на койке и перебирал свои четки. Микаил не забыл о своем односельчанине и, завернув в бумагу кусок мяса, принес ему:
- Ай Алескер, как ты насчет гусятины?!
Оставив принесенное, Микаил вышел из комнаты. Алескер, хоть и брезгливо, был вынужден съесть этот вонючий кусок, - голод не тетка!
Всякий раз, когда разговор заходил о "покойном" гусаке, Алескер хватал Микаила за ворот: "Слушай, зачем не сказал, что это была поганая дохлятина?!" Можно было подумать, что он ведать не ведал, что именно Микаил сотоварищи до утра варили позади барака! Ведь это был Алескер-гядеш: если бы ему было известно, какое "изысканное" блюдо там готовилось, разве ж он приблизился бы к нему?!
***
...Аннагы - водитель "Москвича", обслуживавшего Сычова, - вместе с двумя слесарями-молдаванами обретался в гараже, расположенном в укромном уголке комендатуры. Их маленькая комнатенка вплотную примыкала к гаражу. Работы у Аннагы, как правило, было выше крыши, и потому он показывался здесь довольно редко. После каждого его появления он вместе с друзьями-слесарями производил за гаражом какие-то раскопки. Мало кто знал, что они держали и откармливали здесь щенят, так как происходило все это вдалеке от любопытных глаз.
В тот день кто-то угостил "мушкетеров" самогоном. А на закуску ничего не было. Проглотив на голодный желудок по одному полному стакану зелья, они занюхали его рукавом. Если бы у них в этот момент, говоря словами Микаила, "был бы хоть кусок хлеба", - кайф был бы потолочный!
Слонявшиеся без дела по территории комендатуры "мушкетеры" учуяли запах мясного блюда, и у них потекли слюнки. Аромат доносился со стороны гаража. "Как-никак, он все же наш земляк, поделится куском хлеба!" - порешив так, они двинулись к Аннагы. Водитель и слесаря сидели за столом и угощались вареным мясом с картошкой. После обмена приветствиями они приглашают "мушкетеров" разделить с ними трапезу. Наевшись до отвала, те выходят на свежий воздух. И тут случайно, позади гаража, наталкиваются на отрезанные щенячьи головки и, удивившись, в шутку спрашивают:
- Ай Аннагы, что это? Вы что, собачатину жрете?
Аннагы и глазом не моргнув, нисколько не смущаясь, отвечает:
- Щенячье мясо - вещь полезная, иногда балуемся. Так вы же сами только что поели? И даже пальчики облизали!.. - Потом сердито обращается к своим товарищам:
- Почему до сих пор не закопали?!
"Мушкетеры" краем уха слышали о том, что Аннагы и его товарищи держали щенков и иногда кормились ими, но им казалось, что все это шутки. Но теперь, когда они своими глазами увидели отрезанные щенячьи головы, - то в ужасе поняли, что их действительно накормили собачьим мясом. У Микаила с Шахбалой тошнота то и дело подступала к горлу, но они успокаивали себя тем, что во время войны люди ели не то что кошек и собак, но даже крыс и мышей. В тот же день Алескер сунул два пальца в рот и срыгнул все, что сожрал. Омерзенье к съеденному было столь велико, что в ту ночь он до утра не смог заснуть. В течение нескольких дней ничего не ел. Не прикоснулся даже к куриным консервам, которые Шахбала где-то спер. Сейчас ему все представлялось собачьим мясом.
***
Спустя несколько дней весь рот и губы у Алескера покрылись язвами. Теперь им стало ясно, почему азербайджанец, хоть раз наведавшийся к Аннагы, больше туда ногой не ступал...
У проживавших в комендатуре "химиков" среднего достатка тоже случались голодные дни. Но когда они получали зарплату, или когда им из дому приходили деньги, то, естественно, в этот период они жили как люди.
И вот в один из таких неблагоприятных дней четверо "химиков"-середнячков, испытывавших временные трудности, собрались в одной комнате, и только собирались обмозговать, как им поделить имеющуюся в наличии величиной с ладонь соленую рыбешку, как в дверь, якобы случайно, просунулась голова Микаила. Секундой спустя он уже был в интерьере комнаты и уставился голодными глазами на рыбу. Не отрывая от нее глаз, он проглотил слюну и поздоровался. Казалось, что Микаил поздоровался с рыбой.
- Ну? Чего пожаловал? - зло спросил Солтан, голодными кишками чувствуя, что появился еще один "компаньон". Не имея никаких сил оторвать взгляд от рыбы, глотая слюни, Микаил ответил вопросом на вопрос:
- Мужики, Алескера никто не видел?
- Какого хрена Алескеру тут быть! - грубо отрезал Нуруллах. Продолжая сверлить рыбу глазами, Микаил снова сглотнул слюну:
- А я думал, что он к вам пошел...
- Слушай, ты с нами разговариваешь или с рыбой? - вскипел Солтан. Повисшую в комнате тишину нарушило рокотание желудка Микаила. Несмотря на то, что бедняга обеими руками зажал прилипший к спине живот, рокотание, исходившее оттуда, переросло в еще более странные звуки: "Куррр...гуррр... джуиии...уооо" Да, это был самый настоящий "Голодный гимн", сочиненный нуждой и исполненный пустым желудком! Наконец, кто-то из присутствующих сжалился:
"Ладно, несчастный, садись давай!" Микаил мигом подтянул под себя табуретку и присел к столу. По причине того, что стол был высоким, а табуретка низкой, лежавшая на краю стола рыба оказалась аккурат на уровне носа Микаила. Оттого что щеки его от голода глубоко запали, и без того длинный его нос вытянулся еще больше и, казалось, так и норовил припасть к рыбьему хвосту, потому что сейчас для этого носа не было божественнее аромата, и исходивший слюной Микаил был вынужден то и дело совершать глотательные движения. Пара устремленных на тушку рыбы голодных человечьих глаз горела так же ярко, как пара голодных кошачьих.
Едва Солтан произнес: "Ну что, братаны, приступим?", - как в коридоре барака началось что-то невообразимое; казалось, что барак сейчас рухнет. В коридоре кого-то от души колошматили, и жертва орала благим матом. Солтан и его товарищи выскочили в коридор и принялись разнимать дерущихся; вернувшись в комнату, они с удивлением обнаружили, что рыба со стола исчезла, и один из них взволнованно воскликнул:
- Рыбу стырили!
Микаила в комнате уже не было. Они нагнали его в коридоре:
- Где рыба?!
- Какая рыба, мужики?
- Слушай, не юли, куда рыбу девал?
- Клянусь Кораном и мечетью, не знаю! Что я, крыса, что ли?..
- Не знаешь, где рыба, - очень хорошо, тогда пальцы твои понюхаем! - коварно сказал Солтан.
- Да вы что, мужики, охренели?.. - Микаил стал потихоньку пятиться, а потом рванул с места в карьер.
- Держи крысу!!!
Четверо "химиков" бросились вдогонку за Микаилом, однако, выскочив из барака, поняли, что догнать его не смогут, потому что Микаил сейчас был сыт, а они голодны и остававшуюся у них энергию израсходовали, когда разнимали дерущихся. А Микаил, воспользовавшись моментом и оставшись в комнате один, в спешном порядке, судорожно сжевал всю рыбу, отчего сейчас ощущал прилив необыкновенной энергии в ногах, которые пулей донесли его до самого клуба; почувствовав, что за ним уже нет погони, он остановился и загустевшим от сытости голосом закричал:
- Мужики, клянусь Кораном и мечетью, я подумал, что рыба вам не нужна!
- Чтоб ты лопнул, крыса! - С этими словами разъяренная "четверка" принялась хватать с земли все, что попадало под руку, и из последних сил метать в сторону Микаила, а он, прикрыв голову руками, ринулся в темный камышник, что рос позади бараков, и исчез в нем; все это напоминало сцену, когда хотят линчевать вора, забросав его камнями.
Прослышав об "истории с рыбой", Алескер и Шахбала с укорами накинулись на Микаила:
- Ты что нас позоришь, сволочь?!
- Уже крысой заделался?!.
А Микаил продолжал оправдываться, дескать, решил, что рыба тем четверым не нужна.
Алескер стоял на своем:
- Крысой заделался!.. Микаил больше не выдержал:
- Ай Алескер, если б я эту е... рыбу сожрал вместе с вами, - был бы хорошим парнем! А сожрал один, потому вы и беситесь!
Па-а! Разве можно было сказать такое Алескеру! Привычным жестом он переложил четки в левую руку и ... правой рукой влепил другу звонкую мордотрещину! Казалось, что раздался выстрел. Схватившись за щеку, Микаил залепетал:
- Ай... А... А... Алескер, ты это меня?..
- Не забывай, что меня зовут Алескер-гядеш! - Он потянулся правой рукой к заднему карману брюк. - Сейчас решето из тебя сделаю!
И тут Микаила как ветром унесло... Еще одну пощечину своему односельчанину Алескер залепил уже зимой...
***
...Пообещав Аннагы три бутылки коньяка, Микаил попросил у него, чтобы он замолвил за него словечко перед Сычовым и тот дал Микаилу разрешение на недельную поездку на родину. Для этого ему пришлось буквально упасть к ногам шофера Сычова:
- Аннагы-гядеш, умоляю, помоги! Нутром чувствую, что дома что-то неладно!.. Сычов не отказал своему водителю и отпустил Микаила домой. Пребывание Микаила в Даштепе растянулось на целых пятнадцать дней. А в Волгодонск он возвратился не с пустыми руками: на голове у него красовалась хоть и не новая, но дорогая ушанка, на нем был почти что новый плащ "Тиклас", на руке -кварцевые часы, в кармане около трехсот рублей денег и в сумке - три коньяка, две бутылки водки, пять бутылок "Агдама". Ушанку ему подарил, сняв со своей головы, старший брат, сказав при этом: "В тех краях холодно, береги себя"; плащ был подарком младшего брата; а деньги в качестве материальной помощи ему собрали родственники и напутствовали: "Ай Микаил, родной, будь умницей, не транжирь их, устройся на какую-нибудь работу, и не чуди там. Если еще раз приедешь в Даштепе раньше срока, имей в виду - мы тебе уже ничем не сможем помочь"; спиртное ему из своей пенсии купил старик отец и сказал: "Передай это пойло своему начальству, пусть зальется и не пристает к тебе..."
***
Микаил послал из Даштепе Алескеру телеграмму, чтобы они в такой-то день и в такой-то час встречали его на железнодорожном вокзале, - еду, мол. Встретив Микаила на вокзале, Алескер, Шахбала и Шура доставили его в комендатуру на такси (естественно, за счет Микаила!). Две бутылки водки были опустошены сразу же по прибытии в комендатуру. Прослышав о возвращении Микаила, его кредиторы столпились у запертых дверей их комнаты. К ним присоединились еще и кредиторы Алескера и Шахбалы. Микаил встретил их неподдельными слезами на глазах:
- Мужики, клянусь Кораном и мечетью, приезжаю и вижу, что старика уже три дня как похоронили. Как семь дней отметили, я уехал. Была бы возможность, остался бы до сороковин. - Тут он прослезился еще больше: - Горе мне, несчастному, сороковины отца без меня пройдут! Мужики, такое даже врагу не пожелаю...
Кредиторам ничего другого не оставалось, как произнести "Да упокоит Аллах его душу" и несолоно хлебавши удалиться восвояси. (С того дня Микаилу при каждой встрече с ними приходилось поочередно "убивать" то отца, то мать).
***
К утру бездельники "раздавили" еще и пять бутылок "Агдама". Распаленные "мушкетеры", поочередно седлая Шуру, "поводили троллейбус" и, дружно захрапев, все четверо проспали до полудня. В полдень, как обычно, пришло похмелье, затрещали больные головы, и выпивохи добили еще и коньяки, предназначенные водителю Сычова. Потом поймали такси и в прекрасном расположении духа отправились в город. Днем "мушкетеров" в бараке больше видно не было. Они появлялись только вечером перед перекличкой. Приезжали на такси вместе с Шурой, все четверо крепко под мухой, и, пройдя перекличку, заваливались спать. Проснувшись на следующий день, они сразу же сматывались в город. Где только не слышались их пьяные голоса: в ресторанах, барах, грузинских закусочных!..
***
По прошествии недели они в течение двух дней не вылезали из своей комнаты. Триста рублей Микаила были спущены до копейки! И опять зазвучала старая волынка, опять темой их разговора стал "голяк", опять они с утра до ночи, не снимая верхней одежды, валялись на своих койках, прислушиваясь к "голодному гимну" пустых желудков, хотя за несколько дней до этого их сытые голоса сотрясали стены всевозможных злачных заведений: "мы - все еще мы!", "да-да, мы это мы!", "свой не свой - на дороге не стой!".
***
Когда однажды, изнывая от голода, они надыбали где-то засохший кусок хлеба и как полоумные, накинулись на него, - Алескер чуть было не лишился зуба. После этого они твердо решили: чтобы окончательно не околеть, надо продавать плащ Микаила! Проданный за пятьдесят целковых "Тиклас" вечером был уже на Бугре Аждаре. Праздник "мушкетеров" продолжался три дня и три ночи, а потом снова -"старая баня и старый таз". Когда очередь дошла до кварцевых часов, Микаил вдруг заартачился: "Клянусь Кораном и мечетью, мужики, часы сперли!" И тут Алескер впервые засомневался в Микаиле, заподозрил его: "А часики он, кажется, тю-тю, сожрал..." Шахбала тоже не верил ему ни на йоту: "Ты забыл, как этот крыса два дня где-то пропадал? Работу, мол, ищет..."
***
Еще через некоторое время, в один из самых голодных зимних дней, Микаил, прихватив с собой Шуру, "в поисках работы" снова исчез. Спустя два дня Алескер с Шахбалой случайно наткнулись на них в центральном городском парке. Они сидели в укромном месте на одной из скамеек под елками. Это произошло как раз в тот момент, когда Микаил, только что опорожнив бутылку вина, запустил ее в кусты; сидел он подняв воротник пиджака и почему-то без своей шапки-ушанки; замерзшие руки Шура держала в рукавах драного пальто, прижав их к груди и сжавшись в комок. Увидев Алескера, она вскочила как ошпаренная:
- Ой, мать честная, Алексей!
Только она хотела броситься ему на шею, обвить ее тонкими, исхудалыми руками, как Алескер кулаком с зажатыми в нем чётками ударил ее; удар был настолько сильным, что Шура, не устояв, рухнула навзничь.
- Я твою чесночную* (Не раз слышанное от Шуры выражение "мать честная" Алескер понимал как "мать-чеснок") мать!.. - выкрикнул он на родном языке.
- За что, Алексей?!
- Малчи, ****!
Теперь был черед Микаила.
- Слушай, вы где пропали?!
- Мужики, - заученно забубнил Микаил, - клянусь Кораном и мечетью, сейчас такое случилось, такое!..
- Что, опять у тебя отец помер? - И только тут Алескер обратил внимание, что на голове его односельчанина отсутствует шапка, и изумленно спросил: - Слушай, а шапка твоя где?!
Микаил судорожно глотнул и, заикаясь, сказал:
- Ай Алескер, один рыжий, голубоглазый русский парень сорвал у меня с головы шапку и драпанул. Сколько ни гнался за ним, не догнал. Может, ты встречал его: длинный такой, рыжий, голубоглазый парень?..
- Слушай, ты кому задвигаешь?! - взбесился Алескер. - Вся Арасея - рыжая-голубоглазая! Шапка где?!
- Гядеш, вот Шуру спроси - божий свидетель. Шура, искажи как дела был! Держась рукой за ягодицу, охая от боли и забыв даже отряхнуть сзади свое заношенное пальто, Шура с готовностью подтвердила:
- Да свистнули у него шапку! - Потом вдруг неожиданно стала пояснять по-азербайджански: - Вир сары рус окру... шапка капды качды...* ("Один русый русский вор... схватил шапку и убежал...")
Несчастная Шура, примкнувшая к этим бездельникам пять-шесть месяцев назад, смогла выучить на азербайджанском языке только слова "якшы", "ёк", "аджам", "чорак истар"* (" Хорошо", "нет", "голодна", "хлеба прошу") и еще пару ругательств; и по тому, что она вдруг сумела на чужом языке произнести целую фразу, Алескер с Шахбалой поняли, что этому ее научил Микаил. Разгневанный Алескер из-под козырька своего аэродрома грозно глянул на испуганную Шуру и по-азербайджански спросил:
- Сучонка, с каких это пор ты стала говорить на нашем языке? - И тут же по-русски пригрозил: - Чесна гавари, где шапка, ****! Глянус убью!
- Честное слово, Алексей, свистнули! - Для вящей убедительности она перекрестилась. - Вот тебе крест!
Не терпевший слова "крест" Алескер набросился на Шуру и начал молотить ее почем зря. Она каталась по земле и молила:
- Алексей, ради Христа, не бей! Ради Христа!.. Алескер совсем разошелся:
- Мотал я твой деревянный крест!..
Перепугавшись, что Шахбала присоединится к Алескеру и тоже примою» пинать ее своими новыми, купленными за 15 микаиловских рублей ботинками* (Как только немного потеплеет, Шахбала выменяет эти ботинки на две бутылки вина и снова наденет свои любимые восточные башмаки без задников), -Шура вынуждена была признаться:
- Да продал, продал он свою вонючую шапку за 20 рублей!
Четки Алескера перекочевали в левую руку и, сжав в кулак правую, он двинулся на Микаила:
- Ты кому лапшу на уши вешал - мне?!
- Ай Алескер, что было делать, "голяк" был...
- Ай сволочь бесстыжая, мужчина разве папаху продаст?!
- Ай Алескер...
- Папаху продал или честь свою продал - какая разница?!
- О чем ты говоришь, гядеш! У ондатры - какая честь? Какое отношение к чести, к достоинству имеет папаха из крысиной шкуры, ай Алее...
- Слушай, заткнись! Ты все наше село опозорил! В истории Даштепе до сих пор еще не было достойного человека, который бы променял папаху на вино!
Микаил опять не удержался и повторил свои старые слова, дескать, если бы я, продав папаху, вырученные деньги проел-пропил бы вместе с вами - был бы хорошим парнем! Горькая правда этих слов так сильно задела Алескера, что ему ничего другого не оставалось, как вновь от всей души залепить Микаилу увесистую оплеуху. Микаил, хоть и качнулся, но не упал. Пощечина так "зацепила" Микаила, что даже когда Алескер потянулся к заднему карману брюк и произнес свое сакраментальное "решето из тебя сделаю, тварь продажная!", - он никак на это не прореагировал и только изумленно взирал на своего земляка. Но когда в руке Алескера блеснуло лезвие ножа, Микаил очнулся и, поняв, что запахло жареным, тут же дал деру. Алескер бросился вслед за ним крича: "Дуршлаг из тебя сделаю, сволочь!" Догнать его он все равно бы не смог, а ветер меж тем свое дело сделал: сорвал у него с головы "аэродром" и унес. Проходивший мимо русский мужик припустил за кепкой, догнал ее и придавил ногой. Приняв от спасителя примятую кепку и отряхивая с нее след ботинка, Алескер сказал: "Испасиба"... (Падение "аэродрома" с головы Алескера и попрание его чужими ногами происходило уже не в первый раз. Особенно досаждал этот головной убор пассажирам в толкотне городского транспорта:
- Гражданин, снимите кепку, дайте пройти!
- Мужчина, уберите кепку, невозможно пройти!
- Да что за кепка такая, как вертолетная площадка!
В давке эта кепка задевала чью-то голову, руку, нос... и падала с головы Алескер-гядеша. Сколько он ни барахтался, ни старался поднять, спасти свою "честь и достоинство" из-под русского "сапога", - это ему удавалось только тогда, когда пассажиры начинали покидать транспортное средство...)
***
...В летнее время голодушники-бездельники начинали штурмовать фруктовые деревья, росшие вдоль городских улиц, по обочинам дорог, и тем самым хоть как-то утоляли свой голод. А Шахбала переходил с одной яблони на другую почище иной обезьяны. Прохожие недоуменно поглядывали на это диковинное зрелище и, не скрывая раздражения и неприязни, ворчали: "И не стыдно! Здоровые мужики, забрались на деревья как медведи какие-то!"
Случалось и так, что Шахбала, Ялынжыг и Мамиш шмякались оземь вместе с ветвями, на которых сидели. Видя все это. пожилые горожане посылали им проклятия, но те, не обращая ни на кого внимания и ничему не придавая значения, а только огрызнувшись "пашол чорту!", - атаковали другое дерево. Большая часть городских деревьев после "фруктовых погромов", совершаемых этими голодными людьми, несчастными скитальцами, оставалась такой же искалеченной, как и их души...
***
...В поисках какого-нибудь простофили-простака, которого можно было бы легко надуть, объегорить, обвести вокруг пальца или просто обокрасть, - "мушкетеры" повадились прочесывать городские улицы. Выйдя однажды на очередную такую охоту, они заметили, как из одного дома-вагончика на окраине города люди выносят гроб. Шахбала тут же предложил присоединиться к процессии:
- Ей-богу, как только вернемся с кладбища, - будет лей-пей!
- Ай, Ша'бала, мы народ черный, разве не спросят, какого хрена вы тут потеряли?
- Гядеш, это же поминки! Кто обратит внимание?! К Воодушевившись, они даже помогли донести гроб до машины. Возвратившись с кладбища, они вместе со всем честным скорбящим народом проследовали к накрытому столу. С этого дня "мушкетеры" только и искали места, где происходили траурные церемонии.
***
... По центральной улице города двигалась траурная процессия. Несли гроб с телом почившего в бозе старика. Вслед за музыкантами, исполнявшими траурный марш, следовала группа людей, которые держали в руках в маленьких раскрытых коробочках на бархатных подушках ордена и медали усопшего. Среди них, так же с коробками в руках, вышагивали ястребиноносый в "аэродроме" коротышка-Алескер и долговязый, сутулый, в неизменной арестантской одежде и восточных башмаках без задников, своей утиной походкой Шахбала. Микаил пыхтел под гробом, а Шура внедрилась посередь женщин в черных траурных платках.
- Ай Шахбала, если пару-другую этих медалей в карман положим, за сколько сплавить сможем?
- Ни за сколько, гядеш! Кому нужны эти железяки! У отца моего их было целый мешок, как только он помер, мать выкинула их на помойку...
- Мужики, молчите, вы не на концерте!
В толпе зевак, стоявших на тротуаре и наблюдавших эту траурную процессию, находилось и несколько "химиков". Узрев среди участников процессии "мушкетеров", они были поражены: "Эти-то чего там делают?'.." Трое смуглокожих мужчин выглядели среди русских как три черные заплаты! Стоявший здесь же Аловсат не сдержал смеха и по-азербайджански выкрикнул: "Земляки, пусть это будет вашим последним горем!" В ответ на это "мушкетеры", конечно же, и бровью не повели...
,. .Запыхавшийся Шахбала влетел в комнату и выпалил:
- Давайте поднимайтесь! В 53-м вагончике - покойник! Сейчас будут выносить!
Через час они были по указанному адресу. Придав лицу скорбное выражение, они ничтоже сумняшеся примкнули к людям, только что вернувшимся с кладбища, при этом истово приговаривая: "Чар небесни, чар небесни!" Участвуя в траурных церемониях, они всегда слышали, как родным покойного, выражая соболезнование, говорят: "Царство ему (ей) небесное!", однако выучить и правильно произносить эту фразу им никак не удавалось. Шура даже репетировала ее с ними, но что толку! А иногда, забывшись, они произносили по-азербайджански: "Аллах рахмат элясин!"* (Да упокоит Аллах душу усопшего!)
Сидя за поминальным столом, они без ограничений "заливали за галстук" и уплетали за обе щеки; присутствующие с удивлением поглядывали на этих трех кавказских орлов, но никто нигде и ни разу не сделал им замечаний. И лишь на последних поминках, когда хоронили древнюю старушку, и "мушкетеры", крепко перебрав, забыли, где находятся, и повели себя неподобающим образом, чуть не затеяв скандал, - два здоровенных бугая из родни усопшей вежливо вывели их на крыльцо и строго приказали: "Штоб через пять минут духа вашего здесь не было!" "Мушкетеры" хотели было ответить им, что, мол, мы не из тех, с которыми можно так обращаться, однако вспомнив часто происходившие в городе "русские драки", во время которых челюсти трещали и ломались как орехи, - они от этой опасной затеи сразу же отказались. Алескер хотел, конечно, как всегда, сунуть руку в задний карман брюк, но Шахбала вовремя остановил его, прошептав: "Здесь не место, гядеш, их целая дивизия, порвут на части..."
С поминок они обычно возвращались так: Алескер и Шахбала - со спертыми винно-водочными изделиями, а Микаил и Шура - с запасами умыкнутого продоволь-ствия: колбасой, кусками хлеба и даже консервами... Но, как говорится, не всё коту масленица... Когда в очередной раз на очередных поминках Алескер с Шахбалой попытались "прихватизировать" бутылки с вином, - их уличили в краже и схватили было за ворот, но каким-то чудом им удалось вывернуться; а вот квашне Микаилу и вставшей на его защиту Шуре накидали по ушам.
Так и завершились истории с поминками, составившие один из периодов в полной приключений жизни поселенщиков. В городе почему-то не стало видно похоронных процессий. Казалось, что жители Волгодонска отыскали родник с живой водой и напрочь забыли о потустороннем мире, загробной жизни и вообще о смерти...
***
...А "мушкетеры" снова лежали на своих койках не снимая верхней одежды и прислушиваясь к урчанию пустых желудков. Примкнувшие к ним еще два голодуш-ника-бездельника - Ялынжыг с Мамишем - пришли к ним в комнату с деловым предложением:
- Послушайте, чем валяться на боку и подыхать с голоду, лучше заняться крупными делами! Если бы раздобыли где-нибудь лошадей, - продали бы их одному моему знакомому в Цимлянске по 200 рублей за каждую. Он просто умоляет их достать.
Шахбала заметил, что в Красном Яре их до ё... матери. В каждом дворе держат самое меньшее по две лошади. А в одной конюшне на самом краю села, сказал Шахбала, содержится пять-шесть лошадей. Хозяин этой конюшни пьяница, к тому же продает "химикам" самогон. Сидевший на койке на корточках Алескер снял свой "аэродром", грязным носовым платком отер пот с лысины и потом нерешительно сказал:
- Ай Шахбала, цыгане сами конокрады, связываться с ними - дело опасное. Они еще и ружья дома держат!
- Гядеш, "не потопаешь - не полопаешь", "волка ноги кормят"! А "волков бояться - в лес не ходить"!
В путь-дорогу решили отправиться в полночь. Разработали и план предстоящей операции. Как только войдут в село, Микаил и Шура с двумя пустыми баллонами в руках станут перед забором, который им укажет Шахбала, и позовут хозяина дома. Пьяница цыган-самогонщик выйдет во двор и спросит, чего они хотят. Они ответят, что нужны два баллона самогона. Цыган примет у них баллоны и спустится за самогоном в погреб. (По словам Шахбалы, цыган этот собаку во дворе не держит, потому что пес до самого утра лаял бы на приходящих-уходящих клиентов и будил бы всю округу). В это время Алескер сотоварищи выйдут из засады, мигом перемахнут через забор и, сбив обычный замок на конюшне, проникнут внутрь; в мгновение ока (!) хватают лошадей и смываются. Просто и гениально!..
Ялынжыг вынул из кармана мятый-перемятый трояк и протянул его Микаилу:
- Это все, что у нас есть. Постарайтесь деньги сразу не давать, придержите, пусть думает, что вы покупаете два баллона. Главное для нас - выиграть время. Пока цыган наполнит два баллона и вернется, пройдет самое малое пятнадцать-двадцать минут. А мы к тому времени уже возьмем коней на "гоп-стоп"!
"Замечательные" люди были эти голодушники-бездельники! Вот запало им в голову выкрасть лошадей и временно разбогатеть - и все тут! Даже не задумывались, ] как они выведут их из темной конюшни, как оседлают и как поскачут? И вообще, I садился ли кто-нибудь из них когда-нибудь на лошадь?.. I Трезвее всех рассудил Микаил:
- Мужики, у вас целых три целковых денег, - зачем же откладывать наличность и мечтать о кредите?! Клянусь Кораном и мечетью, мы уже три дня голодные! Пока лавки открыты, сбегаю принесу буханку хлеба, три-четыре банки консервов, пачковые супы, - нет сил уже терпеть! Пока мы этих лошадей умыкнем, пока мы их...
До этого взволнованно щелкавший чётками Алескер оборвал его:
- Хватит, трус! Заткнись! Ялынжыг-гядеш верно говорит: чем с голоду пухнуть, лучше большими делами заняться!
Мамиш засмеялся и сказал, что после того как они благополучно сдадут лошадей в Цимлянске, - закупят 10-15 домашних кур, насадят их на шампуры - и на мангал! В предвкушении шашлыка Шахбала потер руки и, причмокивая, вставил:
- То-то я во сне мясо видел Г
- Ай Ша'бала, я слышал, что, когда во сне видишь мясо, - это к болезни... -испуганно сказал Микаил.
- Слушай, не пори херню! Хватит уже во сне мясо видеть, пора, наконец, и в жизни его попробовать! Или, может, я неправ?!
Когда Шуру посвятили в суть операции и объяснили роль, которую ей предстоит сыграть, она в ужасе схватилась за голову:
- О боже, што вы говорите?! Цыгане сами конокрады, да зарежут они нас.' Алескер с силой стукнул кулаком по пустому столу:
- Малчи, ****, - беду накличешь! - и переложил четки в левую руку; при виде этого угрожающего движения Шура и Микаил были вынуждены покорно опустить головы и согласиться с ним.
-Все! - заключил Алескер. - Ровно в полночь трогаемся, иншаллах!
***
Ближе к полуночи, раздобыв два пустых баллона и оборвав и забрав с собой на всякий случай вместо веревок бельевые бечёвки "химиков", они двинулись в путь. Шура перекрестилась: "Господи, помоги. Господи, спаси!". Шедший за ней Микаил еле волочил ноги, будто шел на эшафот.
...Пять мужчин и одна женщина, решившие с этого дня одержать окончательную и безоговорочную победу над голодом и для этого "всерьез заняться крупными делами", ступив на одну из троп, которые вились вокруг не обнесенного забором двора комендатуры, - постепенно удаляясь, превратились в шесть чернеющих точек и скрылись из виду.
***
Прошел час... Потом два часа... И вдруг среди ночи барак огласился душе-раздирающими воплями, стенаниями. С каждым разом эти крики все усиливаясь, переросли в один сплошной всепоглощающий рев, разбудивший спящих "химиков" в близлежащих бараках, и они по двое, по трое стали стекаться в "комнату голодушников".
Одежда и лица у распростертых на койках Ялынжыга и Мамиша были в крови. Их измордовали до неузнаваемости. Ялынжыга шарахнули трубой по затылку так, что он не мог повернуть головы. Обследовав пострадавших, израненных земляков, доктор Хафиз* (Доктор Хафиз работал врачом в одном из райцентров Азербайджана. Поскандалив с пришедшим к нему на прием больным, он пырнул его ножом, за что был осужден на семь лет. Ему оставалось еще четыре года.) сказал, что ничего опасного нет и что через неделю они поправятся.
- А где три "мушкетера"? - поинтересовался кто-то.
- Они попали в плен... - стеная и охая, сообщил Ялынжыг и жалким голосом изложил причины краха "лошадиной операции"...
***
...Шайка воров из шести человек вошла в деревню Красный Яр и направилась к дому, который Шахбала указал ошибочно. Четверо из них спрятались под соседним плетнем, а Микаил с Шурой, остановившись перед деревянной калиткой, позвали хозяина дома. Хозяин вышел и спустился с крыльца не на их зов, а на заливистый лай собаки, злобно рвавшейся с цепи. Подойдя к калитке, он спросил: "Кто вы и что вам нужно?" Микаил показывает на трясущуюся от страха Шуру и говорит, что у его невесты сегодня день рождения и им нужны два баллона самогона. А в это время из города возвращалась группа подвыпивших цыган. Идут они и видят, что под плетнем на корточках сидят четверо подозрительных субъектов. Перекинувшись друг с другом на своем родном цыганском наречии, они подняли шум-гам и всем кагалом бросились на этих четверых. Не растерявшись и недолго думая, хозяин дома мгновенно схватил Микаила с Шурой за шкирку и со звоном шмякнул их пустые головы друг о друга; затем втащил эти два бесчувственных тела во двор, схватил лежавшую там же железную трубу и бросился на помощь своим братьям по крови. Увидев, что силы неравны, Ялынжыг с Мамишем попытались вырваться, и им с невероятным трудом удалось спасти свои души, то бишь унести ноги. К этому времени вся деревня была уже на ногах.
***
...Спустя час объявились и Алескер с Шахбалой. Но боже, в каком виде! В покрытой грязью и пылью одежде, с разбитыми в кровь губами и носами; брюки на коленях и пиджаки на локтях были изодраны в клочья. Алескер почему-то был без своего неизменного "аэродрома", и на его лысой голове зловеще проступали кровавые полосы. Шахбала был без башмаков, и кожа на пальцах ног содрана до крови. Не произнеся ни слова, молодцы рухнули на свои койки и дружно застонали. На вопрос доктора Хафиза - "А где же Микаил с Шурой?" - они только пожали плечами. (Несмотря на то, что оба хотели скрыть, что с ними произошло, на следующий день всему бараку стало известно, что цыгане, привязав их обоих сразу к хвосту одной лошади, пустили ее галопом по направлению к Волгодонску. Увидев эту сцену, направлявшиеся за самогоном "химики-азербайджанцы только после долгих уговоров и упрашиваний смогли вызволить земляков из цыганского плена).
***
Поближе к утру ветер донес издалека нечто подобное собачьему вою; собравшиеся в комнате голодушников "зрители" высыпали во двор на эти странные звуки. По дороге, ведущей из Красного Яра, двигалось какое-то темное пятно. По мере приближения к комендатуре это пятно стало обретать очертания диковинного двухголового и четырехногого существа. Оно выглядело так загадочно, что видавшие виды "химики" перепугались. Вой и стенания исходили именно от него. Кто-то из толпившихся во дворе людей, выкрикнув "джинн!", резко отпрянул назад. Когда "джинн", войдя во двор с задней стороны комендатуры, жалобно запричитал: "Ай Алескер, ай Шахбала!", - все узнали в нем привязанных друг к другу Микаила и Шуру! Они были крепко-накрепко, плечом к плечу связаны теми самыми украден-ными у "химиков" бельевыми бечёвками.
Лица их распухли от побоев, и оба они напоминали сейчас жуткие инопланет-ные создания из фантастических фильмов. На висевших у них на шеях кусках картона крупными буквами было начертано одно слово: "Твари". Обессилевшая, изнемогшая Шура, не устояв на ногах, рухнула прямо у дверей барака и потянула за собой Микаила. Многокилометровый путь эти бедолаги преодолели пешком, привязанными друг к другу, шатаясь и то и дело спотыкаясь и падая. С трудом разжав распухшие, лопнувшие губы, Микаил заговорил:
- Мужики, клянусь Кораном и мечетью, трагедия Кербалы бледнеет перед этим!.. Эти дикие цыгане раздели нас и выпороли ремнем, потом спустили на нас собак. Мужики, считай, мы побывали на том свете и вернулись! У бедной Шуры соба-ки пальто в клочья разодрали...
Когда их подняли с земли и понесли в комнату, никто из "химиков" уже не спал; сюда подошли и дежурившие милиционеры; выстроившись вдоль барачного коридо-ра, все с удовольствием, громко хохоча, наблюдали за этим шутовским представле-нием. Никто из "зрителей" и не пытался развязать веревки и разъединить этих нес-частных, - потому что комедия тогда была бы окончена.
- Ой, мать честная, Алексей... - увидев Алескера, Шура издала звук. похожий на мышиный писк. А первой репликой Микаила было: - Ай Ша'бала, я ведь предупреждал: мясо во сне - не к добру!..
Пострадавшие старались держаться серьезно, но видя, как от души, весело хохочут их товарищи по бараку, непроизвольно присоединились к ним. Казалось, что "скованных одной цепью" Микаила и Шуру кто-то поднял из колодца, называемого "дном жизни". Разрезав веревки, доктор Хафиз разъединил многострадальную парочку, и Микаил с Шурой ничком растянулись на полу. (Последствия цыганской порки еще долго не дадут им возможности спать на спине). "Комната голодушников" напоминала сейчас палату военного госпиталя.
Микаил больше всего переживал за потерянные и доставшиеся цыганам три рубля, а Алескера позором жгла потеря его головного убора. Его знаменитый "аэродром" в качестве военного трофея уже украшал макушку пугала на цыганском огороде...
***
...С приходом двух новых постоянных членов - Ялынжыга и Мамиша - группа голодушников насчитывала уже шесть человек. Не успели зарубцеваться полученные раны, как по предложению новоприбывших они однажды вечером отправились в город Цимлянск на очередную охоту. К ним присоединился и испытывавший материальные затруднения Браконьер Аловсат. Проживавший в Цимлянске мцжчина, который просил Ялынжыга достать и продать ему лошадей, принял незваных гостей весьма неплохо. Выставил на стол баллон самогона, вареную картошку, квашеную капусту, соленые огурцы, свиное сало, а Шахбале поручил зарезать двух кур и приготовить шашлык. Во всей этой шайке-лейке только у одного Аловсата глаза были сытыми: он вволю поел шашлыка из браконьерской рыбы на своем родном острове Артеме. Остальные видели такое пиршество впервые в жизни и, воспользовавшись сильным опьянением хозяина дома и набравшись наглости, зарезали и нанизали на шампуры еще трех кур из курятника.
После того как мягкий, гостеприимный, добродушный русский мужик, отойдя в опочивальню, отдался во власть Морфея, "гости", прихватив с собой остававшихся в птичнике трех кур, одного петуха и двух уток, кратчайшей дорогой, указанной Ялынжыгом, пешком взяли курс на Волгодонск (в такое позднее время автобусы не ходили, с "трофеями" в руках идти по улицам города до шоссе было опасно - могли напороться на милицейский патруль...).
Алескер с Шахбалой обнаглели до того, что хотели "вымести" дом русского подчистую; Ялынжыг с трудом упросил их не делать этого, не то в поисках денег, золота, облигаций они перевернули бы все вверх дном. Обвинить их в краже домашней птицы хозяин бы не смог: они сказали бы ему, что ты, мол, был пьян и сам подарил. А деньги, золото... Кто бы за это ответил? Конечно же, он, Ялынжыг! Хозяин дома знал только его.
Уток, прижав к груди, несли Микаил с Мамишем, кур - Шахбала, Ялынжыг и Шура, а петуха крепко-накрепко объял Алескер. Порожняком шел только пьяный Аловсат, качаясь из стороны в сторону. По совету Орхана он больше свой "аэродром" не надевал, - это диво теперь прикрывало лысину Алескера.
***
Вот уже два часа как шестеро мужчин и одна женщина пьяной походкой, смеясь, весело напевая, крепко прижимая к груди добытые "трофеи", двигались степью в кромешной тьме.
- Слушай, подожди, где мы находимся?! - вдруг взволнованно произнес Шахбала; эти его слова, вспоров тишину ночной степи, заставили вздрогнуть всех, кроме Аловсата. Нигде не было видно ни зги, - ни огонька, ни искорки.
- Слушай, мы правильно идем? - снова спросил Шахбала. Ялынжыг пожал плечами:
- А черт его знает...
- А ты же говорил, что месяц назад, когда воровали индюшек, вы возвращались в комендатуру по этой дороге?
- То было днем. По-моему, полпути мы уже отмахали, осталась еще половина, самая трудная. Впереди болото... 1
Аловсата попросили определить направление, - как-никак, а он был профессиональным браконьером, много лет выходил на лодке в ночное море, такой человек не мог сбиться с пути, заблудиться.
- Где моя звезда, где созвездие Стрельца? - Аловсат воздел пьяные очи к небу. - Это мой компас!
- Слушай, ты нам дорогу давай показывай, при чем здесь какой-то стрелок?!
- Держитесь правее и прямо, никуда не сворачивая! - скомандовал Аловсат;
сейчас он был лоцманом в этой пустынной степи!
После получасового продвижения в непроглядной темноте Микаил провалился в глубокую лужу, выпустил из рук утку и, барахтаясь, в ужасе заревел:
- Трясина!!!
От душераздирающего вопля Микаила все забегали, засуетились и не знали, что делать. В смятении, что трясина вот-вот засосет его, Микаил продолжал вопить и звать на помощь:
- Мужики! Клянусь Кораном и мечетью, тону, помогите! А растерянные "мужики", прыгая на одном месте, вместо того чтобы протянуть подельнику руку помощи, - давали ему всевозможные советы наподобие такого:
- Ты не паникуй, постарайся сам себя выдернуть!.. Поняв, что от "мужиков" помощи ему никакой не дождаться, Микаил, разбрызгивая вокруг себя воду, образуя буруны, возопил к Шуре:
- Шура, ****, рука давай!
А Шуре никак не хотелось расставаться с курицей, которую она крепко сжимала в объятиях. Гримаса судьбы! Оказалось, что жизнь несчастного Микаила не стоила и одной клуши! Наконец, Аловсат, выдернув из брюк ремень, бросил один его конец "тонущему":
- Хватай давай! Цепляйся!
Судорожно вцепившись в ремень, Микаил с огромным трудом вылез - и тут понял, что никакая это не трясина, а просто колдобина с грязной водой. Бессмыслен-ное барахтанье в грязи, недавно перенесенный страх смерти, потеря вожделенной утки - все это вызвало в душе Микаила такую волну отчаянья, что ему ничего другого не оставалось, как издать протяжный, пронзительный крик:
- Где моя утка?!!
Микаил, наверное, даже когда умирали его родные и близкие, не издавал такого стона. Нарушив ночную тишину и разлившись на все четыре стороны пустынной степи, сумасшедший рев Микаила вызвал ответный далекий лай собак, переходящий . в вой. Объятая страхом Шура вновь перекрестилась и еще крепче прижала к себе курицу:
- О Боже!..
- Ей-Богу, эта сова-Михуня накличет на нас всех собак Арасеи! - прошептал Шахбала.
- Ай Ша'бала, - заговорил молчавший до этого Алескер, - собаки - это полбеды, как бы волчьей стаи не было! Давайте быстрее, и больше не останавливаемся! Аловсат, иди вперед, гядеш!
Группа снова двинулась за Аловсатом, который время от времени устремлял взор в ночные небеса и определял направление. Звуки шагов смешивались с кряканьем утки, петушиным клекотом, кудахтаньем кур. Самый громкий звук издавали стучавшие друг о друга зубы выпачканного в грязи и замерзшего Микаила. Непроглядная темень, ухабистая, вся в выбоинах и колдобинах дорога не давали возможности ускорить шаг.
- Что бы ни было, ни в коем случае не разбредайтесь, держитесь вместе, поодиночке - достанемся на обед диким зверям! - распорядился Шахбала.
***
Спустя некоторое время в ночи внезапно засверкали многочисленные огоньки, и целая свора бездомных, одичавших собак, окружив воровскую шайку со всех сторон, со свирепым лаем бросилась на нее! В глубокой ночи, на глухой степной дороге, вдали от человеческого жилья - завязалась беспощадная битва между изголодавшими псами и такими же голодными, потерявшими человеческий облик людьми!.. Собачий лай, кудахтанье кур, утиное кряканье, душераздирающие крики, вопли, возгласы "О Боже!", "Йа Танры!", "мать честная!", "Аллаху Акбар!", - все перемешалось, и казалось, что наступил конец света. Но миру это было неведомо.
***
...В этой битве на выживание эти человечишки спасли свои души, принеся в жертву одну утку и трех кур... Настроение у всех было уже мрачное, подавленное. У всех, кроме Алескера. Потому что Алескер, несмотря на то, что потерял подаренный ему Аловсатом "аэродром", а собаки оторвали ему кусок штанины, - в этом кровавом столкновении уберег главное: петуха, которого он по-прежнему крепко прижимал к груди, целого и невредимого, с победоносно-пурпурным гребнем на голове.
***
...Вдали засветились огоньки какого-то населенного пункта.
- Ай Аловсат, это точно Волгодонск? Мы не заблудились? - спросил Алескер.
- Когда браконьер ошибается, - он или становится кормом для рыб, или попадает в сети рыбнадзора... Почти что добрались!
Когда заалел горизонт, шайка наконец добралась до города. Сам черт перепугался бы, встреть он их сейчас: одежда у всех была в грязи и пыли, изодрана в клочья, лица распухшие. Они шли по направлению к комендатуре по асфальтовой Алескера. Все переживали, волновались за этот "священный" груз:
- Ай Алескер, может, ты устал? Может, помочь тебе?
Не повезло им и с этим измочаленным вконец петухом тоже: на дороге неожиданно возник милицейский УАЗ с нарядом внутри. Собрав последние силы, Алескер и его подельники резко свернули с асфальтовой дороги и ринулись в камыши. Раздались окрики:
- Стойте, стрелять будем!
- Стой, черт лысый, мать твою!..
Слова эти прозвучали у самого уха Алескера, и он, почувствовав, что его сейчас схватят, - вынужден был расстаться со своим драгоценным грузом. Петух с клекотом шмякнулся оземь и, не успев расправить помятые, грязные крылья, запутался в ногах бегущих милиционеров и тем самым дал Алескеру возможность уйти от погони...
***
Войдя наконец во двор комендатуры, Алескер и компания, походившие сейчас на свору шакалов, случайно наткнулись на начальство; имена и фамилии их записали, и в тот же день начальник барака Таркарашвили получил разнос:
- Товарищ лейтенант, эта банда бродяг проживает в бараке, находящемся в вашем подчинении. Вдобавок ко. всему, вот уже сколько месяцев, как к ним присоединилась женщина, личность которой неизвестна. До каких пор они будут бездельничать и бродяжничать?"
Вздрюченный начальством Таркарашвили смущенно пробормотал:
- Товарищ майор, я сегодня же серьезно займусь ими!
- Дайте им еще один месяц, - сказал замполит Шаповалов, - если не исправятся - гоните их в шестнадцатиэтажную комендатуру: там их живо приструнят.
Взбучка, которую Таркарашвили устроил "бригаде" голодушников и бродяг, его серьезное предупреждение никакого результата не дали, и они продолжали гнуть свою линию; один лишь случайно примкнувший было к ним Браконьер Аловсат вовремя от них откололся...
***
...По предложению Ялынжыга они часто стали выходить на "охоту" в город в поисках простачков. И большей частью возвращались в комендатуру с добычей: с часами, дорогой авторучкой, туфлями, пиджаком, шарфом... Реализовав все это в бараке по дешевке, они покупали вино, колбасу. Когда им перепадала более или менее ощутимая сумма, они сразу же отправлялись в ресторан. Однажды они вернулись с "охоты" с целлофановой сумкой. В сумке находилось четыре банки консервов, полкило колбасы, две пачки чая, четыре пакета супа; расставляя всю эту провизию на столе, они так воодушевленно, с таким упоением бахвалились друг перед другом тем, что сперли все это у мальчишки, возвращавшегося из магазина домой с покупками, что можно было подумать, будто они совершили геройский поступок. А Микаил как-то раз, увидев выходящих из школы детей, подманил одного мальчика, оказавшегося учеником четвертого класса, и, ласково задурив ему голову, слопал его пирожки; потом хвастался перед своими, как он облапошил ребенка.
***
Однажды вечером они притащили с собой большое количество одежды. Шахбала радовался: "Сегодня на крючок попался жирный простачок!" Туфли они спустили за 10 рублей, полушубок - за 15, шарф и брюки - по 5, шерстяной жакет и часы - по 8 рублей. Этим вечером мошенники, возвращаясь с "охоты" с пустыми руками, увидели вдруг на автобусной остановке храпящего на скамейке пьяного. "Слюший, брат, иставай, холодно будит!" - сказал Шахбала и слегка потряс его. Убедившись, что тот никак не реагирует, он начал шарить по его карманам. Ялынжыг подхватил пьяного под руку, будто хотел помочь ему подняться, и снял с него часы. Алескер "избавил" его от полушубка, а Мамиш - от ботинок. Микаил с Шурой стали чуть поодаль от остановки "на атасе". Дрожа от холода и страха и то и дело повторяя "Ай Аллах, сейчас их увидят!", "О Боже, спаси", они скулили как два щенка. Минут через 10-15 к остановке подкатил автобус. Вышедшие из него пассажиры, увидев спящего на скамье пьяного мужчину в одном исподнем, застыли как вкопанные.
- Сволочи, раздели мужика!..
- Бессовестные, в такой мороз брюки с человека стянули!..
- Милицию надо вызвать, замерзнет ведь несчастный...
- Это дело рук "химиков". Заполонили город как чума какая-то...
- На такую подлость только черножопые способны. То из курятников кур с цыплятами воруют, то у стариков сумки из рук вырывают, то детские садики грабят...
...После того как "трофеи" были "сплавлены" и выручка выпита и съедрна, в бараке вновь зазвучали известные диалоги:
- Мужики, клянусь Кораном и мечетью, три дня голодаю...
- Не унижайся, ай Микаил...
- Да что там не унижайся, ай Алескер! Голяк* (Голяк (жаргон) - безденежье, голод.) бывает один день, ну два дня... - И так далее и тому подобное.
Шура по обыкновению попрошайничала у дверей:
- Люди добрые, Христа ради, дайте что-нибудь на пропитание, хоть кусочек хлеба...
***
"Забавный" случай произошел с Мамишем, когда он "крысил" в комнатах, в которых не были заперты двери. (В комнатах, где не были заперты двери, можно было разжиться лишь засохшими, облепленными тараканами кусками хлеба. "Юлодушники" размягчали эти окаменелые куски в теплой воде и ели). Под одной из коек Мамиш обнаружил припрятанную пивную бутылку. Приняв красноватую жидкость на дне бутылки за остатки вожделенного напитка, он с радостью опрокинул ее себе в глотку и... тотчас же срыгнул обратно. Жидкость оказалось не чем иным, как самой натуральной мочой, которую кто-то из "химиков" собирался отнести в поликлинику на анализ!..
***
...В один из вечеров в городе валил мокрый снег. Циклопических габаритов пьяный мужчина, покачиваясь, шел по направлению к городскому саду. На нем были теплая шуба, ушанка из дорогого меха, длинный пушистый шарф, сапоги. В руке он держал за горлышко большую бутылку вина.
За ним осторожно, на расстоянии десяти-пятнадцати шагов, следовали Алескер с непокрытой лысой головой, в арестантской одежде Шахбала, Мамиш в рваных башмаках, Ялынжыг, Гасан, Сархад. Замыкали колонну преследователей Микаил с Шурой. Шедшие навстречу этому пьяному "медведю" редкие прохожие на всякий случай переходили на другую сторону улицы. Время от времени пьяный останав-ливался, тяжело поворачивался назад и обращался к своим преследователям:
- Е... вашу мать, черномазы проклятые! Винца захотели?! - Потом показывал им комбинацию из трех пальцев и добавлял: - Вот вам, черножопы!
Во время таких непредвиденных остановок шайка застывала на месте как вкопанная, готовая бежать. Как только громила, качнувшись, возобновлял движение, шайка снова следовала за ним по пятам.
- Клянусь Кораном и мечетью, мужики, этот кабан нам все ребра переломает, лучше уберемся подобру-поздорову! - не выдержал напряжения Микаил. Взволнованно перебиравший четки Алескер сказал:
- Заткнись! Упускать такого жирного гуся грех!
Пьяному казалось, что прилипшие к нему "черномазы" хотят отобрать у него ' бутылку с вином. Он даже сделал попытку погнаться за ними, но те сразу же бросились от него врассыпную. Остановившись перед входом в сад, верзила принялся пить из бутылки, поглядывая на преследователей. На безопасном расстоянии от него "голодушники" держали "совет". Внезапно Сархад отделился от них и пулей бросился в сад. Спотыкаясь и падая, русский "медведь" побежал за ним:
- Стой, мать твою!..
- В ельник ныряй, в ельник! - крикнул Алескер. "Медведь" вслед за Сархадом также ринулся в густой, темный ельник. Шайка торопливо вошла в сад. На бегу подхватив с земли пустую бутылку из-под вина, последним в заросли бросился Шахбала. Микаил с Шурой, как и всегда, стояли "на атасе" у входа в сад и, дрожа от страха, прислушивались к доносившемуся из ельника шуму борьбы
- О Боже, мать честная, мать честная! - не переставала причитать охваченная ужасом Шура.
Вокруг не видно было ни души. Лишь изредка вдали мелькали съежившиеся от холода фигурки куда-то спешащих людей.
По прошествии пяти-шести минут первым из ельника появился Алескер. На его маленькой голове теперь красовалась пышная, дорогая ушанка. Она то и дело спадала ему на ястребиный нос. Вслед за Алескером в шубе выплыл Шахбала. Затем в новых сапогах показался Мамиш. Они были велики ему на три-четыре размера. Застегнув на них молнию, он радостно объявил:
- Большие, зато теплые как печка!
Последними из "лесу" вышли Гасан, Ялынжыг и Сархад. Ялынжыг прижимал к уху часы с золотистым браслетом, проверяя, идут они или нет. Концы шарфа, который многократно обмотал вокруг шеи Сархад, почти касались земли. Гасан, стоя под фонарем, пересчитывал деньги:
- Пятьдесят... шестьдесят... девяносто пять... сто двадцать! Уже в который раз приподняв указательным пальцем спадавшую на нос ушанку, Алескер сказал:
- Да ниспошлет нам Аллах еще!
Спустя некоторое время пострадавший, покачиваясь и прижав ладонь к темени, на котором запеклась кровь, в одних брюках и рубашке, хрустя босыми ногами по снегу (шерстяные носки с него тоже сняли) и ревя при этом словно раненый медведь, - двигался по центральной улице города. Держа определенную дистанцию, за ним следовали три тщедушных милиционера, один из которых, приставив к губам переговорное устройство, сообщал:
- Восемнадцатый, восемнадцатый, я пятнадцатый. Срочно вышлите наряд на проспект Ленина, к центральному почтамту. Раздетый, раненый, пьяный громила у нас под контролем!..
***
...Шубу и шарф продали Баяту. Шубу он переделал в отличный, теплый джанлыг*. (Джанлыг (азерб.) - душегрейка.) Ушанку за 25 рублей купил гянджинец Гашим. Алескер не долго ходил без шапки. Через несколько дней им снова удалось обчистить пьяного мужчину, заснувшего на автобусной остановке. Шапка на этот раз оказалась недорогой, зато маленькой голове Алескера пришлась аккурат по размеру.
***
С последней "охоты" Алескер и компания вернулись ни с чем, и вдобавок навсегда потеряли Ялынжыга и Мамиша. А дело было так. Компания ехала на "охоту", расположившись как всегда на заднем сиденье автобуса. И вдруг видят: на автобусной остановке, что на противоположной стороне улицы, спит на скамейке пьяный, элегантно одетый мужчина. Не дотерпев до очередной остановки автобуса, Ялынджик с Мамишем раздвинули дверцы и спрыгнули на ходу. В Волгодонске им еще не попадался такой шикарно одетый "простак". А "мушкетеры" вышли на очередной остановке и, как обычно, не заплатив за проезд, под аккомпанемент ругательств водителя, поспешили назад к своим подельникам. Не успели они пробежать и десяти шагов, как застыли на месте: четверо сотрудников милиции "усаживали" в милицейский ГАЗ-69 Ялынжыга с Мамишем в наручниках. А руководил ими тот самый элегантно одетый "пьяный"!..
- Ребята, "простак" вышел легавым, "простак" вышел легавым! - по-азербайджански заорал Ялынжыг.
От страха у "мушкетеров" в жилах застыла кровь.
***
...Разработанная и проведенная сотрудниками милиции в одно и то же время, но в различных точках города операция оказалась весьма успешной. В тенета, расставленные "шикарно одетыми и пьяными" сотрудниками милиции, "уснувшими" на автобусных остановках, на углах домов, под деревьями, - попало немалое число "химиков" также и из комендатуры Красного Яра и девятнэтажной комендатуры. (В течение долгого времени после этого никто из "химиков" не осмеливался приблизить-ся даже к действительно пьяному человеку, валявшемуся где-нибудь на асфальте...)
После столь тяжелой потери "мушкетеры" несколько дней пребывали в состоянии шока. Для насыщения их голодных желудков никаких новых идей не было. Отсутствие Ялынжыга с Мамишем остро ощущалось!..
***
...Умакнув ложку в булькавший на электроплитке куриный бульон, Мошу-киши попробовал его, и в этот момент в дверь постучали.
- Кто там еще?
В дверь просунулось пожелтевшее, сморщенное, с запавшими щеками лицо Шуры:
- Дяденька, Христа ради, дайте что-нибудь на пропитание...
- Чего ты там скулишь?
- Я уже три дня голодная. Может, у вас найдется хоть кусочек хлеба, а? Мошу-киши в последнее время часто видел попрошайничавшую в комендатуре Шуру, знал и ее любовников-"мушкетёров". С ними он не якшался, но от товарищей по комнате слышал, что это голодушники, бездельники, хулиганы и вообще зловредные, неприятные люди. Таким палец покажи - всю руку отхватят. Настроение у Мошу-киши сейчас было хорошее, в противном случае он просто сказал бы "Пашолт!" и прогнал бы эту наглую попрошайку. Шура осторожно вошла в комнату и остановилась в дверях. Ее голодный взор блуждал по колбасе на столе, по консервам. меду, кускам нарезанного хлеба, по кипящей на плитке кастрюле. Исходивший от нее аромат куриного бульона щекотал ей ноздри, и она то и дело глотала слюну; от запаха этой вкуснятины ее многострадальная голова кружилась.
- Ну ишто, гушит хочеш?
- Да, дяденька, да!
- А где твой друзья?
- Они спят... голодные они... Мошу-киши вскипел:
- Слюший, как галодны, мужшина да голодны может быть?! Ета не мужшина, тфу на их,тфу!
- Да, дяденька, они не мужчины, тьфу на них, тьфу, тьфу!
Глядя на это похожее на глубокую старуху отверженное существо, Мошу-киши вспомнил свой родной колхоз "1 Мая", где он был председателем.
- Э-э-х, дэвушкя, изнаеш исколка гыз-гялин* (Гыз-гялин (азерб.) - молодуха.) пирходил ко мне, когда я был придситател калхоз?! Фее плакал: муж пьет, денги ни хватаит, семья балшой, памаги!
- Хоть кусочек хлебушки, а? - Изнемогшую от голода Шуру сейчас волновал лишь ее желудок.
- Давай, э, раздивайса! - Мошу-киши сказал так только потому, что ему намозолило видеть рваное пальто девушки с рукавами от старой солдатской шинели.
Повернувшись к кастрюле, он снова умакнул ложку в бульон и попробовал его на вкус:
- Пах-пах-пах, гакой ифкусны!
Обед был готов. Чтобы дать кастрюле остыть, Мошу-киши отсоединил плитку от сети и штепсель упал на пол. Еще раз зачерпнув ложкой бульон, он подул на нее и поднес ко рту:
- Гакой ифкусны курица, ти жизни ни видал!..
Мошу-киши повернулся к Шуре и от увиденной картины ложка выпала у него из рук: девушка стояла посреди комнаты в чем мать родила; она по-своему истолкова-ла слово "раздивайса", которое Мошу-киши имел неосторожность произнести, имея в виду только намозолившее ему глаза драное пальто Шуры. А что ей, бедной, было делать, - так ее научили "мушкетеры". Онемевший Мошу-киши изумленно гля-дел на свою обнаженную гостью, выпучив глаза, как собака, которая проглотила иглу, на ее белое тощее тело, на котором проступали ребра, и не знал, что делать. И тут какая-то неведомая сила вдруг потянула его к Шуре. Опустив толстую, волосатую руку на худющее, голое плечо девушки, он дрожащим голосом произнес: "Холодно будит"; ладонь ощутила тепло женского тела, давно забытые чувства пробудились в нем, и добавить к двум сказанным словам еще одно "одевайся" - у него уже не хватило сил...
***
... "Куда эта сучка запропастилась, с голоду подыхаем!" - Мушкетеры искали Шуру. А она как сквозь землю провалилась. Не найдя ее, они присели на корточки у дверей барака и устремили пустые взоры в пространство. Проходя совсем недавно мимо комнаты Мошу-киши, они услышали аромат готовящегося обеда и изошли слюной. Мысли всех троих были сейчас в той комнате. Словно прочитав мысли своих друзей, Шахбала сказал:
- Ну и жрет же сейчас председатель колхоза! А Микаил с голодухи заговорил стихами:
- Настали времена! Ишак перловку жрет, а лошадь, бедная, не видит и соломы...
Не отрывавший все это время глаз от лестницы, прислоненной к бетонным плитам во дворе, Алескер вдруг вскочил, как шилом пронзенный, и, сунув четки в карман, сказал:
- А посмотрю-ка я, что этот толстозадый набивает в своё поганое брюхо! - и побежал в сторону плит.
Потолок комнаты Мошу-киши, как и потолки всех комнат, расположенных в этой части барака, был настолько высоким, что открыть и закрыть изнутри четыре маленьких оконца можно было только взобравшись на стул. Окна эти выходили во двор, и заглянуть в них снаружи можно было лишь приставив к стене лестницу. Определив нужное окно, "мушкетеры" подтянули к нему лестницу. Алескер молнией взлетел на нее и, прижав свой ястребиный нос к оконному стеклу, вдруг выкрикнул:
- Ты смотри, что старый пердун вытворяет!
Шахбала тут же вскарабкался вслед за Алескером и заглянул в окно:
- Ай сволочь проклятая!
Слова эти Шахбала произнес таким тоном, что Микаил сразу понял: произошло нечто чрезвычайное, из ряда вон выходящее. Он решил, что Мошу-киши в своей комнате наворачивает что-то необыкновенное, и потому его друзья так изумились. А в действительности Алескера с Шахбалой ужаснула увиденная ими в комнате Мошу-киши порнографическая сцена: голая Шура стояла согнувшись перед койкой, уперев в нее руки, а раздетый донага Мошу-киши обнимал ее сзади, прижав к ее костлявым ягодицам свой необъятный, жирный живот, и казалось, что он хочет оседлать ее. Сейчас он был похож на здоровенного мохнатого медведя, пытавшегося вскарабкаться на хилую, общипанную курицу. В процессе всего этого Шура не сводила глаз с дымящейся кастрюли...
Рукояткой ножа Алескер крепко постучал по оконному стеклу и крикнул:
- Погоди, падла!..
Мошу-киши отпрянул от Шуры, испуганно взглянул на окно, затем, прикрыв руками срам, бросился к стулу, где висели его верхнее и исподнее.
Зацепив ногами голову стоявшего внизу Микаила, Алескер с Шахбалой спрыгнули наземь и ринулись в барак. От разбиравшего его любопытства Микаил кошкой взобрался на лестницу и прильнул лицом к окну. Мошу-киши второпях как попало натягивал на себя одежду и торопил Шуру, а она, вместо того чтобы одеться, прикрыть наготу, - забыв обо всем на свете, по-звериному жадно запихивала в рот все, что было разложено на столе. Голодные глаза Микаила видели только яства на столе, и потому он не сообразил, что произошло.
Из-за толстых оконных стекол доносились приглушенные стуки в дверь. Мошу-киши метался по комнате, как лиса в клетке, объятой огнем; по его растерянному виду было ясно, что в дверь его ломятся. Весь трясясь от страха и пятерней отвешивая ей шлепки по голове, Мошу-киши с трудом оторвал Шуру от стола и, заставив ее надеть свое тряпье, наконец, открыл дверь. Алескер ворвался в комнату словно пантера и, бросившись на этого пожилого толстяка, влепил ему пощечину. Подоспевший вторым номером Шахбала огрел старому донжуану другую щеку. Увидев это, Микаил от страха чуть не сверзился с лестницы: "Поднять руку на председателя колхоза?! Все! На возврат пойдем!.." Сначала он хотел было спрыгнуть на землю и улизнуть, но не сумел; ноги дрожали и не слушались его. Потом он с удивлением увидел, что бывший председатель колхоза вместо того чтобы поднять крик-шум и позвать на помощь милицию, сидит на койке и трясется как малярийный, а родимый Алескер-гядеш, нервно перебирая четки, ходит по комнате взад-вперед. Шахбала стоял у стола и что-то кричал, потом хватал со скатерти кусок колбасы и угрожающе махал им. как бы намереваясь запустить им в Мошу-киши, а когда тот испуганно прикрывал голову руками, Шахбала тут же отправлял этот кусок в рот и с аппетитом принимался жевать. Набив щеки пищей словно барсук, Шура безостановочно ела и ела. И только тут Микаила осенило, что его друзья взяли Мошу-киши в оборот! Терпения спуститься с лестницы у него не хватило, и он спрыгнул с нее, шлепнувшись оземь мягким местом. С воплем "Вай мама!", охая от боли, Микаил поднялся на ноги и, держась рукой за ягодицу, запрыгал ко входу в барак, стремясь поскорее добраться до съестного. Когда он открыл дверь в комнату Мошу-киши, - шибанувший ему в ноздри запах обеда сразу же заставил его забыть о боли в ягодице. От аромата бульона у Микаила закружилась голова, и если б он не ухватился за спинку кровати, - потерял бы равновесие и рухнул на пол. Судорожно глотая слюни, он бросился к столу и как полоумный стал запихивать в рот все, что там было. Алескер с Шахбалой продолжали честить Мошу-киши на чем свет стоит. Когда один из них говорил, другой деловито ел. На все их угрозы Мошу-киши заикаясь и запинаясь отвечал одной и той же фразой: "Клянусь честью, и сам не пойму, как это произошло, наверно, бес попутал..." Мошу-киши только-только начал приходить в себя, растерянно разглядывал надетую наизнанку рубашку, брюки, которые второпях не успел застегнуть, и понимал, какую непростительную ошибку он допустил; и от своего унижения перед этими вечно голодными, низкими людьми - готов был сквозь землю провалиться, и не знал, куда спрятать дрожащие от волнения большие, толстые руки. Сейчас он думал только об одном: как бы побыстрее избавиться от этих проклятых обжор; а вечером, когда люди станут возвращаться с работы, он что-нибудь придумает.
***
.. .Через час в кастрюле от бульона и курицы не осталось даже запаха. От колбасы не осталось и шкурки. Консервная банка, баночки с медом и сметаной были вылизаны до дна. Развалясь на стуле и тяжело дыша, Микаил ладонью сгребал со скатерти крошки хлеба и отправлял их в рот. Шура сидела за столом и дремала. Шахбала пытался насвистывать себе под нос какую-то пошлую песенку. Алескер левой рукой довольно поглаживал сытый живот, а правой тяжело перебирал свои всегдашние четки. Обслуживавший все это время "гостей" Мошу-киши стоял сейчас по стойке "смирно" и опасливо поглядывал на них; при взгляде на Шуру он уже в который раз проклинал себя зато, что, поддавшись минутной слабости, позарился на это уродливое создание. "Поскорее бы избавиться от этих бандюг!" - думал он. А они, казалось, и не собирались уходить, объелись и напились до полусмерти, и если застрянут здесь еще на некоторое время, - то свалятся в своих вшивых одеждах на пустые чужие койки и захрапят. Мошу-киши вытащил из внутреннего кармана пиджака документы и, поковырявшись в них, достал одну двадцатипятирублевку и положил на стол:
- Ладно, ребята, что было - то было. Много или мало, - но это все, что у меня есть, берите на здоровье!..
Алескер метнул грозный взгляд на барсучью физиономию бывшего председателя колхоза и, показав на Микаила - Шуриного "жениха", - сказал:
- Слушай, Мошу-гядеш, ты что думаешь, честь и достоинство на улице валяются?! Или ты думаешь, что честь этого мужика ты сможешь купить за несчастный четвертак?!
Мошу-киши снова покопался в документах и вынул одну красную десятку:
- Клянусь совестью, это последнее, что есть. Берите и тратьте на здоровье.
- Сам знаешь: если бы мы пожаловались ментам, - загремел бы на пятнадцать лет за изнасилование!
- Знаю, знаю...
Алескер положил деньги в карман и бодро сказал:
- Слушай, Мошу-гядеш, кладешь сюда еще одну "красненькую", - и Шуру мы дарим тебе, пользуйся на здоровье! Как ты к этому, а?!
- Нет-нет, ничего мне не надо!
- Слушай, не стесняйся, бери и пользуйся, говорят тебе!.. Сколько захочешь, можешь троллейбус водить... Она штучка молодая, а ты уже старпер, по ночам она тебе массаж будет делать! Где ты найдешь молодуху за один червонец?!
- Хочешь, лепись к нам, - выдвинул предложение Шахбала, - будешь нашим братом. Ей-богу, плохо не будет!
Что означает присоединение к ним, Мошу-киши себе это хорошо представлял на примере Шуры, и потому торопливо ответил:
- Нет-нет, огромное спасибо!
- Подымайтесь! Трогаемся! - скомандовал Алескер и встал. Выходя из комнаты, Микаил отправил в рот еще и две ложки из стоявшей на тумбочке банки с дошабом*. (Дошаб (азерб.) - то же, что бекмез.)
Обожравшись у Мошу-киши, они еле добрели до своей комнаты. Шура с Микаилом с трудом передвигали ноги. "Шумел камыш..." - напевала Шура русскую народную...
Мошу-киши направился прямо к КПП. Ему хотелось поскорее рассказать друзьям и знакомым о том, что с ним произошло. Одно он знал твердо: больше он в этот проклятый барак не вернется!..
Купив в "вагончике" недалеко от комендатуры бутылку водки, Алескер с Шахбалой продолжили "банкет". Микаил же никак не мог подняться с койки и, весь в холодном поту, беспрестанно стонал:
- Ай Алескер, умираю, позовите доктора Хафиза!..
Ночью ему стало совсем плохо, и они вынуждены были разбудить доктора.
- Несчастный, разве можно так обжираться?! - возмутился доктор Хафиз, осмотрев "больного". Если бы он не заставил его проблеваться и не поставил бы ему клистир, - пережравшего Микаила пришлось бы хоронить...
...Когда Шура только-только заболела и пожаловалась на боли в животе, этому не придали значения. А когда живот у нее начал постепенно расти, - ее напарники сначала подумали, что она беременна.
- Слюший, может, ти виреминни?
- Даты што, Алексей, больная я...
Бегло осмотрев больную, доктор Хафиз отвел "мушкетеров" в сторону и сказал:
- У нее цирроз печени, в больницу ее надо, плохо может кончиться... Шура не вставала с постели уже целую неделю. Все время стонала и не переставала повторять: "Отвезите меня в больницу..." или .же: "К маме хочу!.."
По ночам, когда ей от боли становилось совсем уже невмоготу, Алескер не сдерживал ругательств:
- Малчи, ****, твою маму я лично!.. Своим вытьём все мозги нам уделала!.. Больная Шура неподвижно лежала на койке, не могла уже передвигаться и прятаться как раньше то тут, то там, скрываясь от милиционеров. И потому, когда дежурные приходили на перекличку, "мушкетеры", чтобы те не видели Шуру, встречали их в коридоре, а когда милиционеры уходили, они снова запирались в своей комнате.
***
В полдень случайно обходивший барак Таркарашвили увидел стонущую в постели Шуру и пришел в ужас. Вначале он не узнал ее, настолько она была измучена, измождена болезнью. Изнывая от боли, Шура произнесла:
- Товарищ лейтенант, отвезите меня, пожалуйста, в больницу, умираю... И только сейчас Таркарашвили осознал, что его равнодушное, халатное отношение к пребыванию во вверенном ему бараке постороннего человека, к тому же женщины, и сожительству ее с бывшими заключенными, - было непростительной ошибкой, к тому же ошибкой политической^). И если эта мадам скончается прямо здесь, в его бараке, и об этом узнают в главном управлении, в министерстве... В лучшем случае - прощай, погоны!
Один из активистов поймал машину и пригнал ее к зарослям камыша позади барака. Взяв Шуру под руки, вывели её из комнаты. Таркарашвили приказал: эту больную отвезите куда хотите, хоть в чистом поле ее оставьте, только подальше от комендатуры. Передвигаться самостоятельно Шура не могла, и поддерживавшие ее под руки люди слегка приподняли ее и понесли. Ноги ее уже не чувствовали земли. Казалось, что выпиравший из распахнутого пальто огромный живот сейчас лопнет и вода, грязная жидкость из него зальют коридор. Когда Шуру усаживали в машину, она хриплым, умоляющим голосом стала просить лейтенанта: ребята вернутся из города, скажите им, чтобы они приехали ко мне в больницу. Таркарашвили вышел из себя:
- Ё... твою мать, несчастная, разве не они сломали тебе жизнь?! Разве станут они искать тебя?!
У нее уже не было сил отвечать что-либо лейтенанту. В одном она была уверена: друзья отыщут ее, не бросят в беде! А потом отправятся в город, обчистят там какого-нибудь очередного "простачка", "трофеи" продадут, на вырученные деньги накупят ей лекарств и привезут их в больницу. Да, она уверена - друзья не бросят ее, ведь она этим троим была и матерью, и сестрой, и женой, и любовницей, и прислугой, и товарищем, и братом. А в последнее время она вообще превратилась в их кормилицу. Ради кого она, наплевав на своё достоинство и честь, стала побираться в комендатуре? И ради кого, за десять-пятнадцать дней до того как слечь, попрошайничала на центральной улице имени Ленина - что было впервые за всю тридцатилетнюю историю города?!.
***
...В тот день у "мушкетеров" с утра маковой росинки во рту не было. Они прочесали весь город, но "на крючок" им никто не попался. И тут Алескер внес "конструктивное" предложение: пусть Шура попросит милостыню. Ничего другого придумать они не смогли. Вернись они в комендатуру ни с чем, - до утра не заснули бы от урчанья пустых желудков...
Шура вначале не согласилась. Ведь одно дело побираться в бараке, и совсем другое - на центральной улице города! Но увидев, как Алескер перевел четки из правой руки в левую, поняла, что от судьбы ей уже никуда не уйти, нищенство, попрошайничество у нее на роду написаны.
Прислонясь к углу здания междугородной телефонной станции, Шура протянула руку и тихо, невнятно забормотала:
- Люди добрые, Христа ради, подайте что-нибудь на пропитание...
Измученная голодом, болезнью, походившая на глубокую старуху эта молодая девушка в ветхом пальто с рукавами от старой солдатской шинели являла собой воплощение человеческого страдания и несчастья.
- Люди добрые, Христа ради, подайте что-нибудь на пропитание...
Повторявшийся каждую минуту в течение получаса этот вопль души не смог смягчить ни одно каменное сердце. Из кинотеатра повалил народ, и все, недоуменно глядя на Шуру, проходили мимо. Ни один раб Божий так и не опустил руку в карман за деньгами. Мало того, вдобавок еще и ворчали:
- Какой позор! В городе появилась попрошайка!
Шура продолжала стоять с протянутой ладонью, в которую падал один лишь белый чистый снег... Наконец, рядом с ней задержали шаг две молоденькие девушки и, внимательно вглядевшись в эту отверженную, узнали ее:
- О Боже, это же Шурка, Шурка Безродная!
- Ой мамочки, как она постарела, в каком она виде, ужас!..
- Люди добрые, Христа ради... - продолжала бормотать Шура, так и не подняв опущенной на грудь головы и не взглянув на девушек, вместе с которыми когда-то работала в одном троллейбусном парке. Если бы даже и взглянула - не узнала бы их. Сейчас она не узнавала и не помнила никого на свете, кроме трех молодцов, которые стояли на противоположной стороне улицы и горящими глазами следили за ней... Видя, как опустилась Шура, в каком она состоянии, и проникнувшись болью и состраданием к этому падшему существу, девушки вынули из своих сумочек по трешнице и опустили их в протянутую заледенелую мокрую ладонь. Уходя, девушки то и дело оборачивались назад... Когда они скрылись за углом, "мушкетеры" метнулись к Шуре. Алескер сразу же схватил деньги и возблагодарил Аллаха.
***
В приподнятом настроении "мушкетеры" вернулись на старые позиции и продолжили наблюдение за Шурой. Не в состоянии уже выдержать боль в животе, голод и холод, она сползла по стене на корточки и застонала. Шахбала взвинтился:
- Надо сказать, чтобы вынула руки из карманов...
От осязания двух зеленых трешниц в кармане по всему телу Алескера разливалось тепло; тепло это поддерживалось и беспрерывным перебиранием четок; но он почувствовал, что Шура и в самом деле замерзает. Некоторое время Алескер разглядывал голову Микаила, и вдруг приказал:
- Михуня, давай дуй к Шуре и положи перед ней свою драную шапку, может, кто и бросит в нее какую-нибудь мелочишку, а то так до утра никаких клиентов не будет!
Микаил поначалу было засопротивлялся, мол, что вам моя шапка - корзина какая-то?, - но когда Алескер напомнил ему историю с проданной ушанкой и вдобавок употребил два-три крепких выражения, Микаил сник и покорно поплелся и бросил перед Шурой свой рваный головной убор, найденный им где-то в непрезентабельном месте. Затем вернулся назад. Прошло некоторое время, и Шахбала заметил:
- Слушай, Михуня, положил я на такую шапку! Даже копейку в нее не бросают!
- Ай Шахбала, в чем моя вина, если здесь живут одни крохоборы?!
Из подъехавшего в это время к телефонной станции "воронка" вышли два милиционера и, схватив Шуру, потащили ее к машине. Алескер тут же сунул четки в карман и скомандовал:
- Разбегаемся!..
Свернув за угол, каждый прибавил шагу и постарался побыстрее удалиться от этого места, но услышав, как Шура закричала: "Алексей, Алексей!" - бросились бежать без оглядки...
***
...Садясь сейчас в машину, пригнанную по распоряжению Таркарашвили, Шура мельком вспомнила этот эпизод и еще раз уверовала в то, что друзья не оставят ее в беде. С трудом подняв глубоко запавшие глаза, она взглянула на грузина в погонах и мысленно проговорила: "Ошибаетесь, товарищ лейтенант, друзья не бросят меня!.."
Машина отъехала от комендатуры, и Таркарашвили облегченно вздохнул: "Так, теперь очередь этих паразитов!.."
***
Вечером "мушкетеры" вернулись с "охоты" с пустыми руками и, не застав Шуру в комнате, крайне удивились. Оголенными стали и их койки: матрасы с них были убраны. Вначале они решили, что Шуру забрала милиция, а их самих хотят "на возврат" и потому постели заранее убрали; потом им в голову пришло, что "возврат" происходит по-другому: когда "химики" собираются в одном месте, например, во время обеда, или же посреди ночи сотрудники милиции окружают бараки и устраивают облаву. Одно им было ясно как Божий день: дела плохи...
Таркарашвили составил "черный список" из семи человек, в который включил и "мушкетеров" и, представив его Сычову, заявил, что эти люди должны быть арестованы и отправлены восвояси, потому что исправить их не представляется воз-можным; а эти трое в списке - их еще называют "три мушкетера", сказал Таркараш-вили,-они...
- Да, да, эти трое бродяг... Рядом с ними постоянно находится еще и какая-то обормотка... - вспомнил Сычов.
- Эта алкоголичка уже больше шести месяцев как бросила якорь в нашей комендатуре. Она совсем молода. Недавно заболела и почти умирала в бараке! Я отправил ее в больницу, может, она скончалась уже по дороге...
Испуганный Сычов даже не дослушал:
- Немедленно оформляйте!
- Товарищ майор, я разработал также оперативный план, в течение дня схватим всех семерых!
***
По информации его подручных "активистов", в комендатуре из семерых нахо-дились только "три мушкетера", - татарин Равиль и Гасан явятся вечером на пере-кличку. Включенные в черный список еще двое, подозреваемые в ограблении столовой, уже пять дней как исчезли. Вчера Таркарашвили стала известна квартира в городе, в которой они обретались. Тремя днями раньше они познакомились с двумя девицами, с которыми и пьянствовали в этой самой квартире. Им и в голову не приходило, что одна из девиц работает на милицию и является личным агентом Таркарашвили. "Агент", который вчера сообщил Таркарашвили местонахождение "конспиративной" квартиры, по указанию лейтенанта должен был этой ночью подмешать в вино снотворное и усыпить обоих "химиков", после чего... а остальное было уже делом сотрудников милиции!.. Главным сейчас являлось - до того как прибудет "воронок", по одному, без шума и пыли арестовать "мушкетеров". Скрутить этим бродягам руки и, затолкав их в клуб или в один из кабинетов, завязать им рот -для дежурных милиционеров было что стакан воды выпить. Но при этом поднялся бы шум-гам и "беспроволочный телеграф" преступного мира тотчас же передал сигнал тревоги, который бы предупредил об опасности и Равиля с Гасаном: не приходите, в комендатуре облава! Спугнули бы также и тех двоих, которым собирались подмешать в вино снотворное...
***
Хорошо знавший "мушкетеров" Таркарашвили прибегнул к уловке. Он сообщил Алескеру с Шахбалой, что Сычов, дескать, настоял на том, чтобы одного из них троих возвратить в колонию, а он, Таркарашвили, сказал Сычову, что из них самый бродяжный, самый ленивый и неисправимый - это Микаил, и в колонию надо возвращать именно его, и что Шуру сделал несчастной и привел в барак тоже он. Алескер с Шахбалой тут же согласились: да, все правильно, мы вообще не были знакомы с этой девушкой, ее в комендатуру привадил Микаил. Затем Таркарашвили, притворно поклявшись честью кавказца, заверил, что к ним у него никаких претензий не имеется и из уважения он не отправляет их в девятиэтажную комендатуру* (Он лукавил. Еще неделю тому назад начальник девятиэтажной комендатуры не принял документы, "мушкетеров", заявив: "Своих бродяг хватает!") которая ничем не отличается от тюрьмы; но Микаил должен быть сегодня отправлен "на возврат", и потому они не должны ничем препятствовать его аресту. Алескер с Шахбалой стали слезно просить, умолять, дескать, жалко его, мы сами вправим ему мозги и он исправится. Таркарашвили не согласился и стоял на своем:
- Вопрос очень серьезный. Этим делом занимается лично Сычов. Если вы будете путаться под ногами и создадите помехи возврату Микаила в колонию, или хотя бы шепнете об этом на ухо вашему другу и поможете ему сбежать, - я вам не завидую!
Алескеру с Шахбалой было, конечно, больно и горько за своего кореша, но им ничего другого не оставалось: они не могли из-за Микаила рисковать своей свободой.
***
Прошло немного времени, и комендатуру сотряс рев Микаила:
- Вай Алескер! Вай Алескер!
Алескер с Шахбалой кинулись к окну и прильнули к стеклу.
-Стой, ё... твою мать!
Микаил бежал позади барака. Чтобы не дать себя схватить гнавшимся за ним трем офицерам милиции во главе с Таркарашвили, он нырнул в заросли камыша. Камышник был невысоким, и сквозь него ясно просматривалось, что Микаила сейчас схватят. Он почувствовал, что окружен, и, заскочив в деревянную будку-уборную, одиноко торчавшую на взгорке, запер дверь изнутри. (Эта уборная была персональным туалетом Алескера. Так ее и называли: "Уборная Алескера". - потому что при наличии поблизости общего туалета в эту удаленную, покосившуюся, трухля-вую деревянную будку кроме него никто не ходил. В ветреную погоду это древнее сооружение раскачивалось с такой силой и скрипом, что казалось, вот-вот опрокинет-ся и рассыплется. Молдаване, русские не раз поднимали на смех Алескера, глядя, как он, держа двумя пальцами за горлышко наполненную водой бутылку из-под вина, движется по направлению к родному туалету по тропинке, проложенной им в камыш-нике: "До чего ж бескультурные люди эти азербайджанцы, - ходят в туалет с водой вместо бумаги". Кто-то из "химиков"-азербайджанцев привез с собой с родины метал-лическую афтафу и поставил ее в общем туалете; она приглянулась молдаванам, и они забрали ее в свой барак и стали использовать в качестве чайника, заявив при этом:
"Хороший кувшин!" У "химиков"- азербайджанцев имелась в наличии еще и пластмассовая афтафа, которую "мушкетеры" умыкнули и продали по сходной цене азербайджанским торговцам на базаре со словами: "Слушайте, вы находитесь на чужбине, не ходить же вам в тулик, как русские, с газетой! Кончится тем, что задница у вас свинцом покроется...").
Из будки Микаил продолжал вопить: "Вай Алескер!" Милиционеры принялись трясти ее, и "уборная Алескера" рухнула и окончательно развалилась. Вытащив Микаила из-под гнилых деревянных "завалов", ему скрутили руки и потащили в сторону КПП. По дороге он продолжал реветь благим матом. Видя, что от односельча-нина помощи ему не дождаться, Микаил возопил к Шахбале: "Вай Ша'бала!! Вай Ша'бала!!" А Алескер с Шахбалой, давно уже "похоронившие" своего друга, приль-нув носами к оконному стеклу, предательски лицезрели эту картину из своей комнаты.
Микаила заперли в темном подвале клуба. От беспрерывного рева голос у него почти пропал. Он из последних сил попытался позвать на помощь своих товарищей, но из груди его вырвался только сдавленный хрип: "Вай Алеске... е... р... Вай Ша'бала... а...а... Ухо... жу..."
***
Как раз в это время в их "комнате голодушников" Шахбала с сожалением шептал Алескеру: "Бедный, несчастный Микаил..." Алескер долго молчал и все щелкал своими четками. Наконец произнес:
- С чего это он несчастный, слушай? В колонии ему три раза в день баланду давать будут или не будут?
- Будут, гядеш.
- Раз в неделю в баню насильно загонять будут или ке будут? Так или не так?
- Так, гядеш, так.
- Каждый выходной кино смотреть будет или не будет? Хоть иногда концерт будет или не будет? Даже если отбросим все это в сторону - одно он будет знать твердо: трижды в день у него есть гарантированный кусок хлеба. И - когда у него кончается срок. Несчастные это мы с тобой, что торчим в этом гавнистом городе, что живем здесь впроголодь, и что вот так вот, без еды и питья, постоянно дрожа от страха гнием здесь...
- Клянусь жизнью, законные слова, гядеш! - согласился с Алескером Шахбала, и этими "законными словами" они оправдали свое предательство...
***
Вызванный Таркарашвили "воронок" стоял в укромном месте поодаль от КПП. Равиль с Гасаном тоже находились в комендатуре. Можно было приступать к операции. (Этот "воронок" уже совершил один рейс в городскую тюрьму, когда отвозил туда Микаила). Времени до переклички оставалось еще много, но барак был переполнен людьми. Остроглазый Алескер уже давно заметил, что под окном и в камышовых зарослях мелькают, суетятся какие-то тени, силуэты, и настороженно сказал:
- Вай Ша'бала, какая-то возня у нас под окном!..
- Да ладно тебе, это, наверно, ребята в туалет ходят.
- Но я ведь и "красноперых" заметил. Вдруг этот сукин сын ночью западню нам готовит!..
В это время в комнату вошли Равиль, Гасан и еще трое нигде не работавших бродяг и взволнованно сказали:
- Ребята, легавые, кажется, барак окружили. И Талыб тоже клялся и божился, что в ельнике около КПП стоит "воронок".
***
Не сводивший с окон глаз Гасан спросил:
- Слушай. Шахбала, окна у вас случайно не заколочены?
- Да рукой просто толкнешь - откроются, а что?
В этот момент в коридоре кто-то крикнул: "Облава!!!"
В мгновение ока Гасан раскрыл окно и выпрыгнул наружу, вслед за ним прыгнул Равиль. И сразу же оба оказались в "объятьях" милиционеров, стоявших в засаде под окном. Остальные выскочили в коридор и у дверей столкнулись с тремя милиционерами. Завязалась рукопашная, в результате которой в руках у Таркараш-вили осталась кепка Алескера. и он заорал: "Лысого хватайте, лысого!" (Эти трое бродяг, которых не было в черном списке Таркарашвили, но которые и собственной тени боялись, спутали все карты начальника барака. Большинство милиционеров было вызвано со стороны. По указанию Таркарашвили они находились в засаде под окнами комнат "мушкетеров" и Равиля с Гасаном, ожидая своей "добычи". "Воронок" был подогнан впритык ко входу в барак. Все, конечно же, постараются улизнуть через окна! На всякий случай Таркарашвили с двумя милиционерами остался стоять в коридоре, чтобы перерезать дорогу тем, кто попытается спрятаться в других комнатах. Находившиеся рядом с лейтенантом двое непосвященных милиционеров, завидев бегущих по коридору пятерых людей, бросились за ними вдогонку, хотя из этих пятерых нужны были только двое - Алескер с Шахбалой!)
"Обращение" Таркарашвили "Хватайте лысого!" относилось также и к "химикам", толпившимся у дверей своих комнат и наблюдавшим эту сцену. Но разве можно было поймать "лысого", рука которого постоянно тянулась к заднему карману брюк?! Заскочив в одну из комнат, Алескер схватил попавшуюся под руку табуретку и, запустив ею в окно, выбил стекла, а затем, маленький, верткий как птичка, выпорхнул в окно и исчез в зарослях камыша.
Все это произошло так быстро, что пятеро краснопогонников, под окном комнаты "голодушников" занятых надеванием наручников на Равиля с Гасаном, - так ничего и не успели понять...
Глядя сквозь разбитое окно в вечернюю темень, Таркарашвили тяжело вздохнул и с горьким сожалением сказал:
- Ушел, сволочь... - Потом вдруг гневно повернулся к стоявшим рядом с ним двум милиционерам: - А где горбатый?! Этот дылда в башмаках?!
- Товарищ лейтенант, вы же сами велели хватать лысого, мы тех отпустили и погнались за лысым...
В бессильной злобе Таркарашвили опустился на табурет и тихо, сквозь зубы процедил: "Это позор..."
***
Свободно проследовавшие к выходу из барака Шахбала и те трое, словно, дробинки, выпущенные из охотничьего ствола, сыпанули меж бетонных плит водворе1 и растворились в темноте. Водитель "воронка", смоливший сигарету рядом с' машиной, и глазом не успел моргнуть...
Трое милиционеров волокли в наручниках Гасана, который оказал серьезное сопротивление. Вслед за ним вели Равиля, и один из краснопогонных, поскользнув-шись в темноте, упал; ловко воспользовавшись этим замешательством, татарин руками в наручниках нанес сильнейший удар в живот другому сопровождавшему его милиционеру и бросился бежать. "Стой, гад, стой, мать твою!" Бежавшие за Равилем в кромешной тьме милиционеры через пять-шесть шагов застряли в камышах в жиже болотца с лягушками...
Из семерых "химиков", которых должны были вернуть в колонию, трое сбежали. (Один прямо в наручниках!); вдобавок в переполохе с концами исчезли еще и трое не представлявших для Таркарашвили интереса "химиков"-бродяг. На следующий день начальство комендатуры устроило Таркарашвили крепкую взбучку. Лейтенант же, которого жгла горечь провала задуманной им операции, - нашел утешение в том, что пустил "красного петуха" в без вины виноватый камышник...
***
...Из родных мест Шахбала вернулся через двадцать дней. И не с пустыми руками. На нем был подаренный кем-то из родственников поношенный костюм. Рукава пиджака были немного коротки ему, но все же это было лучше, чем его| всегдашняя рваная, залатанная арестантская одежда. Теперь он хоть на человека был| похож. (На всякий случай он не выбросил эту свою любимую одёжу, а уложил ее в чемодан и снова привез с собой в Россию. С таким прицелом, что если завтра вновь окажется в тисках нужды, то сможет продать подаренный ему костюм!). Вагиф переговорил с начальством, и за два баллона шамхорского коньяка устроил его дела. Захмелев от коньяка, Сычов тут же, при Вагифе, выдал Шахбале направление в СМУ-15 и предупредил, что в случае, если он в течение недели не представит с работы соответствующую справку и начнет снова бродяжничать, вести паразитический образ жизни, - то на этот раз ему уже никто и ничто не поможет. (И без того время, проведенное им в Волгодонске в безделье и бродяжничестве, в срок наказания не засчитывалось. Законом предусматривалось: сколько ты не работал без уважительной причины, на столько же продлевался срок твоего наказания).
Решение Шахбалы было окончательным и бесповоротным. Уже в родном селе, приложив руку к Корану, он поклялся, что если начальство комендатуры простит его, то он скромно, не выпендриваясь, будет где-нибудь работать и по-человечески завершит срок своего наказания. "Был у нас один-единственный телок, и мама пустила его под нож, продала мясо, чтобы я поправил свои дела. - рассказывал Шахбала товарищам-"химикам"; по возвращении в Волгодонск он собрал их и угощал привезенными с собой вином, рыбой, фруктами. - Годы летят, мне уже под сорок! Если отправят на возврат, - все пойдет прахом, и мама моя больше не выдержит, да и я сам тоже уже не выдержу... Кто у меня есть кроме нее? Нет, завтра же устраиваюсь на работу!"
***
Утром, когда Шахбала проснулся, голова у него от выпитого накануне спиртного была как свинцовая. Чтобы снять головную боль, он вытащил из сумки одну из двух остававшихся в ней бутылок вина и, распив ее с товарищами по комнате, решил отправиться на базар. Когда он бежал отсюда домой, азербайджанские ребята, торговавшие на базаре яблоками, помогли ему, дав в долг пятьдесят рублей. Но это стоило ему больших унижений! Он поклялся могилой отца, что, как только вернется, сразу же долг отдаст. Но теперь, когда дела наладились, подумал: "Э-э-э, куда спешить, времени впереди хватает, а продавцы яблок никуда не убегают!" (Одно время "мушкетеры" повадились часто наведываться на базар. И, по совести говоря, ребята из Азербайджана, торговавшие яблоками, грушами, арбузами, как могли, проявляли заботу в этих чужих краях к полусвободным, полузаключенным своим соотечествен-никам. Помогали им чем Бог послал, деньгами, фруктами-овощами. Но потом увиде-ли, что нет, так не пойдет, - это беззастенчивые, бесстыжие, наглые люди, протяни им палец - всю руку оттяпают; и потому, когда дальше уже невозможно было терпеть, они вынуждены были обратиться за помощью к базарной милиции, и после серьезных предупреждений краснопогонников "мушкетеры" навсегда забыли туда дорогу).
***
Шахбала решил вечером отправиться в больницу и навестить Шуру. Он думал, что девушка все еще находится там; если бы она выздоровела, то уже давно бы вернулась в комендатуру. Куда еще она могла пойти, кто еще, кроме "мушкетеров", был у нее? Да, болезнь Шуры затянулась! Интересно, думал Шахбала, смогли врачи выкачать из ее живота скопившуюся там воду? С этими мыслями он достал из сумки последнюю бутылку "Агдама", завернул ее в газету,,сунул подмышку и отправился в больницу.
По дороге он представлял себе, как обрадуется несчастная девушка его появлению. А "Агдам" для Шуры - первейшее лекарство, стоит ей пропустить стаканчик, как от ее болей не останется и следа. Подходя к больнице, он стал вспоминать фамилию Шуры, но сколько ни старался, вспомнить не смог. Как же он отыщет ее в этой большой больнице, где лежат сотни больных? В каком корпусе, в каком отделении, на каком этаже, в какой палате находится Шура? Как ему найти ее? В памяти у него осталось только то, что фамилия Шуры означала... ну. будто родных у нее нет, и что она вообще без роду-без племени. Эту этимологию они почерпнули у Аловсата. И когда Алескер-гядеш сердился на Шуру. выходил из себя, то, как правило, разражался словами: "Ублюдок без роду-без племени, мать твою!..". Ах черт, когда он уходил из барака, надо было записать ее фамилию.
***
Маленькое оконце в приемном отделении было открыто. Внутри сидела медсестра в белом халате и что-то писала. Чтобы девушка хорошо расслышала, что он хотел ей сказать, Шахбала попытался просунуть свою крупную голову в окошко, но это ему не удалось. "Гражданин, что вам нужно?" На ломаном русском языке Шахбала попытался объяснить девушке, что примерно в первой декаде прошлого месяца сюда была доставлена больная, которую он ищет. Девушка раскрыла лежавший перед ней журнал, перевернула несколько страниц и спросила имя и фамилию больной.
- Имя Шура, - сказал Шахбала, - фамилья не помню.
- Назовите фамилию, иначе я не смогу ее найти. Если бы Шахбала знал, как сказать по-русски азербайджанское слово "несилсиз"* (Несилсиз (азерб.) - без роду-без племени.) то какие бы были проблемы?!
- Ну как её фамилия? Иванова? Сидорова? Павлова? - не выдержав, сердито спросила медсестра.
Шахбала прижался лбом к проему окошка:
- Изнаиш, дэвушкя, у ниво вот такой фамилья, как будта у ниво никаво нету! Стоявшие за Шахбалой в очереди пять-шесть человек минуту назад торопили его, что давай, мол, поторапливайся, не задерживай, времени у нас нет. А сейчас, послушав диалог этого сутулого, высокого мужчины с медсестрой, они стали посмеиваться, это их развлекло.
- Как это у нее никого нету?
- Слюший, фамилья такой да, как будта у ниво никаво нету. Вокруг дежурной медсестры за окошком собрались другие медсестры в белых халатах и тоже весело смеялись. А Шахбала обдумывал в голове по-азербайджански слова, которые собирался сказать, и пытался перевести их на русский язык. На родном языке все выходило очень просто: если у человека нет ни отца, ни матери, нет никакой родни, нет предков, - то какой будет фамилия у этого человека? Конечно же, "Несилсизова"! А теперь будь добр, переведи эти слова на русский язык!
- Да, дэвушкя, если у чалавек никаво нет, мат нет, атса нет, дед нет, бабушка нет... - Он опять застрял на слове "несил". - Да, вобшим, никаво нет. Етова чалавека как фамилья будит?
Присоединившись к потешавшимся над ним людям, Шахбала тоже стал улыбаться и посмеиваться, однако в душе клял их на чем свет стоит: "Ах если бы этот сукин сын Аловсат был сейчас здесь, уж он на вашем родном языке показал бы вам кузькину мать!"
Шахбала неспроста вспомнил Аловсата. Он не забыл, как тот осадил русских, смеявшихся над его кепкой -"аэродромом". Вспомнился ему еще и такой случай. В город завезли вино, и перед магазином выстроилась такая же длинная очередь, как в мавзолей Ленина. Аловсат хотел было протиснуться без очереди, как русские мужики и бабы подняли крик и обозвали его "зверем": "Куда без очереди лезешь, зверюга?!" Недолго думая Аловсат извлек из кармана свои документы и, предъявив их, заявил:
- Я - Мамедов Аловсат Гейдар оглу. А теперь покажите свои документы вы. Бьюсь об заклад, что из каждых десяти человек у девятерых будет написано: или Медведев, или Волков, или Кабанов, или Быков, или же в лучшем случае Зайцев! А теперь сами скажите: зверюга, дикарь - это я или вы?!
Русские в очереди не нашлись, что ему ответить...
Шахбала снова заглянул в окошко и повторил свои слова:
- Ай дэвушкя, имья Шура, а фамилья такой ишто как будта у ниво никаво нету. Если чалавека никаво нету...
Стоявший за спиной Шахбалы и от души смеявшийся мужчина вдруг басом произнес:
- Она што, безродная што ли?!
Услышав наконец слово "безродная", Шахбала радостно выкрикнул: ;
- Испомнил, Безродны, Безродни! Шура Безродни!
- Так и сказал бы, - медсестра снова стала листать журнал. После долгих поисков ее длинный наманикюренный ноготь, двигавшийся по страницам журнала, наконец остановился, и она вслух прочла:
- Безродная Александра. 22 года. Поступила пятого числа прошлого месяца. Диагноз: цирроз печени. Отправлена в третье отделение. Второй этаж первого корпуса.
***
Шахбала разыскал указанное медсестрой отделение и стал переходить от палаты к палате, но Шуру нигде не нашел. Большинство больных здесь были как-то странно друг на друга похожи: у всех у них был непомерно раздут живот, глубоко запавшие щеки и глша. Подойдя к полной, привлекательной медсестре, он спросил у нее, как найти Шуру. И чуть было снова не забыл ее фамилию и подумал про себя:
"Черт бы побрал эти русские фамилии! Не зря же Алескер-гядеш кипел из-за них. А как была фамилия того русского, из-за которого погорел Алескер? Вспомнил! Шилюха! Да, Шилюхин! То есть, Фаишаев*, (Фа`иша(азерб.) - шлюха, проститутка.) - тьфу!"
Медсестра присела за маленький столик, предназначенный для дежурной по отделению, и стала листать лежавший на нем толстый журнал, отыскивая больную по имени "Шура Безродная". А Шахбала разглядывал ее круглое, симпатичное лицо. белую полную грудь и облизывался: "Чертовка, прямо как сдобная булочка!" Ему захотелось разговорить ее, пообщаться с ней, и с этой целью он начал перечислять приметы Шуры. Сказал, что у нее над правой бровью имеется большой шрам, рот щербатый, не хватает передних зубов. Рассказал, как Шура передала руль троллейбуса товарищу по имени Алескер, а тот влепил его в столб, и от удара, объяснил Шахбала, верхние передние зубы у нее, так же, как и у другого их товарища Микаила, отправились в желудочно-кишечный тракт. И рубец над бровью - памятка о том происшествии. Шея у Шуры, продолжал Шахбала, вся в следах от царапин. Он не стал рассказывать о происхождении этих царапин. (В один из голодных проклятых дней "мушкетеры" вынудили Шуру украсть в магазине консервы. Девушка впервые в жизни совершала воровство. И ее сразу же схватили за руку. На нее тучей налетели все кассирши магазина, и своими острыми как бритва ногтями впились ей в горло. "Мушкетеры" по своему обыкновению тут же смылись. Если бы не случайно зашедшие в магазин молдаване, которые узнали Шуру и высвободили ее, шею у несчастной просто-напросто разорвали бы...)
- Ага, вот она - Безродная Александра! - сказала медсестра и ткнула пухлым пальцем в запись в журнале. - Умерла пятнадцатого числа прошлого месяца, сдана в морг...
- Как умер?! - от изумления Шахбала застыл на месте. В смерть Шуры он никак не мог поверить. - Не может быт!
- Она умерла и сдана в морг! - медсестра закрыла журнал и поднялась. - Ищите ее в морге.
***
Ошарашенный Шахбала поплелся в мертвецкую. Распечатав бутылку "Агдама", которую он принес с собой, он вылакал т нее половину и принялся пинать ногой дверь, на которой было написано "Морг". Изнутри раздалось сакраментальное "Е... твою мать!", затем дверь открылась и на пороге возник мужчина средних лет с распухшей от пьянства физиономией и неприлично красным носом. Увидев в руке у Шахбалы большую бутылку "Агдама", он глотнул слюну и замер как вкопаный.
- Издирасти, дядя. - Поприветствовав своего сверстника, Шахбала перешел к делу. Пятнадцатого числа прошлого месяца, сказал он, к вам сюда доставили труп одной девушки. Где он? Мужчина в дверях все никак не мог оторвать взгляд от опорожненной наполовину бутылки; еще пару раз сглотнув слюну, он пригласил Шахбалу войти:
- Заходи, …твою мать. - Из мертвецкой тянуло трупным запахом, смешанным с запахом лекарств. Шахбала остался стоять снаружи:
- Издес харашо.
- Да заходи, мать твою!
- Исказал издес харашо. - Он протянул мужику бутылку. - На, пей, ****! - Раздалось жадное "буль-буль-буль" - и бутылка опустела. Красноносый мужик спрятал в служебном помещении пустую бутылку и вернулся назад:
- Да, я слушаю.
Шахбала повторил все, что ему сказала медсестра, и спросил:
- Труп дэвушкя ишо издес?
Мужик рассмеялся: о чем ты говоришь, парень, разве ж столько времени труп станут держать? Лекарств не хватает, ни один труп больше 15-20 дней сейчас не держим. Шахбала не смог узнать и место захоронения Шуры. Мужчина сообщил, что дважды в месяц приезжает труповоз, на него грузят все бесхозные трупы, из которых заранее извлечены внутренности, и увозят на кладбище; там, в укромном месте, их сваливают в заранее вырытый колодец и закапывают; ни креста не ставят, ни какого-нибудь знака. "Вот и все", - заключил мужик.
Шахбала шел в морг с одной целью: пока у него в кармане еще оставались хоть какие-то деньги, нанять машину, отвезти труп девушки на кладбище и по-людск» похоронить ее. Раз в жизни он хотел совершить благое, богоугодное дело, - и то не судьба!.. Жаль!..
***
... Три ночи подряд одинокий дух Шуры витал над Шахбалой и не давал ему покоя. Шура входила в его сны и беспрестанно просила, молила вытащить ее из колодца и похоронить где-нибудь в другом месте, - "здесь тесно..."
***
.. .По прошествии трех-четырех дней посреди ночи раздался душераздирающий крик Шахбалы. Сокомнатники его в панике проснулись. Когда зажгли свет, увидели, что Шахбала весь в поту сидит на койке и трет кулаками глаза: "Биссимиллахир-рахманул-рахим. Алхамдуллиллах-раббул аламун, ла ховла ве ла..." С соседней койки кто-то сказал:
- Столько пьешь, что по ночам всякая чертовщина снится, так и рехнуться недолго. Поменьше лакай этот яд!
- Шура, собачья дочь, душила меня во сне... - прохрипел Шахбала.
- Конечно, будет душить: несчастной сделали девку. Не встреть она вас - жила бы сейчас в новой однокомнатной квартире и горя не знала...
Ничего не ответив на эту горькую правду, Шахбала окликнул Аловсата:
- Ай Аловсат, ты не спишь? Что такое "будьте прокляты"?.. Шура душила меня и все приговаривала эти слова, я их запомнил. Умоляю, скажи, что они означают?
Аловсат сделал точный перевод этих слов, затем широко зевнул, натянул одеяло на голову и глухим голосом из-под одеяла "просветил":
- Тебе надо найти где-нибудь попа, чтобы он прочел молитву за упокой ее души, иначе она не перестанет лезть тебе в сны.
Шахбале в Волгодонске много раз доводилось участвовать в поминках, и он хорошо знал, что в этом "городе молодости" нет ни церквей, ни попов. Люди ездили за попами в Ростов, Новочеркасск или же поближе, в Цимлянск. И потому он решил: как только разживется деньгами, - отправится прямо в ростовскую церковь!..
***
...Из Ростова доходили вести и о сбежавшем из комендатуры Алескере. По слухам, он сошелся со своими земляками и вместе с ними занялся продажей цветов, и дела его шли весьма неплохо. Шахбала радовался успехам друга. Радовался потому, что верил: рано или поздно его преуспевающий друг протянет ему руку помощи и возьмет его в свою компанию. Жить так, как он жил все это время, Шахбала уже не мог. Карманы у него опять были пусты, опять по ночам в животе у него раздавалось голодное урчание, и снова он нигде не работал и только шлялся по улицам города в надежде наткнуться на какого-нибудь "простачка" и обчистить его. Он снова был в своей черной изодранной арестантской одежде. (Привезенный из дому подержанный костюм он уже давно продал за двадцать рублей и пропил их). Ах если бы поскорее появился Алескер-гядеш и вытащил его из этой трясины!
***
Как-то под вечер перед КПП остановились "Жигули" с азербайджанским номерным знаком. Из машины вышли трое разодетых парней и спросили Вагифа. Один из них держал в руке большую сумку. После долгих перешептываний с ними Вагиф повел их в кабинет к Сычову. Спустя полчаса они вышли от него довольные, улыбающиеся. Было заметно, что сумка уже пуста. Из багажника машины парни достали букет цветов, две бутылки коньяка, вручили это хозяйство дежурившим на КПП милиционерам и уехали. Весть об этом визите застала Шахбалу, когда он. как всегда в одежде, лежал на койке и дремал. Не поспев к машине, он остановил Вагифа у входа в двухэтажный барак:
- Слушай, говорят, из Баку машина приезжала, - кто это был? Настроение у Вагифа было - лучше не бывает:
- Даштепинцы были, "цветочная мафия". Приезжали по делу твоего друга Алескера. Крепко "пропотели", но дело сделали... Нелегко было, я с трудом уговорил Сычова. Теперь Алескеру лафа, два раза в месяц будет приезжать в комендатуру, "наведываться" лично к Сычову и уезжать по своим делам. Он уже мужик деловой. Вечером Алескер сам приедет к проверке. Знаю, знаю, соскучился по своему другу!
***
Вечером, ближе к перекличке, те же "Жигули" снова подъехали к КПП, где их уже ждал Вагиф. Из машины вышел Алескер, и Вагиф повел его в двухэтажный барак - к Сычову. Когда охваченный радостью Шахбала как на крыльях примчался к КПП, Алескер с Вагифом, смеясь, уже выходили из двухэтажного барака. Шахбала поначалу не узнал друга. На голове у Алескера красовалась дорогая шапка, одет он был в новенький, с иголочки полушубок (несмотря на то, что погоды уже стояли теплые), Костюм и обувь на нем тоже были выше всяких похвал. Он выглядел как какой-нибудь бекский сынок!
С трудом дыша после совершенной "пробежки", Шахбала уже издали протянул другу руку: "Ай Алескер-гядеш, как я рад тебя видеть! Ай Аллах, ай Аллах!.." На лице Алескера появилось нечто подобное улыбке. Раскрыв маленькую ладонь с крепко прижатыми друг к другу пальцами, он лениво и нехотя подал ее Шахбале и при этом слегка отклонил голову назад, давая тем самым понять, что целоваться не намерен. Шахбала, от всей души желавший прикоснуться к щеке друга, - так и застыл с вытянутыми для поцелуя губами. Несмотря на конфуз, он не подал виду и принялся трясти холодную, неподвижную, как у куклы, кисть Алескера:
- Как поживаешь, гядеш, как здоровье? Как дела?! Что поделываешь?! Высвободив руку из лапы Шахбалы, Алескер сунул ее в карман полушубка и, не ответив на вопросы друга, повернулся чисто выбритым лицом к Вагифу и сказал:
- Дай Бог тебе здоровья, ай Вагиф!
- Это наш долг, Алескер-гярдеш, наш долг! Ты просто не забудь к концу месяца заглянуть ко мне. - Словно опасаясь Шахбалу, Вагиф понизил голос и шепотом продолжил: - Я насчет той справки... К концу месяца наведайся ко мне, организуем...
Шахбалу словно кипятком обдали: как будто у Алескера от него были секреты! В это время к ним подошли двое из трех приехавших с Алескером даштепинцев и все вместе направились к машине.
- Баларза, товар разместили?
- Конечно, гядеш, будь спокоен!
- Ай Джанбахыш, утром вам надо быть на дальней точкеГ
- Сто процентов там будем, гядеш!..
Можно было подумать, что задать землякам эти вопросы и отдать им распоряжения Алескер в другое время не мог!
Шахбала лишился даже удовольствия прошагать рядом со своим другом короткое расстояние от двухэтажного барака до стоявшей перед КПП машины, -Баларза, Джанбахыш и Вагиф окружили Алескера словно его личные телохранители. Шахбала плелся за ними как хвост, и сколько ни пытался протиснуться к своему другу, ему это не удавалось. Более всего его удивляло то, как Алескер шел. А шел он заложив руки за спину и на ходу щелкая четками. Прежде Алескера никто и никогда не видел с заложенными за спину руками. И четки у него в руках были уже не эбонитовыми, а из самой настоящей кости. Неожиданно они выпали из его рук на асфальт. Шахбала тут же нагнулся и поднял их:
- Держи, гядеш!
Алескер сделал вид, что только сейчас заметил идущего за ним Шахбалу:
- Ты здесь?.. Ну как дела? Как живешь?
- Так себе, гядеш, крутимся понемногу!
- Работать надо, работать, от безделья и мухи дохнут!
Шахбала не верил своим ушам! "Работать надо..." И кто это говорит - падишах бездельников Алескер! Господи Боже, как за один-два месяца может измениться человек! Но может, Алескер-гядеш сегодня шутит с ним?! Да нет, какие тут могут быть шутки!..
Сидевший за рулем "Жигулей" парень слушал звучавшую из магнитофона "мейхану"* (Мейхана (азерб.) - здесь: частушка, куплет.) :
... В тот день красоточка мимо меня проплыла,
Чуть тормознула, но гонор храня, проплыла.
Баларза с Джанбахышем уселись на заднем сиденье машины. А Алескер, будто озябнув, поднял воротник новенького полушубка, который ему теперь был дороже старого друга, и сказал, обращаясь к Вагифу:
- Я поехал, дела ждут, в конце месяца загляну к тебе. Моим ребятам я поручил: если тебе понадобятся цветы или что другое, - цинкани* (Цинкануть (жаргон) - дать знать, сообщить.), всегда рады служить!
- Дай тебе Бог, Алескер-гардаш!* (Гардаш (азерб.) - то же, что и "гядеш", т.е. "брат".)
Попрощавшись с Вагифом, Алескер сел рядом с водителем. С Шахбалой же попрощаться он "забыл", и рука его друга так и осталась протянутой. Сидевшие в машине в такт мейхане прищелкивали пальцами.
... Ай джаналан* (Джаналан (азерб.) - буквально: "отнимающая душу"; здесь - традиционное поэтичес» сравнение.),
ты погибель для души,
Златозубого на мушке не держи.
Съежившись и еще более ссутулившись, Шахбала подавленно нагнулся к ок "Жигулей" и, глядя в покрасневшие, смурные от анаши глаза Алескера, сказал:
- Шура умерла... в больнице... Алескер будто бы ничего не понял:
- Какая Шура?
- Наша Шура, гядеш...
Алескер на мгновение задумался, потом захихикал:
- Прими мои соболезнования!..
Сидевшие в машине тоже засмеялись, и она отъехала.
***
Когда "Жигули" был уже на почтительном расстоянии и виднелись только их удаляющиеся задние фонари, Шахбала пришел в себя и закричал:
- Что ты корчишь из себя, слушай?! Ты что, не тот самый Алескер, который собачье мясо жрал?! Которого цыгане к хвосту кобылы привязали?!. Да пошел ты!..
На его выкрики из КПП вышли дежурные милиционеры и увидели, как! Шахбала, один-одинёшенек стоя перед комендатурой, глядит на темную дорогу и на| своем языке что-то кричит.
- Эй ты, горбатый, пьяный што ли, чего орешь?!
Стоявший к ним спиной Шахбала не услышал их и продолжал выкрикивать:
- Ничего, сволочь оборзевшая, Аллах тебе за все воздаст! Русские милиционеры, услышав слово "Аллах", подумали, что Шахбала в это вечернее время совершает какой-то религиозный обряд, и крикнули ему:
- А ну-ка вон отсюда, сумасшедший, место нашел Богу молиться!
Поникнув головой, Шахбала своей утиной походкой пошел прочь от КПП. Бодрствующие обитатели барака до самого утра слышали его ругательства и проклятья и призывы бедствия на чью-то голову. И как было Шахбале не возмущаться, не негодовать? Ведь они в этих чужих краях и голодали, и холодали вместе, делили последний кусок хлеба, и в каких только передрягах не бывали, и всегда были неразлучны. Но как только Алескеру удалось чуть-чуть покучеряветь, разжиться хоть какими-то деньгами, чуть-чуть приободриться, - как он сразу же задрал нос и повернулся к нему спиной, растоптав хлеб-соль, которую они делили. Растратив все привезенные из дому деньги и ни на какую работу так и не приткнувшись, он с нетерпением ожидал возвращения Алескера и верил, что тот непременно возьмет его под свое крыло!.. Надеясь на своего, теперь уже так называемого друга, он все еще оставался должен те пятьдесят рублей, которые занимал у азербайджанских торговцев яблоками на базаре... Эх, верно говорят: человек предполагает, а рок располагает!
***
...Когда Аннагы в ту ночь развозил по домам на своем "Москвиче" Сычова, "опера" и замполита, - все они были пьяны в дым. Каждый увозил с собой по бутылке коньяка и по охапке гвоздик. Привезенных Алескером подарочных гвоздик хватило как дежурным милиционерам на КПП, так и женщинам в погонах из спецотдела. Даже Таркарашвили возвращался после переклички домой с бутылкой коньяка и букетом цветов. Колкие слова Таркарашвили, счастливо прижимавшего к груди цветы, крепко напугали Шахбалу:
- Учись у своего друга! Вот каким надо быть, а не то что ты! Но ты все равно не исправишься, придется возвращать тебя назад в колонию!
В ту ночь даже Вагиф держал в руке букет гвоздик.
В течение нескольких дней подряд после этого Сычов, усаживаясь в свой персональный "Москвич" и с наслаждением втягивая воздух красным от возлияний носом, всякий раз говорил:
- Ой, как приятно пахнет, просто прелесть!
Быть может, впервые в салоне этого старенького автомобиля пахло не водкой, не вином, не бензином, не машинным маслом, а цветами...
***
.. .Из-за нужды и голода Орхан сбежал в Баку. Зарплаты ему не хватало даже на еду. До каких пор он мог утолять голод в женских общежитиях, у сестер Щербаковых? А однажды Марина из Горького вместе с ее подругой взяла его в ресторан; должен же он был рано или поздно ответить девушке добром на добро... Попрошайничать, жить за чужой счет, как Микаил, он тоже не мог и не собирался. Можно было, конечно, завести флирт с одной из девушек-поварих или вдов, работавших в столовой комендатуры, и завершить последние четыре месяца срока своего наказания с сытым желудком, но уж больно не хотелось за тарелку супа и пару котлет играть роль петуха в курятнике... В последнюю неделю он даже на работу не вышел. О какой работе могла идти речь под звуки "голодного гимна" в кишках?! В стесненном положении находились, видимо, и его родные, если в последнее время они не посылали ему ни копейки.
А тут еще случилась драка с ереванскими армянами. Когда патрульный "УАЗ" подкатил к месту происшествия, - все, кроме него и Чингиза, успели смыться. Увидев милицейский наряд в составе трех азербайджанцев, они обрадовались! А их "единокровные" краснопогонники с места в карьер принялись колошматить своих ссыльных соотечественников деревянными жезлами работников ГАИ. На мольбы Чингиза на родном азербайджанском языке милиционеры отвечали на ломаном русском; они вошли в раж, можно было подумать, что перед ними не земляки, а кровные супостаты. А то как же! Должны же они были продемонстрировать собрав-шимся на это зрелище зевакам, что недаром носят на плечах эти "священные" погоны! Первый милиционер:
- Э, заткни э, пайдом атдилени!
- Брат, вы что, не азербайджанцы, что ли, что мы такого сделали? - попытался вставить Чингиз.
Второй милиционер:
- Азербайджан-мазербайджан низнаим, тюрмя найдете хулиган! Орхан не успел и рта раскрыть, как полосатая дубинка третьего милиционера прошлась по его челюсти и окончательно разломилась пополам, потому что до этого треснула, "поплясав" на голове и лопатках Чингиза:
- А ти вабше малчи! Садис машина, тюрмя пайдом! Из рассеченного подбородка Орхана текла кровь; не обращая на это внимания, милиционеры стали грубо заталкивать его в закрытый кузов "УАЗ"а:
- Садис машина исказал!
Измочаленный Чингиз лежал растянувшись на асфальте, но не переставал оскорблять погоны "блюстителей порядка". Его подняли и тоже запихнули в "УАЗ":
- Исволыч, наш пагон ругаиш? Сичас пайдом тюрмя, изнаиш как нада пагон ругат!
Самым удивительным было то, что эти горе-центурионы - уже в машине, по дороге в отделение милиции - продолжали говорить между собой на чужом им русском языке, безжалостно коверкая его:
- Аббасали, ета приступники исразу фратакол пиши, пуст пайдут тюрмя!
- Тюрмя им харашо, там они умни будит!
- Гёйдамир, чесни ислова, ети ни люди, а звер, э! Орхан кипел:
- Слушайте, пожалейте русский язык, не издевайтесь над ним!..
***
Ночь они провели в отделении милиции. На следующий день состоялся суд над "преступниками". Здесь же присутствовали и их краснопогонные соотечественники. Если бы хотя бы одно из показаний, которые они дали судье, было бы правдой, -несчастных "химиков" следовало бы расстрелять! Грозно окинув взглядом Орхана, судья спросил:
- Ты кто по национальности?
- Азербайджанец, - ответил Орхан. Наверно, сейчас и Чингизу тоже, глядя злобные физиономии краснофуражечных соплеменников, было неловко оттого, что он азербайджанец.
- Странно, совсем не похож... - произнес судья, удивленно глядя на белолицего, голубоглазого Орхана; можно было подумать, что азербайджанцы должны выглядеть так же, как афроамериканцы. Во спасение души Орхан прибегнул к святой лжи:
- Бабушка у меня было русская...
Слова эти сразу же возымели магическое действие, пробудив в сердце у судьи чувство милосердия. И - о Небеса! - он распорядился отпустить задержанных!
***
Решение судьи привело в ярость азербайджанских милиционеров. Тычками провожая у дверей отделения выходящих на свободу земляков, они, теперь уже на родном языке, мстительно пригрозили:
- Ничего-ничего, еще раз попадете к нам в лапы - все ребра переломаем!.. ,
- Подкинем щепотку анаши вам в карман - и всех делов!..
- Загремите лет на пять как минимум!..
***
В тот же день они с Чингизом возвратились в комендатуру. Орхан - со спекшейся под подбородком кровью, а Чингиз - с распухшим от побоев лицом. По дороге Чингиз то и дело вспоминал магические, сакраментальные слова Орхана "бабушка у меня была русская...", спасшие их от неминуемого возврата в колонию, и по-черному крыл ушедшие и грядущие поколения этой краснопогонной троицы соплеменников, повторяя в сердцах: "Нет. наш народ - неисправим!.."
***
После этого случая оставаться в России Орхану было уже невмоготу. Добравшись до Баку, он первую неделю ночевал у себя дома, потом оставался у родственников, скрываясь от участкового уполномоченного и сотрудников отдела милиции, потому что, узнав о его побеге с места поселения, они сразу же арестовали бы его и водворили в колонию, из которой он был выпущен. (Задержанные же в России отбывали наказание там же, в российских колониях).
После месяца пребывания в бегах Орхан получил из Волгодонска телеграмму от Вагифа, в которой тот сообщал, что устроил его дела и он может возвращаться. Купив по сходной цене два баллона шамхорского коньяка, десять бутылок "Агдама" и приняв от родителей взятые ими в долг деньги, он вновь отправился к месту высылки.
Вагиф нашел его у сестер Щербаковых и сказал, что договорился с начальством: ему необходимо представить письменное объяснение какой-нибудь знакомой женщины, в котором бы она подтверждала, что Орхан весь этот прошедший месяц оставался в ее доме. Такой знакомой женщиной была Валя Щербакова! Валя, хоть робко и нерешительно, но дала согласие и сказала, что напишет эту объяснительную записку. Теперь оставалось самое главное - справка с места работы! Вагиф сказал, что такую справку организует, но надо будет раскошелиться на сто рублей. Орхану, конечно, было известно, что Вагиф с первого же дня своего появления в комендатуре занимался всякими неблаговидными делишками. Слышал он и о том, что Вагиф и один "химик"-молдаванин, объединившись, напару изготавливали фальшивые документы, всевозможные справки, больничные листы... А за счет чего же так спокойно, беззаботно, нигде не работая, жили, обходились Баят и иже с ним, а также некоторые молдаване?.. И почему, когда время от времени приезжал воронок", чтобы собрать включенных в "черный список" бездельников и бродяг для возврата их в колонии, - почему с их головы ни один волос не падал?.. Конечно же, за счет организованных Вагифом фальшивых справок, документов, благодарностей! Располагавший деньгами человек мог получить у Вагифа любую справку, любой документ, под которые комар носа не мог подточить... На рискованное предложение Вагифа Орхан не согласился, сказав:
- На работе у меня есть близкий человек, за пять-шесть бутылок "Агдама" сделает мне справку!
- Как знаешь, но справка с места работы - самое главное!
***
На следующий день Орхан, Валя и Вагиф были уже в кабинете у Сычова. (С утра пораньше Орхан отправился на автобазу и за пять бутылок "Агдама" получил у Сергея Ильича надлежащую бумагу, которой подтверждалось, что он в течение последнего месяца находился на работе. Сергей Ильич проставил ему рабочие дни также и в табеле. Все было сделано самым законным образом, справка была скреплена соответствующими печатью и подписями!) Оробевшая Валя дрожащей рукой написала объяснение, в котором засвидетельствовала, что Орхан в течение месяца квартировал у нее, после чего Сычов объявил, что они свободны, и добавил, обращаясь к Орхану:
- Сроку тебе осталось с гулькин нос, иди с Богом и работай как человек! Не успели они выйти из кабинета Сычова, как давно уже поджидавшие в коридоре его краснопогонные подчиненные ввалили к начальнику и "набросились" на шамхорский коньяк, который тот только что вынул из холодильника...
***
..Летом по комендатуре неожиданно разнеслась весть о том, что находящийся в Ростове Алескер, при дележе цветов, тяжело ранил ножом своего односельчанина и скрылся! Первым на это среагировал Шахбала:
- Совсем оборзел от денег, сволочь!.. Хвала Создателю, что правду видит!..
***
Через некоторое время тюремное фото Алескера украсило двери городских отделений милиции, стены вокзала, мест массового скопления людей... "Разыскивается опасный преступник!" Побывавшие в Ростове и Цимлянске клялись, что фото Алескера видели и в этих городах тоже! Волгодонск, Цимлянск, окрестные села постепенно обросли слухами. Месяц спустя, люди у себя на работе, на базаре, на автобусных остановках, поминках, праздничных застольях... говорили только об одном - о странном бородатом существе маленького роста, с черной, загоревшей под солнцем плешью, ястребиным носом, босом, в рваной одежде. Это существо вызвало переполох во всех окрестных населенных пунктах! Из свинарников стали исчезать поросята, из птичников - куры, петухи, цыплята и иная домашняя птица; в селе Ореховском было совершено нападение на пожилую женщину, которая возвращалась вечером с Цимлянского базара: напавший ударил ее по затылку чем-то тяжелым и, выхватив у нее из рук корзину, полную провизии, скрылся; а в селе Белкино это существо подбежало к идущему в школу маленькому мальчику, вырвало у него из рук бутерброд с колбасой и пустилось наутек! И кроме случаев, действительно имевших место, чего только о нем не выдумывали! А иные утверждали даже, что видели на его лысой голове пару маленьких рожек... В Красном Яре одна мамаша-цыганка пугала своих шаловливых детишек тем, что, если они по вечерам будут выходить во двор, -их сразу же украдет хвостатый, лысый черт.
Однако "химикам"-азербайджанцам, в особенности Шахбале, сердце подсказы-вало, что все это - деяния рук Алескер-гядеша, который, тяжело ранив своего односельчанина, решил, что убил его, и, не сумев выбраться из Ростова, теперь хоронится в лесах-степях как какой-то волк-одиночка...
***
А однажды среди ночи Шахбала в панике проснулся, разбудил товарищей по комнате и сказал, что только что Алескер заглядывал к ним в окно и звал его. Никто ему не поверил:
- Слушай, дай поспать спокойно, - что тут Алескер потерял?!
- Клянусь Хазрат Аббасом, он смотрел в окно и стучал ножом по стеклу. Весь оброс, похож на вурдалака. И все время звал: "Вай Ша'бала, вай Ша'бала!" Вы что, не слышали?!
- Слушай, тебе это показалось... Сходи-ка ты лучше к врачу... Неожиданно за окном, со стороны камышовых зарослей, послышался шум-гам и заливистый лай бездомных собак, которые всегда вертелись вокруг комендатуры. И тут же раздались крики дежурных милиционеров:
- Стой, стой, мать твою!!
***
... В один из дней Вагиф вместе с его подельниками-молдаванами "сгорел" на конспиративной квартире при изготовлении фальшивых документов. Сотрудники горотдела милиции давно уже вышли на след этой преступной группы. Выбив дверь квартиры, вооруженные оперативники ворвались в нее, в мгновение ока повалили Вагифа и трех молдаван на пол и надели на них наручники. Стол был завален поддельными печатями, штампами, фальшивыми справками, тут же были списки "химиков" - заказчиков фальшивых справок, и списки "химиков", чьи заказы были уже выполнены.
Молдаване были подлинными мастерами этого дела. Не было такого СМУ, такой организации, учреждения, больницы, поликлиники, комендатуры, чтобы они не смогли подделать их печатей, и не нашлось бы такого должностного лица, включая и Сычова, чью подпись эти "художники" не воспроизвели бы абсолютно адекватно оригиналу.
Роль Вагифа в этой преступной банде заключалась в нахождении клиентов, приеме заказов, обговаривании цены за услуги, получении от клиентов денег; техни-ческую сторону дела выполняли молдаване. (Этот случай проливает свет на этимоло-гию, происхождение прозвища "химик", которым местные жители удостаивали ссыльных поселенцев. Слово "химичить" означало: заниматься жульничеством, фальсификацией, подделкой, а отглагольное существительное "химик" обозначало человека, который всем этим мошенничеством занимался...)
Продержав несколько дней в городском отделе милиции, против Вагифа и его подельников возбудили уголовное дело и перевели их в ростовскую тюрьму, заключив в следственные камеры; им "светило" самое меньшее пять-шесть лет. В комендатурах начались массовые аресты. Несколько человек из тех, кто пользовался услугами фальсификаторов, сумели улизнуть, а арестованным в лучшем случае грозил возврат в колонию, и время их бездельничанья, бродяжничества накручивалось на основной срок их наказания. Но на этом дело не закончилось. Все начальство комендатуры во главе с Сычовым, включая и начальников бараков, было отстранено от занимаемых должностей.
***
Собрав "химиков" перед КПП, новое начальство начало свой первый рабочий день с устрашений. На место Сычова был назначен капитан Барсуков, до того в колониях поднявшийся до должности начальника. Новый начальник комендатуры объявил новые порядки: райская жизнь для них закончилась; с завтрашнего дня комендатура с четырех сторон будет обнесена каменным забором; по верху высокого забора будет натянута колючая проволока и набиты осколки стекла; после переклички улизнуть в город никто уже не сможет; дважды убежавший или отсутствовавший во время переклички "химик" будет немедленно подвергнут "возврату"; такая же участь ждет тех, кто без уважительной причины в течение недели не выйдет на работу, кто хотя бы пригубит спиртное... И так далее и тому подобное... Сменивший Шаповалова новый замполит вообще перешел все границы, заявив, что впредь перекличка будет производиться не только по вечерам, но трижды в день - рано утром, вечером после работы и перед сном; а по нечетным дням недели все в обязательном порядке должны будут принимать участие в политзанятиях, в противном случае пусть помнят о "воронке"... Затем выступили также "опер" и начальники бараков. У омраченных всеми этими новшествами "химиков" создалось впечатление, что комендатуру хотят превратить в исправительно-трудовую колонию, оставалось только переодеть всех в арестантскую одежду!.. Новое начальство продемонстрировало также и образец "гуманизма": те, кто не находились в преступной связи с подпольным "цехом" Вагифа, однако эти год и четыре месяца нигде не работали, бездельничали, - были прощены и "помилованы", то есть их не подвергли "возврату" в колонии, но период их безделья (три месяца, пять месяцев, один год...) был прибавлен к их основному сроку наказания. По прибытии в Волгодонск Алескеру оставалось ровно три года до окончания срока, и после этого он один год и четыре месяца нигде не работал. Если бы он не пырнул ножом своего односельчанина, то по прошествии одного года и восьми месяцев, когда у него должен был завершиться срок наказания, - ему предстояло бы пробыть на поселении еще год и четыре месяца дополнительно. "Когда же я вырвусь из этой проклятой дыры?! - в ужасе подумал Шахбала. - Полтора года превратились в воздух!.."
***
...Во всех комендатурах режим ужесточался. Две недели назад в стычке с ереванскими армянами был убит один "химик"-азербайджанец. После этого случая начальник комендатуры Красного Яра был заменен, и там уже начали строить ограждения. Положение в городе тоже было напряженным; что бы ни произошло -воровство или какое-либо другое преступление, - всё валили на представителей "смуглокожей" нации. Сколько "химиков" пострадало от рук гражданского населения! Встретив где-нибудь ночью, их избивали, наносили ножевые ранения; сколько из них было арестовано и безо всякой на то причины осуждено и посажено в тюрьмы! Казалось, весь город хотели превратить в один большой острог. Но все это уже не касалось Орхана, потому что он через месяц будет освобожден и навсегда распрощается с Россией...
***
...Осушив на голодный желудок бутылку вина, Шахбала пришел к следующему решению: сбежать в Баку и, продав там все что у него есть, и даже недвижимость, -перевести свои документы вДарнагюльскую комендатуру! Какие к черту полтора года - и через три года у него не было надежды спокойно, без приключений покинуть этот заколдованный город, избавиться от него, и потому, что с ним ни произойдет в дальнейшем, - пусть произойдет на родине!..
Как только азербайджанские торговцы на базаре увидели обормота в черной арестантской одежде, - у них сразу же поднялось кровяное давление:
- Слушай, Усуп, кажется, этот попрошайка опять пришел просить в долг!..
- Да пусть он сначала вернет мне мои пятьдесят рублей!..
- А мои тридцать рублей? Что за наглый мужик такой!
- Слушай, Гараш, пошли кого-нибудь за старшиной, другого выхода у нас нет!..
***
С трудом отвязавшись на базаре от толстого старшины милиции и кляня на чем свет стоит своих земляков-торговцев, Шахбала добрался до вокзала. Сейчас он думал только об одном: любой ценой раздобыть десять-пятнадцать рублей и ночным поездом выехать в Ростов, а оттуда в Баку. Пусть весь мир перевернется, но он в комендатуру больше ни шагу! Ах если бы ему сейчас подвернулся какой-нибудь "простачок" - деньги на дорогу были бы! Взгляд его неожиданно натолкнулся на висевший на стене у вокзального входа тюремный фотопортрет Алескера. Текст под ним гласил: "Разыскивается опасный преступник! Мамедов Алескер Алекпер оглы. Известен в преступном мире по кличке "Кадеш" или же "Черт лысый". Уроженец с. Даш-Тепе Бакинской обл. 1942 года рождения. Отбывал наказание в с/к № 15. Особые приметы: маленького роста, худощав, лысый, глаза черные, злые. Нос "орлиный", тонкие усы. Вооружен холодным оружием. Просим сообщить..." Шахбала с натугой, с трудом разбирая русские слова, понял содержание текста. "Да-а-а, гядеша ищут... Верно говорят: не знаешь, где найдешь, где потеряешь... Аллах знает, где он сейчас, под каким кустом, какому зверю добычей стал. Хотя навряд ли, с этим сукиным сыном ничего не станет, отовсюду сухим выйдет! Воет, наверно, сейчас где-нибудь, как голодный пес..." И тут Шахбале припомнился один случай.
***
Как-то вечером они опаздывали на перекличку. В автобусе ехало 10-12 "химиков". Кроме него и Алескера все остальные были молдаване. Не доезжая одной остановки до комендатуры, водитель автобуса вдруг уперся, сказал, что возвращается в гараж, и попросил всех выйти. Все стали просить-умолять, потом посыпались угрозы, но это не помогло. Водитель продолжал стоять на своем: "Выходите, и точка! Я возвращаюсь в гараж!" Молдаване набросились на этого упертого мужика и принялись его молотить прямо за рулем. Лицо его залилось кровью. Водитель внезапно завел мотор, развернул автобус и, разогнав его, на бешеной скорости помчался в сторону города! Машина словно ракета неслась по центральной улице прямо к городскому отделу милиции. Разбитыми губами исступленно напевая какую-то русскую народную песню, водитель выжимал из машины все, на что она была способна. Это был автобус смерти! Здоровенный молдаванин, не растерявшись, мощными руками раздвинул задние дверцы, крикнул что-то на родном языке своим землякам - и "химики" один за другим стали выпрыгивать из машины. После каждого прыжка раздавался звук "шарапп"! Асфальт был усеян неподвижными телами. Произнеся "Ай Аллах!", Шахбала выпрыгнул вслед за Алескером. Отовсюду раздавались стоны лежавших на дороге людей. Получившие относительно легкие увечья, прихрамывая, спешили на помощь к тем, кто лежал труп-трупом. Опыт выпрыгиванья из трамваев и автобусов на ходу Шахбала накопил еще в детстве, когда, проехав безбилетниками, он и его товарищи проделывали это через задние двери движущегося транспортного средства. И потому многоопытный Шахбала отделался легким испугом: у него была лишь содрана кожа на руках да лоб пересекла царапина. "Вай Ша'бала, умираю, гядеш..." - стонал Алескер поодаль от него. Нос его расшибся об асфальт и все лицо было в крови. Ногу он вывихнул и потому не мог подняться и только стонал и ревел. Вдалеке послышалась сирена милицейской машины. Шахбала вскинул друга на спину и метнулся под деревья. Подъехавшие милиционеры стали собирать лежавших вдоль улицы полуживых, стонущих "химиков"-молдаван. Эти раненые, которых не смогли спасти их товарищи, больше в свой барак не вернулись...
Пока Шахбала темными улицами, закоулками и переулками, ухабистыми пустырями тащил на спине друга до комендатуры, - кровь из разбитого носа Алескера капала ему за ворот рубахи, стекая на потные лопатки. И всю дорогу Алескер, стеная, благодарно повторял: "Клянусь Аллахом, гядеш, я этого не забуду до конца моих дней!.."
Когда слова эти вновь прозвучали в ушах Шахбалы, его словно огнем обожгло, и он вслух произнес: "Да настигнет тебя кара Божья, сволочь ты поганая!" Сказав так, он смачно плюнул на глядевшее на него со стены злобное лицо. Не удовлетворившись этим, он давно не стриженными грязными ногтями содрал со стены фото и швырнул на землю.
***
Рядом со с зданием вокзала стоял патрульный милицейский "УАЗ". Сидевшие в нем азербайджанские милиционеры жадными глазами давно уже "секли" Шахбалу. Увидев земляков, Шахбала радостно направился к ним. говоря про себя: "Они же свои, мусульмане, плохого не сделают! Хотя бы в поезд меня бесплатно посадят и поручат проводнику, чтобы довез меня до Ростова..." Шлепая по асфальту башмаками, надетыми на босые грязные ноги, он своей утиной походкой подошел к землякам-краснопогонникам и весело сказал:
- Ну, родные, вы-то мне и нужны! Наконец-то! Да поможет вам Аллах!..
***
...Во время переклички по комендатуре разнеслась весть о том, что милиционеры из Азербайджана подбросили Шахбале в карман анашу и "зацепили" его...
***
...По проселку на окраине села Беспалое мчался как угорелый мужчина -лысый, маленького роста, с орлиным носом, худощавый, седобородый, весь в лохмотьях, в рваных башмаках. Он бежал по направлению к ближайшему леску, прижимая к груди курицу. За ним с бранью, с криками "Держите вора!", "Стой, черт лысый!" бежала большая толпа сельчан, вооруженных арматурой, палками, топорами, вилами; толпу сопровождала свора заливисто лаявших собак. Джиннообразное существо добежало до леса и скрылось в нем. В это время из села, беспрерывно сигналя, на большой скорости выскочили на дорогу желтые "Жигули", в которых сидели пятеро разъяренных молодых людей...
Ближе к вечеру эти самые желтые "Жигули" подъехали к городскому отделу милиции Волгодонска, из них вышли пятеро молодых людей и, открыв багажник машины, выволокли оттуда... Алескера, руки которого за спиной были крепко-накрепко привязаны веревкой к ногам... В качестве вещественных доказательств молодые люди привезли с собой завернутые в платок нож и четки, и даже "потерпевшую" курицу! Страшное, уродливое существо, в течение долгого времени наводившее ужас на жителей в окрестностях Волгодонска, - было наконец-таки поймано!..
***
...Месяц спустя Алескер окажется в стенах ростовского каземата. Войдя в переполненную камеру, стальная дверь которой тяжело захлопнется за ним, он скажет: "издирасти" - и застынет на месте: в камере яблоку негде будет упасть. Сидящий у двери заключенный, подняв удивленно голову, взглянет на этого отверженного, босоногого, седобородого, плешивого мужчину и проворчит: "Вот черт лысый... Стоит над головой, как поп на поминках..." Не поняв смысла сказанных слов и приняв их за оскорбительные, Алескер по обыкновению потянется рукой в пустой задний карман вконец изношенных штанов - и вздрогнет, услышав родной, знакомый, проникнутый иронией грубый голос: "Ассалам-алейкум, гядеш!" Подняв плешивую, всю в шрамах голову, он устремит взгляд глубоко запавших злых глаз в сторону, откуда голос доносился - на верхние нары, - и среди множества заключенных разных национальностей увидит сидящего на коленях, словно совершающего намаз, глядящего на него с укором ... Шахбалу! И Алескер почувствует, что Шахбала, которого он когда-то бросил, забыл, - давно уже простил его...
***
... В Волгодонск из Азербайджана прибыл новый "этап". Около ста "поселенщиков", только что высаженных из последнего вагона поезда, суетились около него. Вооруженные солдаты уже сдали их милиции и отбыли. Краснопогонные представи-тели комендатур скоро погрузят "химиков" в автобусы и увезут. Что ожидало впереди этих новых ссыльных? То же самое, что и их предшественников!.. Повтор старого спектакля, только исполнители ролей новые... Старая погудка на новый лад!..
В последнее время часто видели Сычова висящим на задней двери переполненного автобуса. Теперь он был не майором, а капитаном. Новый начальник комендатуры, который ездил на его "Москвиче", отправил Аннагы работать бетонщиком в одно из СМУ, а вместо него взял к себе водителем сержанта милиции. Кто мог поручиться, кто мог дать гарантию, что через год-два новый начальник не окажется в положении Сычова? Разве мало было вагифов в этом новоприбывшем из Азербайджана "этапе"? А может, с отстранением Сычова от должности, перекрыли поток "Агдама" в Волгодонск?..
***
Орхан стоял на перроне в ожидании поезда на Ростов и, глядя на своих ссыльных сонародников, только-только ступивших на русскую землю, вспоминал день, когда он точно так же полтора года назад сошел с поезда на этом вокзале. Что ни говори, а ему повезло, он все-таки хорошо отделался! Срок наказания у него благополучно истек, и он возвращается домой. Горе тем, кто остается!..
"Клянусь Аллахом, я тебе не кто-нибудь, меня зовут Алекпер-гядеш! Свой не свой - на дороге не стой!" - эти слова произнес молодой парень в кепке-аэродроме; он сидел на корточках, собрав вокруг себя таких же молодых "химиков", как и он сам, и лихо щелкал четками. На перроне вокзала звучали и другие знакомые реплики: "Сули, ты смотри, какие джеки кругом!.." - "Мы - это мы!.." - "Да, э, да!..."
Невдалеке, демонстративно поигрывая полосатыми деревянными жезлами работников ГАИ, прогуливались азербайджанские милиционеры и, глядя на условно вышедших на свободу соплеменников - как охотники на будущую дичь, - не скрывали своей радости: "Аббасали, исматри из Азербайджан исколко приступник пришол!.." - "Да, гямяндир, сиводня хароши ахота будит!.."
Орхан почувствовал, что его сейчас стошнит. Ему было уже невмоготу торчать здесь на перроне в ожидании дешевого поезда, и он поспешил к вокзальному выходу, где всегда стояли машины "частников". С балкона одного из близлежащих домов доносилась модная песенка "Отель "Калифорния"". И весь Волгодонск представлялся ему сейчас огромной, грязной гостиницей. Сколько бы ни запросили у него водители-халтурщики, - он заплатит, лишь бы его поскорее увезли из этого города, лишь бы поскорее и навсегда убраться отсюда! Жизнь в этом городе означала только одно - плен...
Перевод Джамили ШАРИФОВОЙ и Эльдара ШАРИФОВА
Волгодонские пленники
© Copyright: Октай Ахмедов, 2009
Свидетельство о публикации №209020100462
Свидетельство о публикации №209020100462
Рецензии