Блюз по понедельникам

     Шурша, упала на асфальт обертка от печенья. Руки тряслись – от торопливости, пожалуй, сильнее, чем от внутренней дрожи. Немытый бесчисленное количество времени стакан все же весело поблескивал на весеннем солнышке свежим сколом на выщербленном пояске. Со сладостным уху плеском полилась в грязный стакан живительная прозрачная влага с характерным запахом, переливаясь в солнечном свете серебром. Язык нервно облизнул сухие губы, а дрожь в руках усилилась от предвкушения.
     - Давай!
     Большой глоток. Полстакана одним махом – хорошо! Жизнь снова заиграла красками. Глубоко вдохнул, чувствуя, как тепло разливается изнутри, и смачно хрустнул украденным утром на рынке пупырчатым молодым огурцом. Очень хорошо!
     Приятель наблюдал, прищурив глаз, так что небритая косматая щека собралась в забавные глубокие складки, словно старый ковер. Потом трепетно повторил ритуал, налив в тот же стакан свою порцию счастья, и выпил, только медленно и неторопливо, зажмурив глаза. Закусил, не открывая глаз, вдумчиво прожевал кусок огурца, хрупая сочной мякотью на остатках зубов, и выдохнул умиротворенно:
     - Кря!
     И облизнулся.
     Они сидели на набережной, смотря, как протискиваются в узкий гранитный желоб большие белые корабли, важно проплывают мимо, везя на трехуровневых спинах веселых ярких людей, встают на стоянку почти рядом с ними, только на том берегу. Сидели и болтали ногами в ветхих башмаках, просто потому, что утро выдалось чудесным, и новая весна вступала в свои права с напором и горячностью юной девушки. Чтобы вечномерзлый мрамор парапета не холодил, подостлали рваное пальто, заботливо принесенное Жоржем специально для этой цели, и наслаждались панорамой.
     Жорж, надувая щетинистые щеки, пыхтел, и пытался делать вид, что курит невесть откуда взявшуюся трубку, расколотую и явно не пригодную для употребления по назначению. Но утро было таким чудесным, что обращать внимания на подобное чудачество товарища было бы просто кощунством. Чудесное утро второго понедельника апреля, такое теплое и солнечное, что на душе царили покой и умиротворение.
     Рядом на парапете стояла бутылка неплохой по меркам потрепанной местной интеллигенции водки и тот самый щербатый стакан с мутными стенками, на расстеленном полиэтиленовом пакете лежал второй из двух добытых на рынке огурцов, замечательно зеленый и покрытый колючими пупырышками, и вскрытая второпях пачка рассыпчатого печенья – в качестве деликатеса.
     Жорж пыхтел, круизные лайнеры протяжно гудели, приветствуя портовый город, солнце ласково грело, и где-то над головами кричали чайки, тоже весьма позитивно настроенные.
     - Саня!
     - М-м-м-м?
     - Смотри, там, на теплоходе, играют на саксофоне!
     - Да? Не знаю. Ну, давай тогда по второй!
     Жорж обиженно смерил приятеля взглядом, но отказываться от протянутого стакана не стал. Дабы сгладить неловкость, Саня протянул вслед стакану ароматную печеньку. Жорж благосклонно печенье принял и снова воззрился на теплоход. Теперь, когда невыносимая жажда слегка отпустила измученный организм, он мог себе позволить чуть погреть напиток в руках. Какая то тень легла на его лицо, рука, сжимающая стакан, снова задрожала.
     - Эх, Саня, Саня! Знал бы ты…
     Жорж вдруг скуксился, потер глаза волосатой рукой, вылезающей из короткого рукава засаленного пиджака, и опрокинул жидкость в себя. Печеньку, однако же, есть не стал, а лишь трепетно понюхал и осторожно передал товарищу. Саня замер, чувствуя как отвыкший серьезно размышлять мозг сопоставлял увиденную картину, неожиданно дрогнувший тон Жоржа, белый круизный лайнер и действительно звучащую с его верхней палубы музыку саксофона. Крепкий ветерок дул в их сторону, и фигура саксофониста, с нестерпимо сияющим в солнечных лучах буржуйским инструментом в руках, исторгала в это мирное утро звуки непривычного для Саниного крестьянско-рабочего слуха томного блюза.
     - Жорж… Ты это… Ты чего, Жорж? Ты плачешь?
     Страшное удивление едва не заставило Саню отставить в сторону уже наполненный стакан, но голос разума победил, и, торопливо выпив, Саня набил рот печеньем, продолжая наблюдать, как слезы чертят на лице товарища светлые дорожки, исчезая где-то в густой щетине.
     Жорж шмыгнул носом и молча протянул руку. Опасаясь, что драгоценный напиток исчезнет раньше положенного, Саня скупо нацедил в стакан водку и снова услужливо протянул печенье. Жорж молча выпил. Потом взял половинку огурца, вновь отвергнув пахнущее ванилью лакомство, пожевал задумчиво. Потом сказал, глядя туда, где сию секунду смолк саксофон:
     - А я ведь, Саня, тоже так играть умею. Играл я, да, Санек, было дело. На таком же вот – золотом. Дудел…
     Саня недоверчиво посмотрел на Жоржа. Нет, он, конечно, всегда понимал, что приятель старше его, умнее, образованнее, знает слова, которых не знает и даже не всегда может выговорить Саня, но что бы саксофон? Саксофоны Саня видел только в кино и на картинках, да и нотной грамоте обучен не был. Вот драться насмерть обучен был, воровству обучен, в картишки играть тоже, читать, слава Богу, в детдоме заставляли. А нотам нет, не мальчишечье это, не мужицкое дело. И Жорж конечно тоже, он интеллигент, так все говорят, в пиджаке вот ходит, туфли всегда тряпочкой протирает, хотя ведь и не туфли вовсе, а так, старые протертые ботинки. Ну, стихи помнит, это да, читает иногда даже, когда не сильно напьется. Но саксофон? Не верил Саня.
      - Не веришь, Саня, да?
      Санек смутился. От растерянности тяпнул весь огурец разом и даже расстроился, что Жоржу теперь печеньем закусывать придется. Протянул: «Ну, так, как бы, это, ведь…», замолчал, не зная, как продолжить мысль, а товарища не обидеть. Жорж мысль понял. Погладил бутылку рукой, посмотрел сквозь мутный стакан на свет. Вздохнул.
     - Я ведь, Санек, никогда тебе не говорил, как я тут очутился.
     Санек смутился еще сильнее. Среди них, тех отщепенцев, что ночевали в ночлежках и драных палатках, рылись в мусорках и сдавали бутылки, потому что на работу их брали крайне редко, считали за праздник раздобыть паленой водки, чтобы не пить растворитель, не принято было рассказывать о том, кто и как дошел почти до самого дна этого мира. Они себя БОМЖами еще не считали, а если и считали, то только в глубине души, потому что для них БОМЖ – это те, кто спит на лавке под газетой, пьет исключительно «Антилед», подбирает бычки с тротуара и умирает, в конце концов, под забором. Они умирать не собирались, они то, как раз, жить хотели, и жили, своим странным миром, но жили все-таки вместе.
     Саня разволновался вдруг. Вытащил пачку «Беломора», подсунул Жоржу. Вспомнил, что тот не курит. Закурил сам, закашлялся. Сбивчиво начал речь:
     - Жорж, ты не подумай! Я ведь не то чтобы со зла! Да и верю я тебе! Чего ж не верить то. Ну, саксофон. Бывает! У меня вон тоже когда-то мотоцикл был – разве ж кто поверит сейчас, а? А ведь был. И ты не думай, что ты плохо живешь без саксофона. Я  то вон живу без мотоцикла, хоть и снится он мне, и что? Хорошо мы живем! Что они, со своим саксофоном? Они же к нему привязаны, к кораблю этому привязаны, к тряпкам своим, к деньгам. А мы что? Мы свободные с тобой! Перезимовали вот в котельной, денежек немного заработали, сидим вот тут как белые люди и культурно выпиваем! Разве это не жизнь? А?
     Санек заглядывал в глаза Жоржа, полные мутной влаги, и тряс приятеля за плечо. Жорж смахнул слезинку толстым грязным пальцем, шмыгнул носом и прохрипел: «Налей, что ли». Саня суетливо долил остатки водки в стакан, взял на изготовку последнее печенье, и улыбнулся товарищу, как мог искренне. Жорж принял стакан, посмотрел на приятеля.
     - А я ведь играл. Хорошо играл. Мог в люди выйти. А сейчас я его и в руках то не удержу – тяжелый он. Красивый зато. И силы надо много на нем играть. Я, бывало, выйду на сцену. А зал кричит мне: «Жорж! Жорж! Мы тебя любим!», кричит так замечательно. И я им поклонюсь, вот так.
     Покачиваясь, Жорж встал, отдал стакан Сане и неуклюже поклонился. С его седой вихрастой головы слетела куцая шапчонка, но Жорж её и не заметил. С прогулочной набережной на них стали обращать внимание люди, и Саня подумал, что милиция может быть рядом, а милицию он не любил. Но Жорж уже продолжал с жаром:
     - А как поклонюсь, начнет на рояле негр играть, Джоном звали его, настоящий был негр. И я его возьму, саксофон, губами мундштук охвачу, щеки надую и заиграю вдруг так, что ангелочки на балконах моргать начинают, с лож дамочки в обмороке сыплются, первые ряды рыдают от умиления, а я играю. Вот так играю.
     И Жорж начал дудеть горлом какую-то не очень понятную музыку, надувая щеки, держа в руках воображаемый саксофон, раскачиваясь телом из стороны в сторону и пританцовывая. Санек тоже встал, благо водка кончилась, а печенье он тоже доел, что бы добро не пропадало. Сунув руки в карманы, он наблюдал за Жоржем, дудящим себе в свой саксофон, и подумал вдруг:
     - Какой Жорж старый. Весь в морщинах, в прожилках. Что за жизнь у него была? Саксофон, стихи, умные слова. Плачет ведь иногда ночами, когда думает, что Саня спит. Может вот так часами сидеть на набережной и смотреть на корабли молча. Сколько ему еще осталось жить тут, год, два? Он вот поет себе сейчас, играет, а они еще в ночлежку хотели успеть, поесть горячего супа. Дался ему этот саксофон.
     Вдруг на теплоходе снова заиграла музыка. Жорж замолк, сник весь, сгорбился. Встал спиной к белоснежному лайнеру. Санек посмотрел на саксофониста – далеко слишком, не разглядеть, только фигура в белом да золотой саксофон в руках. Саня вдруг обиделся на него – разыгрался тут, людям душу травит.
     - Пойдем, Жорж, покушаем супчику, а?
     Поднял с земли Жоржеву лыжную шапочку, напялил эмблемой «Олимпиады-80» вперед, оттер слезы со щек товарища. Жорж покорно дал взять себя за плечи и побрел по набережной вдаль от теплохода и музыки. Санек тоже шел молча, думал о чем-то, так непривычно для себя самого, а потом вдруг встал.
     - Слушай, Жорж, а мне все равно больше понравилось, как ты играл! Теперь ты будешь мне играть музыку каждый понедельник, идет? Ну, давай, соглашайся, я то ведь музыки никакой не знаю. А ты мне будешь дудеть!
     Жорж пробурчал:
     - Я не помню почти. Блюзы только.
     Саня обрадовано обнял приятеля:
     - Вот и договорились! Будешь мне бусы свои дудеть! А что, мне нравится! Музыка по понедельникам, и никак тебе теплоходов не надо! Вот это жизнь, братуха!