Тетрадка 4

.
.
ДЕТСТВО

*****  Полет в День Авиации

          18 августа в Советском Союзе был праздник (хотя и без выходного дня) – День Авиации, или как тогда еще говорили, День Сталинских соколов.  Одновременно это и мой День Ангела.  (Кстати, очевидцы говорят, что ангелы тоже с крыльями и летают.) Я – не ангел, но в тот день в 1945 году я тоже полетел... с дерева на землю. А дело было так.
Во дворе у нас стояла высоченная ива. Была она никакая не плакучая, может, потому, что не было над чем плакать – ведь плачут они обычно над чем-то водным: прудом, озером или рекой.  А эта ни к какой воде не гнулась, а тянулась вверх примерно, так, до шестого этажа.  Я уверен, что нигде больше такой громадной и нелепой ивы не было и уже и не будет.
Игры у нас были, как я уже писал, странные.  Почему-то всей гурьбой полезли мы на эту иву.  Залез я выше всех мальчишек, чем был очень горд.  Добрался до такого уровня, что мне была насквозь видна наша квартира через открытую балконную дверь.  А жили мы на пятом, повторяю – пятом, этаже!  (И дом был не хрущевский, а еще довоенный, с нормальными потолками.)
       Я стоял на одной ветке, держась рукой за другую, над головой.  И вот, оказавшись на уровне пятого этажа, я в полный свой дискантовый голос крикнул «Ма-ма!», чтобы моя мама вышла и посмотрела на своего сына-героя...
Это было последнее, что я помнил в тот день.  Нет, помню еще, как затрещала подо мной ветка (а ивы страшно хрупкие).  Потом пустота. Я потерял сознание.
Рассказывают, что летел я на землю так, как ныряют в воду «солдатиком».  Подбежал кто-то из взрослых и бегом отнес меня в медсанчасть Академии им. Жуковского, которая располагалась прямо за нашим домом.  Там мне наложили гипс, замотав тело от ребер до - сами понимаете какого - места, а оттуда ниже - всю правую (сломанную) ногу аж до стопы, к сожалению, включая и саму стопу. (Почему «к сожалению», будет ясно ниже.)  Я был похож на этакого средневекового рыцаря-инвалида, вернее, рыцаря, забывшего надеть броню на левую ногу.  Все это делалось, когда я был в полной отключке.
Пришел в себя я часа через три, и тогда родителям разрешили меня взять домой. На рентгене нашли, что у меня вколоченный перелом шейки бедра правой ноги, два сломанных ребра, пяток трещин таза и сильнейший ушиб подбородка – видимо, во время падения «пересчитывал» попадающиеся в полете ветки.   То, что перелом шейки бедра был вколоченный – меня спасло.  Тогда еще с такими переломами делать ничего не умели, а посему быть бы мне инвалидом.  А так все обошлось хорошо – просто правая нога стала примерно на полтора сантиметра короче.
Пролежал я в гипсе примерно до начала декабря.  Ребята приносили мне домашние задания, и я продолжал учиться (был 4-й класс).
Поскольку гипсом замотали меня на мой пустой желудок, то даже малые порции еды вызывали страшные боли.  Мама моя вырезала мне ножницами подобие «декольте» от ребер до чуть ниже пупка. Есть стало можно! Где-то, видимо, через две-три недели у меня начала дико чесаться подошва под гипсом. Мама сделала дырочку около пятки и высшим кайфом в жизни было, когда она через это отверстие осторожненько чесала мне подошву вязальной спицей...
Но вдруг стали побаливать пальцы на ноге, потом боль стала нестерпимой, всю ступню дергало, будто гигантский нарыв.  Мама и тут решилась на очередной шаг: вопреки рекомендациям хирургов, она разрезала гипс и освободила мне всю стопу... Оказалось, что у меня стянутая неумело наложенным гипсом начала мертветь нога, было уже предгангренозное состояния. Ступня была белая аж с зеленовато-синим отливом, пальцы уже  совершенно ничего не чувствовали. Как я понимаю сейчас, моя мама спасла мне, как минимум, ногу...
Как тут не вспомнить анекдот: Сын спрашивает отца: «Папа, как пишется “херург” или “хирург”?» - «Если хороший, то через “и”, а если плохой, то через “е”...»
Когда я начал вставать и перемещаться в своем панцире по комнате на костылях, пролежав горизонтально месяца два (садиться я не мог), со мной произошла совсем страшная вещь: я начал слепнуть...  Происходило это буквально в течение одной недели.  От 100%-го зрения я за это время дошел до минус трех с половиной диоптрий!  Это было страшно: позавчера я мог читать книгу на расстоянии чуть ли не два метра, вчера это расстояние уменьшилось до метра, сегодня – до вытянутой руки...  Я плакал, когда оставался один, было очень страшно. Когда сняли гипс и я пошел в школу, то был уже в очках.  Одевал я их, правда, только на уроках, когда нужно было что-то читать с доски.  Очень уж не хотелось терять своего «нормального» вида!
Недели через две после того, как мне сняли гипс, в середине декабря, я с друзьями цеплялся крючком за борт грузовой машины и ехал на галошах по утрамбованному снегу на дороге (мы ходили в валенках с плотно одетыми галошами, чтобы не промочить ног).  Это было похоже на сегодняшнее катание на водных лыжах.
И вот еду я за машиной, дело было уже после 9 вечера, и слышу мамин голос: «Игорь!»  Я, конечно, быстренько за углом отцепляюсь от борта машины и, сломя голову, несусь домой, чтобы дома быть до маминого прихода. Прибежал, хватило ума быстренько раздеться и лечь в кровать, притворившись спящим.  Спустя буквально минуту входит мама и, подходит ко мне. Обман мой моментально раскрывается, хоть я пытался что-то невнятное лепетать.  Мама говорит: «Ты первый раз вышел на улицу и тут же прицепился за машину. Ты же понимаешь, что ты еще слабый, тебе нужно беречься.  Но за такой проступок я бы тебя и не наказала, а просто объяснила бы тебе, что ведешь себя неразумно.  Но ты хотел меня обмануть, а это уже очень плохо.  Вот хорошо, что ты уже разделся – поворачивайся на живот, получишь хорошего ремня!».
Так я отметил свой первый выход на улицу после почти четырехмесячного домашнего лазарета.  Вообще, если признаться, лупили меня редко, но метко – всегда за дело.
Я домостроевец: я считаю, что мальчиков надо сечь – пусть привыкают к «ласковым» домашним наказаниям заранее, пока их всерьез не встретит жизнь своими неумолимыми «розгами». (Это я в шутку: своего сына я ни разу не тронул пальцем... Так что теория и практика у меня расходятся)
                ***********

 
ШКОЛУ

*****  Первая любовь не ржавеет

       Хоть я был в детстве очень стеснительным, не обошла меня вниманием первая любовь.  Вернее сказать, сама любовь, т.е. объект любви, обошел меня вниманием, но любовь - как чувство - горела ярким пламенем в моей груди несколько долгих мальчишеских лет.
     В первый раз я увидел свою первую любовь, когда мне было всего лет восемь. Назовем ее истинным именем – Алла без указания фамилии: кто из моего детства, тот догадается, кто она, а кто не догадается – тому и дела нет.  Да собственно в фамилии и толка нет, поскольку она, как минимум, два раза была замужем, и ее последней фамилии я не знаю все равно.
     Так вот, я как сейчас, помню: спускаюсь я по лестнице, иду гулять. Лестница у нас была почти винтовая: будто хотели сделать лифт, шахту приготовили, а на лифт денег не хватило, и по краям шахты пустили лестницу: три пролета, площадка этажа; три пролета, площадка этажа, и т.д.  Где-то на уровне между вторым и третьим этажами навстречу мне, весело прыгая через две ступеньки, мчится ...  Нет, мне трудно выразить словами то, что я тогда почувствовал. Это была девочка из сказки... Это была сама сказка... У меня перехватило дыхание, почти подкосились ноги, а сердце сладко закололо...
     Я помню до сих пор, что одета она была в белую юбочку и белую же кофточку с матросским воротничком, за спиной подпрыгивали две упругие золотистые косички. Она на меня посмотрела немного удивленно – видимо, видок у меня был сильно ошарашенный – и я увидел ее серо-голубые глаза... Я замер и провожал ее глазами до самого четвертого этажа, где она исчезла.

      Я влюбился! С первого взгляда и бесповоротно.  В некотором смысле, на всю жизнь, потому что я и сейчас вспоминаю те мгновенья с благодарностью: если бы их не было вся моя жизнь была бы намного беднее.
       Потом я частенько, стоя на балконе, в отцовский армейский бинокль высматривал среди идущих из школы девчонок ЕЁ.  Когда она входила в подъезд, я мчался на лестницу, чтобы невзначай спуститься вниз, когда она будет подниматься вверх.  Часто это мне удавалось, и тогда я был счастлив целый день.  Но иногда она поднималась по другой лестнице (дом был с коридорной системой).  В такие дни настроение мое падало, я хандрил, и все буквально валилось из рук.
       Так тянулось со второго по десятый класс...  Конечно, во дворе мальчишки с девчонками как-то общались, хотя и не бурно.  Иногда играли в волейбол в кружок, иногда в «ручеек». Когда Алла и я играли в эту игру вместе, я никогда не осмеливался выбрать ее и провести за руку под арками поднятых рук.
       Можете верить, а можете не верить, но мы за эти долгие девять лет ни разу не перекинулись и парой слов, коснуться ее я не мог даже в своих самых смелых мыслях...
Только однажды шли мы с моим школьным соседом по парте, Юрой Малышевым, и на Петровской аллее встречаем идущую нам навстречу Аллу.  Юра предложил ей «прошвырнуться» с нами до «Динамо» и обратно. Она согласилась и пошла между нами, взяв нас под руки. Я не знаю, как только мое сердце не выскочило из грудной клетки!  Она шла справа от меня, ее рука лежала около моего локтя. Я нес эту руку, как нечто очень драгоценное и хрупкое, как пушинку, которую может сдуть с моей руки малейшим дуновением...
       Это было уже весной десятого класса. Потом институт – и пути наши разошлись.
Спустя лет восемь, когда у меня уже дочке было года два, наши пути опять пересеклись.  Я с Таней на руках пошел зачем-то к Лене Мурзе, который продолжал жить с родителями в том же доме на Красноармейской улице. Поднимаясь по лестнице, я встретился с Аллой.
       Вот тут-то я  понял, что значит выражение «Первая любовь не ржавеет».  Мое сердце опять бешено заколотилось, я даже застыл, как вкопанный.  Алла же так, будто мы всю жизнь были самыми лучшими друзьями и не виделись каких-нибудь пару недель, подошла со словами: «Здравствуй, Игорь! Какая у тебя прелестная дочка!» - и потрепала Таню по плечику.
      Разговор не получился, я онемел.  Не спросил, как она, что она.  Распрощались, и она легко побежала по ступенькам вниз...
     Следующая встреча произошла у того же ее дома, спустя несколько месяцев.  Я опять шел к Лене и встретил Аллу, шедшую с намотанной на руку авоськой – наверное, за хлебом.  Она шла, глубоко задумавшись, никого и ничего не замечая вокруг.  Я не стал отрывать ее от ее мыслей своим здоровканьем.
      Леню я не застал, поэтому опять вышел на улицу и стал прогуливаться вдоль дома.  Вдруг я увидел Аллу опять, входящей в дом, действительно с парой батонов в авоське.  Но я был далековато, да если бы был и близко, то все равно ничего бы не смог сделать.  Она скрылась за дверью подъезда.
      Вот тут-то во мне проснулась решимость: если она вдруг выйдет еще раз, то – поклялся я себе торжественно – я подойду к ней и заговорю! (И все это происходило примерно через 18 лет после того, как я ее впервые увидел там, на лестнице!)
      Я решил подождать 10 минут.  Они истекли... Я продлил себе срок ожидания еще на 10 минут, потом еще на 10... И – о чудо! - она вышла!  Я смело, как и обещал себе, подошел и сказал:
       - «Здравствуй, Алла...»
       - «Здравствуй, Игорь...»

      Она как-то очень добро посмотрела на меня, будто и сама давным-давно ждала этой встречи.  А может, мне и показалось... Ведь чего только не привидится, если этого очень сильно желать!
        - «Ты куда-нибудь по делу?»
        - «Да нет. Просто прогуляться...»
        - «Может, пойдем в Петровский парк?»
        - «С удовольствием!»

     Мы шли рядом, не касаясь друг друга, и говорили, говорили, в первый раз в жизни говорили!  Она рассказала мне про свою жизнь, что она второй раз замужем, что у нее уже сын, старше моей дочки года на три, что живет она как раз в «генеральском» доме между Петровским парком и улицей восьмого Марта... Жизнь у нее, по ее словам, вроде бы и во второй раз не очень складывалась...  Я рассказал про себя, про свою семью...

      - «А ты знаешь, Алла, ведь я был в тебя безумно влюблен, когда мы учились в школе!»
      - «А что ж ты ни разу даже никакого знака не подал?  Ведь ты мне тоже очень нравился.  Но ты был такой закрытый и загадочный...  Ты же помнишь, за все школьные годы у меня, не в пример остальным, не было мальчика, как, впрочем, и у тебя девочки», - сказала она, посмотрев на меня и улыбнувшись одними глазами.

      Вот так мы объяснились друг другу в любви...  Я довел ее до ее дома, мы очень тепло распрощались, по-мужски пожав друг другу руки. Потом она вдруг резко приблизилась ко мне и поцеловала меня в щеку, после чего побежала в свой подъезд.
     Я очень благодарен ей (да и себе тоже!), что мы не обменялись телефонами, не условились о следующей встрече.  Так и сохранилась эта первая любовь чистым и незапятнанным цветком, о котором все еще можно грустить, вспоминая... Сохранилось не омраченное пошлостью адюльтера.
      Больше мы никогда не виделись...
                ***********


*****  Лайма – по-латышски означает «счастье»

      Последний звонок.  Через полчаса – последняя линейка, на которой нас будут поздравлять с окончанием школы...
      Жил я рядом со школой, в соседнем доме.  Не знаю уж зачем и почему, я вдруг решил сбегать домой и принести с собой на эту линейку свою собаку – карликового пинчера. Прибежал домой, схватил спортивный чемоданчик, которые были тогда в моде у молодежи, успел ножницами пробуравить несколько отверстий, засунул туда сопротивляющуюся собаку и помчался обратно в школу.
      Перед линейкой мы в классе потешались над некоторыми трюками, которым я обучил Лайму, так звали мою собаку.  Назвала ее так моя мама.  Были мы с ней в Риге и однажды увидели, что мальчишки ведут собаку в сторону Даугаву.  На шее собаки вместо ошейника была петля, завязанная из простой пеньковой веревки.  Мама решила, что ее ведут топить, остановила ребят и купила у них собаку, дав каждому (было их человек пять) по 20 копеек на мороженое.  Так мы обрели собаку, а собака – свое собачье счастье и в придачу – новое имя:  по-латышски Лайма означает «счастье».
       Когда настало время торжественной линейки, я засунул Лайму обратно в чемоданчик и встал в общий ряд.  После быстрого официального поздравления перед нами выступила с речью директриса, Галина Александровна, которую за особую ее посадку головы с гордо вытаращенным наружу кадыком мы называли «Гусыня».  «Гусыня» речь свою явно затянула.  Лайме, видимо, уже стало не хватать воздуха или же просто стало страшно в темноте, она стала подвывать. 
      Гусыня прервалась: «Кто принес собаку?!» - и она бросилась на звук по шеренге в мою сторону, но чемоданчик быстро по рукам за нашими спинами перенесся на другой край шеренги, туда же, естественно, перенесся и собачий вой.  Но долго это продолжаться не могло: местоположение собаки было слишком легко вычисляемо. Тогда кто-то по-собачьи завыл, не открывая рта, за ним другой, третий... Торжественная линейка превратилась в какую-то псарню.
      Гусыня разгневанной фурией умчалась куда-то, как ведьма на метле. Больше она не появлялась.
      Нас пригласили за длинный стол, где был накрыт чай.  Лайма была выпущена из чемодана и радостно ходила по рукам – она чужих не боялась.  В чайных стаканах каким-то образом появилась кем-то незаметно принесенная водка, в которую для большей убедительности все подливали заварку из маленьких чайничков. Выпускной банкетик удался!
                ***********

ИНСТИТУТ
*****  Болометр

      Вы знаете, что такое болометр?  Нет? Ну и я до сих пор не знаю, хотя рассказ пойдет как раз именно о нем.
      В МАИ был у нас один замечательный добряк-преподаватель Александров (имени-отчества не помню, но чуть ли не Александр Александрович), который преподавал «Электротехнические приборы».  Курс был второстепенный, поэтому по нему был только дифференцированный зачет (т.е. зачет с оценкой). Худшая оценка у него была четверка. К нему ходили сдавать, что называется, на арапа: если чего не знаешь, он сам же тебе расскажет, а потом сам же тебе поставит пятерку.  Получить у него четверку – это надо было сильно постараться!
      Пошел и я сдавать, ничего не зная, а к тому же прихватив конспекты моего друга Славы Архангельского, про которого я уже писал.  Достался мне билет: «Болометр». Для меня вся электро- и радиотехника всю жизнь были китайской грамотой: Болометр – это что? – прибор для измерения болонок, что ли? 
      Открываю под столом тетрадь, и нахожу всего-навсего на развернутой странице нарисован агромадный перезревший огурец, если даже вообще не кабачок, у которого справа и слева, т.е. с концов, вставлено по электроду. Ну, перерисовал я эту хреновину в масштабе один к одному, поскольку решил, что размер, видимо, существенен.
        Теперь самое время сказать, что Слава Архангельский был большой хохмач.  На самом деле, болометр это фитюлечка размером поменьше обычного маленького стеклянного предохранителя.  Вставляется она, эта штуковина,  для регуляции силы тока. (Но я и этого не знал!)
       Выхожу я к Александрову и с чувством гордой независимости кладу перед ним свой чудовищный чертеж.  Он посмотрел, оторопел и спрашивает: «Ну, может, вы мне еще чего-нибудь расскажете?»
      Вот те номер! Я-то жду, что он мне сейчас расскажет и поставит пятерку, я тут - на тебе: расскажи ему!  «А я больше ничего не знаю».  Бедняга-преподаватель потерял сначала даже дар речи, а потом робко, будто бы испугавшись сам, сказал мне: «Я вам зачет поставить не могу... Вам придется подготовиться и придти еще раз...»  Он, по-моему, чуть не плакал от обиды или от оскорбления...
      На пересдачу к нему я пришел полный раскаяния и реальных знаний.  Пятерку я получил честную...
       В конце этого же учебного года Александров умер.  Злые языки говорили, что в последний год жизни у него было два выдающихся события в жизни: во-первых, за 50 лет непорочной работы на ниве электротехнического образования он получил Орден Ленина, а во-вторых, поставил первую в своей жизни двойку...
                ***********

РАБОТУ

*****  Как сохранять секреты

Когда я работал в отделе надежности у Я.М. Сорина, в нашем «почтовом ящике» произошел следующий курьезный случай.  Слабонервных, девственниц и утонченных эстетов прошу этот эпизодик пропустить.
Здание было у нас всего двухэтажное.  За ним параллельно стояла «хрущовка» с балконами, смотрящими в сторону нашего здания.  Кабинет начальника 1-го отдела выходил окнам на «хрущобу». А начальник первого отдела был презанятный человек. Во-первых, он любил читать все секретные отчеты и, предполагая себя достаточно образованным человеком, позволял себе даже легкую литературную правку.  Так, однажды вызывает меня Главный инженер и бросает в гневе на стол мой отчет по расчету надежности.  Я беру его и к своему ужасу обнаруживаю, что слово «надежность» всюду заменено на «благонадежность»!  Вы представляете себе «благонадежность электронной аппаратуры»?! И здесь начальник Первого отдела свою руку приложил!
Но чаще, видимо, он прикладывал не руку и не к секретным техническим отчетам.  У него в подчинении было несколько молодых дамочек – секретарша, сотрудницы первого отдела и молоденькие машинистки секретного машбюро.  Так он очень любил проводить с ними время в интимной обстановке. Слухи об этом ходили, но уличен в принуждении сотрудниц к сожительству он не был.
      Все бы так спокойно и продолжалось, но родители детишек, проживавших в «хрущобе» напротив написали в дирекцию нашего секретного НИИ гневное письмо о том, что их дети торчат у окон и на балконах, наблюдая, что творится в одном из кабинетов института.  Оказывается, он начальник Первого отдела предавался любовно-служебными утехам на своем письменном столе при полном свете. (Ну, слабость была такая, может, у него была фотофобия ?)
      Дело разбиралось дирекцией при закрытых дверях - ведь шутки с КГБ плохи. Выход был найден просто гениальный: и волки остались целы, и овцы сыты: был выпущен приказ по институту, что в связи с возможностью прочтения секретных документов через окна первого отдела, все оные должно покрасить белой краской! 
      После сего, разочарованным школьникам дома напротив видны были только светящиеся забеленные окна, а уж что было за ними – можно было только фантазировать.
Вот так была решена проблема сохранения «секретности» в Научно-исследовательского института!
                ***********


*****  Почему я никогда не терял секретных документов

Свою дипломную работу я делал в п/я 577, который теперь, во времена «пост-гласности» и полной «недостроенной перестройки», называется Особым Конструкторским Бюро имени С.А. Лавочкина.  То, что это была сверхперезасекреченная организация, не требует пояснений: там конструировалось тако-о-о-е...
Мой руководитель дипломной работы – хороший парень и неплохой инженер, Гена Тетеревов – брал для меня в первом отделе секретные тома, из которых я черпал необходимые знания.  Почти все они (тома, конечно, а не знания) были не просто «секретно», а СС ОВ, что означало «Совершенно секретно. Особой важности». (Все время в голову лезет эта фраза из Стругацких: «Совершенно секретно – перед прочтением СЖЕЧЬ!»)
Гена брал мне эти секретные книженции в Первом отделе, оставляя там под залог специальный вкладыш, а сам по пропуску, на котором стоял «вездеход» - спецзнак для прохода всюду на территории предприятия - шел в совершенно-совершенно секретный цех, который был дополнительно огорожен и особо охраняем.  Там он работал обычно до посинения.  Потом он приходил, забирал у меня книгу, сдавал ее в первый отдел, получал свой вкладыш, и шел в проходную, чтобы на спецавтобусе доехать из Химок до метро в Москве. (Возил наш заводской автобус до «Маяковки» с остановками на «Соколе» и «Белорусской». Кстати, на автобусе же можно было приехать и утром на работу. Вот это и называется «забота об людях»!) 
        Обычно в Первом отделе нужно было оставить пропуск, чтобы нельзя было выйти за пределы предприятия с документами. («Враг – не дремлет!») У тех, у кого был «вездеход», при выходе через проходную требовалось еще и наличие вкладыша. Вот такая (извините за занудное объяснение) была система.
        Так вот, Гена взял мне очередной «СС ОВ» и ушел в свой цех. Кончился рабочий день. Пять.  Шесть.  «Уж Герман близится, а полночи все нет».  Позвонить в цех можно было только от начальника отдела по особому телефону, а тот уже ушел и запер свой кабинет – кругом же секреты! Я решаю запереть книгу в отдельский общий сейф, а Гене на его рабочем столе оставить записочку, после чего спокойно (но уже на перекладных, то-бишь на городском транспорте) еду домой.
       Утром я узнаю следующее. Где-то около полуночи в Первом отделе наконец-то нашли невостребованный вкладыш.  Чей? – Тетеревова!  Звонок в органы (сами понимаете, в какие), там раскрутка: Тетеревов – Файнштейн (зам. нач. отдела) – Малев (нач. отдела). Их всех тепленьких вынимают из кроватей и в половине второго ночи в кагэбэшном «воронке» везут в Химки.  Вскрывают опечатанную дверь. Начинают рыться в столах.  Михаил Борисович Файнштейн – симпатичный такой хитрый лис, похожий на американского актера Джина Уилдера, видит на столе Тетеревова мою записку, читает ее и прячет незаметно в карман.  Потом встает невинно и подходит к сейфу. Там он достает незаметно свою «печатку», которой опечатывают двери, секретные портфели и сейфы, и незаметно прижимает ее к заполненной пластилином ячейке у замка сейфа.  Потом он с глубокомысленностью Шерлока Холмса изрекает: «А может, книга в сейфе?  Я сам опечатывал его перед уходом в пять часов».  Кагэбэшники бросаются к сейфу и... находят там секретный том!  Главное – у Гены Тетеревова есть алиби: он не мог передать книгу врагу, так как сейф был опечатан в пять, а он ушел из цеха около восьми!
        Оказывается, затраханный за рабочий день Гена забыл про вкладыш, а дремавший охранник (гордо называвшийся тогда «боец ВОХР», т.е. военизированной охраны) не заметил «вездехода» на пропуске, а потому и не потребовал вкладыша.
       Нужно сказать, что мы потом славно отметили этот случай в каком-то местном «закусерии», выпив на троих (включая М.Б. Файнштейна) поллитровку: оказывается, невинным героем всей этой истории оказался я - и книгу в сейф засунул и записку Гене написал. Гена был страшно рад своему строгому административному выговору (вместо положенных лет пяти лагерей), а М.Б. – простому выговору...
Этот урок я запомнил на всю жизнь.  С тех пор я ни разу не потерял и не оставил где-то по забывчивости ни одного секретного документа.
                ***********



*****  Вот, когда я поверил Ленину

      В Америке мне посчастливилось поработать на фантастической фирме – QUALCOMM.  Как я на нее попал, я уже писал.
     Занимался я расчетами надежности наземных станций спутниковой телекоммуникационной системы Globalstar.(Да и чем еще я могу заниматься при моих знаниях радиотехники?).  Встречен я был Главным конструктором системы не весьма приветливо:  мы, мол, уже все давно начали делать, изменять все равно ничего не будем, а надежность мы уже обеспечили. Ну, мол, побалуйся, посчитай цифирьки. Но я, наученный работой в советских почтовых ящиках, был нацелен на «практический выход».
      Анализируя надежность, я заметил, что инженеры используют одну резервную плату на каждые 5 рабочих.  А таких однотипных рабочих съемных плат в приемной части аппаратуры было много десятков. (Не буду вдаваться в детали, поскольку они и не важны.)  В результате фактическая надежность этой части аппаратуры была чрезмерно завышена.  Я быстренько посчитал, что будет в случае, если использовать одну резервную плату на каждые 10 рабочих плат, на каждых 20 рабочих плат и т.д. 
     Оказалось, что можно безболезненно для надежности системы использовать одну резервную плату на целую стойку аппаратуры, т.е. сэкономить на каждой наземной станции десятка полтора резервных плат.  При общем числе наземных станций в систем это давало результирующий условный экономический эффект в несколько миллионов долларов. Платы были страшно дорогими!)
       С полученным результатом я пошел к Джиму Томпсону – Главному конструктору системы.  Пришел я к нему рано утром, пока никакие совещания еще не начались и никто не успел придти к нему с текущими вопросами.  По своей старой привычке, я все свои соображения изложил письменно.  (В данном случае это имело еще и дополнительный смысл: при моем разговорном английском  он мог бы не все и понять.)
       Это был наш первый серьезный разговор.  Джим внимательно прочитал мое объяснение, потом поназадавал мне вопросов, пока не убедился, что я прав.  Заняло все не более получаса. Потом он сказал мне, чтобы я все то же самое объяснил его заму – Главному инженеру проекта.  Тот оказался немного тугодумом, на него я затратил оставшееся время до ланча...
        После ланча, я открыл, как всегда это делал, е-мэйл и увидел циркулярное письмо, посланное от Джима всем участникам проекта:  «С  12:00 сегодняшнего дня всем внести изменение в документацию: конфигурация системы изменена в соответствии с рекомендациями, которые сделал Игорь».  Далее шло краткое объяснение технической стороны.
       Я был потрясен оперативностью принятия решения.  Вот когда я поверил в американскую деловитость, о которой так долго долдонили большевики!  Прав-таки был «наш дорогой Ильич»!
                ***********

 
С ТИТАНАМИ

*****  Неудачная попытка

       Мой коллега и друг, Эрнест Дзиркал, предложил как-то собрать сборник статей, посвященных анализу эффективности функционирования сложных систем.  Эта тема, как я уже писал, шла лейтмотивом всей моей деятельности на плодородной тогда ниве теории надежности.  Должен заметить, что Эрнест был, в некотором отношении, «большим католиком, чем сам Папа Римский»: он меня постоянно упрекал, что я мало занимаюсь пропагандой и популяризацией этой своей идеи.  Сам он не только писал об этом методе, но и успешно применял его при практических расчетах (чего я сделать не мог ввиду отсутствия в моем поле зрения подобающих систем).
      Я, будучи членом редакционного совета «Библиотеки инженера по надежности», довольно просто убедил коллег по совету в том, что подобный сборник статей будет полезен.  Чтобы книга действительно нашла еще и читателя (а значит – для издательства – и покупателя), у меня закралась совершенно безумная мысль: пригласить в этот сборник А.Н. Колмогорова...
       Дело в том, что в своей статье еще 1943г. «Об эффективности стрельбы» А.Н. дал оценку эффективности поражения самолета при случайных попаданиях зенитных снарядов.  Оценка эффективности функционирования сложных систем формально почти ничем не отличается от задачи, которую решал Колмогоров: разница лишь в том, что рассматривается не задача разрушения, а задача обеспечения живучести объекта.
       Когда при одной из достаточно редких встреч с А.Н. у Б.В. Гнеденко, я рассказал ему об идее сборника, он ее одобрил.  Но когда я попросил разрешения опубликовать там его старую статью в качестве открывающей сборник, он прямо взорвался: этой статье чуть ли не 50 лет, идея там тривиальна, статья перегружена деталями, которые могут быть абсолютно неинтересны для инженеров по надежности, и т.д.
      У меня уже была заготовлена ксерокопия его статьи с отмеченной частью статьи, которая могла бы быть включена практически без изменений.  Он посмотрел, немного остыл и сказал мне, чтобы я подготовил ему машинописную копию той  части его статьи, которую я пометил, а также дал на просмотр мне весь остальной материал сборника.  Возможно, сказал он, ему более уместно будет сделать просто небольшую вводную заметочку со ссылкой на старую статью.
       Все шло замечательно, но в нашем сборнике еще буквально «конь не валялся».  Началась некоторая суета, связанная с подготовкой статей, дело затянулось.  Вскоре А.Н. сделали операцию на глазах по поводу катаракты, он практически потерял зрение.  Я понял, что от идеи получить колмогоровскую статью нужно отказаться, а без нее и сборник как-то терял смысл...
                ***********



*****  Счастье совместного творчества

      Мне посчастливилось опубликовать в соавторстве с Борисом Владимировичем Гнеденко две книги “Вероятностные модели надежности” и “Статистические модели надежности ” (в последней участвовал и один из талантливейших моих аспирантов - Игорь Павлов).  Задуманы эти книги были давно, когда я еще жил и работал в Москве.  Мы много обсуждали с Борисом Владимировичем содержание и структуру книг, либо гуляя по парку вокруг МГУ, либо сидя в его рабочем кабинете, под тихую музыку.
      Но начать писать эти книги нам удалось, только когда я уже начал работать в Соединенных Штатах.  Мы много переписывались, Борис Владимирович дважды приезжал в Америку, где мы обсуждали материалы. Свои материалы он присылал мне, а я ему отсылал уже подготовленную рукопись для окончательной корректировки.
      Опыт работы как авторской, так и редакторской с Борисом Владимировичем у меня был и немалый.  Именно его идея была подготовить “Справочник по расчету надежности”, где он согласился выступить рецензентом. Помню, что он сделал совсем немного замечаний (он не углублялся в мелкие детали), но одно из них сделало справочник на самом деле справочником: он показал, как нужно бы изменить структуру книги и что следовало бы в нее добавить.
     Мы с ним трижды писали обзоры по состоянию теории надежности, один из них совместно с Ю.К.Беляевым.  Я был также соавтором одной коллективной книги, научным редактором которой был Борис Владимирович.  Но писать книгу с ним «один на один» оказалось совсем другим делом:  и проще, и сложнее...  Он и не “давил”, и в то же время все получалось в результате так, как он советовал...
      К глубокому сожалению, вторая книга вышла в свет только через несколько лет после кончины Бориса Владимировича.
       Во время своего первого визита в США в 1991 г. Борис Владимирович интересовался возможностью перевода и издания в США 6-го издания его знаменитого “Курса теории вероятностей”, по которому в нашей стране училось не одно поколение студентов.  Мне удалось найти подходящее издательство (Gordon & Breach Science Publisher), которое подписало контракт с Борисом Владимировичем.  У меня было много вопросов в процессе перевода книги, которые он всегда разрешал.  Он к тому же сделал некоторые поправки в своем эссе, посвященном истории теории вероятностей.  Перевод я закончил довольно быстро, но издание книги осуществилось только в 1997 году...
       Борис Владимирович работал буквально до последнего дня своей жизни.  Он в последние годы много писал про методику преподавания математики, готовил книгу своих воспоминаний.  Вся его жизнь была незаметным подвигом ежедневного служения науке.
                ***********



*****  Человек-гора

Обладая минимальным аналитическим умом и чувством юмора, нетрудно догадаться, что речь идет о Берге, а еще более конкретно – об Акселе Ивановиче Берге.  Многие знают, что А.И. Берг – академик, адмирал, Герой Соцтруда, отец советской кибернетики, но вот что он прожил не только очень интересную, но и очень сложную и тяжелую жизнь, - об этом знают, возможно, не все.
С А.И. я познакомился, когда работал у Я.М. Сорина в его отделе надежности. Берг довольно часто заезжал к Сорину на работу и, в некотором смысле, был нашим покровителем.  На самом деле, это именно Берг подтолкнул Сорина заняться, как тогда говорили с легкой  руки самого Берга, «проблемой номер один». 
А вот теперь настало время рассказать о том, при каких обстоятельствах познакомились Берг и Сорин.  (Многое из дальнейшего основывается на рассказах Якова Михайловича.)
Естественно, что Аксель Иванович Берг, как яркая и неординарная личность, всегда был в центре внимания и ученых, и инженеров, и чиновников.  Сразу же после войны он увлекся «продажной девкой капитализма» (примерно так, если не ошибаюсь, величали тогда нарождавшуюся науку – кибернетику). За это или за какую-то другую «антисоветскую деятельность» Берг с высокого поста слетел и оказался в ГУЛАГе... (Деталей обвинения, предъявленного ему, я не знаю.)  Там-то они и встретились с другим «врагом народа» - Яковом Михайловичем Сориным. Встретились и подружились на всю оставшуюся жизнь.
Ни Сорин, ни Берг не любили, по крайней мере, публично, вспоминать годы, проведенные в лагере.  Только однажды я слышал рассказ Сорина об одном лагерном эпизоде, героем которого был Берг.
       Помню, как после выхода «Одного дня Ивана Денисовича» Сорин возмутился: «Это же сущий соцреализм! Какие посылки с воли? Какая копченая колбаса? Солженицын что, в санатории сидел?»  И Сорин рассказал, как однажды бросили их на очень грязную работу – разгружать полупрогнившие бочки с тухлой селедкой. Берг, пользовавшийся у всех особым уважением, даже у конвоиров, попросил разрешения рыбу не сразу выбрасывать при разгрузке, а дать возможность проверить, нельзя ли ее «пустить в дело».  Оказалось, что часть рыбы испортилась не окончательно.  Ее отобрали и потом на примитивной коптильне, сделанной по проекту Берга,  перекоптили и сделали пригодной для потребления.  Сорин сказал, что это была хорошая добавка к скудному лагерному рациону. «Вот какие были у нас деликатесы! А какая там, к чертовой матери, копченая колбаса?!»
        Аксель Иванович был невысокого роста мужчина, седой, с огромной лысиной в полголовы и с маленькими острыми глазами, сидевшими глубоко в глазницах.  Говорил он четко, громко и размеренно, будто давал указание шеренге солдат. Он уже тогда был в хорошем возрасте, где-то около 70, но энергия из него просто била фонтаном. Даже тот факт, что он примерно в этом возрасте еще раз женился на медсестре много моложе себя, хорошо его характеризует с точки зрения здоровья.  (А ведь лежал он в это время в госпитале, как говорили, со сломанной ногой!) В то время, поскольку Берг занимался вопросами качества и надежности, был в ходу такой куплетик:

Дед Аксель сменял старуху
На лихую молодуху.
Но это не лихачество,
А борьба за качество!

Под конец жизни Аксель Иванович был Председателем Совета по кибернетике АН СССР, который размещался в ВЦ АН СССР. Помню однажды во время «тараканьих бегов» в Академии Наук, в коих я раза четыре безуспешно участвовал, я пришел к нему на прием с просьбой написать мне поддержку.  Мы не виделись с ним к тому времени уже порядка 10 лет. Я вошел и начал: «Аксель Иванович, вы меня, конечно забыли...» - «Почему же забыл, молодой человек, - оборвал тот, - вы работали у Сорина... Вот только волос у вас было тогда существенно больше!»
Насчет поддержки он сказал, что согласен, только мне нужно подготовить черновичок, он его подредактирует, а секретарша отпечатает.  Так у меня в «академическом деле» оказался отзыв академика Берга...
                ***********
 
 

ЭПИЗОДЫ

*****  Ушаков против Ушакова

      Получил я приглашение на семинар от Юрия Николаевича Руденко, директора Сибирского энергетического института. Мало того, что сам семинар на интересную тему, так он еще и проходит на Байкале!  Позвонив в Иркутск, я спросил про погоду, про форму одежды.  Первая – отличная, вторая – произвольная... Так и решил: лечу с рюкзаком, в ковбойке и джинсах, на всякий случай – свитерок (ведь хоть и лето, но все же Сибирь, что ни говори!). 
     Прилетел. Схожу с самолета. 

     - «Ваши документики!»
Ну, не спеша снял рюкзак, порылся в нем, достал паспорт.   
      - «По какому делу?» 
      –  «Да вот еду на семинар...» 
Чувствую, что переборщил слегка с одежкой... Можно было бы и пиджачок нацепить – вон приличную же публику не шмонают!
       - «А к кому ехать изволите?»
        - «К товарищу... Он директор Института Энергетики...»
Смотрю, вот-вот с милых милицейских уст сорвется знакомое:
       - «Тамбовский волк тебе товарищ!»

И тут вдруг из вечной аэропортовской толчеи неожиданно возникает Ю.Н. собственной персоной!  Он подходит ко мне, окруженному милиционерами, выясняет, что случилось,  показывает свое академическое удостоверение и берет меня «на поруки».  Я спрашиваю (но очень-очень миролюбиво – ведь власти не любят качающих права): «А в чем дело-то?»  – «Да вот убёг тут уголовничек один, рецидивист.  По описанию шибко на вас смахивает...»  Повеселились мы потом с Ю.Н.!
Поужинали у него дома, чем Бог послал. (А посылал он тогда в Сибири не густо: что-то не любил старик этого прекрасного края... А вот тем, что шло помимо Бога, через обком партии, тем Ю.Н. принципиально не пользовался, чем вызывал прямо-таки гнев власть предержащих, но одновременно и уважение сослуживцев.)
       Поехали в Листвянку, порт у истока Ангары из Байкала, а оттуда на институтском «Титанике» на остров Ольхон. Там уже был разбит палаточный лагерь, и «конференц-зал»  –  тент, под которым должны были размещаться, прячась от жаркого летнего сибирского солнца, участники семинара.
      На следующее утро, на первом же заседании, произошел смешной эпизод.  Конечно, главной фигурой этого эпизода был Ю.Н. Выступал один «начинающий быть известным» специалистом в области надежности в энергетике человек, назовем его Крупнов  Аристарх Евлампиевич.  Так вот, сообщает он нам о расчете резервированных трубопроводных систем.
       Понесло его немного «не в ту степь».  Закончил.  Стоит чуть ли не в смокинге, подвязан «галстухом».  Млеет от жары, но горд.  Вопросы.  Я замечаю ему:
      - «А вот та формула у Вас неверна...»
      –  «Как не верна? Эта формула взята из Справочника по надежности самого Ушакова!» 
       –  «Ну, и у Ушакова бывают ошибки... Эта-то формула, правда, верна, но применена она не по делу...» 
       –  «Да я уже три года занимаюсь надежностью! Уж извольте таких замечаний мне не делать!» 

       В этот самый момент Ю.Н., пряча, как всегда улыбку в усах (которых у него отродясь не бывало), говорит: «Успокойтесь, Аристарх Евлампиевич! Вы можете обсудить этот вопрос в рабочем порядке с профессором Ушаковым...», -указывая при этом на меня.  Зал (если так можно назвать пространство под навесом), грохнул от смеха.  Но Аристарх был молодец, заржал и сам. 
      Вот так Ю.Н. свел на нет ситуацию, которая могла дойти до «интеллектуального мордобоя»... Вообще нужно сказать, что уметь быть серьезным председателем и внезапно находить эффектные и в то же время эффективные юмористические ходы было отличительным свойством Ю.Н.  При этом он все делал так, что человеческое достоинство ни одной из сторон никогда не было затронуто.
                ***********



*****  Сын Бруно

      У вас, конечно, возник образ Джордано Бруно. Нет, речь пойдет о другом человеке. Тем более, что исторически я бы не смог повидаться с сыном Бруно, поскольку нас разделяет по меньшей мере лет 350.
      Ездили мы как-то с друзьями в мае месяце кататься на горных лыжах в Кировск, на Хибины.  Трудно сказать, что заставляет нормальных вроде бы людей летом ездить черти-куда на север кататься на лыжах, а зимой – ездить в Сочи или Гагры, чтобы окунуться в ледяное море.  Впрочем, списываю все это на русский характер: у нас ведь принято гланды вырезать через – пардон! – жопу.
      Жили мы в какой-то пропахшей гнилым мясом (буквально, мертвечиной!) гостинице.  Днем и ночью по стенам и столам деловито сновали огромнейшие породистые тараканы. И откуда такие? Жрать-то практически было нечего.
      Жили мы по-студенчески, то ли по четверо, то ли по шестеро в одном номере. (Гостиница и снаружи и изнутри была похожа на солдатскую казарму.) Днем мы катались до изнеможения на лыжах, а по вечерам пили бесконечный чай, зажав ноздри из-за мерзкого гостиничного амбре.  Гулять по вечерам было противно: городок невзрачный, угрюмый. Погода – особенно вечером – премерзкая. 
       Я и поехал-то просто за компанию со старыми друзьями.  За два месяца до того у меня была блокада мениска и я все еще носил гипсовый лубок. Лубок держал ногу в полусогнутом состоянии, так что спускаться с горы было даже удобно. Подниматься на бугельном подъемнике «на полусогнутых» также удобно.  Плохо было только ехать от гостиницы до горы: коньковым шагом не пойдешь, приходилось ехать «на руках».  Зато вечером, когда разуешься и отмотаешь лубок – какой кайф!
      Так вот, по вечерам сидели мы, попивали чаи да вели неспешные беседы о бренности бытия вообще и нашего, в частности.  Во время одного из разговоров, я процитировал кусочек из «Человек меняет кожу» Бруно Ясенского: «Не бойся врага – враг может только убить, не бойся друга – друг может только предать, бойся безразличного, который своим молчанием делает возможным свершение и того и другого». 
      Как только я процитировал Ясенского, невзрачный, немного одутловатый человек моего возраста (как выяснилось при дальнейшем разговоре, он был 36-го года), поправил меня и процитировал правильно:
    - «Не бойся врага, самое большее он тебя убьет. Не бойся друга, самое большее он тебя предаст. Бойся равнодушных, они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия совершаются все убийства и предательства в мире».
       Я его спросил:
      - «Вы тоже любите Бруно Ясенского?»
      - «Да.  Я его сын».

      К сожалению, я позабыл его имя – старческий склероз у меня с детства.  Мы разговорились, и он мне много про себя рассказал.  Отца его в 37 году расстреляли по нелепому обвинению в шпионаже.  Жена Бруно, боясь за судьбу малыша, отвезла его к родственникам, кажется в Белоруссию, где он был усыновлен, чуть ли не собственной бабушкой, ему сменили фамилию.  Вскоре пропала и жена Бруно, оказавшись в числе «врагов народа» по семейной линии: муж и жена – один враг народа...
     Только после реабилитации, где-то в хрущевские времена, он вернул себе свою фамилию и свое отчество.  Потом вступил в партию и был верным ленинцем, ненавидевшим Сталина. Он довольно рано умер, кажется, от инфаркта.
     Я встречался с потомками сталинских жертв и до этого.  У нас на курсе учился хороший парень, с которым мы дружили.  Он пришел к нам только на втором курсе, когда после смерти Сталина евреям было разрешено учиться в «закрытых» институтах.  Отца Юры Адмиральского, кажется, главного инженера ЗИСа , послали почти на год на стажировку на завод Форда в США.  Когда он вернулся, полный сил и желания отдать Родине все, что он получил в Америке, то оказался американским шпионом...
       Потом, когда я работал у Я.М. Сорина, в моей группе была Лена Башкова, дочь Иосифа Косиора , того, который даже во время расстрела кричал: «Да здравствует товарищ Сталин!»  Не помню, кто писал в своих воспоминаниях, что когда об этом донесли Сталину, он грязно выругался в адрес Косиора.
      Вот так постепенно каждый из нас, даже тот, кого напрямую не коснулись ужасы ягодщины-ежовщины-бериевщины, узнавал об ужасах тех времен...
                ***********



*****  «Ученых трудов не имею...»

        Этот презабавнейший случай произошел при подготовке документов директора НИИ АА В.С. Семенихина при баллотировке его в члены-корреспонденты АН СССР. Был я у В.С. кем-то вроде доверенного лица – возил разные научно-деликатные документы в разные заведения и учреждения.  На этот раз я отвез – все как полагается: шофер, охранник, опечатанный конверт с секретными бумагами – Ученому секретарю Президиума АН СССР Ноздрачеву Дмитрию Ивановичу.  (Имя отчество запомнил благодаря отдаленному сходству этого благообразного старичка с Менделеевым.)
       На следующий день звонит мне Ноздрачев: «Игорь Алексеевич, срочно приезжайте! С документами Семенихина вышел казус».  Беру опять директорскую машину и буквально через 5 минут я уже у Ноздрачева.  Он встречает меня, заливаясь от смеха чуть ли не до слёз:  «Прочитайте!..» - и тычет пальцем в одну из бумаг.
       Это была анкета, где в графе «Научные труды» было отчетливо написано «Не имею». Ноздрачев продолжает: «Ну, ладно бы только написано это было в анкете! Но ведь к делу список трудов и не подшит!  Отвезите это В.С. срочно, пусть исправит и пришлет со списком трудов!»
        Я мчусь к Семенихину. Наплевав на какое-то важное (а какое же еще?!) совещание, шепчу В.С. на ухо новости.  Он извиняется перед всеми и ведет меня в «бытовочку» - маленькую комнатку, находившуюся в торце просторного кабинета, где можно отдохнуть и даже покемарить.
       (Между прочим, должен сказать, что В.С. работал, как ломовая лошадь: во время одного ответственного проекта он не выходил с работы дней пять, ночуя у себя в кабинете.)
В.С. читает анкету и начинает ржать: дело в том, что заполняла анкету секретарша с его предыдущей анкеты.  Быстренько перепечатали, вставив «Список трудов прилагается».  За самим списком трудов дело также не встало: был вызван Главный инженер, который получил указание подготовить список проектов, утвержденных Семенихиным как Главным конструктором института.
      Через пару часов я уже отвез «отремонтированные» документы в дело Семенихина в Президиуме АН СССР.  Замечу, что прошел выборы Семенихин с блеском и в первом же туре ... имея солидную поддержку и ЦК, и Совмина.
     Да и академиком его выбрали на следующих выборах в первом же туре – случай довольно редкий даже в заблатненно-коррумпированной Академии Наук СССР. Правда, не быть избранным на целевым образом выделенное место, честно говоря, было трудно.
     По своему опыту могу сказать, что В.С. был человеком щедрым на помощь в таких ситуациях, в которых большинство проявляют жлобство и зависть. Два примера.
     Когда пришел Семенихин, у меня была уже готова докторская диссертация, нужно было только ее защитить.  Но это оказалось не очень просто (об этом особый рассказ). Так вот будучи кандидатом наук, директор помогает своему сотруднику защитить докторскую диссертацию! Разве не исключительная ситуация?  Другой затоптал бы, а не пустил вперед себя.
      Другой пример: меня ВЦ АН СССР выдвинуло в члены-корреспонденты, кажется, в том же году, когда НИИ АА выдвинуло Семенихина. Семенихин на том же Научно-техническом совете, где выдвигали его, рекомендовал дать мне письменную поддержку.  Другое дело, что он прошел сразу, а я дергался еще раза три, как таракан на ниточке, пока не устал.
      Но, справедливости ради, скажу, что цель у него всегда оправдывали средства. Когда Семенихин был уже академиком и имел свою «мафию» человек из двенадцати в Отделении механики и процессов управления, произошел такой случай.  Я участвовал в очередной раз в «тараканьих бегах» и узнал, что там же участвует Владимир Васильевич Болотин.  С Болотиным я был знаком по работе в МЭИ, где мы достаточно сблизились на профессиональной почве.  Связались мы с ним, и он предложил мне альянс: я попрошу Семенихина, чтобы тот своими мафиозными голосами поддержал Болотина, а тот попросит мафию академика Ишлинского поддержать меня. 
        Прихожу я к Семенихину и рассказываю про предложение Болотина.  В.С.  спрашивает меня, а кто такой Болотин, чем он занимается, что у него опубликовано.  Я все в деталях рассказываю, а он на листочке что-то попутно записывает.
       Я набираю телефон Болотина и передаю трубку Семенихину.  Слышу я, конечно, только одну сторону – то, что говорит Семенихин. «Здравствуйте, Владимир Васильевич!»... «Да, да я знаю ваши труды.  Хорошие, очень хорошие книги (говорит названия)»... «Это очень, очень интересное предложение, Игорь мне о нем говорил». ...«Да, я с большой радостью войду в коалицию с академиком Ишлинским!» ...«Но мне очень нужно, чтобы ваша сторона поддержала в этот раз Севу Бурцева – нынешнего директора Института точной механики и вычислительной техники. У нас с ними рабочий альянс и мне нужно укрепить его позиции».  ... «Игорь? Нет, нет! Я всегда поддерживаю его во всем и поддержу в следующий раз.  Просто сейчас мне очень нужен Бурцев».
      Когда он повесил трубку, то с виновато-хитрой улыбкой посмотрел на меня и спросил: «Надеюсь, ты на меня не обижаешься?  Ну, а тебя выберем в следующий раз!»
Бурцева и Болотина выбрали. А у меня следующего раза не оказалось.  Да я и забросил эти скачки.  Помню, после каких-то следующих выборов подошел Паша (пардон, Павел Сергеевич) Краснощеков и спросил:
       - «А что ты в этот раз не выставлялся?  Я вот видишь, стал членом-корреспондентом АН СССР!»
      - «А я зато стал действительным членом жилищно-строительного кооператива!»

      Для меня тогда проблемы жилья заслоняли все суетные суеты в Академии.  Про выдвижение я просто забыл. К тому же, Паше по справедливости давно уже нужно было быть членом-корреспондентом, вот он им и стал.
                ***********




*****  Христаускас - сын Христаускаса, который был однофамильцем Христаускаса


       Уж очень фамилия звучная – ее обладатель прямо-таки просится на крест... К несчастью, с этой фамилией так и было.  Но об этом чуть позже.
      Однажды на семинаре Ю.Н. Руденко ко мне подошел робкий и стеснительный паренек и попросился ко мне в аспиранты. Он нашел аспирантуру в Каунасе в Политехе, который заканчивал, и ему был нужен руководитель. Я никогда никому не отказывал, но всегда говорил, что выступаю не более чем в роли садовника: зернышко, которое я посадил, должно расти самостоятельно, а мои функции – поливать да ненужные веточки состригать.
     Очередной семинар проходил в Паланге.  Я опять встретился с Чесловом Христаускасом – тем самым претендентом в аспиранты.  Спрашиваю, как дела, почему от него ни слуха, ни духа, а он мне отвечает, что ему ... не дают характеристику в НИИ, где он работал! Я спросил почему, и он рассказал мне такую историю.
      Когда Красная Армия освободила Литву, началась, как известно охота за ведьмами.  В Каунасе в списке коллаборационистов с фашистами числился некто Христаускас.  В городе и его ближайших окрестностях выловили трех мужчин по фамилии Христаускас и, не разбираясь, всех сослали в Сибирь на поселение.  Одним из «лже-коллаборационистов» оказался будущий отец Чеслова, тогда 17-летний паренек. В долгом и нелегком пути в Сибирь паренек сильно заболел, привезли его в бессознательном состоянии.  Одна молодая 30-летняя женщина сжалилась, взяла его, отходила, потом отогрела, а потом... Сами понимаете, у женщин чувство жалости, а у мужчин чувство благодарности часто перерастают в чувство любви. ...  Родился мальчик, назвали Чеслов...
         Потом реабилитация – виновных и невиновных... (Ох, добра советская власть!) Отца Чеслова не просто реабилитировали; официально признали факт незаконного ареста и ссылки невиновного человека. К моменту освобождения он уже был знатный передовик производства, почти полный кавалер ордена Трудовой Славы (одного не хватало).  Приезжают Христаускасы с гордостью в родной Каунас. Отец никак не может найти работы – бывший репрессированный, дыма без огня не бывает, а то, что амнистировали, так это... Одним словом, отец не выдержал, махнул рукой на свою первозданную родину и без долгих сборов маханул на свою «приемную» родину – в Сибирь, которая пригрела его своими холодам и накормила своими голодами.
       Мать с сыном остались в Каунасе, постепенно прижились.  Родители развелись.  У обоих образовались новые семьи.  Мальчик дорос до аспирантуры...

      - «Так почему же все-таки вам не дали характеристику?»
      - «Ну, я же сын репрессированного...»
      - «Но ведь вашего отца даже не просто реабилитировали, но признали ошибочным сам факт ареста и ссылки!»
       - «...».

       И действительно, что он мог мне ответить?
Тут уж мне попала, как говорится, вожжа под хвост. Приехали мы после семинара из Паланги в Каунас, и я попросил Чеслова проводить меня к директору НИИ, в котором он работал. Пришел прямо к директору, поздоровался, представился по всей форме.  Директор был русский. Возмущенно рассказал ему историю Чеслова, он ответил, что не в курсе дела и позвал секретаря парткома. 
      Пришел чистопородный литовец. Я, конечно, спустил на него всех собак от немецких овчарок до сибирских лаек.  Я еще раз рассказал историю Чеслова и его семьи и спросил, неужели у него, как у того, кто представляет ум, честь и что-то там еще, да к тому же еще и литовца, не шевельнулось чувства сострадания к человеку, который ни в чем не виноват, никакой он не сын репрессированного, да если бы и так – сын за отца не отвечает. И, как в таких случаях и подобает, спросил под конец, не нужно ли мне обратиться в вышестоящий партийный орган в поисках правды?
       Директор уверил меня, что инцидент исчерпан, и что положительная характеристика будет Чеслову выдана. Так оно и было.  Чеслов звезд с неба не хватал, но сделал вполне приличную диссертацию и успешно защитился.
       Вот такая уж фамилия – Христаускас: один-то, может, и заслуживал какой-то кары (при условии, что не был оговорен кем-нибудь); второй пострадал только из-за совпавшей фамилии, а третий и вовсе был всего только сыном второго, за что и пострадал совершенно несправедливо.
                ***********



*****  Оказывается, быть порядочным – это заслуга

      У меня бы аспирант в Армении, Араик Геокчян.  Очень толковый парень, сделавший отличную диссертацию. Познакомились мы с ним на конференции по теории массового обслуживания, проходившей в Цахкадзоре на территории Олимпийской базы. 
      Перед началом конференции, когда никто ни с кем еще и знаком не был, сговорились пойти в крытый зал поиграть в футбол. Я как очкарик, играю обычно не в самых ответственных местах: головой бить не могу, когда толкают тоже плохо – очки трясутся на носу.  В команде, за которую я выступал, играл и очень подвижный с хорошей техникой молодой армянский юноша.  Но он не только хорошо играл сам, он еще успевал и других поругивать. Особенно доставалось мне, хотя я и старался во всю. Звали его Араик.  Играючи в одной команде, мы, конечно, стали на «ты». 
     Это ж только, наверное, в московском «Динамо» в команде к Яшину обращались на «вы» и звали по имени отчеству.  Но сознайтесь, на футбольном поле звучит как-то глуповато: «Лев Иваныч! Лев Иваныч! Пасните, пожалуйста мяч мне!» Но там был диапазон от 18 до сорока лет, можно их и понять.
       На следующее утро оказалось, что Араик выступает на секции профессора Ушакова.  Мы встретились и перед началом поболтали немного о вчерашнем матче.  Он похлопал меня по плечу, утешая, что не так уж плохо я играл.
     Когда я начал вести секцию, у Араика вытянулось лицо, в перерыве он подошел извиняться, но я сказал, что все нормально.  Кончилось тем, что после конференции он попросил меня быть его научным руководителем.
      Как я уже упоминал, работа у него получилась отличная. Редкий случай: сразу после защиты мне пришлось улететь в Москву вечерним самолетом из-за каких-то важных приемо-сдаточных испытаний. Было не до банкета!
      Араик прямо-таки достал меня телефонными звонками, умоляя прилететь в любую субботу и как можно скорее: из-за меня он все время переносит послезащитный банкет. Пришлось мне найти повод и организовать поездку на пятницу к нашим соисполнителям – в Ереванский НИИ математических машин, а потом задержаться там на выходные...
      На банкете было много гостей, которые, видимо, совсем изголодались, ожидая меня больше двух недель.  Я даже выговорил Араику, что можно было бы обойтись и без меня.
И тут он сказал: «Игорь! В Армении только за одно согласие быть научным руководителем берут до 5 тысяч.  А ты ничего не взял да еще помогал и с работой и с публикациями.  Мои родители сказали, что без тебя банкет невозможен...»
Я подумал: Да, действительно, огромная заслуга – быть всего-навсего порядочным человеком!  Как говорится, дожили...
                ***********



*****  Дан приказ ему – на Запад...

      Однажды как-то неожиданно, если не сказать – внезапно, к нам с Таней приехали из Киева Женя и Элла Литваки. Я уже писал, что Женя был не только одним из самых талантливых моих аспирантов, но нас с ним связывали и очень теплые человеческие отношения. Да, собственно, какие отношения – мы дружили семьями.
      Да и началось все очень необычно: Женя как-то прислал мне по почте письмо – мы были едва знакомы – с некоторыми поправками к одной широко известной статье Клода Шеннона.
     Замечу, что в свое время в самом начале 60-х мне посчастливилось лицезреть Шеннона, когда я ассистировал ему в качестве «мальчика на побегушках» во время его доклада на одной из московских конференций, организованных НТО имени Попова. Собственно мое «ассистирование» свелось к тому, что когда я увидел, как Шеннон двумя руками удерживает тяжеленный настольный микрофон с чугунной подставкой, я вскочил на сцену (дело, происходило в Театре Красной Армии) и приволок из-за кулис столик... Это была моя единственная встреча с «отцом теории информации».
      Когда уже через много лет  я приехал в Бостон, мне не удалось повидаться с живым классиком: у Шеннона в то время была тяжелая форма болезни Альцгеймера, которая в народе нашем издавна называлась просто старческий маразм... Да он и не помнил меня, наверняка – подумаешь, эпизод! А я просто хотел подарить ему его же книгу, вышедшую на русском языке.
       Но вернемся к Литваку. Оказалось, что Женя сделал не поправку, а весьма интересное развитие одной из формул Шеннона. Мы начали переписываться, а потом и перезваниваться. У меня также появились некоторые идейки. Мы работали параллельно, звоня друг другу, как только появлялось что-либо интересное. В результате появился цикл совместных статей, а Женя попросился ко мне аспирантом.
      И вот Литваки приехали в Москву. Как оказалось, они приехали к нам попрощаться перед отъездом в Америку...
     Честно говоря, меня их решение даже ошеломило. Скорее всего, потому что не хотелось терять близкого человека – отъезд на Запад, это, как смерть, оттуда обратной дороги нет...  Я начал его отговаривать, пытаясь убедить его, что подобный шаг ему делать уже поздно: он не успеет заработать в Америке пенсию, да и с языком будут сложности...
     Он рассказал мне свою историю. Когда его отец только прослышал о намерениях сына эмигрировать, он был взбешен: инвалид войны и убежденный коммунист Израиль Львович Литвак не мог даже помыслить, что его сын собирается покинуть Родину!
     Но все же Женя начал оформлять документы. В процессе потребовалась копия свидетельства о смерти бабушки, матери отца. Видимо, были вопросы, связанные с ее пропиской в той же родительской квартире.  Когда Женя пришел в ближайший киевский ЗАГС, чтобы заверить копию, ему наотрез отказали: «Мы евреям таких копий не заверяем! Вы это все из-за получения наследства делаете!»
     Казалось бы: А хотя бы и так! Что из этого?
     Вот так было на милой сердцу Украине...  Пожалуйста, господа жовтнево-блакитные, не валите все на ненавистных вам кацапов и более того – москалей: у вас и своей сволочи было (да, наверное, и есть) предостаточно!
      Пришел Женя домой несолоно хлебамши... Отец ему   не поверил, назвал антисоветчиком,  одел парадный мундир с «живыми» боевыми орденами и медалями и направился в тот же ЗАГС. Чем все это кончилось – вы, наверное, поняли. В других ЗАГСах все повторялось...
     После этого плевка в его фронтовую душу и Израиль Львович Литвак с женой решили последовать за сыном в немилую сердцу заграницу...
     И вот все было, как говорится, «на мази». Оставалась только все еще какая-то необходимость в копии свидетельства о смерти бабушки, которую Женя сделал в Москве без каких-либо трудностей вообще.  Видимо, в Москве в отличие от Киева не было озабоченности по поводу «еврейских наследств».
     Попрощались мы с Литваками не без какой-то горечи – жалко было расставаться «навеки» с хорошими ребятами.
                * * *
     Но жизнь полна неожиданностей: иногда на возвращает  то, что было, казалось бы, безвозвратно потеряно, а иногда, правда, забирая то, что ты никогда и не думал потерять...
     Спустя каких-нибудь два года и мы приехали в Америку: у меня был контракт на чтение лекций в Университете Джорджа Вашингтона. И конечно же, при первой же возможности мы с Таней навестили наших друзей в Бостоне. В Бостон они приехали, так как у них жил там единственный родственник – известный многим многолетний чемпион мира по шашкам Исидор Куперман, который приходился дядей Элле Литвак.
      Познакомился я там и с родителями Жени Литвака.  Жили они по соседству в таком «старческом доме», который никогда и не снился нам, жившим в стране победившего социализма и пока в то время все еще натужно боровшейся за несбыточно-параноидальный коммунизм. Получив статус беженцев, они получили автоматически права на достойную старость: жили они скромно, в маленькой однокомнатной квартирке – спаленка и относительная большая кухня, где мы смогли разместиться вшестером за крохотным круглым столиком. 
      Всюду по квартире – в спальне, на кухне, в туалете, в прихожей – были разбросаны кнопочки для вызова постоянно дежурившей медсестры, которая моментально прибегала с полным набором необходимых неотложных лекарств именно для тех,кто ее вызывал. В доме был и буфет для тех, кто не мог или не хотел готовить сам себе пищу, клуб, где пенсионеры коротали время за игрой в лото или за традиционными «беседами на лавочке около подъезда».
      Посылать престарелых родителей доживать спокойную старость – это не отказ от них, а наоборот обеспечение их полнокровной (по их возможностям) жизнью.  Вообще говоря, это могут позволить себе либо люди весьма состоятельные, либо беженцы из бывшего Советского Союза, которые получают вполне приличную государственную дотацию.
      Правда, отъезд семейства Литваков оказался не так прост: в Вене, где беженцев «выдерживали» в каком-то то ли политическом, то ли медицинском карантине, Израилю Львовичу, болевшему и до того диабетом ампутировали ногу  по колено. Возможно, что ему даже повезло, что случился тромб в Австрии, а не в ридной Украйне... Словом, потерял он ногу, которую не успел в свое время потерять на фронте. Но уж такая неистребимая порода наших отцов-фронтовиков: они беззаветно любили жизнь и умели радоваться жизни, даже многое в ней потеряв... Таков был и Израиль Львович.
                ***********

 
ПО ЕВРОПАМ


*****  Умей и жить, и умереть достойно...

Я стал «выездным»!  Меня уже второй раз отпускают в загранкомандировку и не куда-нибудь: в самое логово империализма – Со-е-ди-нен-ные Шта-ти А-ме-ри-ки-и-и!
Выезжать надо было в конце мая, а в начале мая, где-то в окрестности «Дня Радио» проходила конференция НТО имени Попова, того самого, который придумал радио, уже изобретенное к тому времени Маркони. Ну, да Бог с ними с их радиоволнами!
Когда я пришел на регистрацию, то увидел, что в списках участников много американцев, а один из них даже оказался из Бостона, куда я должен был лететь через пару недель. У меня проснулось, что-то авантюрное:  мне захотелось поглазеть на живых американцев, хотя и давал подписку не входить с ними в контакт. Словом, когда «мой» американец из Бостона кончил свой доклад, вокруг него собралась кучка «вопросантов», которых что-то интересовало в докладе. Когда все любопытные отчалили, я представился Герберту Шерману – так звали американца – и сообщил ему, что мне все было очень интересно, и что я собираюсь в Бостон.
        Герберт  достал визитки, дал ее мне, потом попросил вернуть на секундочку и записал на ней свой домашний адрес:  «Обязательно позвоните!» и он дружески, чисти по-американски, как я потом узнал,  похлопал меня по плечу.
       Я до сих пор не понимаю, зачем я это сделал и как это КФГБ меня не засекло. А впрочем, может, я был уже на крючке? Может, меня проверяли, чтобы потом «ловить на живца»?  Вряд ли, я сделал то, что делать было нельзя: самое простое было меня «пресечь». Однако так или иначе, но все обошлось и через две недели я уже летел в самолете Москва – Нью-Йорк – Бостон ...
       Делегация наша была всего три человека, которые вели себя как сиамские близнецы – куда осин, туда и другой. Поэтому, когда Герберт отыскал меня после моего звонка, то он, видя «сплоченность советского народа» вокруг руководителя делегации, позвал нас в гости всех троих.
      Потом они с женой  были в Москве туристами, где я их «пас» на вполне легальных основаниях, получив добро от КГБ. Они были у меня в гостях, я ходи с ними в Большой...    
      Потом в Москве побывал и его брат Джон с женой. Я подружился и с ним. У меня и с тем и с другим была весьма оживленная по тем временам переписка – три-четыре письма в год.
      Потом я побывал в Бостоне еще раз, где мы встретились уже даже не как друзья, а почти как близкие родственники.
      Потом переписка загасла до уровня рождественских открыток...
      Когда мы с Таней прилетели в Вашингтон, первым делом я начал обзванивать мои американских друзей, «заработанных» на многих зарубежных конференциях. Был среди них, конечно, и Герберт Шерман. Но телефон, видимо, переменили, так как никакого соединения не было.  Тогда я позвонил Джону Шерману и тот сказал, то Герберт умер, а его жена живет в доме престарелых...
     Чтобы у вас не создалось впечатления, что эгоистичные дети запрятали свою мать в какой-то дурдом, мне хочется дать небольшое разъяснение.
     В Америке часто самые что ни на есть любящие дети отдают своих родителей в «старческие дома». У каждого обитателя есть своя отдельная двухкомнатная, по нашим понятиям, квартирка: гостиная, спальня и малюсенькая кухонька типа той, что у нас в «хрущобах».  В каждой комнате (а также в совмещенной ванной-туалете) понатыкано кнопочек, нажав на которую можно моментально вызвать медсестру, которая примчится со всеми нужными лекарствами наготове.  В доме есть клуб – большой зал, в котором расставлены столики для игры в лото и бридж, где и общаются старички между собой.  Тут же разгораются порой бешенные страсти, сцены ревности и все то, что полагается между нормальными людьми. Ну, а те, кто страдает каким-нибудь Альцгеймером, те сидят и живут потихоньку в своих конурках.
      Кстати, многие наши советские «беженцы» живут вот в таких домах, называя их любовно «детскими садиками».
      Вот в таком «детском садике», правда, все же с Альцгеймером, и оказалась жена Герберта.
      Помолчав, Джон сказал: «А почему бы вам с женой не навестить нас?  живем мы в славном городишке Пукипси, на берегу реки Гудзон.  Мы встретим вас не хуже, чем вы встретили нас в свое время в вашей прекрасной Москве».
      Недолго думая, мы с женой сели впервые на американский поезд и поехали на Север, в штат Нью-Йорк... (Сознаться, это была первая и, видимо, последняя наша поездка по США в поезде.)
      Утром на железнодорожном вокзале в Олбани, столице штата Нью-Йорк,  нас встретили Джон и его жена Джоан, мы сели в машину и помчались в Пукипси. Не помню, сколько уж мы ехали, вспоминая поездку Шерманов в Москву, но совершенно не касаясь Герберта Шермана и его жены.  Похоже было, что этот разговор должен быть особым, в другой, более комфортной обстановке.
      Приехали мы в дом, более всего снаружи напоминавший затемненный аквариум. Когда мы в него вошли, то оказалось, что стены у него прозрачные на улицу и мы сидим «будто голенькие» (помните, песню Галича?). А посреди огромнейшего холла растут три обыкновенные русские березки!  Я тут же попытался подойти к ним и дотронуться до них, но Джон с улыбкой сказал, что они за стеклом... Ну не дом, а какой-то колдовской кристалл! Ну, а как же...
      Тут Джон, словно прочитав мой мысли, сказал: все в этом доме разделено прозрачным стеклом – холл, гостиная, кухня, мой кабинет. Только спальни и ванные имеют непрозрачные стены.
      После долгого обеда, мы перешли на самую обычную террасу, уселись в удобные кресла, и Джон начал свой рассказ, который иногда дополняла Джоан.
      История была такова.  У Герберта нашли рак. Американская медицина сделала все возможное – и операция, и терапия, и домашний уход под профессиональным уходом... Герберт лежал под капельницей. Ему гарантировали три-четыре года такой жизни. 
Он сам был известный специалист в области космической медицины. Коллеги постарались во всю.
      Тут Джон сходил к себе в кабинет и принес конверт, из которого достал письмо. «Прочитайте сами, мне трудно читать это письмо еще раз...»
Письмо было примерно такого содержания.

«Дорогой мой братец!
      Ты хорошо знаешь все обстоятельства. Мое существование наши славные медики умудрились продлить года на три. Я пишу «существование», а не жизнь, и ты знаешь, почему. У меня есть определенное понимание жизни: это существование человека, прикованного кровати – не для меня.
      Кроме того, каждый «прожитый» мною день съедает столько денег, что даже я, человек далеко не бедный, долго не продержусь.
     Я не хочу оставить Эстер разоренной до последнего цента. К тому же и эти три года моих предсмертных мучений смогут и ее свести в могилу...
      Завтра ты узнаешь, что меня не стало. Я ночью. Когда сиделка уйдет в свою комнатку, осторожно слезу с кровати о оборву все эти чертовы кислородные трубки, провода и внутривенные инъекции... Это будет похоже на то, что я просто упал с кровати.
     Ты понимаешь, почему я это делаю: в случае моего самоубийства Эстер не получит ничего по моей страховке.
     Попытайтесь успокоить Эстер. Может, ей даже стоит пожить у вас пару недель после моих похорон.
     Прощай, брат!
     Спасибо тебе за все.»

      Мы долго молчали после того, как прочитали это прощальное письмо. Джон подошел, молча взял его из моих рук и положил обратно в конверт.
Потом он сказал: «Ну а теперь, по-моему, лучше всего пройтись в этот закатный час: у нас тут прелестные места!
     Пукипси  городок небольшой, но очень аккуратненький и уютный, как, впрочем, и большинство других американских городов. Джон показал нам с Таней два презабавных заведения, которые были организованы когда-то местным хохмачом-миллионером, который был, видимо, к тому же еще и гурманом. Одно называлось FBI (Food & Beverage Institute), что в переводе звучит как ФБР, а расшифровывается, как Институт Пищи и Напитков, а второе – CIA (Culinary Institute of  America), что означает ЦРУ, а переводится, как Кулинарный Институт Америки. Не в нем ли учился один из эстрадных героев Геннадия Хазанова?
      Конечно, мне на ум приходят названия научно-исследовательских институтов так называемого «Калужского санузла» (по имени станции метро, около которой они располагались стенка в стенку): НИИ АА и НУУ ССУ... Конечно, оба эти названия меркнут по сравнению с НИИ Химических Удобрений и Ядохимикатов.  На написание аббревиатуры я не осмеливаюсь...
      Так что братцы Стругацкие со своим НИИ ЧАВО (НИИ ЧАродейства и ВОлшебства) ох как поотстали от реальной жизни!
                ***********



*****  Я ударил американского ребенка...

      Во время своей первой поездки в Соединенные Штаты я познакомился с интересным человеком, которого звали Чак Мэк. Звучит как-то по-корейски, не правда ли? Но был он чистопородный американец – Чарльз Мэк, а Чак – это было его уменьшительное имя.
      Он был физиком, работал в Массачусетском Технологическом Институте, но его хобби, поглощавшее все его свободное время, была история вообще и история России, в частности.  Среди своих друзей он слыл даже экспертом по Советскому Союзу, а иногда его привлекали для подготовки отдельных  аналитических обзоров даже на правительственном уровне.
Можно сказать, что он симпатизировал Советскому Союзу.  Во всяком случае, будучи патриотом Америки, он считал, что и США и Советский Союз – и то, и другое – одинаковое говно в политическом отношении.
      Мы с Чаком сдружились, оказавшись интересными друг другу.  Он потом приезжал с женой в Москву, где я их «пас» (да-да, опять же со всемилостливейшего разрешения КГБ), водил по музеям и театрам. Помню, как во время нашего посещения Третьяковки он долго и внимательно осматривал экспозицию художников-передвижников, а потом с грустью произнес: «Gloomy Russia…», что означает что-то среднее между «мрачная» и «унылая» Россия.  С ним трудно было не согласиться: ведь вся история России – это история о трудной судьбе русского народа во все времена.
      Однажды я был у Чака в гостях в Бостоне, где ко мне «прибился» его голубоглазый сынишка, Дэвид, которому, видать, очень любопытен был необычный человек говоривший на каком-то странном английском языке.
      Перед обедом Чак пригласил меня прогуляться по окрестностям. Жили Мэки в пригороде Бостона, Лексингтоне – историческом месте, с которым у американцев связано многое: здесь произошли первые бои во время войны за независимость.
      Мы шли по тихому приятному парку относительно узкой (по американским понятиям) тропкой. Дэвид, конечно же, увязался за нами и с энергией молодого щенка носился вокруг нас, то отставая, то вдруг забегая далеко вперед.  Мы же с Чаком шли и наслаждались какими-то умствованиями.
      Было видно, что относительно далеко впереди наша тропинка пересекает какую-то небольшую асфальтовую дорогу. (Собственно других дорог типа наших проселочных, я пока в Америке не встречал!) Было тихо и спокойно. Дэвид стрелой помчался вперед...
     Вдруг я боковым зрением заметил сквозь деревья и кустарник промелькнувший автомобиль.  Почти инстинктивно, не раздумывая я метнулся за Дэвидом.  Мне удалось схватить его за рубашку, я потерял равновесие и упал, держа в руках свою драгоценную добычу.  До дороги оставалась пара метров (или даже ярдов). В тот же миг перед нашим носом промчалась машина...
     Мы поднялись. Я отряхнулся, потом по-русски отвесил со всего размаху добрый увесистый шлепок по тощей мальчишеской заднице.  Дэвид даже не вскрикнул.  В это время нас уже достиг слегка запыхавшийся Чак. Он был бледен, «как льняное полотно» (воспользуюсь Высоцким).
     Он обнял меня за плечи и сказал:
     - Я не смог бы сделать ни первого, ни второго...

     Суть сказанного в полной мере я понял много позже: американца могут засудить даже за то, что тот отшлепал собственного ребенка.  А уж чужого!..
     Но самое интересное, что с этого момента Дэвид стал прямо-таки моим пажом: он шел, держа меня за руку и с увлечением рассказывал мне о том, как маленький отряд американских ополченцев наголову разгромил под Лексингтном полк королевской армии Великобритании. Он буквально сыпал датами и именами... Видимо, ему передалась увлеченность отца историей.
      С Чаком у меня была достаточно оживленная переписка: мы отвечали друг другу без особой задержки, если не считать, что добросовестная цензура с обеих сторон задерживала письма в лучшем случае на месяц.
                * * *
      Лет через пятнадцать Дэвид приехал с молодой женой на свой медовый месяц в Москву. Мы много ходили по городу, я водил их в театры и музеи: Дэвиду, как и его отцу, Россия была интересна.  Однажды он рассказал своей жене о моем «рукоприкладстве». Мы все вместе весело посмеялись.
                * * *
       Еще через примерно десять лет мы с Таней летели в Америку, куда меня пригласили для чтения лекции в Университет Джорджа Вашингтона в Вашингтоне.  Летели мы через Сан-Франциско, где в то время жил Дэвид с женой. Конечно, мы провели два дня с ними, но это уже другая история.
                ***********


МОИХ ДЕТЕЙ

*****  Неудавшаяся медсестра

  Как я уже писал, я часто брал своих детей во всевозможные командировки. Однажды Таня была со мной на каком-то прикладном математическом семинаре где-то под Киевом.
       Заседания проходили на берегу Днепра. Грифельные доски закапывались до половины в песок, а на верхней половине можно было карябать формулы. Перерывы после каждого сообщения были такими, чтобы можно было окунуться и охладить пережаренные тела. 
      Вечером шли в небольшой пансионатик, арендованный Киевским Институтом кибернетики на время семинара.  Там слегка пили красное винцо, а иногда жарили шашлыки на костре во дворе. Словом, атмосфера была вольная и непринужденная, хотя даже разговоры по вечерам с вином в основном крутились вокруг тематики семинара. Правда, к концу импровизированного ужина кто-нибудь затягивал песню: «Ты ж мэнэ пыдманила,  ты ж мэнэ пидвела, ты ж мэнэ молодого з ума-розума звела!»  Помню, эта песня была в репертуаре каждый вечер и не по одному разу.
      После этой поездки со мной, Таня решила стать прикладным математиком и пошла учиться в Московский институт электронного машиностроения.  Однако в конце третьего курса она вдруг заявила мне, что институт бросает, что математика никому не нужна, а она хочет приносить людям пользу.  Она сказала, что хочет пойти работать простой медсестрой.
Нужно заметить, что увлечение медицинской тематикой началось у нее с глубокого детства.  Может, потому что выращена она была на замечательных детских стихах Корнея Чуковского?  Но ведь у Чуковского, кроме «Доктора Айболита» был и «Мойдодыр» и «Муха-Цокотуха».  Но она же не захотела стать ни сантехником, ни энтомологом!
       Когда ей было лет пять она играла во врача.  У нее была большая плюшевая игрушечная собака, которую звали Тобик Ушаков.  Она выписывала псу рецепты, ставила на них печать, которую я сделал из ластика, делала уколы настоящим шприцем с водой...
      Одним словом, решение Тани не было случайным.  Мне было трудно что-либо серьезно возразить. Я не стал ее резко отговаривать, а просто сказал, что медсестра от нее никуда не убежит, но лучше доучиться оставшиеся два курса, получить высшее образование, а потом пойти на курсы медсестер. «А вдруг окажется, что из тебя выходит никудышная медсестра?  Тогда у тебя будет запасной вариант...»
       Когда Таня закончила институт, я помог ей устроиться на работу в один из медицинских вычислительных центров, где работал мой старинный приятель Лев Дмитриевич Мешалкин.  Таня стала общаться с врачами, постепенно погружаться в медицинскую тематику. 
       Она увлеклась реферированием медицинских статей, что в ее положении было крайне полезно: она, по существу, получала самообразование.  Правда, однажды произошел курьезный случай: в одном из ее рефератов она писала о трепанации лобковой кости... Эта опечатка (или просто ошибка?) сделала ее имя известным в широких медицинских кругах, она весело отшучивалась.  А ведь людей веселых и находчивых всегда любят.
       Оказалось, что медицина в ВЦ интереснее, чем непосредственно у кровати больного: диапазон шире, задачи интереснее и сложнее.  Потом Кардиоцентр, потом Онкоцентр... Таня стала верным и очень нужным помощником врачей самого различного профиля. Она защитила кандидатскую по медицинской биологии (для кандидатской по медицине необходимо медицинское образование).  Сейчас готовит докторскую работу, работая Главным научным консультантом в крупном медицинском объединении, созданном на базе то ли 1-го, то ли 2-го Мединститута.
       Так что, дети, делайте уколы игрушечным собачкам, но не забывайте и математику учить: тогда вас ждет интересное будущее!
                ***********


СЕБЯ

*****  Чернобыль

      Славе пришло время идти в армию: в ВУЗ не попал, брони никакой... А во всю полыхала война в «Гавнистане»...  Я посоветовался со своим другом, Левой Горским, что делать?  Лев - дока во всех житейских делах, он тут же нашелся: нужно Славу устроить в ракетные войска! Хуже не будет – коли дело дойдет до ракет, то и нам спасения не будет, а не дойдет – наша цель достигнута! Он же нашел и какое-то «верхнее» военное начальство, которое оформило вызов Славе в ракетные войска.
       Повестка из Военкомата пришла за день до Славиного дня рождения в самом начале декабря, это был последний осенний призыв. В принципе это было незаконно, ему еще не было 18 лет, но я боялся упустить возможность, отложив дело до весеннего призыва: кто знает, останется ли «благодетель» на своей должности через полгода?
      Слава, конечно, ничего не знал. Да я и боялся ему что-либо говорить: тогда бы он ничего правильно не понял. Рассказал я ему обо всем только уже тогда, когда он приехал работать в Калифорнию, спустя лет 12.  Стояли мы как-то на балконе, и он пожалел, что потерял в армии три года.  Тут я ему сказал, что это я способствовал тому, что его «забрили» даже раньше срока, объяснил свои мотивы. Он обнял меня и сказал: «Что ж ты раньше молчал? А ведь все говорили, что, мол, счастливчик, попал не в пехоту, а в ракетные войска!»
       И вот получаю я от Славы известие, что он со сломанной ногой лежит в армейском госпитале.  Отбывал он свою воинскую повинность (слова-то какие правильные!) в Гомеле. Я быстренько собрался и поехал на субботу и воскресенье, чтобы не брать дней за свой счет.
       Приезжаю рано утром в субботу, схожу с поезда и спрашиваю, как добраться до военного госпиталя.  Мне говорят, что можно на автобусе, но в принципе и пешком всего минут 30, а автобус, не приведи господь, можно и час прождать!  Я и пошел. 
      Моросил теплый летний грибной дождичек, хотя было всего 26 апреля.  Даже не дождик, а какая-то водяная пыльца.  Было душно.  Я закатал рукава своей ковбойки, раскрыл ворот аж до пупа и не спеша пошел.  Когда пришел к госпиталю, дождь уже кончился, но я был весь как из парной: рубашка липла к телу, брючины джинсов обхватили своими мокрыми объятьями икры.
      Зашел в проходную, мне вызвали Славу.  Он пришел, и мы пошли с ним гулять в близлежащий парк. Там он рассказал мне свою трагикомическую историю...
      На учениях они возили на специальных катафалках пэвэошные ракеты, которые оказались теми самыми «изделиями 400», в разработке которых я принимал участие, работая в ОКБ Лавочкина!  Катафалк с ракетой везли шесть человек: два спереди, два в середине и два сзади.
      Так вот, какие-то придурки из «дедов» подпилили одну из передних ручек. Везли ракету по кочкам с напряжением,  вдруг в какой-то момент у шедшего впереди «салаги» ручка сломалась, он поскользнулся, упал, а на него стала падать пятитонная ракета...    Остальные прикладывали все силы, чтобы удержать ракету, но смогли лишь слегка задержать ее соскальзывание с катафалка.  Правда, это помогло упавшему буквально на четвереньках выкарабкаться из-под ракеты и остаться целым.  А вот Славе эта глыбища упала на ногу...
       Но бывает-таки удача в жизни: ракета попала на рант сапога, и в результате Славе только зажало кирзой и сломало мизинец!  Он шутил, что все получилось даже очень здорово: он имеет возможность отдохнуть в госпитале.
      Мы хорошо провели с ним время в субботу и в воскресенье.  Вечером я поехал в Москву.
     В купе какая-то баба все тарахтела, что где-то взорвалась атомная станция и вся Белоруссия отравлена радиоактивными осадками.  Я тогда еще подумал: «Вот молотят же эти бабы вечно какую-то чушь!» и был глубоко не прав.
     Приехав в Москву, только через несколько дней, по-моему, уже в мае я услышал про Чернобыль.  Но уже в самом конце апреля я начал кашлять.  Кашель усиливался, накашливалась страшная головная боль. Я не мог спать, поскольку задыхался от кашля.  Приходилось спать, сидя за кухонным столом, положив на него подушку.
     Так продолжалось до середины сентября.  В это время в Ташкенте проходила конференция по теории вероятностей.  Я решил поехать туда и на всякий случай попрощаться с друзьями.  Я очень боялся умереть от удушья – для меня это страшнее всего на свете. Как я писал в одном недописанном стихотворении: «Страшна не смерть, а умирание...».
     В Ташкент я приехал, а там жарища под 35, сухо, безветренно. Прогрелся я, продышался и ... вернулся нормальным человеком! Я ворвался в дом, прилетев из Ташкента, с криками: «Таня! Таня! Я выздоровел!»
     Но радость была преждевременна... Примерно через три-четыре дня у меня по коже пошли язвы... По блату устроили меня в кожный диспансер, где знакомый врач сказал мне, что у меня все симптомы лучевой болезни, но им, врачам, запрещено после Чернобыля ставить такой диагноз.  Тогда я рассказал ему про мою поездку в Гомель и про прогулку под Чернобыльским радиоактивным облаком.
      Болячки ничем не лечились: все время текла сукровица. На икрах и на руках были открытые кровавые пятна величиной с ладонь.  Я ходил весь обклеенный бактерицидным пластырем, который менял по несколько раз на день.  Продолжалось это почти три года...
      В августе 1989 я прилетел в Вашингтон по приглашению Университета Джорджа Вашингтона на позицию Почетного приглашенного профессора.  Пока искали жилье, нас приютила семья заведующего кафедры «Исследование операций» Ричарда Соланда.
      Что-то произошло магическое: то ли овощи без пестицидов, то ли вода без хлорки, то ли чистый капиталистический воздух, но у меня все мои раны затянулись дней за десять!  Мы с радостью выбросили почти полный чемодан пластырей (запас на год), которые привезли из Москвы.
      Но и это еще не полная картина. С тех пор у меня появилась весьма странная для русского человека болезнь – аллергия на холод.  Достаточно мне таблетки запить холодной водой, поесть мороженого (хотя бы предварительно и разогретого в микроволновке!), подышать холодным воздухом – я начинаю кашлять сухим собачьим лаем.  Более того, я обнаружил даже, что мой организм реагирует не только на холод, как на таковой – он реагирует на календарное зимнее время!  Даже в Сан-Диего, где «Крещенские морозы» достигают наинизшей температуры +12С0 – я начинаю покашливать.
Вот такие последствия от «Чернобля», бля!
                ***********



*****  Сложно быть женихом в ковбойке

      Таня работала в Сибирском Энергетическом институте в Иркутске, когда мы решили пожениться. По этому поводу в Академгородке, где она жила, началась настоящая война Алой и Белой Розы. (Но это не имеет отношения к названию!)
Одни клеймили молодую женщину, которая бросает мужа и с двумя детьми уходит к не очень-то молодому профессору из Москвы. Ясно – польстилась на московскую прописку и профессорскую зарплату...
       Другие, зная и Таню, и меня, или же зная одного из нас, всячески нас ободряли и уговаривали плюнуть на сплетни и пересуды.
       Сознаюсь, что нас эта обстановка задевала, но не более.

      В Союзе просто так жениться в городе, где ты не прописан, было не так-то и просто, поэтому Таня попросила одну свою «старшую подругу», и та устроила нам в иркутском ЗАГСе регистрацию в обход существовавших правил: я прошел, кажется, по линии военнослужащего, коим все всегда было легче.
      Одним словом, наступил день «D». У Тани в довершение всех текущих неприятностей с утра был кандидатский экзамен по английскому, а в ЗАГС нам надо было к двенадцати.
К экзамену она была не очень, мягко говоря, готова, потому что накануне вечером она стирала мне джинсы и ковбойку, в которых я прилетел в Иркутск (я всегда так одевался едучи в Сибирь). Она стирала, а я сидел рядом и читал ей вслух «Moscow News» на чистейшем английском языке с легким американским акцентом. (Так я думал, пока не приехал в США: меня и сейчас переспрашивают, на каком языке я говорю.)
     Мы – мой иркутский друг, Гена,  Танина подруга, Лариса, со своим мужем и я – уже сидим в «газике», ждем невесту.  Уже начинаем немножко нервничать начало двенадцатого, а до ЗАГСа нужно пилить и пилить: по плотине через Ангару, аж в центр города.
     Вдруг видим Таня выбегает из здания и буквально бежит в нашу сторону. Происходит это перед окнами института, откуда таращатся на нее и доброжелатели, и недруги...
Мы успели... Даже муж Таниной подруги еще сбегал на городской рынок и купил букет шикарных георгинов.
     Открывается дверь, мы входим вчетвером – Таня, я и свидетели. Как-то получилось, что  пред строгие очи завзагсши предстали мы (слева направо) так: Гена ( с букетом), Таня, я и Лариса. Заведующая посмотрела на нас поверх очков и сказала: «А вы двое можете подождать в приемной».  При этом она показывает пальцем поочередно на меня и на Ларису...
     Вот-те номер!

     А дело было в том, что я был в ковбойке и джинсах, а Гена выглядел настоящим женихом: парадный костюм и рубашка с галстуком. Его, правда, жена заставила одеть темную рубашку: «Ты же знаешь, что Ушаков вечно одет, как слесарь – в ковбойке и джинсах. Смотри, перепутают там, подумают, что жених – ты».  Но она ошиблась: его приняли за жениха и в почти черной рубашке!
      Было все так комично, что вместе с нами смеялась и строгая заведующая...
                * * *
       Поскольку мы поженились в «достаточно преклонном » возрасте, я предложил отмечать не годовщины, а «месячины».
      Поженились мы с Таней седьмого числа. Вот и сегодня седьмое число. У нас 305-й юбилей... Это в месячном исчислении, а по общечеловеческим меркам мы недавно отметили нашу серебренную свадьбу.  И сегодня в маленькой кухоньке, но уже в Сан-Диего, мы сядем вечерком выпьем по рюмочке-другой коньячка и вспомним наши «младые годы». (Ну, если считать возраст по состоянию души, то мы и сейчас достаточно молоды!)
                ***********



*****  О том, как убивают в неотложке

После двух операций на сердце я привык шутить: «Умру я не от этого!», имея в виду, что сердце у меня – «железное», а коронарные сосуды – прямиком доставлены из моей правой ноги.
       Но, как известно, самонадеянность почти всегда вещь наказуемая...
После этих двух операций я «подсел» на кумадин – антикоагулянт (то бишь, «разжижитель» крови), который, кстати, делается на основе... крысиного яда!  Да-да, крысы к любым ядам привыкают и даже начинают его просто употреблять «к столу», а кумадин – безвкусен, никакой реакции в организме не вызывает, кроме гемофилии: стоит крысихе или крысу даже слегка пораниться – она или он истекают кровью или становятся пищей своих беспринципных собратьев-каннибалов...
     Я попал под пристальное наблюдение врача-кардиолога. Анализ крови на сворачиваемость приходилось делать каждые семь–десять дней: еще бы – «переешь» лекарства – кровью истечешь, а «недоешь» – где-нибудь тромб образуется (да не дай Бог, в черепушке!). К тому же, сворачиваемость крови – весьма капризный процесс: выпил текилы вместо полстакана стакан – кровь стала жиже, поел зелени – кровь стала гуще.
Мой в общем-то неплохой, но уж как-то чересчур ученый кардиолог, однажды выписал мне необычную дозу: два дня по восемь миллиграммов кумадина вместо обычных четырех, поскольку очередной анализ показал низкое его содержание в крови. Как человек приученный к порядку по отношению «к власти» (не зря больше полсотни лет прожил в стране непрерывно развивавшегося социализма), я послушно начал исполнять предписания врача...
И вот... Сидя на работе, я  слегка потер кулаком кончик носа,  из коего хлынула кровища. Я забил ноздри «пробочками» из бумажных салфеток, но они быстро насыщались кровью.  К тому же и общее состояние было омерзительное – бросало то в жар, то в холод сердце колотилось бешено, виски гудели... (Может, от какого-то животного страха? Умом-то я этого страха не чувствовал, так как немножко разучился бояться.)
        Я позвонил Тане. Она приехала и без долгих разговоров повезла меня в неотложку. Минут через 10-15 мы уже были в госпитале. Меня сразу же уложили на больничную каталку и измерили давление: 200 на 140! Такого у меня не было давненько!
        Померив мое давление и увидев, что оно зашкаливает, а к тому же кровь из носа продолжала литься, врачи вкололи мне изрядную дозу чего-то и ушли в свою комнатку. Через какое-то время они вышли на меня посмотреть: кровь по-прежнему активно продолжала истекать из моего носа.  По их комментариям я понял, что их что-то смущает и попытался на своем английском (весьма далеком от совершенства) объяснить им, что скорее всего не в давлении дело, а в том, что я принял слишком большую дозу декоагулянта.
       Ну, что вечно эти больные лезут со своими советами?  Мне вкололи очередную дозу для снижения давления, и опять врач с ассистентом скрылись в своем офисе.
       Таня сидела рядом со мной, и мы вели с ней разговоры на какие-то отвлеченные темы: действительно, в подобных ситуациях главное – отвлечься и не зацикливаться на болезни.
       Я лежал на каталке, в моих ногах стояла какая-то хреновина для измерения давления, но я ничего не видел, поскольку очки с меня зачем-то сняли.  Спустя какое-то время, я почувствовал, что в комнате стало немного прохладно.  Таня натянула на меня простынку, которой были укрыты только мои ноги, закрыв меня по плечи. Однако, через пару минут у меня от холода стали стучать зубы.  Таня стала уговаривать меня расслабиться – ничего, мол, страшного, просто потеря крови: хоть и по капельке течет, но уже почти полдня...
     Я расслабился, слегка приоткрыв рот... Стук зубов прекратился, хотя челюсть продолжала дрожать.  Вдруг я почувствовал какие-то конвульсии и тело мое стало подпрыгивать, делая какие-то непристойные сексуальные движения...
      Последнее, что я помню – это сквозь густой и вязкий темно-серый туман крик жены: «Доктор! Доктор! Скорее! Он умирает!..»
                * * *
Когда  я очнулся, я увидел себя в палате, под капельницей, опутанный множеством проводов, с кислородными трубочками в носу...
Жена моя сидела у моего изголовья и гладила кончики моих пальцев (остальное все было истыкано какими-то иголками, через которые в меня что-то вгоняли).
У этой такой женственной, но такой в нужные моменты жизни мужественной женщины, глаза были затуманены слезой.  Она мне улыбнулась какой-то скованной улыбкой, какой улыбаются люди готовые вот-вот расплакаться: «Все будет хорошо... Все будет хорошо...»
Когда я совсем пришел в себя, она рассказала мне, что произошло.  Когда конвульсии мои стихли, она глянула на измеритель давления и увидела... шестьдесят на сорок!  Имея второе образование медсестры, она поняла, что промедление – смерти подобно.  Вот тогда-то, видимо, я услышал, как она звала врача...
                * * *
Сколь серьезно все было, показывает такой факт: меня продержали в реанимации неделю.  Все время капельница, непрерывный мониторинг... И это несмотря на то, что чувствовал-то я себя субъективно вполне прилично.
Жена приходила ко мне каждый день после работы – благо здесь нет никаких дурацких запретов на посещения больных даже в реанимации.  Когда я стал выглядеть «прилично», она приводила и дочку навестить меня.
А вскоре мы все втроем уже ехали домой. Правда, не так уж и «вскоре»: после операции на сердце меня в реанимации держали только день, а тут я пробыл цельных пять дён! Страшно им было, что помру, а с госпиталя сдерут сотни тысяч долларов за халатность...
Так я еще раз вернулся «оттуда».
        Видимо, не зря говорят: «Бог троицу любит»...
                ***********