О потрясениях

Из окна кибитки, трясущейся по нечищенным заснеженым дорогам, выглядывал Федя, расфокусировано смотря мелькающие мимо кадры из кинофильма "О зимнем Петербурге". Ощущения, такие скомканые и невнятные, словно речь шамкающего старика, роились в его груди, где-то там, между грудью и пахом. Замороженный город под колесами; бабки, укутанные "капустой", в валенках, уносимые проезжающим экипажем в невидимую для глаз зону; нищие с отмороженными пальцами в грязно-рваных ботинках и смерть, тянущая к ним, также как и к нему, свои ссушенные, уставшие руки; солнце, тщетно пытающееся пробраться сквозь бесконечное низкое одеяло серых облаков, словно не солнце вовсе, а пыльное пятно пролитого кем-то подсолнечного масла, запах рыбы, лука, сквозняка с Невы, - все это рождало в Феде ....

Я не знаю ... И не могу знать, какие ощущения рождала в нём мозаика окружающего его мира в тот момент, но точно знаю, что он не хотел этих ощущений. Не ждал. Не верил. Ожидаемый выстрел своим громом оглушит жизнь до вечной потери сознания. А смерти не жаждет никто.

Час, полчаса, 15 минут. Вот уже и первый претендент на пулю в грудь. Готов. Дрожит. Ждёт. Наверняка молиться. Федя следующий. Картина яркими мазками перед его глазами с обреченными на казнь и их карателями на первом плане, с зеваками - на втором, и светло-серым, последним днем его, который вмещает жизнь всю, что была и ту, которой больше не будет - на третьем, расплывается в манную кашу с комками застывшей крупы под неожиданным, но уже не страшным звуком горна. Вместе с этим звуком в уши Феде вливается звонкий и трескучий, как мороз, голос глашатаго и разнообразное, щербатыми ртами, дыхание толпы. В него вливается помилование. Неожиданное, как снежок за шиворотом в детстве. Помилование, которого никто не ждал. Просто смерть пошутила. Он даже видел как она хватается за живот от нескончаемого хохота-хрустящим под валенками снегом, убегая. У него закружилась голова ...

Он будет жить ...

Потрясения. Разные, необязательно то, которое пережил Федор Достоевский. Что они делают с нами? Открывают новую философию? Делают нас сумашедшими? Или, сумашествием, лечат нас от нелюбви к жизни?