ЗолотаяБаба или на этот раз я все сделаю правильно

               
                1
Лет по двенадцать нам было, когда Лилька наконец-то слезла с дерева и из человека разумного начала превращаться в женщину. Сначала ее это сильно огорчало, но потом она поняла: во всем есть свои прелести. И раз уж не суждено ей было родиться в восемнадцатом веке американским дикарем, никто не запретит ей, когда она окончательно вырастет, выйти за муж за индейца… Ну, или хотя бы за негра!
Этим своим открытием Лилька поспешила поделиться с родителями, но они почему-то не разделили ее радости. Оказалось, в отличие от своей единственной дочери-интернационалистки, отец ее был убежденным расистом. По крайней мере в отношении негров, которых ненавидел со времен своей молодости, прошедшей в стенах международного университета, где и в конце пятидесятых во множестве водились высокомерные, не питавшие должного уважения к русским студенткам, африканские царьки. Приходилось учить их уму-разуму (отец в те годы занимался профессиональным боксом). И хотя Лилька, конечно, имела в виду совсем других негров – каких-нибудь там угнетенных мировой буржуазией дядей Томов, все же уважение к ее единственному отцу заставило наступить на горло собственной песне.          
Так, едва успев осознать собственную женственность, она тут же столкнулась и с несовершенствами окружающего мира – несовпадением личного и общественного… мечты и суровой реальности… желаемого и обыденного…
Кажется, это сильно понизило Лилькину самооценку. Тогда же к ней в руки случайно попал кусочек глины, и это в каком-то смысле определило ее судьбу. Нет, она не стала большим художником, но керамические пустячки, за которые уцепилась, как за соломинку, стали ее подспорьем на всю оставшуюся жизнь. А также служили надежной заслонкой – за ней она всякий раз норовила укрыться от надвигающейся на нее время от времени правды жизни.
Но внутренний конфликт продолжал существовать. Так же, как и надежда, умирающая последней, недобитая реальностью мечта –штука живучая.
Впоследствии, не доверяя себе, Лилька связывала свою жизнь не с теми, к кому ее по-настоящему тянуло, а с теми, которые выбирали ее.
В результате – сплошные разводы.
Она едва ли помнила причины, по которым, теряя голову, неожиданно выскакивала замуж (однажды, катаясь на велосипеде по городу, в другой раз, вырвавшись на часок из домашней рутины с детьми в зоопарк погулять). Но отлично знала, почему разводилась.
Впервые понимание изживших себя отношений явилось ей в ту самую минуту, когда ее первый супруг на пятом году совместной жизни скромно поинтересовался, нет ли на свете способа распрямить ее кудрявые волосы (они у Лильки были буйные от природы). Что-то в его вопросе насторожило ее. Задумавшись, она поняла, что нет у нее будущего с человеком, которого не устраивает неистребимый художественный беспорядок ее головы (в прямом и в переносном смысле этого слова).
Ко времени последнего развода она уже считалась многодетной мамашей. Но повзрослеть окончательно Лильке, по-видимому, так и не удалось. Она оставалась по-детски восприимчивой к словам, говорившимся в ее адрес. Помните, «назови ребенка поросенком, так и вырастет свинья». Превращаться же в «страх божий» и «кошку драную» ей претило. Решив не рисковать, она исключила из своей жизни малейшую связанную с этой метаморфозой опасность. Так что причиной развода можно было считать истощение, изможденность, и как следствие – временную потерю былой привлекательности, связанную с хронической бессонницей по поводу рождения очередного малыша, а также, конечно, неаккуратно оброненный мужем под горячую руку эпитет. Этого оказалось достаточно. И этот брак просуществовал все те же пять лет.
               
Была в Лильке одна счастливая для нее черта. Она обладала уникальной способностью любить в себе тот возраст, что был при ней в данный конкретный отрезок времени. И в семнадцать, и в двадцать пять, и в тридцать шесть лет она искренне полагала: это и есть тот самый – лучший момент ее жизни, хотя таковым его, несомненно, делала лишь ее непоколебимая вера в то, что «лучшее впереди». Поэтому, не страшась будущего, и не сожалея о прошлом, не предъявляя счетов и не заморачиваясь чувством вины, она готова была дружить «семьями» со всеми своими бывшими мужьями. И с тем из мужей, что был значительно старше ее, это неплохо получалось. А вот самый младший из них, напротив, так сильно обиделся, что отказался от детей и бесследно исчез из её жизни. Лилька его не винила.
Остальные ее мужья исправно ей помогали.
Так что, во-первых, она была именно той редкой женщиной, от которой очень легко избавится. Хорошо это или плохо – она не задумывалась. Во-вторых, проанализировав прежний свой жизненный опыт, насколько сие возможно, когда у тебя вместо мозгов – ощущения (не знаю, как у других женщин, но у Лильки было именно так), а также не достает образования, чтобы осмыслить все происходящее с тобой с научной точки зрения, она, тем не менее, вывела свою собственную теорию закономерностей.

За истекший более или менее осознанный период она:
раз в полгода меняла прическу (в вариациях от длинной до почти налысо);
раз в году переставляла мебель в квартире (руководствуясь принципом «мебели стало больше, а места… еще больше!» – без ложной скромности, она обладала этим даром);
раз в четыре года рожала детей (и ни разу не пожалела об этом);          
раз в пять лет разводилась (не сомневаясь, что только таким способом можно «очистить засоренный колодец»);
и, наконец, раз в семь лет умудрялась менять жилье (ссылаясь на монголо-татарские гены, толкавшие ее на освоение новых, все более обширных территорий).
Когда же вышеуказанная закономерность вдруг дала сбой, Лилька растерялась.
Уму не постижимо, ей под сорок, она уже почти восемь лет не рожала и почти десять жила в одной и той же квартире! Что бы это значило, кроме того, что, если она срочно в очередной раз не выйдет замуж, то безвозвратно утратит возможность ВОВРЕМЯ развестись?..
От всего этого как-то тревожно стало на душе у Лильки… Что ей делать?
«Хотя, если в ближайшее время мне повстречается кто-нибудь, с кем я проживу хотя бы год, – пыталась настроиться на позитив Лилька, – то, во-первых, если бог даст, как раз через два раза по четыре(!) родится малыш,  во-вторых, закономерность с разводом тоже будет соблюдена! Вот... Ну, а переезд, если что, можно будет осуществить и через два раза по семь, чтобы не нарушать гармонию».
От этих мыслей мало помалу благодать в Лилькиной душе восстановилась. Если, конечно, кто понимает, о чем она в данный момент думала. (Знаю точно, такие среди вас есть, и они наверняка женщины).
               
И тут вдруг нежданно-негаданно в ночь с четверга на пятницу снится ей сон (а снам Лилька верила)… сон о любви.
«…Чувство подкралось незаметно, настигло неприметным человеком из прошлого. Первым его вестником стала необыкновенная легкость. До этого момента Лилька и не подозревала, как тяжела была ее привычная ноша. Ни слова не говоря, мужчина (лица которого она никак не могла вспомнить) взял ее из Лилькиных рук. Так хорошо ей давно уже не было. Вместе они продолжали подниматься в гору. С каждым шагом в ее груди ширилось тепло. Незнакомец просто разделил с ней путь, и постепенно, исподволь, она начала привыкать к тому, что он идет рядом. В здании старой почты,  в тусклом, сером коридоре он впервые поцеловал ее… В тот миг вся копившаяся в ней годами нежность высвободилась, плотины рухнули, их унесло, будто бы и не бывало. В сонной той реальности Лилька видела, осознавала все, до мелочей, до самых неважных пустяков, но люди в очередях, стеклянные полустенки, дверные проемы, слова, числа с этой минуты стали лишь ничего не значащим фоном. Главной же была необходимость познать этого человека до конца. Ему предстояло уехать. Но Лилька не могла расстаться с ним, не окунувшись в него до самого донышка, хотя и не сомневалась: он вернется, как только сможет. Но то была жажда, утоление которой не терпело отлагательств, желание, обуздание которого было бы «смерти подобно».  Она не отпускала его и верила ему, как самой себе... И понимала – это НАВСЕГДА...»
…Кажется, так верить и так любить в жизни ей не доводилось. Иногда Лильку посещало опасение, что она вообще не способна на это. Теперь она точно знала: ЭТО в ней есть. Ведь это же был ЕЕ сон. Просто страх ошибиться не давал ей смелости. Боясь рискнуть, она не давала себе шанса. Сон отвечал на вопрос: « Как распознать то единственно правильное, самое нужное?» Ощущение, подобное возвращению домой, стало ответом.
Теперь главным было идти. Идти навстречу, идти, что бы там ни было, подниматься в гору, не смотря ни на что, понимая, что путешествие может оказаться очень долгим.
И она пошла. «Делай, что должно, и будь, что будет!»
Больше она не стоит на месте. Она не плывет по течению, она плюет на привычные потерявшие вдруг свою важность закономерности! Но чутко прислушивается к знакам. Преодолевая инерцию и нерешительность прежних лет, пробирается неведомыми тропами, учась и видеть, и быть заметной. Ну, чистый индеец в дни примирения племен на всеобщем празднике жизни!

                2
И все одно к одному. Вот и праздник – ежегодная городская ярмарка. Сколько лет знакомые зазывали Лильку присоединиться к ним, но у нее всегда находились причины оставаться в стороне.
Ярмарка! Ярмарка! Ох, уж эта ярмарка! Не книжная, сорочинская, тщеславная, а зимняя, ее собственная – первая в жизни! Яркая, шумная, воодушевляющая и разнообразная, внутри которой веселая лепота соседствует с корявыми потугами, радость – с алчностью, зависть – с щедростью, возвышенное и виртуозное – с простым и доходчивым. Сгусток жизни – все в ней есть: и великое и ничтожное.
В нее-то после многих лет сидения в засаде у тихого омута домашних проблем с головой и окунулась Лилька.
Ого-го! Что это было! Кому-то может и ничего, дело привычное, ведь все в этом мире приедается, но после долгого поста и черная краюха хлеба становится источником наслаждения, полного невиданных ощущений. Не говоря уже о Лильке, которая несколько лет дальше школ, садиков и магазинов (продовольственных да сувенирных, куда сдавала то, что успевала налепить в своей кутерьме) не вырывалась. Да ей и не хотелось, в общем-то. Она и не мечтала об этом. Поэтому ничто не помешало ей получить полное, не испорченное сравнением впечатление.
В первый же день дегустационное вино вскружило Лильке голову. Легкое, воздушное!.. Наконец-то она поняла, что это значит – «сухое»! Изюм… полу-изюм… Словно глотаешь маленькое облачко… А какой интересный мужчина разливал его по бокалам!..
Недалеко от ее лоточка обосновались молодые музыканты. Саксофонист, гитарист и бубенист с губной гармошкой в придачу. Играли они, прямо скажем, не очень, откровенно говоря, плохо, а пели и того хуже. Один саксофон еще можно было слушать, но когда включались остальные, двое из которых начинали орать свой текст (иначе не скажешь) стараясь, видимо, быть дословно услышанными, саксофония превращалась в полную какофонию. Тем не менее, в их юношеском энтузиазме было что-то подкупающее. Глядя, как в перевернутую кверху дном кепку изредка падают скудные монетки, Лилька думала: «Ни за что не подам, – и дело было даже не в отсутствии профессионализма в исполнении, нет, всему ее женскому существу претило подавать молодым мужчинам, было в этом что-то неправильное, – еще не хватало, да и вообще уж я-то и без этих старателей найду, куда деньги потратить!..»   
Тем временем остановившиеся было напротив Лильки и без того разочарованные мальчики, не получив от нее ничего, демонстративно раскланялись и, маскируя свое унижение театральной декламацией, шумно удалились... «Вот ведь нахалята», – подбадривала  себя Лилька, но на душе у нее почему-то кошки скребли … как-то нехорошо... «Ну да ладно!..»
В последующие дни трубадуры не появлялись, вероятно, охлажденные,  малыми сборами.
               
Как-то утром, когда Лилька ехала на ярмарку, монотонный  трамвайный гул неожиданно заглушили знакомые нестройные звуки саксофона, затем раздалось надрывное бряцание гитары, и пронзительные ломающиеся голоса уже не оставляли сомнений!.. «Только не это!..» – едва успела подумать Лилька, и упрямо борясь со все возрастающим душевным дискомфортом, опять ничего не отдала, молодым людям, обходившим своих невольных слушателей с зазывно раскрытым полиэтиленовым пакетом… Становилось все хуже…  «Упорные ребята, ничего не скажешь, а вдруг они пытаются группу создать, деньги на  записи собирают? Играют, конечно, они далеко не безупречно, пара добрых советов им бы точно не помешала. Но зато хоть не грабят, стараются… Ну, ладно, Господи, на все воля твоя, дай мне знак… если хочешь, что бы я подала этим мальчишкам, пусть встретятся на моем пути еще раз (как говорится, Бог троицу любит…)».
На следующий же день, возвращаясь с ярмарки затемно, Лилька, как всегда заскочила в круглосуточный киоск недалеко от своего дома и почти не удивилась, обнаружив у кассы тех самых горе-музыкантов, пересчитывающих высыпанную в пригоршни настрадованную за день мелочь. Лишь слегка изумилась Лилька столь быстрому ответу, вскинула глаза и отрапортовала: «Поняла тебя, Господи!»
Назавтра как должное восприняла она появление на ярмарке знакомой беспокойной компании, которая, заглушая все вокруг, снова обосновалась недалеко от нее. На этот раз Лилька почти с облегчением опустила в их шляпу бумажную десятку, с христианским смирением вытерпев весь тот шум, что они производили. В конце концов, упорство и юношеская наглость, с которыми молодые энтузиасты бросали вызов всему миру, дуя в свои трубы, подкупал и позволял думать, что до чего-нибудь они все-таки доорутся… до чего-нибудь, хотелось бы надеяться, хорошего. «Им бы только наставника сведущего, и кто знает?..» И потертая пыльная шляпа у их пританцовывающих ног приобрела вдруг какой-то иной, высший смысл.
               
С тех пор Лилька постоянно наталкивалась на ребят в разных концах города. И, несмотря на то, что раз от раза их голоса становились все более пронзительными, она смиренно высыпала в их пакет или шляпу всю, осевшую в ее кармане мелочь. Как ни странно, и проводники трамваев, и прочая публика были к начинающим музыкантам весьма снисходительны. «Молодцы», – слышалось то и дело, и какой-нибудь подглуховатый пенсионер добавлял при этом: «Хо-ро-шо играете!» В отличие от таджикских цыганят, заполонивших городской транспорт, –  надоедливых, раздражавших всех своим заученным на плохом русском, не менее пронзительным «...ня щецкэ роудинькя!!.», эти ребята были свои. И их отчаянные попытки сделать что-то самостоятельно вызывали у пассажиров симпатию. Тех же – чужих, проводники гнали взашей, а люди, глядя на них, бурчали: «Куда понаехали!?. Развели нищеты, всем не наподаешься!..» Но все же время от времени подавали… И Лилька как-то положила в цепкую руку черноглазой девочки лет шести, подаренное ей на ярмарке шоколадное яйцо (одно на ее ораву все равно не поделить) – пусть, мол, сама съест, может его не отберут, как деньги. И та действительно, торопливо кинув себе под ноги оберточную бумагу, целиком сунула его себе в рот, стараясь поскорее уничтожить свой трофей, с жадностью заглатывая его огромными кусками, и едва не подавилась так и не пригодившимся ей спрятанным внутри шоколада, сюрпризом!.. Слегка обступившие ее посторонившиеся люди (девочка была традиционно грязна) со смешанным чувством брезгливой жалости молча наблюдали за ней…
               
Однажды к Лилькиному лотку подошел плешивый пожилой дядька. Поглядывая на Лильку игривым влажным взглядом, он неторопливо перебирал разложенные на прилавке сувениры. «Стареющий ловелас, весь такой гладенький, сразу видно – любит пожить», – мысленно оценила потенциального покупателя Лилька, вслух же произнесла:
– Вас что-то интересует? – сопроводив вопрос предупредительной улыбкой потенциального продавца.
– A not  rysse, am a france, – приветливо откликнулся он, и, сияя лицом, на котором казалось каждая отдельная морщинка была тщательно вычищена и надушена, так ничего и не купив, двинулся дальше, еще пару раз оглянулся, ловя Лилькин взгляд...
Лилька же, глядя вслед сухонькой, компактной фигурке, думала: «Боже мой! Француз! Кто бы мог подумать?!..  Ах, Париж, Париж… лямур, тужур, бонжур и Эйфелева башня!… Живут же себе там где-то … без меня… и горя не знают... Быть может когда-нибудь и мне случится пройтись по твоим площадям и улочкам?! Все может быть...»

Иногда Лильке хотелось встретить кого-то, с кем можно было бы не скучно состариться… В глубине души она опасалась в один совсем не прекрасный день превратиться в человека, для которого смена времен года означала бы лишь приглушенные стеклом городской квартиры, неторопливо перетекающие друг в друга месяц за месяцем, четыре блеклых цветовых пятна. Тускло-белый в пыльно-зеленый, затем в бледно-желтый,  затем в грязно-коричневый и снова в белесый, почти серый…
 
…Мимо степенно прошествовала пара. Они остановились у соседнего прилавка, на котором лежало вологодское кружево дорогой ручной работы.
– Как я хотела этот кружевной воротничо-ок, так хоте-ела-а… –  капризным тоненьким голосом протянула с иголочки одетая женщина.
– А теперь не хочешь? – С надеждой спросил ее слегка утомленный спутник.
– А теперь я ха-ачу вот этот зо-онтик, – не моргнув глазом, ответила мадам, ткнув точеным пальчиком в баснословно дорогой экспонат.
               
…Всю ярмарочную неделю Лилька была влюблена. В того бизнесмена, что привез на ярмарку сухое вино… Она вообще обладала способностью в считанные минуты переживать бурные и драматические романы… С ней это довольно часто случалось. В воображении конечно. Как-то в юности она целых три автобусных остановки очень сильно любила одного немого попутчика…. Он был смугл, красив и так выразительно «говорил» руками со своим приятелем!.. Мысленно Лилька нарекла его Гаврошем из-за черных цыганских кудрей. Любовалась им всю дорогу, и на своей остановке выпала из автобуса абсолютно счастливая, весьма обогащенная новыми впечатлениями. Слишком богатое, стремительное воображение было ее благословением и бедой одновременно, оно скрашивало жизнь, уберегало от опасных авантюр, вперед рисуя ей все возможные варианты развития событий и, в то же время, мешало ей существовать в реальности. Действительность в сравнении с иллюзией часто оказывалась скучной и неинтересной. Так вдруг чей-то взгляд взволнует, зацепит ее, она в обязательном порядке смутится, заробеет, и пока объект догадается об ее интересе, Лилька уже намечтает себе целую историю, в которой и он остроумен, благороден, щедр и страстен, и она любима, как единственная на Земле женщина. И вот в душе она уже прожила с ним целую, полную страстей и приключений жизнь, а он только-только подошел к ней и косноязычно ляпнул какую-нибудь банальность или пошлость. Пара фраз – и вот уж  чувства остыли, и отношения опять не состоялись. Так что Лильку завоевать мог только немой, чтобы она могла додумывать их диалоги так, как ей больше нравится (шутка), или человек с быстрой реакцией и хорошо подвешенным языком, тот, что не дал бы ей времени насочинять романов самостоятельно, охмурил бы надеждой на будущую сказку… К счастью для нее, такие экземпляры время от времени встречались на ее пути. Если бы не они, Лилька рисковала бы на всю жизнь остаться бесплодной мечтательницей. Конечно, и в этих случаях разочарование было неотвратимо, но когда оно все же наступало, реальные плоды уже успевали образоваться.
               
На четвертый день ярмарки громкоговоритель объявил во всеуслышание, что один из их товарищей-художников попал в реанимацию. Срочно нужны были средства на быстрое обследование и качественное лечение. Все знали рыжего Берендея и его историю. На помощь бросились многие. Стихийно возник центр по сбору денег. Несмотря на то, что последнее время он много пил, пропивая  симпатии близких и дальних своих знакомых, все равно его открытая натура, веселый нрав и память о том, каким он был до того, как какие-то подонки посреди бела дня избили его, были сильнее потерянного им доверия. Тогда он выкарабкался к несказанной радости слезно обожаемой старушки-матери, жены, друзей и всех, кто хоть как-то с ним пересекался. Но голова его пострадала, были задеты какие-то там тормозные центры. С тех пор, раз пригубив, он уже не мог остановиться, постепенно теряя все, что приобрел прежде – и партнеров, и жену, и друзей. Оставалась лишь мать да нежно любившие его старшие сестры и еще – отчаянные и безрезультатные попытки преодолеть недуг… Наутро между похмельем и опохмелкой ему еще удавалось убедить самого себя в том, что он не безнадежен... Остальные уже махнули рукой. И все- таки, не задумываясь и не считая денег, все бросились ему на помощь… Несмотря ни на что, банк любви и сочувствия к нему был огромен.
Такой уж народ художники. В массе своей по-женски ревнивые, завистливые, как дети, которым не хватило игрушек; временами нервные и несносные, будто озлобленные, побитые жизнью пенсионеры; эгоцентричные, вечно непризнанные гении. Но, в то же время,  по-матерински любящие и нежные, по-детски открытые и ранимые,  словно убеленные сединами столетние старцы мудрые и великодушные… Ну, а о гениях и говорить нечего, у механизма столь чутко настроенного, конечно, случаются и прозрения! Кто ж с этим спорит… 
Но вот замуж за художника Лилька никогда бы не пошла, ей хватало ее маленьких гениев… Да по правде сказать, никто из художников ее замуж и не звал, возможно, по той же самой причине. Так что на этом фронте все складывалось как нельзя лучше, то есть очень гармонично, и ничто не мешало ей просто приятельствовать с представителями этой братии, что было и интересно, и приятно, и познавательно… временами, конечно, и… очень дозировано. Себя к художникам Лилька не относила. «Я просто кустарь-одиночка!» – гордо говорила она. Этого ей вполне хватало.
Вот и закончилась ярмарочная неделя.
Подсчитав свой доход, Лилька с удовлетворением констатировала, что на основное им на ближайшее время хватит. «И то ладно, даже кое-что на радости останется!» Она обожала покупать детям сладкое и лишнее. Сама она легко обходилась без этого, отказать же себе в удовольствии побаловать ораву она не могла, делая это при малейшей возможности. Пробежавшись по рядам, она набрала кучу забавных мелочей, предвкушая, как вечером ввалится с ними домой. Дожидаться поводов она не умела. Захотелось радости – вот и повод!
К деньгам Лилька относилась легко – тратила, почти не задумываясь, сколько бы их не было, хотя чаще как раз их не бывало. Все равно никогда не копила и не откладывала (по правде говоря, откладывать было нечего), а случится сумма – раз! и купили то, о чем давно мечтали, или то, что приспичило, или то, что срочно понадобилось – еще один телевизор, например – у старого единственного вечно спор, какую программу предпочесть. Пока деньги есть, надо их тратить, все равно ведь закончатся, так или иначе! Но главное сделать это быстро: «Все что спрятал –  то пропало, все что отдал – то твое» И она отдавала последнюю копейку нищему или превращала последний рубль (все равно он погоды не сделает) в полкило ирисок, потому что захотелось, и потому что сладкое хоть на полчаса («на долго ли собаке блин?») может сделать погоду хорошей. Пусть хоть маленький, но сюрприз для домочадцев. Ну, а деньги, что деньги? «Будет день, и будут деньги!» И они действительно появлялись в последнюю минуту – то алименты подоспеют, то неожиданная шабашка – для того они и даны, чтобы тратить. Сидеть, что ли на них?
               
…На фуршете по поводу закрытия она танцевала с тем самым импозантным мужчиной, что наливал в ее бокал воздушное вино на дегустации в день открытия. И вот он страстно дышит прямо ей в ухо и, кажется, хочет поцеловать.
– А может не надо? – слегка отстраняясь, остерегает его Лилька.
– Почему? – томно интересуется он.
– Да у меня от этого обычно дети бывают, – честно предупреждает Лилька, – впрочем, если вас это не смущает, тогда, конечно,  давайте поцелуемся, почему бы и нет…
– От поцелуев? – настораживается он. – Вы так наивны в ваши-то годы? Или это намек на то, что вы уже готовы к большему? На этот случай не волнуйтесь, существуют разные средства защиты, если же они вам не по душе, мы всегда можем вовремя остановиться.
– Я не умею останавливаться. Зачем и начинать тогда, если не идти до конца, пустая трата времени, по-моему.
Ухажер напрягается:
– Странная вы какая-то… – И на всякий случай спешит ретироваться. – Ох! Извините, совсем забыл, мне пора, очередная дегустация, меня там жена ждет, беспокоится… До свидания.
– Прощайте, прощайте. – «Нет, так нет», – про себя усмехается Лилька.
Все не то.
Она твердо решила отныне собирать в свою жизнь только все самое настоящее.
 
И вообще, она соскучилась по детям, и по дому, и по своему рабочему столу. Губам нужны были родные детские щечки, руки стосковались по глине, а бока – по любимому диванчику. С удовольствием Лилька возвращалась к обычному распорядку. Нет, вечный праздник не для нее. Став обыденностью, и он приелся. Не то, что дома – каждый день милые сердцу сюрпризы… или катаклизмы… В общем, где-где, а там-то ни за что не соскучишься – все трогает, все по живому...
                3
«Да уж… Мужья приходят и уходят, а дети нам остаются…», – пытаясь сосредоточиться на работе, думала Лилька пару дней спустя, невероятным усилием воли стараясь игнорировать (как учил знакомый детский психолог) гомон за дверью, который никак не давал ей сосредоточится – младшие дети опять что-то шумно делили, – … и это здорово, конечно… только вот минуту б тишины... «О, боже! Что там у них еще?!.» – казалось, без кровопролития сегодня не обойдется. Так всегда, как только на Лильку накатит (это когда не спать, не есть – приспичило глину помесить), дети, как с цепи срываются, любыми способами тянут одеяло на себя. Будто чувствуют, что в это время она не с ними, отключает свое поле, к которому они подключены обычно … «Ну, я вам сейчас покажу!..» – в такие дни Лильке под руку лучше было не попадаться!
– Что такое?! Вы угомонитесь, наконец, или нет!! Слышать ничего не желаю, марш по комнатам! – делая страшное лицо, орала (бедные соседи) Лилька, словно разъяренная волчица, шлепками разгоняя по углам своих не в меру разгулявшихся щенят. – Вы все наказаны! До завтра не сметь подходить друг к другу, раз мир вас не берет! Не разговаривать! Не приближаться! – В квартире воцарилась долгожданная тишина. Дети затаились по комнатам. Испытанный метод... Уже через минуту, стараясь не привлекать ее внимания, они на цыпочках начнут пробираться друг к дружке,  заговорщически шептаться и придумают какую-нибудь беззвучную партизанскую игру. Как минимум час спокойной жизни Лильке обеспечен…  Она искренне и не без оснований полагала, что в гневе она страшна, но почему-то дети ее совсем не боялись. Скорее из сострадания они подчинялись ей в такие минуты, опасаясь, как бы их обожаемую, единственную мамочку кондратий не хватил.

…А работа все не шла, фигурка, заказанная ее знакомой- парапсихологом не давалась… Лилькина приятельница захотела иметь глиняную копию старинной металлической бляшки в виде первобытной богиньки, которая когда-то была предметом поклонения давно исчезнувшего местного народа. Таинственное племя, Чудь белоглазая…  Местные легенды гласили, что «пришли они в здешние дремучие леса неизвестно от куда и ушли неизвестно куда…» Никаких следов не оставили они после себя, кроме рассыпанных по земле, укрытых в могильниках и кладах маленьких, металлических шедевров, что время от времени люди находят то там, то здесь, которые, как предполагают краеведы, прежде служили для защиты и обережения тех, к чьей одежде прикреплялись.
Маленькая толстоножка, была найдена (об этом поведал Лильке, перелистанный ею каталог) «под тремя старыми елями», и оказалась не такой простой, как показалось Лильке на первый взгляд. Чем дольше она вглядывалась в языческую девочку с маленькой грудью, ярко выраженными признаками своего пола и упрямо сжатыми у живота кулачками, тем более неуловимой и неподатливой становилась богиня. Она словно гневалась… И Лилька, пытавшаяся усмирить, приручить ее, ощутила вдруг мощную, агрессивную встречную волну, с которой сопротивлялась ей богиня…  И даже не сопротивление это было, ведь оно уничижило бы маленькую, могущественную женщину, в которую вглядывалась Лилька. Твердо опираясь на столбики своих непропорционально длинных (относительно всей фигурки), крепких ножек, расставленных как бы для еще большей устойчивости, демонстрируя уверенность и силу, от которой Лильке делалось не по себе, богиня пронзала ее своими круглыми, совиными, близко посажеными, глазками и требовала, чтобы Лилька сохраняла почтительное расстояние между нею и собой… Лилька заробела, она чувствовала, что богиня излучает огромный заряд женского животного страха… страха перед насилием… страха, равного могучему, сметавшему все на своем пути, яростному, непримиримому противодействию, воплощенному в нем!..  Божество вызвало в Лильке смятение… Она испугалась, почувствовав, как неудержимо затягивает ее круговорот неподвластных ей ощущений, словно человек, по собственной неосторожности оказавшийся вблизи торнадо, ставший вдруг беспомощной жертвой  неуправляемой, разрушительной стихии.
Учитывая дружеские отношения с заказчицей, а также род ее занятий, Лилька немедля позвонила ей и рассказала обо всем, что с ней происходит.
– …Я не заметила, как это случилось! Я чувствую инстинктивное желание отступиться, но не могу, я уже в воронке!.. – взволнованно завершила она свой рассказ.
– Праматерь… владычица… хозяйка… защитница, – констатировала Лилькина подруга. – Я не ошиблась в ней. Думаю, заглянув в тебя, она вытащила наружу твои страхи. Не прячься, посмотри ей в лицо, разберись с ними. Если сделаешь это, у тебя все получится.

И снова Лилька очутилась один на один с пугавшим ее божеством. Она не стала торопиться и настаивать, но и не отступила. Внутренне она склонила голову перед беспощадным могуществом, заключенных в нем сил, покорно, с глубоким уважением и трепетом ожидая того, что будет дальше… Постепенно взгляд богини смягчался. Тем не менее Лилька чувствовала, что панибратствовать с собой богиня никогда не позволит, но все же она разрешила ей воплощать себя, с одним беспрекословным условием - Лилька будет следовать любым ее требованиям… С этого момента дело потихонечку сдвинулось с мертвой точки.
В работе богиня буквально руководила каждым Лилькиным шагом. Диктуя ей свою волю, она точно устанавливала допустимый для себя минимальный размер, четко давая понять, меньше чего она быть не желает, а вот вырасти она могла бы хоть с целый дом. Большой размер был ее достоин. И хотя будущее нашейное украшение, каким предстояло стать богине, выходило довольно крупным, все же Лилька подчинилась. Богиня определяла допустимый для себя цвет глазури и количество экземпляров на предстоящий первый обжиг. Людям несведущим трудно объяснить, каким образом осуществлялась эта связь, ведь при всех своих особенностях Лилька все же была вполне адекватным, нормальным человеком, видения ее не посещали, и голоса ей не слышались. Наверное, понять это в состоянии только женщина или глубоко любящий человек. Это такая тонкая, точная и прочная настройка на другое существо, при которой ты становишься, как бы единым целым с ним, и каждую минуту чувствуешь, и осязаешь то же что и оно. Одним словом, чтобы объяснить необъяснимое, скажу проще, а вы уж поверьте на слово, стоило Лильке забыться и попробовать внести в этот захвативший ее целиком и полностью процесс что-то от себя, как ей  тут же становилось физически плохо, лучше было и не пытаться. Да она почти этого и не делала. Ведь все развивалось до мурашек стремительно! Чутко прислушиваясь к желаниям богини, Лилька целиком отдалась на волю бурного потока, который ее нес. Эйфория, захватывающее приключение, в котором ты не знаешь, что готовит тебе следующий миг, что ждет тебя за крутым поворотом – вот что это было!
Необычное сопровождало всю ее работу от начала до конца. Когда пришла, наконец,  пора обжига, и Лилька бережно с опаской установила в печь ровно девять (ни больше ни меньше – восемь кулонов и одна матрица!) бляшечек, и не зная каким богам молиться, затворила дверцу печи, ее электрическая, проверенная годами службы, до винтика родная муфельная старушка вдруг загудела, затряслась, словно внутри нее был заточен джин. Такого прежде не случалось, но Лилька восприняла это как должное и, положившись на провидение, продолжила обжиг…
…Спустя четыре часа, пока печь с содержащимися в ней сокровищами уже остывала, Лилька почувствовала непреодолимое желание украсить богиню. Хотя сама Лилька никогда не была мотом, придя в ближайшую «Фурнитуру», она накупила для своих норовистых девочек безумное количество разных припампасов - кожаных шнурочков, цепочек, тряпочек и бусин – не представляя еще, что со всем этим будет делать.
И вот пришло время открывать печь! Обжиг удался на удивление! Не единой трещинки или плешки. Разноцветные богини, не копируя друг друга, все как одна были великолепны.
Лилька принялась наряжать своенравных красавиц с наслаждением, какое испытывала только в детстве, укутывая маленьких пупсиков в лоскуточки от маминых платьев. И богини благосклонно принимали эту дань. В роскоши они словно добрели. Женская древняя сила была потревожена, разбужена, пришла в движение. Но не Лилька примеряла да подбирала богиням подходящие наряды, а они снисходительно позволяли ей это, четко указывая на свои предпочтения. Женщина есть женщина. Ей подавай все самое шикарное! Возьмет, к примеру, Лилька кожаный шнурок поскромнее, приложит к богиньке, спросит мысленно: «А не походить ли Вам так, дорогая?» Та окаменеет, предупредит угрюмо: «Оставишь меня голой на шнурке болтаться, сама голая ходить будешь». Обернет ее Лилька замшей, украсит цепочкой, та ничего не скажет, смягчится только вся, расцветет – позволила, значит.
Но особенно шло к ним… золото, они словно притягивали, присваивали его, в обрамлении золотистых тканей начиная сиять! В этот момент, любуясь ими, Лилька впервые подумала: «Уж не прототип ли это той самой легендарной Золотой Бабы – главного, самого загадочного местного божества?» (Забегая вперед, скажу: это Лилькино прозрение позже получило подтверждение. Оказывается, некоторые ученые действительно подозревали это. Ну, а Лильке мнение ученых было не важно, пусть спорят, пусть сомневаются, она чувствовала, что ее богиня и Золотая Баба – звенья одной цепи). Лилькой владело смешанное чувство. С одной стороны – радость и удивление – подумать только, ведь это ее руки помогли заново воплотиться древней первородной, заключенной в женской красоте, силе! С другой стороны, не склонная к заносчивости, Лилька отчетливо понимала, что ее заслуга в этом магическом действе не так уж велика – ведь это Богиня, сменив гнев на милость, позволила ей продолжить и завершить работу.    
В то время как Лилька нежно, с трепетом и почитанием наряжала свою своенравную красавицу, все и началось!..

Первый звонок был самый неожиданный и в то же время, если разобраться, вполне закономерный. Звонили из краеведческого музея, приглашали принести работы под реализацию, видели, мол, их на ярмарке, понравилось. Дальше больше: из дома художника позвонили, с тем же предложением - вот это было действительно слегка удивительно, ведь Лилька никогда не состояла в союзе художников. Дальше звонки посыпались один за другим – всем нужна была Лилька с ее работами! Скромная, прежде никому не известная, многодетная домохозяйка.
Совпадение? Вряд ли. В такие совпадения Лилька не верила.
Она спросила богиню, можно ли ее продавать и за какую цену? Богиня обозначила такую сумму, что Лильку впервые посетило сомнение. Но Богиня дала ей понять, что если Лилька посмеет продешевить, то пожалеет об этом. Лилькина подруга, та самая, что затеяла всю эту историю, сказала:
– Все правильно, это не простой оберег, им может владеть только тот, кто его почувствует.
И Лилька, понимая, что выглядит, мягко говоря, странно, как есть объяснила в музее бросающуюся в глаза разницу в ценах. Работники музея выслушали ее спокойно и констатировали:
– А это нас не удивляет, чудский зал единственный, в котором по ночам никогда не бывает тихо и энергетические рамочки там зашкаливает… – И безоговорочно приняли все Лилькины работы во главе с богиней.
             
И потекла жизнь, заказы сыпались один за другим, работала Лилька с удовольствием, дети радовали, и деньги не переводились.

                4
И вдруг – кровотечение. «Скорая». Больничная палата… и все, что за последнее время принесла Золотая Баба, фьють! На обследование и лечение.

Ошарашенная Лилька, с трудом справляясь с паникой, не могла понять почему, почему именно с ней это случилось? За что она наказана? Уж не прикоснулась ли она к чему-то запретному, не перешла ли границу дозволенного?.. Уж не Золотая ли Баба сыграла с ней злую шутку? Может угрюмая, непокорная язычница мстит ей за невольное непочтение?.. Что если это была ловушка, и в тот момент, когда Лилька увлеклась, слишком доверилась, где-то быть может снебрежничала, не достаточно точно соблюла все условия, богиня нанесла ей свой сокрушающий удар? Если так, плохо дело, горе Лильке… «Да нет, - тут же сама себе отвечала она, - вроде ничего такого не было… Наоборот. Я чутко к ней прислушивалась, и уважала, и боялась в меру». Да и врачи говорили, что болезнь уже давно сидела в ней. Богиня лишь обратила на нее Лилькино внимание. «…И средства на лечение дала как раз вовремя. Где бы иначе я взяла такие деньги?» - Думать так Лильке гораздо больше нравилось.

…Характерный больничный запах держал в напряжении. Лилька не выносила больничного заключения. От одного вида крашенных бесцветных стен и капельниц ей становилось хуже. Она любила болеть в своей норе, как дикий зверь. Но в этот раз все зашло слишком далеко. Приходилось терпеть. Мысли о доме не давали покоя…      
Больничный распорядок шел своим чередом. Палата экстренной помощи была полна. По правую руку от Лильки приходила в себя после ранних родов мамаша лет 13-ти. По левую – пожилая 61-летния хронически смущенная женщина с той же проблемой, только навыворот – реабилитация после родов поздних. И Лилька между ними – по возрасту – золотая середина, по причине пребывания – полное фиаско (она была уверена, что заболела лишь потому, что в положенный срок в очередной раз не родила).
 
Юная мать была вялой и апатичной, почти без эмоций, как должное принимала она заботу суетившейся вокруг нее матери – немного растерянной новоиспеченной молодой бабушки. Лилька, глядя на девчонку, раздраженно думала: «Куда ей за ребенком следить, она себя-то не осознает еще, зевнет и рот закрыть забудет, мухи у нее на языке любовью занимаются, а она и не замечает этого. Телик что ли не смотрят, читать не умеют? Нынче не то, что раньше - вся информация наружу, ума только нет совсем».
Так же сонно и флегматично девушка разговаривала с юным отцом, время от времени звонившим ей на мобильник.
 
Пожилая соседка, напротив, все время нервничала, сокрушенно вздыхала о своем. Стоило им с Лилькой встретиться глазами, она, словно оправдываясь, торопливо начинала рассказывать свою историю:
- Вот ведь, вот ведь!.. Ой, стыдоба, стыдоба! Как перед детьми-то неудобно, боже мой, боже мой, что я им скажу-то теперь? Как сыну старшему в глаза посмотрю, внуки ведь у меня уже, старше дяди будут… ой, ой, провалиться сквозь землю...
Что бы хоть немного унять свое беспокойство, женщине необходимо было выговориться, понимая это и от всей души сочувствуя ей, Лилька осторожно спросила:
- А как это у вас получилось-то?
- Да все старик мой не угомон! Мне то уж ничего не надо. Так, холодным вечером на печи погреемся друг о дружку, да и ладно, надо ему, так и пусть себе. У меня-то и все женское закончилось давным-давно. И мысли не было, что че-то может быть. А тут живот пухнуть начал. Растет и растет, и с самочувствием че-то не то. Ну, думаю все – пришел мой час, пошла к онкологу, а куда еще-то, а он смотрит на меня так и говорит: «Тебе бабуля не ко мне, к гинекологу...» Оказалось седьмой месяц уже, куда деваться, надо рожать. Четыре кило парень, крепкий, хороший. Теперь еще лет двадцать жить придется, чтобы поднять его.
На обходе доктор сказал Лильке:
-Что же вы так запустили себя, голубушка, непозволительно так себя не любить, у вас же дети.
- Можно мне домой?
- Да. Заканчивайте обследование и на двадцатый день приходите за результатом.

В полдень по палате, самодовольно выпятив, щегольски подстриженную бородку, скрестив руки на щупленькой груди, игриво поскрипывая, начищенными до блеска кирзовыми сапогами, сияя как медный таз, гордо прошествовал дедок лет семидесяти – герой дня – тот самый «молодой отец»!
– Уйди, срамник! – Замахала на него руками супруга. – Опозорил на старости лет!…
Бывает же такое…

Сдав последний, болезненный анализ, Лилька, наконец-то, ехала домой. На душе было смурно… Внутри, в самом центре ее существа, в том месте, которое прежде было чудесным средоточием новой жизни, болело и ныло… Что же теперь? Двадцать мучительных дней… Как вытягивает соки неизвестность.
За окном трамвая мелькали знакомые, по-зимнему серые, выученные наизусть и потому не видимые уже улицы. Сидение приятно согревало спину. Подошла кондукторша… По привычке Лилька заглянула в свой билетик «Может счастливый?» 143-810. Нет. 7 и 1 против 8 и 1. Счастливым был предыдущий. Он достался той толстой тетке, что сидит напротив. А этот сулит встречу. Тоже ничего…«Интересно только с кем, второй раз уж попадается за последнее время?..» – едва пробиваясь сквозь ватное сознание, по инерции тянулась Лилькина мысль, вяло, словно убаюкивая, притупляла тревогу… и внезапно соскользнула: «Надеюсь не с Богом…» –  Лилька вдруг испугалась чего-то и торопливо, будто заглаживая неловкость, поспешила отправить туда выше, вслед отпущенному на волю неосторожному мысленному посылу: «Но какая же может быть с Ним встреча, если он всегда здесь, рядом?.. Бог, ведь, он везде… мы всегда с ним… Он – в нас… а на том свете, если он, конечно, существует (а Лилька склонна была думать, что так оно, пожалуй, и есть, недаром же она только что почувствовала, что извинения ее были приняты и уже без мысленной суеты продолжала рассуждать). Встречи, пожалуй, надо ожидать с чем-то другим… – с собой, наверное... Там-то от себя не укроешься... Вот как все-таки устроены люди? Никогда в жизни не бывают они искренними до конца!.. При любых обстоятельствах находят повод оправдаться, прикрыться «фиговым листочком», спрятаться за какую-нибудь ко двору пришедшуюся истину. Да так искусно, что объяснят все, еще и с позиции всеобщей пользы и сами же в это всей душой поверят. Особенно преуспели в этом фанатики всякого рода. И на все-то у них есть ответ. Но бывают минуты, когда тебя же да для твоего же блага да носом: «Бац!!. На! Смотри, смотри на себя. Одумайся, а то накопишь самообмана, ПОТОМ самому же страшно станет».
И тут на Лильку снизошло откровение. Нечаянно она постигла то, над чем вот уж много тысяч лет безрезультатно ломают голову люди: зачем и ради чего Бог посылает им страдания!? Ее вдруг озарило! Все просто. Оказывается, так же как «истина порой скрывается на дне бокала», так и в глубине испытания человек встречается с самим собой, таким как он есть, без прикрас. И это - его шанс раскаяться и в этой еще жизни успеть поступить правильно! Небесный отец дарит эту возможность тем, кого поистине любит! Он добр и снисходителен и готов прощать. А правильным поступком могут стать и правильные мысли.
Так заглянув за цифры трамвайного билетика, она всем своим существом приняла суть происходящего с ней… и успокоилась.
Будь что будет, каждый получит лишь то, чего заслуживает. И это справедливо.
Жизнь - дар. А дареному коню, как известно…
Страх отступил.
И время, сколько бы его ни осталось, снова принадлежало ей!..
               
Бог един, и ее Золотая Богиня, как одна из ипостасей этой вечной мудрой силы всколыхнула в ней все, ткнула носом в гнездившийся внутри недуг, заставила задуматься о причинах, помогла оценить оставшееся время...

                5
И пошли дни, один за другим, и было их много, и разными они были, но скучными никогда… и в одну из ночей снова был ей сон:
…Бескрайняя, снежная пустыня раскинулась во все стороны до самого горизонта, покуда видит глаз. Студеный воздух больно резал ноздри, острыми ледышками проникая, в готовые разорваться при каждом вдохе, легкие. Посреди холодной равнины, меж высоких, словно библейское море расступившихся сугробов пролегала едва заметная, иссиня белая дорога. Только тихий, монотонный металлический звук нарушал безмолвие. Дзынь-дзынь… дзынь-дзынь… Там поперек дороги стояла покинутая кем-то бричка. Ни коня, ни возницы, ни седока… лишь одинокий бубенец, которым скучно играл холодный ветер…
Где же все, куда подевались?.. Не случилось ли беды?..

В то утро Лилька проснулась, с ясным осознанием того мига, в который начался сбой в ее жизни, с которого все пошло не так:
«Я знаю, знаю! - Повторяла она. - Это та радуга!» Ее осенило. Она вдруг все поняла.

Тогда еще студенткой в каникулы Лилька отдыхала на базе у реки. Все куда-то подевались, в бараке царила тишина, окно было открыто, Лилька, сидела на подоконнике и с наслаждением вдыхала, промытый мелким дождиком, загородный воздух. Дальний берег, из-за продолжающейся мороси потерял четкость своих очертаний и выглядел, как легкая акварель «по сырому». Лильке казалось, что она одна в целом мире. Тихо, хорошо и спокойно было на душе… И тут неожиданный, бойкий лучик солнца пробежал по зеленым кронам, озарил все вокруг, наполнил сиянием, превратив дождинки в алмазы, и прямо перед Лилькой возникла радуга! Небывалый, необыкновенный, уникальный в своем роде случай! Одна сторона радужной дуги опиралась в середину реки, другая же встала буквально в трех метрах от Лилькиного окна! Лилька, открыв рот, смотрела на широкий (не обхватить руками) столб спектра и ей жутко захотелось прикоснуться, приблизится к нему, потрогать руками, окунуться в его прозрачное разноцветие! Откуда-то появилась уверенность, что стоит при этом загадать желание, и оно непременно сбудется! Только подойди, только окажись внутри… но все три метра пути до самого заветного места и вокруг заросли матерой крапивой в полтора Лилькиных роста… все было не так просто… Теперь Лилька понимала - это была проверка, шанс на миллион… Так и просидела она у окна, не решаясь влезть в крапиву… провалила свой экзамен, струсила… пока решала да гадала, радуга взяла да растворилась, исчезла... вот с тех-то пор и стало Лильке казаться, что проживает она не свою какую-то жизнь, и что бы ни происходило, все, словно не с нею, будто во сне…
Она не сделала главный шаг. Не сплела свои двенадцать рубах из крапивы. «Так и есть, – лихорадочно думала Лилька, наспех готовя завтрак своей ораве, – я нащупала, определила точку отсчета. Моя- то собственная судьба гораздо лучше, полнее, красочнее теперешней, она – как радуга!.. Прохлопала. Что же делать? Удастся ли свернуть в нужную колею? Или та единственная, данная мне на весь мой век возможность, упущена? А если, Бог даст, она повторится, как определить она это или нет, в каком обличии и форме она придет?» – И привычно отправляя детей в школы и на секции, сама себе решительно вслух отвечала:
– Да я это сразу пойму! Ведь тогда в ту минуту я уже знала все, все чувствовала… эх я! эх я! Как я могла, как посмела не сделать того, чего мне так хотелось!? Подумаешь крапива?! Дура! Трусиха! Что это по сравнению с той болью, что пришлось преодолеть потом, рожая детей? Ну, хоть тут-то я не оплошала, хоть это у меня получилось. Здесь я, конечно, молодец!..
– …Ну, чего вы застыли? - Обратилась она к изумленным детям, - Все, все труба зовет, давайте, давайте топайте! Доча, не забудь малыша забрать из продленки, а ты помни: «перемена для игры, а урок для ученья». Запомнил? Ну, все, поцеловались – разбежались!..
Часы летели, а Лилька все не могла успокоиться: «Боль – это плата за счастье, – думала она, механически процеживая глинную массу для нового заказа, – но ею все только начинается, каждый раз я надеялась, что вот, мол, только пережить ее и все – остановка в раю! Но к несчастью или к счастью (кто это знает?) всякий раз оказывается, что каждое преодоление лишь открывает множество всяких новых вероятностей и возможностей для новых проверок и испытаний. Никакого покоя в этой жизни не бывает. Новые горизонты – вот единственная награда за выдержанное с честью испытание…»
День проскользнул, как всегда – вот утро – вот и вечер! Сутолока Лилькиной жизни не давала ей шанса порасти сплином. «А в радугу все-таки зря, зря я не шагнула тогда» –  все думалось ей, когда в квартире вновь уже воцарилась желанная ночная тишина. И промаявшись еще какое-то время, прислушиваясь не лунатят ли, не кашляют ли ее малыши… мысленно перекрестив их всех вместе и каждого в отдельности, благословив и их, и своих родителей, и всех близких людей, которые вспомнились ей в эту минуту, она прочитала «Отче наш», из последних сил поднесла руку ко лбу, чтобы и себя саму осенить спасительным крестом… да так и уснула…  неспокойным, прерывистым сном.

                6
 Как-то, заполняя какую-то официозную анкету, Лилька, не найдя в графе вероисповедания подходящего ей определения, от себя написала: «Православная язычница». И было это истинной правдой. Иногда она напоминала наивного дикаря, всей душой принявшего веру цивилизованного старшего брата, но не позабывшего и своих детских богов. Весь этот сонм уживался в ней вполне мирно.

В другой день Лилька долго не отходила от окна… Ее ватага давно скрылась за поворотом… Вслед им уже пробежали растрепанные, с сумками наперевес любители сладко поспать с утра, а Лилька все продолжала смотреть на улицу, она с детства любила это занятие, вот только все реже удавалось ей это делать, да и вид нынче был не тот, что раньше… Ее передергивало, всякий раз, когда она видела, как ее дети из своих комнат наблюдают за вылезающими из канализационного люка бомжами.
Каждое утро, прямо под их окнами начиналось копошение бездомной братии, подчинявшейся своему какому-то, особому распорядку: из люка - к ближайшей помойке - подкрепились - тут же за мусорными баками, из которых только что извлекали свой завтрак - опорожнились – а дальше кто куда - привычными маршрутами на промысел, на работу - до вечера. И к вечеру по двое, по трое бесцветные, с пустыми глазами еще более неуверенной походкой стекались они  обратно к люку...  Иногда их становилось больше. Тогда особенно чувствовалось, что мир непостижимых для Лильки страшных законов, мир бродяг, подземелья, паразитов, грязи и пота, далеко не иллюзорен, крепко стоит на своих уродливых ногах и имеет обратный, собственный взгляд оттуда, снизу на окна, в которых маячат ее дети...  При мысли об этом Лильку охватывал ужас. Но не брезгливость заставляла ее содрогаться, а близость этого чуждого, полузвериного, нечеловеческого существования, вплотную подобравшегося к их жизни, ведь всякий русский с молоком матери впитывает: «на Руси от тюрьмы и от сумы не зарекайся»…
 А вчера на их улице снова стреляли. В бандитской перестрелке, как гласили новости, погибли два бизнесмена. Странно, но эти два понятия в наши дни стали синонимами. Чикаго. Нынче жизнь в Лилькиной стране нельзя было назвать величиной постоянной. Завтра все могло перемениться, и даже сегодня, сейчас... Словно бредешь по зыбучему песку... Поэтому, наверное, раз обретя относительно устойчивое положение, ей не хотелось двигаться с места… хотя бы до тех пор, пока не грянет новый гром (тфу-тьфу-тьфу, конечно), но надежд на то, что именно тебя обойдет и не ударит, стоит только не высовываться, практически не оставалось. Просто передышка, просто насладиться иллюзией стабильности хотя бы и временной. Лилькино поколение, сформировавшееся во времена пионерских идеалов и гарантированного будущего, знало об этом не понаслышке. Ведь свои первые самостоятельные шаги им пришлось делать в другую, совершенно противоположную прежней, действительность. При «диком капитализме» уже никто никому ничего не гарантировал. Это необходимо было осознать. Перестраиваться приходилось на ходу. У некоторых получилось.
Лильке было проще, чем остальным, она и тогда уже существовала  как бы немножко во вне. По сей день иллюзии служили буфером между нею и голой правдой жизни... Но реальность лезла в окна… Новая революция, по крайней мере, в Лилькином регионе, произошла бескровно. Беспредельщина вползла на улицы позже...
Как бы там ни было, Лилька все же предпочитала пусть очень худой, но мир, в ссоре же она не видела ничего доброго.

 Сегодня, несмотря ни на что, на душе у Лильки царила гармония, она находилась  под впечатлением вчерашнего разговора со своей доброй, старой родственницей. Была та ветераном (Лилькиным личным, собственным, персональным), но о войне никогда раньше не рассказывала, жадно и юно интересуясь настоящей жизнью, не любила, как другие старушки вспоминать былое, сетовать на досаждающие болячки… И тут вдруг чуточку приоткрыла завесу своего военного прошлого!.. Но не было в ее рассказе суровых подробностей фронтового времени, которые ожидала услышать Лилька, хотя вся ее служба прошла недалеко от линии огня. Не то поразило Лильку. А то, что за годы передовой, слуха юной девчонки, прикрепленной к медсанбату, не коснулось ни одно матерное слово! Тяжело раненные, измученными тяготами походной жизни, мужики не позволяли себе браниться в ее присутствии. Простые, разные люди, и какая внутренняя культура была в них сокрыта... Нынче не то, и даже у входа в университетский городок, мат, как зловонный смог, висит в клубах густого табачного дыма… 
Все равно на душе потеплело. «Все-таки же ведь то - прежнее не могло совсем исчезнуть, еще живы его носители, ведь существует же глубинная связь поколений… Теперешнее-бескультурное - это может только внешний, временный налет – рано или поздно самим противно станет, потянет к простому, по-настоящему красивому. Красота же ведь спасает мир… А чувство прекрасного – это сама жизнь. Или нет?..» - С некоторых пор Лилька всеми фибрами души чувствовала, как зреет, накапливается в людях ностальгия по доброму, душевному... Хотя, вероятней всего, она приписывала окружающему миру лишь свою собственную тягу к этому. В лучшие свои минуты душой она умела объять Вселенную! И не сомневайтесь, если бы в эти мгновения ей дано было заполнить своим настроением ноосферу, жизнь на земле стала бы намного совершеннее. Но к счастью для Вселенной, такой возможностью Лилька не обладала, поскольку иногда с ней случались иные состояния (чаще всего это происходило из-за повседневных пустяков) и тогда из-за какой-нибудь пропавшей деревянной палочки, нужной ей для работы, вполне мог наступить конец света.
- Куда она подевались?! Я вас спрашиваю!.. Вчера вечером она здесь лежала, я отчетливо это помню! Нет, я хочу эту, свою любимую, мне не нужна другая!.. - И тогда кричи «караул!», мама опять что-то потеряла. - Черт побери! Это не выносимо, в конце-то концов! Немедленно верните мне мою вещь, или я всех уморщу без суда и следствия!!
– Я не брал! Я тоже!.. И у нас нету! – Из разных концов квартиры долетает ребячья разноголосица.
И вот уже старшая дочь спешит на помощь, бьющейся в истерике матери и находит потерю прямо перед ее носом…  под завалами, которые этим утром, как всегда впопыхах собираясь по делам, Лилька сама же и устроила, в поисках помады, вытряхнув на стол содержимое сумочки, вопя при этом истошно: «Признавайтесь, кто замылил мою помаду?!» тут же обнаруживая ее в куче своих вещей.
- Ну, мама, ты даешь, - говорит дочь.
- Что мама, что мама!? Видишь ведь, я места себе не нахожу… - И громко для всех:
- Беру свои слова назад! На этот раз, так уж и быть, я была не права!.. Но вы должны признать, что у меня все-таки есть основания для подозрений, ведь все время что-нибудь пропадает,  ничего оставить нельзя... Ну, все пока, ведите себя хорошо, сделаете уроки, разберите кавардак в своих комнатах, может, как я,  клад найдете! Буду не поздно. Туда-сюда и обратно…

                7
 Что до кладов, кроющихся в каждодневной, рутиной неразберихе, то в жизни и не такое случается.
От бабушек, тетушек и случайных попутчиков Лилька знала массу историй. Голова у нее была как-то странно устроена. Сегодня она могла не вспомнить то, что поклялась себе сделать на завтра, зато в копилке ее памяти  хранилось целое множество эпизодов из чужих жизней. Все они, однажды услышанные, почему-то накрепко оседали в ее мозгу и были наготове в любую подходящую случаю минуту. Служа постоянным доказательством того, что жизнь удивительная все-таки штука, и в ней каких только чудес и ужасов не случается! Лилька навсегда присваивала себе все, от самого пугающего до самого, с ее точки зрения прекрасного, и рада была поделиться этим с каждым, кто готов был ее слушать.
Вот, к примеру, история, которую еще в детстве Лилька рассказала мне зловещим полушепотом, и от которой саму ее (по ее же тогдашнему определению), холодный пот прошибал, всякий раз, когда она о ней думала.

Случилось это в гражданскую войну. Неразбериха была еще та, белые, красные шастали туда-сюда. То наступают, то отступают, кто свой, кто чужой? Ничего не разобрать простому обывателю. И вот две женщины весьма далекие от политики – бездетная, престарелая, старая дева да ее юная племянница не самых плебейских кровей оказались в горниле всех этих революционных кипений. Жизнь продолжалась, и волею судеб племянница познакомилась с молодым белогвардейцем, который со своим полком отступал на восток прямо через их город. И, несомненно, это была Судьба, потому что в мирное время пути их никогда бы не пересеклись, и нужно было свершиться мировому перевороту, чтобы молодые люди  встретились и полюбили друг друга. Но впереди им предстояла разлука. Белая армия уходила, и молодой офицер должен был следовать за своими. Останься он, ему грозила бы неминуемая гибель. Он не мог позволить девушке последовать за ним, понимая каким опасностям походной военной жизни, какому риску подвергла бы та себя. Но влюбленные не отчаивались, заваруха не могла продолжаться вечно. И он пообещал, что если только будет жив, напишет ей и вызовет к себе, как только все уляжется и он обоснуется там, на дальнем рубеже России. Так они и простились. И она ждала. Ждала долго… ждала всю жизнь. Не вышла замуж, похоронила тетку, и вот осталась совсем одна. Как-то, уже сама почти старушка, решила она перебрать тетушкину старую библиотеку… И тут из томика Пушкина, который та никогда не выпускала из рук - он был ее единственным утешением все эти годы, выпало пожелтевшее от времени письмо… От НЕГО… Почти сорок лет прошло прежде, чем она его получила… Из тех тревожных дней он писал ей, что любит и ждет, и звал, и говорил, что если она не забыла его, и решится на этот шаг, он станет счастливейшим из смертных, и что ждать ее он будет до последнего…
Почему же она не получила письмо тогда? Это навсегда останется тайной. Может тетушка по рассеянности, забыла передать его ей, а может, сделала это намеренно, чтобы уберечь единственную кровинку от опасностей дальнего переезда в столь неспокойное время?.. Если бы даже она благополучно добралась до места, какое будущее ждало б юную девушку, связавшую свою жизнь с белогвардейским офицером в стране, в которой вовсю хозяйничали большевики?.. Жизнь прошла… прошла без жизни. Жив ли он еще? Мог ли выжить тогда? Может права была тетушка? А может он доживает свой век в Америке, окруженный внуками? А может?.. А может? А может?.. Бесполезные, бессмысленные вопросы, задавать которые вслух тогда еще было небезопасно, которые будут мучить её до конца дней, на которые она так и не получит ответа НИ-КОГ-ДА…
Лилька же продолжала задаваться вопросом: и все-таки если бы!.. Если бы письмо было получено вовремя?…
               
Но самым дорогим Лилькиным эпизодом была другая любовная история. Безоговорочно счастливая. Из серии «и жили они долго и счастливо, и умерли в один день».
«Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь». И это была не обычная пара. Их познакомил ее двадцатилетний сын. К моменту, когда эти люди поняли, что жизнь друг без друга не имеет смысла, ему исполнился 21, ей 41. Она оставила мужа. Надо понимать, что в те глубоко партийные времена подобные вольности, мягко говоря, не приветствовались. Но этих двоих ничто не брало. Или может быть что-то как раз берегло. Наверное, это была Любовь… Душа в душу прожили они тридцать полных лет. И ни разу никто не видал, что бы они поссорились или хотя бы взглянули друг на друга без нежности… Жизнь прошла на едином дыхании… Когда в 71 год она умерла, просто от старости, ему было всего 51. Не старый еще мужчина, были желающие его утешить, и почти пол-жизни впереди.
 (Лилька, например, лично знала человека, который в пятьдесят лет единовременно лишился и любимого дела (он был летчиком гражданской авиации), и семьи (дети выросли, жена ушла), но не отчаялся: экстерном выучился в университете; получил новую специальность; пока учился, женился на двадцатилетней; родил двух дочек; стал начальником; с супругой объездил мир; поставил на ноги девчонок; и на восьмидесятом году жизни, на пике активности отошел в мир иной, обожаемый всеми своими домочадцами, друзьями, сослуживцами, и по сей день добрым словом поминаемый ими всеми. Но то была история о Человеке, а не о Любви...)
 В этой же, любимой Лилькиной истории, на девятый поминальный день мужчина сказал тем немногочисленным друзьям, что пришли поддержать его (вокруг этой пары людей почти не было, им никто не был нужен, ведь они жили друг другом) и вот он сказал:
– Я не представляю себе жизни без ЭТОЙ женщины…
И через год умер.
Красиво… Не правда ли? И грустно…
И обнадеживает. 
Значит, все-таки бывает такое!.. И это служит бесспорным доказательством того, что покуда еще из тебя не сыплется песок, все может случиться! Пока ты дышишь, надейся! И жди.
Конечно, не всем дано. Но все же…

                8
Наконец-то, мучительные двадцать дней прошли, и анализы были готовы.
- Все-таки вы во время обратились, больше так не затягивайте. – Сказал врач, и Лилька, не веря еще своему счастью, окунулась в обретенное вновь бессмертие (ведь если не со дня на день, а пото-ом, когда-нибудь, то это значит почти что никогда!). Конечно, предстояло длительное лечение, но самого страшного в женском организме Лильки не обнаружилось! Какое облегчение, какая радость!
- Милые мои, как я вас люблю! -  Пела она вечером своим детям, кружась и светясь от счастья. – Люблю, люблю! И вы любите свою мамочку, и друг друга любите тоже! Помните, я родила вас для того, чтобы, когда меня уже не будет рядом, вы были друг у друга! Хотя я, конечно, постараюсь дожить до внуков, да и до правнуков дотянуть не мешало бы, очень мне на них любопытно посмотреть! Как я вас люблю, как я счастлива! Жизнь прекрасна и удивительна!            
- Мама ты скачешь, как девчонка, - пытались урезонить ее дети, но тут же заражались ее настроением и, хохоча, начинали скакать вместе с ней! (И снова: бедные соседи).
И лишь старший бубнил: 
- Иногда мне перед друзьями за тебя неудобно.
- Глупенький! А ты гордись! Мам-то не выбирают, но, будь уверен - тебе досталась самая лучшая!
Хороший день, хорошая жизнь!
Лечение продвигалось, заказы не переводились - Золотая Баба не подводила.
Лилька продолжала видеть сны по ночам, и с каждым разом становились они все более красочными, однажды она даже летала во сне… над синими холмами…

                9
Как-то под утро нежданно-негаданно снится ей вдруг… тот… «первый вариант судьбы...»
…Большие, во всю стену окна, на широких подоконниках Лилькины работы стоят, старые и еще те, которых она никогда не делала, а снаружи люди. Идут, останавливаются, прижимают лица к стеклу, заглядывают внутрь. И люди-то все знакомые, но давно позабытые, и тот среди них и вроде намерен внутрь войти… А Лилька перед сном лука наелась и во сне как будто помнит об этом и думает: « Да чё это я на него луком-то дышать буду после стольких лет?» И не хочет впустить, норовит спрятаться в глубине, зашторить окна, спешит по бесконечным лабиринтам своей непохожей на настоящую квартиры, наглухо запирает дверь за дверью, а у главной – входной, замка-то и нет!.. И Лилька в панике пытается  замок прицепить, лупит по нему чем-то тяжелым, а он все выскальзывает, не держится!.. И тот уже совсем близко, а замка то на двери все нет!..

Тут во всех комнатах будильники зазвенели, дети проснулись, засобирались в школу, и Лилька очнулась, лежит и от сна своего все отойти не может.

«Глупость какая-то… И чего это он вздумал мне сниться? Сто лет уж о нем не думала, не вспоминала даже… Может, он вспомнил? Говорят, если снится, значит думает. Хотя с чего бы? У него давно уж своя полная жизнь… И приснился-то какой-то другой, без этих своих, вечно на ветру раздуваемых, черных кудрей… но все же вполне узнаваемый…  Целая жизнь, и какие-то нелепые переживания юности. С чего вдруг? Целых двадцать лет спустя - и тогдашние девять месяцев. Как сейчас помню, с января по октябрь продлилась вся эта наша эпопея. Так… ложная беременность, оказавшаяся фикцией. Просто хотелось, просто не сложилось? Просто у него была мечта стать художником, а у меня достаточно воображения, чтобы представить это и убедить его, что без музы, подобной мне ему не обойтись…»
…Просто Лилька повсюду возила с собой пластинку с песней Сольвейг и Лунной сонатой. А он красивый, высокий,  скуластый, уверенный в себе азиат подошел и сказал:
- Хорошая у тебя музыка.
А после чинил ее маленькие, почти до подошв стертые, но удобные, любимые босоножки… Как заправский скорняк, ловко, со знанием дела, управляясь с шилом и нитками, даром что ли в деревне вырос… И встречал ее по ночам на вокзале, когда она на последней электричке возвращалась от своих. И как-то в унисон, весело, сбегая с занятий, они готовили сюрпризы друзьям, уезжая на автобусе в другой город, где в те дефицитные времена только и можно было найти цветы и шампанское, возвращаясь под утро, инкогнито подбрасывая подарки именинникам. Не задумываясь ни о времени, ни о средствах, на едином дыхании туда и обратно. Цену имела только идея и общее действо, и радость оттого, что можно разделить все это друг с другом. А еще ей нравилась та жадность, с которой он впитывал все ее фантазии и готовность поддаваться всяческим мистификациям, в которые она и сама верила. И как он говорил, глядя на нее сверху вниз с высоты своего почти двухметрового роста:
- Да. У меня будет карманная жена!
И как однажды, не на шутку рассердившись на что-то, она, в сердцах набросилась на него с кулаками,  а он на лету подхватил ее, и невозмутимо удерживал на вытянутых руках до тех пор, пока ее беспомощные, не достигавшие цели брыкания не стихли, и негодование не обратилось в смех. Только тогда, чмокнув в лоб, он поставил ее на ноги…
А потом он повез ее в свою удмуртскую глубинку. И люди тамошние были простые и хорошие. И с каждым днем все теплее становилось ей с ним, и стала она забывать, какой была без него, и будущее стало безоговорочно общим.
И он говорил своей матери:
- Ма-ам, мы на сеновал пойдем ночевать.
А та отвечала:
- Еще чего удумали, - и бдительно следила за ними, чтобы не вышло греха, считая, что рано им еще семьей обзаводится: ему предстояло идти в армию, а Лилька казалась ей совсем маленькой девочкой…
Но кроме ночи и сеновала были еще и день, и утро, и вечер, и двор, и баня, и заброшенный соседский дом, пустой, гостеприимно открытый настежь, насквозь пронизанный солнцем и розовыми ветвями старых, разросшихся внутрь него берез… И с каждым днем все ближе и родней… и вот уж его мама, умудренная жизнью, добрая женщина, поняла «чему быть того не миновать» и предложила некрещеной Лильке окрестится, на случай если дело дойдет до женитьбы. «Без венчания-то никак нельзя, а некрещеных не венчают». И Лильке идея эта очень понравилась. Но двигало ею скорее любопытство – «запретный плод сладок» - а времена были советские, атеистические… И на крещение он сам сшил ей юбку, а его мама стала ее крестной…
Церковь была старенькая, деревянная. В тот пасмурный, слякотный день вместе с Лилькой крестили «раба божьего Андрея и раба божьего Алексея». Один совсем кроха у мамки на руках, другой постарше, серьезный, терпеливый. Стоя под куполом церкви, в окружении чужих людей, Лилька - дитя своего времени, чувствовала себя бесстыжей безбожницей. Раздетая по пояс, уже окунутая в чан головой и мокрая, внутренне она посмеивалась над батюшкой, который, уткнувшись бороденкой в увесистый, старинный фолиант, монотонно произнося непонятные, тревожащие слух слова, непроизвольно то и дело, поглядывал на ее Лилькину обнаженную грудь… «Слаб человек»... 

…Позже, приходя в церковь, Лилька снова и снова сталкивалась с этим несоответствием человеческого и божественного в ней. Так однажды, с хоров наблюдая пасхальную ночную службу, Лилька была поражена тремя вещами: красотой молодой попадьи, которая стоя впереди всех, будучи на последнем сроке беременности, продержалась до самого утра; регентом, который не стесняясь святости места, на чем свет стоит поносил своих подопечных: «Ну, как вы поете?! Это же свинство и гадство какое-то!» и самозабвенно поющими старухами, которые, несмотря ни на что, со слезным умилением взирали на своего разгневанного пастыря!

…Лилька уже успела продрогнуть, когда обряд, наконец, закончился, и ее новоиспеченная крестная мать вместе с другими старушками принялась приводить в порядок храм, в котором только что произошло таинство… Им предстояло вымыть полы, убрать оплавившиеся свечи…  Лилька собралась было прийти им на помощь, но ей не позволили:
- Что ты! Тебе сегодня нельзя – у тебя праздник! Иди-ка лучше на воздух.
И Лилька послушно вышла на крыльцо церквушки и, от нечего делать, подняла лицо к небу. И небо над ее головой вдруг разверзлось! Лилька увидала кусочек лазури, и тут, посреди непролазной хмури этого дня, всю ее с головы до ног осветил и согрел вырвавшийся из туч солнечный луч... В эту самую минуту с ней что-то произошло. Всю обратную дорогу Лилька с замиранием сердца следила за тем, как несется по сельским ухабам старый, дребезжащий при каждом скачке автобус, в котором они ехали... Она панически боялась аварии!.. Боялась смерти. Тогда как раньше об этом даже не задумывалась. Смерть вдруг стала реальностью. Но не она сама как таковая страшила Лильку, а то, что следовало за ней. Лилька чувствовала - там есть нечто, нечто строгое, и было это намного больше самой жизни...
 
…А еще она помнила парное молоко и землянику. И как в гостях пили вкусную медовуху, которая действительно догнала их по дороге домой «на седьмом километре», как было обещано. И уже так тепло и так близко, что ни на миг не хотелось разлучать рук… И ночью он тихонечко пробрался к ней, устроился рядом, обнял, прижал к себе и остановиться было уже невозможно...  время, пространство - все растворилось, перестало существовать… и она, не владея больше своим телом, забилась в его руках и, не сознавая, что делает, зубами вцепилась в его плечо, чтобы не закричать от невыносимого, невозможного… как будто душа покинула ее... А он гладил ее волосы и шептал: «тише, тише…» А она, еще не чувствуя себя, вжалась в него разгоряченным лицом, и смущаясь чего-то, спрашивала: «Что со мной?» И постепенно приходя в себя, возвращаясь, слушала, как он улыбается в темноте: «Все хорошо, все теперь будет хорошо…»   
Всего лишь миг этой ночи она не принадлежала себе, но это был миг полной зависимости, и он изменил ее. Назавтра как обычно, они сидели на кухоньке в лучах раннего солнышка, запивая парным молоком полюбившееся ей земляничное варенье из матушкиных запасов, за которыми каждое утро он успевал слазить в погреб, пока Лилька умывалась. И жмурясь от удовольствия, Лилька снова была сама собой, но только где-то там, в глубине, растворенная в нежности, продолжала жить растерянность, заставляя все ее существо более чутко, настороженно улавливать малейшие интонации. Познав, какую власть имеет над ней этот ставший ей очень близким (ближе не бывает) человек, Лилька должна была доверять ему во всем… и доверяла. Пока в их общей музыке все ноты звучали верно, в унисон. Продолжая прислушиваться к произошедшим в ней переменам, Лилька выглядела загадочной и беззащитной. Когда он смотрел на нее, его взгляд тоже менялся. И отводя глаза, он чувствовал ее присутствие сильнее прежнего, словно она стала частью его тела… теперь она принадлежала ему. Под взглядом этого мужчины Лилька размягчалась, безвольно погружалась в собственную незащищенность. Ее глаза мерцали, движения становились текучими, округлыми и вся она делалась влажной и податливой. И он видел этот блеск в глазах и всем своим молодым, упругим, нетерпеливым нутром ощущая ее манкость, с трудом сдерживался, что бы не загрести ее в охапку и не утащить, все равно куда… лишь бы одни… И что бы не выдавать себя они старались не смотреть друг на друга. Но было ли это секретом для его домочадцев?..
Как-то теперь ее крестная мать? Жива ли? Маленькая, тихая женщина, поднявшая четырех красивых, своенравных сыновей. Этот был ее младшим, и она так надеялась, что Бог подарит ей девочку, а получился… художник.

 И однажды, уже после их возвращения в город, Лилька поняла, что он всего лишь человек со своими человеческими слабостями, а это означало, что все, ВСЕ может случиться в их жизни. Даже предательство и нелюбовь, пережить которые было бы не возможно… И она струсила... Недоверие поселилось в ее сердце...
Первый болезненный укол, не замедлил себя обнаружить, словно внутри надорвалась маленькая струнка – дзынь! То была ревность. Лилька увидела, как он смотрит на красивую, действительно красивую первокурсницу, которая ей тоже нравилась, и была полной Лилькиной противоположностью. Высокая, голубоглазая, блондинка – произведение искусства – так он и смотрел на нее, но это было не важно. Лилька была слабее своего чувства, оно оказалось не по силам ей. Ее способность ярко представлять себе все возможные картины будущего оказала Лильке плохую услугу… Вырвавшись из под контроля, воображение сыграло с ней в «русскую рулетку» и смертельно ее ранило. И началось постепенное, предательское отступление – бегство с линии огня.
Тихо, исподволь… Он даже не заметил, когда это началось. Ведь была еще шумная, дружная вылазка в лес. И разноцветные, воздушные шары на первом снегу, которые они  с Лилькой всю ночь, пока остальные путешественники спали, надували и развешивали по деревьям, предвкушая, как те наутро обалдеют, лишь только высунут из шалаша свои озябшие носы!.. Вместе они еще продолжали быть единым генератором чудес, но это была уже прощальная, грустная мелодия, которую до поры слышала только Лилька... Не выдерживая напряжения, в глубине ее испуганного сердца, тоненько продолжали обрываться струнки… одна за одной… Дзынь!.. Дзынь!
Он ничего не понял, и тогда, когда умерли все котята… Новорожденные, слепые, которых они подобрали, возвращаясь с реки. Шесть крохотных, голых комочков.  А Лилька загадала тогда про себя: «Сколько их выживет, столько будет у нас общих детей…»  Ему и в голову прийти не могло такое, а она чувствовала, как с каждым, необратимо застывавшим в их руках тельцем, цепенеет ее душа, как фатум обрывает тонкие нити, и связь с этим человеком слабеет. А он говорил: «Не расстраивайся, они все равно были обречены». Она же слышала только: «Обречены…» и даже не пыталась сопротивляться. Противостоять для нее значило идти на встречу боли. И Лилька сдалась без боя, ведь бороться ей пришлось бы в одиночку.
С этих пор «каждое лыко было в строку». Спасаясь бегством, Лилькино сознание цепко выхватывало все, что содействовало разочарованию – неосторожные слова, случайные жесты – анестезия перед расставанием, становившимся неизбежностью. А он, собираясь служить, понимал, что за два года всякое может случиться, и почему-то не чувствовал, что разлука уже происходит, и не на два года – навсегда.

 …Лилька со стыдом вспомнила, как назвала его однажды «упрямым удмуртом», а он, уловив презрительные нотки в ее голосе, напрягся: «И горжусь этим». Она и сейчас испытывала неловкость за эти свои слова, и что бы отогнать стыд, поддела себя: «Вышла бы тогда замуж за него – осуществила бы свою детскую мечту, ведь удмурт - это тот же индеец, только нашего разлива, тоже коренной народ» Почему же не вышла, ведь он предлагал? Она же от неожиданности (ее группа только что вернулась из анатомички и Лилька была под сильным впечатлением) ответила: «Не знаю.. надо подумать… нам наверное рано еще…» А он обиделся, что она сразу не согласилась, и когда через пару дней она решилась сказать ему, что согласна, ответил ей: «Пожалуй, ты была права, рановато, - Дзынь! - Еще дети чего доброго пойдут…»  - Дзынь! Журавль и цапля… А Лилька ничего не сказала, спряталась, отдалилась еще больше...

Когда он, наконец, прозрел, они уже стремительно летели со своей поднебесной  высоты, и для него это было, как гром среди ясного неба. Он заметался, запаниковал, но главное: тогда все уже было поздно, дно пропасти, в которую увлекли их обоих ее страхи, было уже так близко, что пахло землей, о которую им предстояло разбиться.
Лилька вспомнила, как они шли по вечернему городу, и он хорохорился, что-то громко выкрикивал, размахивал руками, ерничал, а она молчала… И он все-таки решился посмотреть на нее, и увидев чужое лицо, понял – все кончилось... остановился как вкопанный, а потом помчался прочь. Не хотел, что бы она увидела его слабость, он плакал… а она все видела, но минутную жалость к нему захлестнуло жесткое: «Если бы любил, не оставил бы одну на темной улице» - Лилька с детства панически боялась темноты - Дзынь! Тогда все уже ставилось ему в вину. Молодость искренна и уязвима, но и уязвлять умеет беспощадно. Панцирь твердеет позже…
Словно в угаре обрывались последние струны, последних жестоких дней… Вот он тащит по коридору какую-то хохочущую девицу - Дзынь! А потом один на один в комнате, уткнувшись лицом в Лилькины колени… И тут же на людях на шаг впереди нее, гордо подняв голову - Дзынь! - словно боится, что его сочтут брошенным - Дзынь! –  малодушие – Дзынь! Как под лупой, выпукло - Дзынь! Дзынь! Дзынь!.. Лилька не помнила, как он уехал… Не желала слышать крик, приходивших из далека писем: «...Нас везли по степи, стояла жара, и вдруг сухой куст у дороги вспыхнул сам по себе и в огне я увидел твое лицо, каким оно было последние дни. После оно еще долго стояло перед моими глазами. Я понял, это ты ворожишь! Не надо, Лилька, я и так каждую минуту тебя помню, ты нужна мне как хлеб, как воздух…» А Лилька, мстя своей слабости, рвала письма. Говорила себе упрямо: «Делать мне больше нечего, как только ворожить!» Она и не ворожила, иногда у нее получалось даже не помнить о нем… вот только каждая клеточка ее организма ныла от той близости. Не физической – большей, которую она не в силах была ему простить… неповторимую, невозможную, недопустимую, сделавшую его опасным для нее… Ту, после которой уже нельзя согласится на меньшее.
На письма не отвечала, а потом, не читая, бросала их, а после и в руки перестала брать – чтобы не обжигаться.
- Лилька тебе письмо! - Кричали подружки.
- Не надо мне. – Отсекала она и, не оборачиваясь, спешила уйти, словно от тех конвертов исходила смертоносная радиация … И письма оставались лежать не тронутыми в почтовых ячейках, и Лилька старалась не думать о том, куда они потом исчезали...
 И какая-то из подруг стала писать ему, что бы поддержать.. А Лилька твердила себе « ну и пусть, ее право… пусть… а я не хочу, не хочу!.. предатель…» и было Больно… больно… больно… И в письмах он иногда еще спрашивал, как там Лилька. Но все реже. А Лилька была никак. Просто чуть не бросила учебу, просто вернулась и доучилась, просто пошла работать, просто жила…
«...И если нет тебя со мной, я всегда хочу чего-то еще…» - пела популярная тогда группа.
А Лилька ничего не хотела …

Спустя два года в другом уже городе в один из пасмурных дней они случайно пересеклись, на улице. Словно ударились друг о друга, но виду не подали. Прошли мимо.      
Знакомые рассказывали, будто он испугался, что начнется все сначала, а он после того приземления уже собрал себя по кусочкам, и снова научился ходить, и шел своей дорогой с каждым шагом все уверенней, его спасла цель, она его не подвела. А Лилька в тайне надеялась, что он ее найдет, но потом саму себя презирала за эту глупую фантазию, и цели у нее никакой не было, а просто все пошло своим чередом и постепенно запорошило, засыпало новыми людьми и событиями…
И нечего вспоминать... Снег стаял и шары сдулись - они оказались недолговечнее хрупких водяных кристаллов… воспоминаниям же, ровно как и фантазиям - красная цена – пустота. Приятные, глупые, юношеские впечатления. Еще отголосок их отзывался в ее первом браке, муж будто чувствовал, что она не принадлежит ему полностью, дико ревнуя ее к прошлому. А она, из принципиальных соображений не меняла свою фамилию, и не принадлежала больше никому… даже себе самой. Так безопаснее...
И то – прежнее – стало всего лишь тенью. Не больше… Просто ничем. Дыркой от бублика. Пустотой…
Ну и бог с ним...

…Дети, тщетно пытались, обратить на себя внимание матери, но она, задумавшись о чем-то, не реагировала. Осознав бесполезность собственных усилий, они перестали ее тормошить и, собравшись самостоятельно, ушли. Благо у всех была первая смена.
Лилька с трудом заставила себя подняться, уселась на диван расслабленно и… встретилась глазами с Золотой Богиней – самой первой из них, единственной, пожелавшей остаться у нее. Богиня строго взирала на Лильку с верхней полки книжного шкафа, и это привело ее в чувство. Потихоньку Лилька вернулась к обыденности и, поджидая прихода детей из школы, занялась повседневными делами.
Но сонник свой любимый все-таки перелистала. На всякий случай. По всем приметам сон предвещал перемены, причем хорошие. Это ее вполне удовлетворило: «Ну, ладно… Поживем, увидим... Может влюблюсь или познакомлюсь с каким-нибудь не очень дряхлым миллионером, иному мы пожалуй не по карману да и не по силам будем, или заказ новый получу - крупный - тогда сами разбогатеем, или может старший сын за ум возьмется (пора бы уже) и закончит четверть без двоек, а дочь на пятерки – она это заслужила, или младший, наконец-то, окрепнет и перестанет болеть … Или все вместе, сразу и побольше – тоже не плохо!.. Пусть все будет… Пусть будет все … пусть все будет хорошо. ХОРОШО… Пусть...»

               
                10
И был обычный день. И был звонок…
- Мама! Тебя!..
- Алло.
И голос… Лилька еще не узнала, еще не была уверена, только кровь к лицу прилила, и находившиеся в комнате дети, вдруг притихли, глядя на мать во все глаза, а она молчит, а сама сделалась растерянной и испуганной.
- Это я, узнаешь меня?.. – Доносилось из трубки, которую Лилька зачем-то отстранила от себя, но все равно слышала каждое слово. Каждую интонацию...
- …Нет. Кто это?.. -  И ошибиться страшно, и угадать – не разберешь чего больше, нет ни сил, ни времени разбираться, и дыхания не хватает…
- По голосу слышу, что узнала, – родные прежние нотки, боже мой, пальцы дрожат, слова не вымолвить...
И молниеносным ощущением: «Этого не может быть, не бывает такого, я точно знаю, с ума схожу,  лихорадка у меня, иллюзия, сплю я, наверное!..» Но по радуге, что вокруг разлилась и озарила, знала уже: Может. Происходит. Не сон – реальность, милость богов. Шанс не шанс, а так - радость жизни… И сразу страх тот предательский, и знакомая боль, словно сердцу не выдюжить, не вынести такой полноты и вот, вот разорвется, и захотелось прекратить все это и стереть из сознания и памяти, и убежать, и скрыться, и спрятаться в спокойное безопасное, ставшее привычным, существование!.. «Зачем это, зачем это сейчас?!..» Но ноги окаменели, и рука до онемения в трубку впилась, приросла как будто…
А он все говорит-говорит и не отпускает:
– Лилька, я столько дорог прошел, столько людей повидал, и бывало мне очень хорошо, а иной раз и плохо. И когда бывало мне хорошо, думал я о тебе: если б была она со мной, то было бы мне во сто крат лучше, а если плохо бывало, то казалось, будь она рядом, не так тяжела была бы ноша, и любые невзгоды нипочем. Я шел, я не стоял на месте и думал, что иду от тебя. Я обошел всю землю, познал многие пределы, а, оказалось, просто сделал круг. И вот вчера приехал в этот город и в гостинице, в которой остановился, увидел сувенирный ларек, а в нем удивительную вещь – маленькую языческую богиню, которая поразила меня. Спросил у хозяйки, кто сделал ее, и она назвала мне твое имя. И тут я понял: круг замкнулся, и я, наконец, вернулся домой. Я сказал ей, что хочу сотрудничать с мастером, и попросил дать мне твои координаты. Вот так все просто... Знаешь, когда рождались мои дети, я думал: ведь это могли быть наши с тобой дети, и лишь за одно это любил их, и твоих, сколько бы их не было, я люблю за то же... Ты здесь? Ты слышишь меня, Лилька?!..
А Лилька стоит в снопе радужного света и тихо отвечает:
                – ДА.

И не видит Лилька, как с верхней полки книжного шкафа, глядя на нее, хитренько щурится Золотая Баба…