История небессознательного декаденса

   
              Рот открыт, глаза выпучены.
                Грегори Нормингтон.


   Ваза Моторов родился чистым и опрятным, но тут же скомпрометировал себя, с едва слышимым звуком нагадив в пеленки, в которые был завернут с целью прикрытия его невинной наготы от несовместимого с жизнью микроклимата роддома номер 8, что на окраине. Тихий этот процесс и, в особенности, яркий его результат ввергли родителей Вазы в культурный шок, что неудивительно: до Вазы они детей не имели вообще, а потому не знали и об опасностях, подстерегающих на этом пути; те же из многочисленных их друзей, которые успели уже обзавестись дитем-другим, весьма неохотно делились тайнами воспитания и личной жизни своих чад.
   Родители Вазы (не будем называть их имен, дабы избежать путаницы: имена их слишком похожи на имя самого Вазы) познакомились еще в школе, которую тут же начали весело и со вкусом прогуливать. С той же легкостью они прогуляли и легкопромышленный техникум, и только на последнем курсе известного института этап становления их личностей завершился и, почувствовав себя жутко взрослыми, они взглянули друг на друга со стыдом за плохое поведение в глазах — и, конечно же, друг друга простили.
   Кончилось беззаботное юношество, и неприятности, которые, как известно, не ходят поодиночке, рождественским снегом принялись валиться на невинные головы родителей Вазы.
   Еще краска стыда не сошла с их лиц, а отца Вазы уже забрали в армию. Там его быстро научили водить танк и воровать тушенку (к последнему у него открылся природный талант).
   Мать Вазы от безысходности и нищеты устроилась работать постовым на один из самых малопосещаемых перекрестков родного города, которым был Херсон, из-за чего сильно пала в глазах половины своих друзей, которых и без того было всего трое. Отныне ей приходилось ежедневно стоять четко в центре вышеописанного перекрестка, который зимой не чистили от снега, а летом не поливали водою — от пыли.
   Отец Вазы, вопреки ожиданиям, вернулся домой не на танке, а на попутке. Случилось так, что возвращался он через тот же перекресток, где несла свою бессменную вахту мать Вазы. Последняя же, не признав в пассажире попутки своего мужа, оштрафовала водителя за превышение допустимой в этих краях скорости, в чем косвенно замешан и сам отец Вазы, на радостях заставлявший водителя гнать как можно быстрее. После этого мать Вазы, признала, наконец, его отца, и загорелась внезапным желанием прямо сейчас иметь от него ребенка, которого можно было бы назвать Вазой. Отец Вазы не возражал.
   Ваза Моторов с самого начала рос тихим и послушным ребенком — родители практически не замечали его, пока он не начал толстеть. Это случилось одновременно с внезапно проснувшимся у Вазы интересом к поэзии (а было Вазе 6 лет), что разбудило в его сознании когнитивный диссонанс: он, как никто другой, понимал, что поэт обязан гражданину быть хилым и даже субтильным. Решение нашлось не сразу, а только через три года. Все это время родители наравне с врачами-диетологами в один голос недоумевали по поводу причин беспричинного, казалось, Вазиного толстения, которое отнюдь не прекращалось. В школе Вазу уже стали называть «Стихотворным пончиком», «Бочкой рифм» и даже «Булками Пушкина», и хотя Ваза не обращал внимания на эти потуги тощих и недалеких одноклассников, едва и белым стихом владевших, он все же опасался, что какое-то из этих прозвищ прилипнет к нему на всю оставшуюся жизнь и основательно подпортит карьеру.
   Так оно и случилось бы, если б решение не нашлось. Ваза решил стать философом.
   Рассуждал он приблизительно так: раз уж моя конституция мешает мне быть поэтом, не соответствуя поэтической действительности, то следует отыскать такую сферу деятельности, в которой полнота субъекта — это стандарт или что-то вроде того. Такой деятельностью и оказалась философия, в которой Вазу больше всего заинтересовал экзистенциализм. Теперь не стало насмешек одноклассников — все они понимали, что Ваза занял нишу, вполне соответствующую своему объему и весу.
   Только родители никак не могли понять, отчего их Ваза все ширится и ширится день ото дня — и не поняли бы никогда, если бы не одно забавное происшествие.
   Однажды ночью, когда было тихо-тихо и звездно-звездно, отец Вазы встал с ложа по одному ему известного размера нужде. Неслышно шлепая по деревянному полу комнат, он обратил внимание на странные звуки, которые удивили его и даже немного испугали. Но несмотря на испуг, он отправился на звук, и спустя какие-то секунды обнаружил, что доносится тот из чулана. Медленно и торжественно отворив дверь, он обнаружил в чулане Вазу, с видимым удовольствием поедающего тушенку, в изобилии наворованную отцом в армии.
   Увидев воочию, что талант его безо всяких потерь перешел к сыну, отец Вазы даже прослезился, но тушенку все же перепрятал. Проблема веса и объема была решена.
   А через некоторое время Ваза вошел в ту пору, когда надо было уже искать работу. В этот период Ваза осознал, что очень любит деньги, а спустя всего два аванса и одну зарплату любовь Вазы к деньгам уже не могла быть выражена языковыми средствами. Даже великий певец человеческой алчности Эмиль Золя на радость благодарным почитателям и охочим до такого рода вещиц литературоведам оставил в своем дневнике такую запись: «Ни в одном языке из тех, что известны человеку, не найдете вы эпитетов, метафор, гипербол и оксюморонов, способных передать степень любви Вазы Моторова к деньгам». И даже то, что надпись эта сделана на французском, не мешает нам восхищаться красотой слога и скорбеть о заложенной в ней горькой правде.
   Однажды Ваза Моторов, вопреки обыкновению, ехал с работы в троллейбусе номер двадцать два. В салоне троллейбуса его внимание привлек один пассажир, который привлек уже внимание других пассажиров своим поведением. Вот что делал странный этот человек: вытянув шею и широко раскрыв глаза, он издавал низкий громкий звук, похожий на те, которыми обмениваются на пастбище коровы с быками.
   Рассудительный Ваза сразу смекнул, что к чему: таким способом странный пассажир, несомненно, развивал вокал, пытаясь сделать его как можно более низким! Ваза понимал пассажира — он и сам в детстве мечта о гулком басе, и тренировал его, и вытренировал — и только в период пубертата голос Вазы вновь сломался до контртенора.
   Сейчас же, ощутив в груди внезапно ожившую детскую мечту, Ваза принялся подражать незнакомцу, чем снова скомпрометировал себя. Дело в том, что незнакомец покинул троллейбус на остановке «Психбольница», чем оправдал свое поведение в глазах прочих пассажиров. Ваза же, несвоевременно осознавший свою ошибку, смутился и вышел только через остановку, которая называлась «Дом Культуры имени Безымянного и Некультурного Архитектора». Весь красный от смущения, Ваза, не глядя по сторонам, бросился через дорогу, стараясь как можно скорей убраться с глаз незнакомых людей, в глазах которых он был навеки опозорен — и это действие не могло не повлечь за собой катастрофы. Ваза Моторов и сам не заметил, как оказался под колесами кареты скорой помощи, на всех парах спешащей к очередному болезному.
   Что удивительно, болезным этим оказался сам Ваза, так как именно его, бездыханного, высыпавшие из кареты люди в белых халатах водрузили на носилки, запихнули в заднюю дверь и увезли в больницу.
   Тишина больничного утра заставила Вазу очнуться. Он с удивлением обнаружил себя в светлой и просторной палате с красивыми обоями и широкими окнами. На прикроватной тумбочке имелись три кнопки: под первой было написано «Push me, If you want to drink», на второй — «Push me, if you want to eat», а в каких случаях следовало нажимать третью кнопку, Ваза, с силу слабости собственного английского, не понял. Вероятно, Вазу доставили в Лондон — такое случалось, когда все ближайшие больницы были переполнены.
   Повезло Вазе и с соседом по палате — то был краснощекий весельчак и балагур, ни минуты не умевший прожить, не рассказав смешного анекдота или не показав уморительного жеста — сосед, о котором стоило только мечтать.
   Наутро Вазу пришли проведать родители, принесшие с собой запах родного дома, фрукты, зефир в шоколаде и несколько банок армейской тушенки («Ешь, сын», — сказал отец, пряча не то слезу, не то жадность в глазах).
   Но едва родители ушли, на Вазу нахлынуло чувство — сперва неясное, но со временем обретающее все более четкие очертания. «Что я есть? — подумалось вдруг Вазе. — Я живу, словно интеллигентный робот, не считаясь с собственными эмоциями, а только потворствуя снобизму других!»
   К счастью, веселая шутка краснощекого соседа отвлекла Вазу от грустных этих мыслей, и он весело захохотал, ударяя, словно в припадке, рукой по тумбочке. Это необдуманный поступок привел к тому, что все три из имеющихся там кнопок одновременно оказались нажаты.
   В одно мгновение ока в палату вбежали три сестры (но не чеховские, а медицинские), одна симпатичнее другой, а другая — третьей. Первая влила в открывшийся от удивления рот Вазы свежую родниковую воду, вторая этот же рот ловко забросала теплой манной кашей, а с помощью третьей Ваза существенно расширил свои познания в английском языке, отчего покраснел, как помидор сорта «бычье сердце».
   Однако сестры ушли, и голова Вазы вновь наполнилась горькими мыслями. «Отчего же я не стал знаменитым? В мои годы каждый уже знаменит хоть немного, а я безвестен, как бездомный!»
   Но тут розовощекий весельчак показал Вазе из-под одеяла такой смешной жест, да подкрепил его такой неописуемой рожицей, что Ваза, не удержавшись, залился громким смехом и, лежа на спине, задрыгал руками и ногами.
   К сожалению, уже через минуту приступ смеха прошел, и прежние мысли завладели всем существом Вазы. Да, это, несомненно, был экзистенциальный кризис среднего возраста — уж в чем, а в экзистенциальных кризисах Ваза разбирался, как в своих пяти пальцах каждой руки; возраст же Вазы как раз и был ни большим, ни маленьким.
   Еще никого не доводили до добра подобные Вазиным мысли… вот и Ваза вскоре почувствовал противоречащее всей своей сути желание.
    «Нет, — подумал он сначала, — не могу же я и взаправду такого хотеть?»
   Однако факт оставался фактом, и Ваза все сильней осознавал, что не сможет жить дальше, если сей же момент не плюнет на весь земной шар. Такая постановка вопроса едва не вызвала в сознании Вазы очередной когнитивный диссонанс — и вызвала бы, если б сознание не сказало индифферентно: «Да плюнь ты на него, и тьфу на него, ёпта!»
   Окно, как на грех, было пригласительно распахнуто… оставалось проверить, не помешает ли гипс. Однако гипс, в который был по горло укутан весельчак и балагур, нисколечко Вазе не препятствовал, и даже посматривал с интересом. Внизу ждал плевка земной шар, который, как начал понимать Ваза, был вполне достоин такого грубого обращения с собой. Объективно говоря, шар земной просто напрашивался на плевок!
   Ваза встал с кровати, подошел к окну и уперся руками в мраморный подоконник. Пора. Он вспомнил все дурное, что принес этот мир в его жизнь, все свои комплексы и детские страхи, и… смачно плюнул, после чего на его лице появилась ухмылка, которая обычно означала простое удовлетворение от достигнутой цели — хотя многие друзья не раз намекали Вазе, что в таком выражении лица есть что-то хамское.
   Но, как уже известно из других источников, плевок Вазы приземлился не на шар, а вовсе даже на цилиндр. Это стереометрическое тело использовал в качестве головного убора благообразный господин, который, почувствовав неладное, строго поднял взор.
   Если бы Ваза в этот момент еще оставался интеллигентом, он, бы, конечно, тотчас же спустился бы, извинился бы перед господином, выслушал бы о себе множество нелестных слов, после чего, не вынеся оскорблений, вызвал бы господина на дуэль, в ходе которой господин был бы мгновенно убит мастерски владеющим всеми видами холодного и горячего оружия Вазой. Но, к сожалению, ни капли интеллигентности уже не оставалось в темнеющей на глазах душе Вазы, а потому, поддавшись основному инстинкту всякого быдла, он развернулся и убежал, даже не посмотрев, гонится ли за ним кто-нибудь.
   Что ж… Мне кажется, он до сих пор бежит, спотыкаясь и падая все ниже.

КОНЕЦ.

27.12.2008.