Тетрадка 10

.
.
ПРО ДЕТСТВО

*****  Что может быть вкуснее печеной картошки?..

Странно все же устроена память: плохие или даже постыдные воспоминания выплывают из памяти в каком-то ореоле мечты о прошлом.
Первые послевоенные голодные годы. Жили мы в бывшем общежитии Военно-Воздушной Академии, что на Стрельне. Корпус был шестиэтажный,  двумя огромным крыльями по бокам и двумя перпендикулярными «ножками», пристроенными сзади  к центральной части.  Система была коридорная, этажи соединялись такой квадратно винтовой лестницей, расположенной вокруг колодца недостроенного еще до войны лифта.
Словом,  было где порезвиться!  И мы это с успехом делали.
Игра в казаки-разбойники была обыденным занятием. Мы носились с гиканьем по коридорам с этажа на этаж – благо, что все взрослые были на работе, а старые бабки были нам не указ.
В тех же коридорах играли в футбол теннисным или тряпочным мячом – настоящих мячей у нас не было. Да и не удобно было бы ими играть: попробуй протолкни его в узком коридорчике мимо противника, который занимал практически все пространство между стенками!
Были и другие, менее невинные развлечения. Как интересно, например, связать проводом две двери расположенные напротив, а потом постучать в обе и убежать за угол.  Подошедшие на стук жильцы пытаются открыть дверь, а она, проклятая, не открывается, хоть ты тресни! Приходилось им, бедолагам, ждать, пока кто-нибудь случайно не пойдет по тому же коридору и не освободит их из «заключения».
Правда, вскоре мы эту «игру» усовершенствовали: проволока бралась чуть длиннее, чем надо. Тогда первый подошедший к двери открывал ее чуть-чуть, после чего «партнер по игре»  открывал свою дверь, естественно, резко захлопывая первую дверь. История повторялась. Начинался дикий ор на кого-то кто хулиганит, стоя за дверью и не давая ее открыть.  Это было так потешно: мы хохотали в отдалении около угла, слушая перебранку и наблюдая за судорожно дергающимися дверьми. Это был такой цирк!
А еще было очень интересно из коридорного окна с шестого этажа «обстреливать» прохожих гнилой картошкой.  Ее у всех дома было полно: создавалось даже впечатление, что она так и вырастала сразу гнилой – ведь, наверное, сгноить столько в магазине было даже невозможно!
Попадали мы редко, но сама по себе шутка была дурацкая, безусловно: при попадании с шестого этажа можно было ударить больно, если картошка была недостаточно сгнившей, а если она была очень гнилая, то наносился серьезный ущерб одежде...
Если бы мы тогда хоть немного думали!
Впрочем кто-то изобрел смешное и безвредное нововведение:  вода наливалась в презерватив и бросалась с того же шестого этажа.  Эффект был потрясающий даже в случае промаха!  Однако здесь были свои сложности: презервативы приходилось воровать у родителей, а они были на счету (как презервативы, так и родители).  Самим же нам – по причине понятной – в аптеке их не продавали.
По вечерам мы любили посидеть у костерка во дворе дома.  Это то, что сейчас никто даже и представить себе не может. Да-да! Приносили от ближнего овощного магазина старые разбитые ящики и разводили костер перед окнами нашего шестиэтажного дома. Но костерок этот мы разводили не зря, он не был самоцелью: сидеть и смотреть на улетающие в небо искорки будущие романтики, ставшие впоследствии удивительным поколением «шестидесятников»,  еще не умели.
Проходило все так. Рядом с домом находился Петровский парк – сейчас такой ухоженный и красивый, а в наше время – огромное поле, усыпанное малюсенькими деляночками, на которых москвичи (кому повезет) выращивали картофель в ту голодную пору.  Так вот, один из пацанов вставал на углу «на шухере», другой руками выкапывал несколько картофелин, передавая их поочередно третьему, который был обычно самым быстроногим.  При появлении опасности, подавался сигнал, тот кто копал, исчезал в огородах, а «носитель добычи», сломя голову, несся окружным путем к нам, ждавшим его у костра.
До чего же вкусна печеная картошка! Пахнет дымом, обжигает руки и губы...  Что может быть лучше печеной картошки?
Кстати, сейчас, живя в Сан-Диего, я частенько совершаю своеобразное путешествие в те сладостные годы детства:  жена запекает мне картошку в микроволновке. Конечно, эта картошка не та: нет запаха костра, нет приставших к ней угольков... Но есть и определенное преимущество: под нее хорошо идет водочка с маринованным огурчиком... (К сожалению, в Америке нет соленых огурцов!)
                *******************



*****  «Бычки» в моей жизни

         Помните эту старую хохму? «Пить, курить и ходить я начал почти одновременно...». У меня вышло немного не так: курить я начал намного позже: лет в 7... (Как я уже писал, пить я начал в пять лет...)
       Начало войны наша семья провела в Свердловске, куда эвакуировали Академию Жуковского, в которой преподавал мой отец. (Я уже писал, что он до того воевал с японцами на Халхин-Голе, рвался и на войну с фашистами, но ему сказали «здесь вы нужнее» и послали учить будущих летчиков.)
       Жили мы в корпусе какого-то бывшего общежития. Система была коридорная, с общей кухней в конце коридора. Мы, дети войны, почти все были фактически беспризорниками.  А кому за нами было следить?  У мня даже бабушка (впрочем, она была молодой – по моим теперешним меркам – ей было всего около шестидесяти) работала в госпитале: и гражданский долг, и рабочая карточка.
       Единственный взрослый человек, с которым мне приходилось общаться каждый день, была наша соседка. Она была очень красивой, как я тогда думал. Сейчас бы я ее сравнил с Ботичеллевской Афродитой, выходящей, правда, не из морской пены, а из немецкого концлагеря: худоба на и без того тонком лице, мраморно-бледная, хотя и с румянцем на щеках.  Было ей лет17-18. Я был в нее по-ребячьи влюблен, часто к ней заходил после школы – дверь у не всегда была открыта. Обычно она лежала на своей кровати в полудреме. Я подсаживался на край кровати, и она мне что-нибудь интересное рассказывала. Помню, что звали ту девушку Люся.
       На подоконнике стаял горшочек с геранью, которая пахла какой-то горечью. Иногда она просила меня полить цветок. Вот так мы и дружили втроем: Люся, я и герань.
Когда с работы приходила Люсина мама, она обычно сгоняла меня с Люсиной кровати и пересаживала на стул у кровати. Потом она усаживала Люсю, подложив ей подушку за спину, и начинала ее кормить. Я уходил.
      Мое счастье общения с Люсей оборвалось неожиданно. Я пришел из школы и мне сказали, что Люся умерла... Моя бабушка, которая работала почти всегда в вечернюю смену, а днем хлопотала по хозяйству: стирка-готовка, да длиннющие очереди за продуктами, помогала заплаканной Люсиной маме. Бабушка объяснила мне, что Люся умерла от скоротечной чахотки...
       ... Люся лежала на той же кровати. Она была, как всегда, красива, может, даже красивее, чем всегда: лицо ее стало еще более тонким, еще более мраморным. Мне чудилось, что она вот-вот привстанет на локоть и улыбнется мне, как всегда...
Это была первая смерть в моей жизни...
       Люсина мама отдала мне горшочек с геранью – сказала, что так ее попросила сделать Люся. Герань долго стояла на подоконнике около моей кровати, источая свой горьковато-приторный аромат, пока ее не сгрыз заяц.  Да-да, натуральный зайчонок, которого моей бабушке подарил ее «ухажер»: он на охоте подстрелил зайчиху, а зайчонка принес моей бабушке в подарок. Хоть времена и были голодными, мы сделали из зайчонка не рагу, а обычного домашнего зверька.
        Вот этот зайчонок и обгрыз герань, после чего умер... Я не могу написать «сдох», потому что, хоть был он и зверьком, но он был моим большим другом...
        Это была вторая смерть в моей жизни.
        С тех пор я не люблю герань.

         С этого момента я стал полностью «дитя природы»: после школы, сделав на скорую руку уроки, я мчался на улицу... Дело в том, что мне трудно давались только пропись и чистописание.  Еще до школы я прочитал много серьезных книжек, включая, как я уже где-то писал, даже «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанческого». Писал я тоже бегло, практически без ошибок и даже знал латинский алфавит – мама и ее сестра учились в мединституте.
       На улице, в противоположность школе, было много нового и интересного.
Одной из самых интересных вещей оказалось... курение.  Мы с ребятами подбирали на ближайшей трамвайной остановке «бычки»  (для необразованных скажу, что так называются окурки), потрошили их, делали наивные самокрутки и с наслаждением курили (вернее, делали вид, что курим).
        Однажды меня за этим занятием застукала моя мама. Она не стала меня пороть, не потащила домой за ухо, как делали мамаши моих друзей.  Она привела меня спокойно домой, сказала, чтобы я ее ждал, а сама пошла зачем-то к соседям. Вернулась она с пачкой каких-то дешевых сигарет и сказала: «Ты знаешь, что твой папа и твоя бабушка курят.  Давай и мы с тобой начнем курить».  Говорила она это вполне серьезно, и я даже подумал, какая же у меня остроумная и смешная мама!
       Но тут она открыла пачку, взяла одну сигарету, а другую дала мне.  Зажгла спичку, прикурила сама и дала мне. Я начал пускать дым в потолок, и мне было страшно весело: вот бы ребята увидели, как я сижу и курю с мамой!
       Но тут мама сказала: «Ты неправильно куришь. Давай я тебе покажу, как надо. Бери сигарету в рот. – Тут она зажала мне нос. – А теперь вдыхай через сигарету.»
Я закашлялся, на глазах моих выступили невольные слезы... Но она заставила меня выкурить таким образом сигарету до конца...
        Сами понимаете, что хилый и вечно недокормленный организм семилетнего пацана не вынес такой огромной порции яда: я был отравлен, меня рвало, у меня разламывалась голова.  Я в каком-то бреду лег и мертвецки заснул.
       Как мне потом рассказывала моя бабушка, мама страшно перепугалась, сбегала за каким-то знакомым врачом, который сказал, как меня надо отпаивать. Напоследок он, говорят, добавил, что так и на тот свет ребенка можно отправить.
        Но мамин урок пошел мне впрок: с тех пор я не только не курю, но и сам запах табачного дыма вызывает у меня приступы неудержимого кашля.
       Правда, замечу, с тех пор у меня очень часто спонтанно возникают приступы дичайшей «мерцающей» мигрени, во время которой на 10-20 минут выпадает центральное поле зрения...
                *******************

 

ПРО ШКОЛУ

*****  Мои первые десять «лигрыл »

       Чтобы совсем лишить себя ореола положительного героя, коий неизбежно выпячивается во всех мемуарообразных писаниях, я должен рассказать еще об одном позорном случае в моей жизни.
        Как я уже писал, в восьмом классе я учился в смешанной школе в Перловке, что по Ярославской железной дороге.  Моим другом был отпетый хулиган - Толя Филатов. Он и курил, и пил, и матом ругался, вот только к девчонкам не «клеился».  Эта последняя черта, видимо, и сблизила нас.
        Сказать, что я был жено- или девоненавистником было бы наглой ложью с моей стороны.  Все было наоборот. Сидел я в школе тогда на одной парте с девочкой, Ниной Урецкой, у которой были огромные, по-еврейски умные и грустные глаза.  Она была отличница, как и я, хотя, впрочем это к делу не относится. 
         Она сидела справа от меня, и я иногда своим правым локтем, доходя до конца строчки, касался ее, как мне казалось, обжигающего локтя... А уж когда я ненароком касался ее бедра – я едва ли не терял сознание...Она, по-моему, тоже млела. Но тем не менее, отношения наши были весьма «официальные». Хотя я помню, как она бросала на меня вроде бы случайные взгляды, и если я перехватывал их, то она рдела, потупив глаза. Теперь, старый уже козел, я понимаю, что она была в меня влюблена! Или же это просто игра еще не угасшего юношеского воображения?..
        Вернусь, однако, к Толяну. Оба мы до безумия любили играть в футбол.  Он был нападающий, а я вратарь в объединенной команде восьмых классов, поэтому мы проводили много времени в «спарринг тренировках»: он бил пенальти, а я их старался брать.  Мы быстро нашли способ сделать эти наши с ним парные соревнования чисто спортивными: мы нашли такое расстояние (метров, наверное, пятнадцать-восемнадцать), что шансы забить гол были «фифти-фифти». Так что любая серия из 10 ударов могла закончиться с равной вероятностью победой любого из нас.  Это было ужасно увлекательно и азартно.
        Семья у Толи была очень необыкновенная.  Он был пятым сыном, два его старших брата были «урками», а два другие – «мурками», т.е. служили в МУРе. Своеобразное семейное «самообслуживание»: прямо какая-то семейная игра в казаки-разбойники!  Толян к тому времени еще не определился, к кому из своих братьёв примкнуть.
         Однажды, в весенний выходной, он и еще один мальчик-тихоня, наш одноклассник, который жил с Толей рядом, заехали на велосипедах за мной, и мы поехали все вместе покататься по тропинкам местных лесочков. Катался я лихо, прямо как каскадер: умел и на заднем колесе ездить, и сидя задом наперед, и рулить ногами, и делать поворот на 1800 на пыльной дороге за счет резкого торможения...  Так что все мы выхвалялись друг перед другом, какие мы велосипедные асы.
        Устали. Настало время и отдохнуть.  Толян достал припрятанную поллитровку водки и скудную для троих закусь. Я в жизни еще не пил водку.  Правда, классе в седьмом, когда я учился в Москве, мы пробовали хорошие грузинские вина, типа хванчкары, мукузани или кинзмараули, но до крепкого дело не доходило. Толян же был взращен в семье, где пили все, всё, всегда и везде...
       Поначалу решили утолить жажду и попить березового соку.  Я в одной из попыток вместо ствола березы со всего размаха рубанул ножом себе по левой руке, которой придерживал ствол.  Рана была страшенная: я просадил указательный палец, едва не попав по фаланге так, что кусок мяса болтался, как картофельный очисток на недочищенной картофелине.  Полилась кровища.  Толян квалифицированно, будто он этим занимался всю жизнь, продезинфицировал мою рану водкой и туго замотал мой палец носовым платком.  У меня и до сих пор виден двухсантиметровый шрам «с»-образной формы на второй фаланге.
       Оставалось только начать пить из уже открытой бутылки. Стакан был один на троих.  Мальчик-тихоня наотрез отказался от питья.  Я же не мог позволить себе низко пасть в глазах друга, а к тому же пребывал в шоке от пореза.  Посему, выпили мы с Толяном пол-литра по-братски.
       С голодухи и с непривычки, я быстро вырубился.  Как мы ехали обратно, не помню. Помню только, как я очнулся, упав с велосипеда через руль, поскольку передо мной каким-то чудом вырос пень. «Восьмерка» на переднем колесе сделала невозможным дальнейшее передвижение на велосипеде. Да я бы и не смог на него залезть!  К счастью, до дома оставалось всего метров двести.
     Я с трудом дошел до дома, отворил калитку, бросил велосипед во дворе, шатаясь, поднялся на крыльцо, позвонил в дверь, мама открыла, и я рухнул...
      Дальше я ничего не помню.  Оказывается, в тот день приехал отец специально навестить меня.  Жил он тогда в Риге и приехал на пару дней в командировку в Москву.  Меня разбудить так и не удалось...
      Отца я так и не повидал. Проспал я до утра, в школу не пошел, так как меня шатало еще полдня.
      После этого я водку не пил долго – лет, наверное, десять.  От одного ее вида мурашки бегали по спине. Бр-р-р!.. Правда, теперь я от этого недостатка излечился.
                *******************

ПРО ИНСТИТУТ

*****  Неравенства в марксизме

        Это было еще в далекие достославные сталинские времена (чур меня! чур меня!): поступил я в институт осенью 1952. Время было, как тогда говорили, «то еще»: во всю продолжала бушевать охота за анти-сталинскими  ведьмами.
       К примеру, вот что произошло годом раньше в московской средней школе имени Зои и Шуры Космодемьянских, что находилась возле станции метро Войковская... (Есть ли сейчас такая станция? Ведь как-никак названа в честь расстрельщика царской семьи, а это не есть хорошо.)  Так вот, в этой славной школе имени двух Героев Советского союза двух мальчиков посадили на «10 лет без права переписки» (читай – расстреляли). За что посадили, спрашиваете? А за то, что они организовали «Новый Комсомол», конечно, с еще более радикальными и революционными идеями, чем комсомол официальный.  В чем был их грех? Да в том, что не твое это дело, сопля, думать, куда идти! Куда надо – скажут! А их посчитали злостными антисоветчиками и заговорщиками.
        Вот такие были времена…
        Теперь, спустя полсотни лет, могу чистосердечно сознаться, что оглядываясь назад, я замечаю много всякого юношеского эпатажа в своем поведении: ну как же – из  мужской школы мальчик попадает в «смешанное» общество! И тут у павлина (или глухаря?) невольно веером распускается хвост...
        Дело было на семинаре по «Основам марксизма-ленинизма».  Вела его этакая карикатурная худая, как щепка пожилая женщина.  (Такими обычно бывают эсерки в советских фильмах про революцию – экзальтированная, убежденная и непременно с семитской внешностью ... А как же иначе?)
        И тут во время ее объяснения нам, неразумным, все величие великого всепобеждающего учения, я возьми да и спроси:
       - Матрена Растудыковна (настоящее имя не помню), а что больше, марксизм или ленинизм?
       - Вопрос не совсем верно поставлен. -- Она что-то бормотала про диалектику, про единство и противоположности, но потом завершила:  Если ответить коротко, то конечно ленинизм больше!

        Я пробормотал довольно громко:
        - Ага... Значит марксизм минус ленинизм величина отрицательная...

         Слышавшие меня прыснули, а марксистка-ленинистка, слава Богу, ничего не поняв, продолжала изливать на нас свое великое учение.
         Был конец 1952-го...

          Все же я очень везучий! Иногда я удивляюсь, как мне удалось выжить с моим языком?
                *******************



*****  Зри в оба!

В нашем институте на потоке, на котором я учился, было несколько «служилых».  Это было серьезные люди, участники войны. Конечно, они пользовались всеобщим уважением: мы, дети военных лет, всегда безоглядно чтили тех, кто защищал нас, наши жизни.
        Обычно деканат назначал бывших фронтовиков старостами групп и старостами потоков.  И это было понятно: всем им учение давалось с трудом, они никогда не пропускали лекций, занимались упорно, а посему для нас они были не просто «командирами», но и «моделями поведения».
        Была еще и должность «начальник курса», которого назначали из числа преподавателей, ну что-то вроде дядьки-надсмотрщика. Начальником нашего курса был тоже фронтовик, потерявший глаз на войне. Относился он к нам немножко, как к солдатам – был строг, категоричен и всегда прав. Но мы его по своему любили за прямоту и доброту, скрывавшуюся за командирской строгостью.  Ну, возможно, «любили» это слишком сильно сказано, но уважали – это точно, хотя иногда и подтрунивали над ним. Межу собой мы называли его «Фома», поскольку был он Алексей Васильевич Фомин.
       Старостой нашего потока был отличный парень – Леня Рожковский, тоже фронтовик, который и повоевать-то с немцами толком не успел, а вот ногу потерял – после ранения ампутировали ему ее до колена.
        Однажды собрал нас «Фома» на очередное общее собрание курса: то ли в колхоз надо было ехать «собирать картофь», то ли в «овощегноилище» уже собранную картошку перебирать – не помню.
         И вот вещает нам что-то наш начальник курса. Понадобилась ему какая-то бумаженция из деканата, и он обращается к Лёне:
         - Лёня, ну-ка сбегай в деканат принеси! Да побыстрей – одна нога здесь, другая – там!
 
         Лёня был малый не промах, реакция его была мгновенна:
         - Хорошо, Алексей Васильевич! Зри в оба!

         С этими словами он похромал к двери из аудитории.  Все заржали. «Фома», оторопел, побагровел, но тут же нашелся и захохотал вместе со всеми.
                *******************


ПРО РАБОТУ

*****  Благонадежность электронной аппаратуры

     Как я уже когда-то писал, я был одним из первых сотрудников в первом отделе надежности нашего родного военно-промышленного комплекса.  В мои обязанности входили проектные расчеты надежности, сбор и статистическая обработка результатов испытаний и написание технических отчетов об этом.
     Однажды я написал один из таких отчетов. А писать надо было в таком специальном именном секретном блокноте, у которого каждый листочек был пронумерован и имел гриф «сов. секретно», а потом исписанные листочки в секретном машбюро отрывали в для перепечатки рукописного текста, а в блокноте на корешке  каждого листочка ставили роспись.
        Получаю я перепечатанный текс моего отчета и несу его Главному инженеру. Он пропустил все «через большой палец», оставил и сказал мне, что вызовет после того, как прочитает.
        Через пару часов звонок от секретарши с просьбой явиться пред светлыя очи.  Я – молодой специалист, и к самому Главному!
      - Ты что, все шуткуешь?

      (Обращение на ты – обычный «производственный» язык номенклатуры, сдабриваемый иногда матерными междометиями.)
       - По-моему, я все правильно сделал...

        Он бросает на стол передо мной мой отчет, исчерканный красным карандашом.  Я смотрю и вижу:  во всем тексте вместо слова «надежность» напечатано «благонадежность»!
        - Полагается после машбюро текст считывать! Мало ли, какую  они чушь напечатают?

        Тут он сменил гнев на милость и пояснил мне, уже смеясь, суть произошедшего. Оказывается, начальник Первого отдела, в чьем ведении находилось машбюро, считал себя почти ученым и частенько вносил свою корректуру в тексты.  А поскольку он был отставной кэгебешник, то естественно, слово «благонадежность» для него звучало куда как убедительнее, чем слово «надежность».
        Этот эпизод стал известен многим.  Потом начальник отдела, в котором я работал, всякий раз, вызывая меня, говорил: «Игорь, надо бы срочно подготовить отчет о благонадежности такой-то системы!»
                *******************



*****  Отключайте обкомовский телефон в конце квартала...

Однажды во время обычной моей консультации в Кабинете надежности при Московском Политехническом музее, ко мне подсел, дождавшись своей очереди, симпатичный молодой человек, говоривший с заметным южным славянским акцентом. Оказалось, что это был специалист по надежности нефте- и газодобычи с известного всем Майкопского месторождения. Начал он, резво взяв была за рога: нам надо посчитать надежность нашей АСУ (автоматизированной системы управления).  В то время вся наша безбрежная брежневская страна занималась «АСУчиванием» всего и вся. Я уже писал, что даже ЦК КПСС и то асучивалось!
Я был готов выслушать вопросы и попытаться на них ответить, но не тут-то было. «Я привез все необходимые исходные данные и схему месторождения...»  Оказалось, что этот наивный юноша полагал, что я ему за полчасика все посчитаю! Я стал задавать ему вопросы о деталях технологического процесса дОбычи, о структурных особенностях нефтепроводов, о режиме функционирования АСУ...
Он был поражен: зачем мне все это? Ведь нужно всего-навсего надежность посчитать!
Кончилось тем, что я попросил его прислать на имя моего директора Семенихин Владимира Сергеевича письмо с просьбой об оказании технической помощи.  Вскоре письмо такое пришло и мой директор со своей обычной подковыристой улыбочкой подписал мне командировочное удостоверение в Майкоп.
Провел я в Майкопе три длинных рабочих дня.  Город видел только из окна черной «волги» с аэропорта до города и потом обратно в аэропорт.  С раннего утра я начинал свой «обход» специалистов и инженеров.  Я измучил всех своими вопросами, но вскоре получил весьма ясное представление об объекте, составил простенькую математическую модель для расчета и все, казалось бы, было «на мази».
И вот последний день. Собирается экстренное заседание Научно-технического совета послушать московского «мудрилу».  Я рассказываю всем, что на основании бесед со специалистами я пришел к выводу, что наиболее ответственными являются те-то и те-то узлы, в управлении которыми не должно быть никаких сбоев; что нужно обратить особое внимание на сигнализацию об отказах; что по оценкам их же экспертов, длительный простой АСУ может привести к нерегулируемой закачке воды и образованию «водяных пузырей»...  На самом деле, я лишь обобщил то, что мне рассказывали сами специалисты промысла. А расчет?  А что расчет! Цифру можно любую получить, было бы желание!
После меня выступил заместитель Главного инженера. Он долго не мог начать говорить от волнения, да и потом говорил, срывающимся голосом.
- Что же получается? К нам приезжает человек со стороны, который за три дня разбирается в наших проблемах и говорит нам о том, что мы должны были бы давно сделать сами! Мы же прекрасно знаем, что означает аварийное нарушение режима подкачки воды... А ведь мы по меньшей мере на два-три дня отключаем АСУ, «чтобы она не мешала» и качаем сверх меры, чтобы закрыт план!  А в конце квартала, а особенно года – и вовсе АСУ не работает неделями! Наше АСУ – это не система управления, а система обмана и самообмана!
Наступило неловкое молчание. Все всё понимали, все со всем были согласны, но... Как говорится, плеть обухом не перешибешь.
- Так что же нам делать? – это был вопрос, повисший в воздухе. Отвечать на него было некому... Кроме меня!
- Вам надо в конце каждого месяца, в конце каждого квартала и в конце года отключать обкомовский телефон!

Аплодисменты взорвались в зале такие, будто я разоблачил сталинские преступления.
Потом был узенький междусобойчик с руководство промысла в кабинете Главного инженера. Этим всегда заканчивались серьезные совещания...
                * * *
Я не питал иллюзий: вряд ли что-то изменится – кто же плюет против ветра? А вот небольшой банкетик удался на славу! Что и говорить: умеем мы пить и на свадьбах, и на похоронах!
                *******************



ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ

*****  Как хорошо отдавать долги вовремя!

Когда у меня умер отец, я был в полной растерянности. Жил он в Подольском Академгородке со своей второй женой, которая была женщиной совершенно неприспособленной. На меня обрушились все связанные с этим печальным событием заботы. Нужна была к тому же куча денег, которых у меня не было...
        Так уж получилось в моей жизни, что в трудную минуту я искал совета или даже защиты у Бориса Владимировича Гнеденко. И в этот раз я поехал к нему.  Как в всегда, он внимательно мня выслушал, потом спросил:
        - А деньги у вас есть?
        -Да, рублей пятьсот...
        - Этого может оказаться мало. – Он вышел из кабинета и вскоре вернулся неся пачечку денег. – Вот вам еще полторы тысячи.
         - А на каком кладбище вы собираетесь хоронить своего отца?
         - Пока не знаю... Дело в том, что он умер в Подольском Академгородке...
         - Но у вас же будет еще масса дел в самом Подольске в связи с похоронами! Как же вы все это осилите?

          Тут вдруг он позвал своего младшего сына:
          -Алик, у Игоря Алексеевича умер отец, надо ему помочь Бери мою машину и будь в полном его распоряжении.

         Тут нужно сказать, что с Аликом нас связывали не только взаимные симпатии, но и деловые отношения: одно время он работал у меня. Почему, спросите вы? Просто Алик, придя из армии, начал вести разгульную жизнь, поигрывал в картишки (умудрился даже заложить папину машину!). И тогда Борис Владимирович попросил меня взять Алика к себе на работу: за парнем нужен глаз.
         Алик был очень симпатичным юношей (оставшись таким же  и повзрослев). Однажды на дне рождения Бориса Владимировича, куда я был зван всегда, Андрей Николаевич Колмогоров один из тостов предложил за Алика, как за настоящего мужчину. Дело было в том, что окончив службу, Алик поехал за город в гости к своему армейскому другу.  Они возвращались домой уже в сумерках. Впереди в отдалении ехал городской автобус.  Вдруг из-за автобуса выскакивает человек прямо под колеса машины, за рулем которой сидел Алик.    
        Этот человек был сбит, хотя Алик и пытался безуспешно затормозить – машину несло по тонкому слою снежка, как по льду...
        Автобус, водитель которого всё, безусловно, видел, преспокойненько отчалил. Алик с женой остались одни со сбитым ими человеком. Ну какой же идиот обходит на трассе (а дело было за городом) автобус спереди! На машине практически не осталось следов от столкновения...
       Сбитого человека Алик втащил в машину, жена Алика положила его окровавленную голову к себе на колени, и они поехали до ближайшего поста ГАИ.
       Там дежурный осмотрел машину, не найдя каких-либо заметных повреждений, а потом посоветовал отвезти в ближайшую неотложку... Там, кстати, сделали анализ крови и установили, что содержание алкоголя такое, что тот человек выпил не менее двух поллитров!
        Спасти того человека не удалось: он очень сильно ударился головой об асфальт.

Был суд, на котором Алика не только оправдали, но и отметили, что они с женой вели себя очень благородно: ведь можно было преспокойненько смыться с места ДТП. Помню, Алик на это мне сказал: Не понимаю, а что же мы могли сделать другое, кроме того, что сделали?»
        Впрочем, как всегда, я сильно отошел от основной линии повествования.

        Алик мне необычайно помог: мы с утра до вечера весь следующий день метались между Академгородком, Подольском и кладбищем оформляя одну формальность за другой. На следующий день были все эти кладбищенские дела с циничными мздоимцами. И тут Алик мне помог: он решительно пресекал все попытки вымогателей, пользовавшихся моим положением.  Наверно, без его помощи я бы в две тысячи не уложился...
                * * *
       Прошло какое-то время, боюсь, что месяца два, если не три... Вдруг меня, когда я был на работе, бросило в холодный пот: я до сих пор не вернул Борису Владимировичу деньги, которые брал взаймы!  Я бросился по друзьям, насобирал по десятке-тридцатке всю сумму, после работы зашел в сберкассу и поменял собранные деньки на сторублевки.  Еще через полчаса я уже звонил в квартиру Гнеденко. 
       Открыл мне дверь сам Борис Владимирович и, как всегда, приветливо проводил меня к себе в кабинет.
      - Борис Владимирович, простите меня, я забыл вам отдать свой долг вовремя... – Я протянул Гнеденко пачку денег.
       - Какой долг?
       - Помните, вы давали мне месяца два назад... На похороны моего отца...
       -Но вы мне все уже давно вернули! По-моему на третий или четвертый день!
       - Не может быть !
       -Игорь Алексеевич, я не такой богатый человек, чтобы забывать про такие деньги. 
Это было вот на этом самом месте, вы принесли новенькие сторублевые купюры.
                * * *
       Я до сих пор не помню, как я возвращал свой долг. Остается верить Борису Владимировичу, как я делал всегда.   Однако от самой мысли, что такое могло случиться, у меня возникает чувство глубокого неудобства...
                *******************





*****  Корабль в обмен на пару омулей

В Иркутске однажды меня познакомили с интересной женщиной – художником аж Всесоюзного масштаба – Галей Новиковой, которая была хорошей приятельницей моей жены.
Дело происходило на даче под Иркутским, куда она пригласила нас с Таней и с Таниной подругой. Домик – конечно, не нынешние хоромы «новых русских» – стоял на берегу Ангары. Вид открывался умопомрачительный. Сибирь есть Сибирь!
         Недолго мы топтались у порога: следующий наш шаг в избу-дачу, где на столе уже красовались две бутылки «Московской» (с водкой в те годы были перебой!) и на газете несколько свеженьких омулей. Ну, а много ли нужно русским интеллигентам?  Бутылка водки да закусь! 
         Таня с подругой начали готовить на стол. Мы с Галей разговорились , и она рассказала мне, как она собиралась нарисовать нечто типа «трех граций» в современно ключе, и одной из граций должна была быть Таня. У Тани были шикарные длинные волосы необычного, почти неестественного  пепельного цвета, каких, я думаю, не было ни у одной граций до нее. 
        Стараясь выглядеть современнее, Таня сделала себе короткую стрижку...
Разгневанная Галя, отказавшись от идеи трех граций, сделала монохромный одиночный портрет Тани темно-синей пастелью... (Кстати, портрет этот и сейчас висит у нас дома в Сан-Диего. Честно говоря, он мне не нравится: Таня на себя не похожа. Но художник – на то он и художник, чтобы видеть все через хрусталик собственного глаза: возьмите, к примеру портреты, написанные Пикассо.)
       Я рассказал в ответ свою историю, как я на спор со своим сыном нарисовал по памяти Тракайский замок, когда мы с ним отдыхали в Литве: он учился в художественной школе и поэтому я вывез его порисовать «на пленэре». 
         - За сколько, говоришь, ты нарисовал замок?
         - Ровно за 18 минут. Мы поспорили, что я нарисую за 20. Я следил за временем и даже «перевыполнил план», ухмыльнулся я.
         -  А нарисуй мне что-нибудь на память минут за тридцать, а?

        Я попытался увильнуть, сославшись, что нет холст и красок, но она отвела меня в свою мастерскую – малюсенькую комнатку, дала мне небольшой холст, уже натянутый на рамку, и массу тюбиков с масляными красками.
         - Что будешь рисовать?
         - Ну, может, омулей?..

        Галя вышла и, вернувшись, принесла мне омулей на той же газете, на которой они лежали на столе.  Заодно она принесла мне водку в граненом стакане и сказала: ты рисуй, а мы мешать тебе не будем, пойдем пока на стол готовить: картошечку надо сварить...   
        - Через полчасика – к столу!

        Я понимал, что времени у меня было в обрез. Но именно это заставило меня рисовать смело и размашисто. Минут через 20-25 (во всяком случае, до истечения отведенного мне времени) рыбины были нарисованы (извините, «написаны»). Рисунок был почти монохромный: серебряные рыбины на сероватой газете, серовато-сепиевый фон.
        Когда я вышел «с докладом» на порог мастерской, Галя с улыбочкой вошла за мной в свою мастерскую.  Она довольно долго смотрела на мой экспромт, будто оценивая его.  Я представил, что она так же каждый раз рассматривает работы своих учеников (а она преподавала в художественном училище).
        - И ты ни у кого не учился?
        - Только у своего сына, –  сострил я, хотя это была истинная правда.
        - Подари мне это.
        - С удовольствием!
        - А в обмен выбирай то, что тебе нравится.

         Я стал отказываться, говоря, что моя картинка ничего не стоит. 
        - Считай, что я тебе проспорила. Я ведь думала, что у тебя ничего не получится...

        Я выбрал небольшую картину, на которой был изображен стоящий уже на вечном приколе какой-то небольшой байкальский пароходик, будто выхваченный глазом из вечернего полумрака...
        - Ну что ж... Ты выбрал хорошую картину. Она мне тоже нравится.
                * * *
Кончая писать этот эпизод, я решил найти в Интернете что-нибудь о Гале. ...Оказалось, что в 2004 году в Иркутском Изобразительном музее была ее посмертная выставка...
                *******************



*****  Иван-Филипп

Мой старинный друг, Володя Багдасарян, работал в одном закрытом конструкторском бюро, учась одновременно в аспирантуре в МАИ у академика Ивана Филипповича Образцова, которого все звали между собой «Иван-Филипп».
Начальником Володи был Наум, фамилию которого я ни разу не слышал, но которого так и завали заглаза, а когда обращались к нему, то добавляли отчество, которое я тоже позабыл.
Пришло время, Володя вышел на защиту, прекрасно защитил диссертацию и, как положено, сообразил небольшой банкетик. Банкет этот происходил в дачном домике в удивительном Поселке Сокол. Поселок этот, построенный где-то в середине 30-х, состоял из дач московских художников на окраине Москвы. Там и улицы назывались: улица Левитана, улица Сурикова...
К тому времени, о котором идет речь в этом рассказике, город «проглотил» бывшую окраину, отчего и оказалось, что среди ощетинившихся каменных построек сохранился в своем первозданном облике этаких райский оазис... Не знаю, как изуродовали это место сейчас нынешние разгульные новорусские «нуворишки» и «нуворы». Друзья мои оттуда переехали, продав свой деревянный уже сильно поношенный терем за большие деньги и купив квартиры себе и двум дочерям. Боюсь, что теперь на месте их уютненького дома  возвышается какой-нибудь безвкусный замок-дворец в стиле «вампир»...
Но во время описываемого мною банкета, все было еще спокойно- патриархально.
Володя пригласил своих ближайших друзей, а также и своего начальника – Наума. Приглашен был и Иван-Филипп, но все были уверены, что такая крупная птица не залетит на скромный огонек банкета – Образцов был ко всем прочим своим обязанностям в МАИ и в Академии наук еще и Министром Высшего образования РСФСР.
Мы уже хорошо подпили, когда в дверях выросла фигура Ивана-Филиппа!
Нужно сразу сказать, что это был человек весьма солидный – ростом под 180 и весом, наверное, за 100 килограммов. Когда он вошел, то пространства в комнате как бы значительно поубавилось.
- Смотрю, дверь открыта и голоса раздаются!...
Мы все вскочили со стульев, здороваясь с ним, не из какого-то подобострастия – хотя все его глубоко уважали и за профессионализм и за его человеческие качества – а скорее, от неожиданности произошедшего.
Тут Иван-Филипп замечает среди нас Наума, подходит к нему , обнимает по-мужски, почти отрывая его от пола – а был Наум, как говорится, «метр с кепкой», так что это, в принципе,было несложно.
Они начинают о чем-то оживленно говорить, вспоминать, когда они виделись в последний раз... Заметив, видимо, наше недоумение, Иван-Филипп говорит:
- Вот этому человеку я обязан своей жизнью.  На фронте меня контузило во время отступления после неудачной атаки. Я упал и больше ничего не помню.  Когда я очнулся где-то в наших окопах, то первый, кого я увидел был солдат моего взвода – это был Наум.  Он мне сразу сказал что-то вроде: «Ну, слава Богу, очухался! Не зря я тебя на себе волок!»
Можете себе представить, как 18-летнему мальчишке с такой вот комплекцией было тащить такого бугая, как я? – Тут Иван-Филипп еще раз крепко прижал Наума к себе, держа его за плечо.
Потом он налил себе большой фужер водки, сказал пару теплых слов Володе  и залпом выпил.
- Ну, ребятки, извините, мне пора, меня шофер ждет...
Мы высыпали на улицу, проводить Образцова.  Он подошел к машине, открыл дверь, обернулся к нам:
- До свидания! – потом сделав паузу, сказал, - Смотрите мне! Наума не обижать! Кто тронет – голову оторву! Он широко улыбнулся, помахал нам рукой и сел в свой правительственный ЗИЛ.
                *******************


ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ

*****  Умеете ли вы покупать на армянском рынке?

      Загульба... Красиво звучит, не правда ли? Таки пышет от этого слова удалью молодецкой да питьем беспробудным!
      Так что не зря, подписывая мне командировку на конференцию в Загульбу, директор ВЦ Академии наук академик Дородницын ехидненько ухмыльнулся и предостерег быть поосторожнее. Действительно, Загульба – прелестное местечко на Апшеронском полуострове: море, фрукты и ... немного науки.
       Эту поездку я совместил с другой – та уже была по делу, в Ереванский НИИ математических машин. Поехали мы из Баку в Ереван на машине. Поездка была удивительная!
       Одно было неудобство: мои армянские друзья-аспиранты не давали мне даже руку в карман засунуть за деньгами – все всегда, оказывается, было оплачено заранее. Так было в попутных ресторанах, так было и в одной гостинице, где мы заночевали в пути. 
        Но вот мы въехали в Армению и остановились в какой-то славной аккуратненькой деревушке около небольшого рыночка, и тут я решил отыграться.  Под предлогом размяться и подышать – а то ноги аж затекли – я вышел из машины и быстрым шагом направился на рынок.   
        Рыночек был небольшой, но... Кто не видел восточного рынка, тот ничего не понимает в рынках вообще! Я был на рынках и в Ташкенте, и в Тбилиси, и в Ереване... Это вам не скучное деловое место купли-продажи – это праздник! Звонкие голоса, а то и музыка наполняют  воздух... Аромат свежих фруктов и зелени щекочет ноздри... Помидорно-красные и дынно-желтые цвета, оттененные укропно-кинзовым изумрудом, ласкают глаз...
         Мне буквально моментально бросились в глаза огромные, нежные, как поцелуй любимой, персики... Я спрашиваю:
        - «Сколько?»
        - «Дэсят...»
        - «А с корзиной?»
        - «Двэнацыт.» 

        Я беру корзину красавцев-персиков и гордый иду к машине: наконец-то я смог хоть как-то отблагодарить своих друзей!
        Меня встречает недоуменным взглядом Араик Геокчян:
        - «Зачем купил?»
        - «Хочу всех вас угостить...»
        - «Пойдем, покажешь, у кого купил...»

       Я подумал, что Араику понравились персики, и он хочет докупить еще. Мы подходим к тому самому продавцу, и вдруг Араик высыпает все персики к тому на прилавок с вопросом:
         - «Ты что продаешь?  Разве это персик?» 

       Он зачем-то начинает пальцем давить персики, а потом спрашивает:
       - «Ты эти абрикосы продаешь за десять рублей? Они же и трех не стоят!  А ты знаешь, кому ты продал эти свои персики-мерсики? Это мой учитель – профессор из Москвы!»

       Я был всего лет на пять старше Араика, но тут уже было не до логики.  Но он и на самом деле был моим аспирантом, хотя были мы с ним «на ты».
       - «Пагади, пагади, дарагой! Зачем шумишь?» -

        Тут продавец лезет под прилавок, и вот на нем уже появляются три маленьких граненых стаканчика и бутыль «тутовки». Продавец разливает самогонку по самые края и говорит:
         - «За твоего учитэля! За дружбу!» 

         Мы все втроем залпом выпиваем. Он тут же разворачивает полотенце, в которое что-то было завернуто – оказывается, это нарезанная уже бастурма, толстые кусочки белоснежного армянского сыра и какая-то зелень. Видать, он за рабочий день не раз прикладывался для поддержки сил!
         Мы выпили еще по одной, о чем-то поговорили. Наконец, продавец делает этакий типичный жест рукой и произносит:
        - «Забирайте всё! Дару!» - и протягивает при этом полученный от меня червонец. 
Тут вступает Араик:
        - «Нет, друг, ты нас обижаешь! Деньги твои! И спасибо за гостеприимство!»

         Расстаемся мы с продавцом, как братья,пообнимавшись прямо-таки на американский манер.
         Мы возвращаемся к машине. Пятидесяти-шестидесяти градусная «тутовка»  сладко-обжигающе разливается по желудку...
        Араик читает мне познавательную этнографическую лекцию: «Ты его почти обидел, не поторговавшись, не поговорив с ним.  Ты был простой покупатель-потребитель, а ему нужен был объект общения. Вот теперь он будет вспоминать тебя с благодарностью!»
                *******************


СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ

*****  И некруглые даты иногда запоминаются

       Я никогда не афишировал свой «юбилеи» да и просто дни рождения не люблю: видимо, с детства не приучен.
      Но вот сотрудники моего отдела, в который я набрал в основном своих уже защитившихся или еще не успевших защититься физтеховских аспирантов, откуда-то узнали о моем «квадратном» (то бишь некруглом) юбилее – мне исполнялось 45 лет.
       В конце работы ко мне подошел один из них и доверительно сказал, что все собираются у Гали Ерохиной – моей секретарши, у нее какое-то событие, и меня все очень хотели бы видеть там.
        Жил я тогда уже один, обитал у своей мамы, ни о каких днях рождения и мыслей не было. Я на всякий случай позвонил домой, сказал что приду попозже. Я еще немного задержался на работе, меня в это время ждал один из сотрудников, который знал адрес Гали. Честно говоря, я догадывался, в чем дело: у Гали был крепко закрученный роман с одним из моих сотрудников (потом они и поженились), наверное, должна быть какая-нибудь «общественная помолвка».
        Вот мы приехали, поднялись по лестнице – дом был хрущевский – на какой-то этаж. Звоним. Открывается дверь. Нас встречает раскрасневшаяся хозяйка дома. В квартире тишина и даже темновато. Странно...
        Мы входим в комнату, зажигается свет и толпа гостей начинает громогласно поздравлять меня с днем рождения.
        Честно говоря, я растерялся и растрогался. Кто-то, видимо, насмотревшись американских фильмов с этими традиционными «сюрпрайзами», решил сыграть в эту игру.  Должен сказать, что сюрприз удался на славу! Но я скоро взял себя в руки.
        Когда меня посадили во главе стола, я встал и объявил: «Тамадой сегодня буду я! Нет возражений?» В ответ раздалось громкое «НЕТ!»
        Я предложил сходу первый тост: «За именинника!» Все весело заржали и дружно выпили. Слегка закусили. Сострив по-военному, что интервал между первой и второй не должен превышать тридцати секунд, я начал с первого же сидевшего по правую руку от меня. Я сказал, какой он умный, как он хорошо играет в футбол, какую прекрасную статью написал недавно, и так далее. Выпили за него.
        Вскоре опять же без особой задержки, я предложил за соседа первого «тостуемого».  Наговорил опять кучу очень личных и очень в точку комплиментов. Выпили.
        Не прошло, наверное, и двух часов, все были «обтостованы», все крепкое и не очень было выпито. Пара уже довольно сильно подвыпивших «активистов» решила сгонять в магазин. (Дело действительно шло к закрытию).
       Прошло минут десять, их нет. Я начал волноваться, и мы с хозяйкиным ухажером и с парочкой еще более или менее трезвых ребят пошли в магазин. Магазин был уже закрыт... Мы начали стучать, вышла какая-то обозленная баба, я, как наиболее солидный и менее всех пьяный, объяснил ей в чем дело. (На самом деле, я неплохо «держу удар», а к тому же в экстремальных ситуациях хмель с меня слетает мгновенно.)
        Баба сообщила, что «дружки наши» в милиции, которую вызвали, поскольку они буянили и требовали слишком много водки, «а мы пьяным не продаем».
        Пошли в милицию.  Дело начало обретать плохой оборот.  В отделение милиции я взял с собой только самого трезвого (им оказался хозяйкин друг). В милицейском «приемном покое» на лавочке сидели два понурых физтеха, виновато опустившие свои головы (А может, уже просто задремавшие с перепою?)
        Я представился дежурному, показал свой профессорский пропуск в Физтех.  (До сих пор не понимаю, как он оказался у меня в кармане!)  Я объяснил с юмором ситуацию, дежурный искренне ржал.  Я взял на себя всю вину, попросил дежурного отпустить ребят под мое честное слово.
         Обошлось!

         Ну, разве можно забыть такой день рождения?
                * * *
          Сейчас «юбилеи» и вообще потеряли смысл: Радоваться, что дожил? Печалиться, что еще год прошел?
           Вспоминается эпизод, рассказанный мне моим отцом.  Когда ему всего-навсего исполнилось пятьдесят лет, его научный руководитель по кандидатской, академик Александр Александрович Харкевич, живший тогда во Львове, прислал телеграмму такого содержания:
         «Дорогой Алексей Андреевич ВСКЛ ЗНК поздравляю и соболезную ЗПТ еще раз поздравляю и еще раз соболезную ТЧК Ваш Александр Харкевич».
                *******************



*****  Покер на костях

        Со своими аспирантами (а бывало их у меня одномоментно человек десять) я нарушал все педагогические нормы. Я с ними играл в футбол, в карты, в кости...  И даже пил пиво. Впрочем, не только... Но я этим вовсе не горжусь! Все делалось только по необходимости.
        Я часто брал с собой «футбольную команду» своих аспирантов-физтехов на всяческие конференции. Как-то мы поехали аж в Черновцы.  После утреннего заседания, мы «слиняли» и оказались (как-то само собой получилось!) на поле с воротами, которое было меньше футбольного, но значительно больше хоккейной «коробочки». Только мы разделись и стали перепасовывать мяч друг другу, как появились какие-то «лоси» с сеткой футбольных мячей.    
      Разговорились, оказалось, что они – молодежная команда города Черновцы.  Не помню, кто предложил, но мы начали играть команда на команду.  Поскольку у нас не хватало одного игрока, а у них был лишний, один из черновцовцев стал играть за нас.
          Хотите верьте, хотите нет, но мы «приложили» молодежную сборную со счетом, по-моему 6:4 или 5:3. А секрет победы заключался в том, что  в нашей команде были все игроки из сборной Физтеха или хотя бы ФУПМа (Факультета  управления и прикладной математики)!
         Кстати, могу раскрыть и имена (они все есть в первой книжке в списке моих аспирантов): вратарем стоял Саша Ясеновец, вратарь сборной института по гандболу, в защите играл Сережа Шибанов и Саша Осадченко, в нападении Вася Огарь и Валера Демин. Даже я не смог испортить этого букета! Да и паренек из Черновцов за нас играл неплохо.
Что же за наваждение?  Откуда столько футбольных талантов?  А дело обстояло очень просто: я на свою кафедру отбирал очень умных ребят, которые хорошо играли в футбол, и умных ребят, которые очень хорошо играли в футбол.
          (Как делался этот отбор, описано в главе «Юрьев день» первой книжки.)
                * * *
           А однажды – дело, кажется, было на конференции в Биоцентре в Пущино – мои ребята предложили обучить меня игре в покер на костях и поиграть с ними.  Дело было на пляже, день заседаний все послушненько отсидели. А почему бы и не сыграть в кости?
Я спросил, какая комбинация старше всех. Мне сказали, что пять шестерок. Я спросил: «Вот так?» и бросил кости на импровизированный столик, образованный найденным  где-то куском фанерного листа.
            После моего броска наступило изумленное молчание... Один я хохотал во все горло: на фанерке лежали пять игральных костей и каждая из них нагло пялилась своими шестью глазами-дырочками...
            Признаюсь, что после этого я много играл в кости. Даже сейчас, в Сан-Диего мы проводим за этой игрой вечера, когда в гости приезжает моя дочка из Москвы. Но ни разу не удавалось выбросить все пять шестерок с первого броска в самом начале игры!  Ну да и не мудрено: это же один шанс из примерно восьми тысяч! А восемь тысяч начальных бросков – это 10 лет каждодневной игры в кости.
           А меня вот угораздило выбросить пять шестерок при первом же броске в жизни...
                *******************



*****  Физтех и Политех

       Как известно, первый понедельник сентября в США – праздник «Labor Day», т.е. «День Труда». В русской общине этот праздник называют часто «Лябордей». Так вот в нынешнем году понедельник случился именно первого сентября.
       Мне звонит из Вашингтона мой друг и бывший сотрудник уже по работе в Америке, Марк Каминский.  Звонит и поздравляет меня с началом учебного года, как человека, который сам любит учиться и на протяжении почти сорока лет читавшего лекции.  Ну, естественно, я поблагодарил Марка, а сам призадумался...
       Любил ли я учиться? Если по-честному, то нет... Я любил ходить в школу, я любил переменки, я любил «срываться с уроков».  Нет, не подумайте, что я был какой-нибудь «хвостист»: до шестого класса я не знал четверток в четверти, школу закончил с золотой медалью... Но учиться я не любил!
      Я всегда быстренько разделывался с домашними заданиями и занимался чем-нибудь интересным: я много читал, любил всякие увлекательные физики-математики и даже, помнится, осилил какую-то нудноватую «увлекательную» книгу по математике, в которой главного героя звали «Радик» (не путать с известным «врагом народа» Радеком!).  Радик свои корни имел в корне, т.е. в радикале.
       Правда, на уроках я всегда слушал объяснения учителя (хотя никогда – ответы вызванных к доске своих друзей).
       Цену своим пятеркам я вполне осознавал: на общем фоне «пофигистов» и просто запущенных родителями детей, нетрудно было и выделиться. Зато на районных и городских олимпиадах, в которых я поначалу участвовал (а как же: ведь честолюбие толкало туда), ни разу не был даже хоть как-то отмечен, а посему потом стал гордо ими пренебрегать.
        Для контраста скажу, что мой школьный друг и сосед по парте – Леня Мурза с седьмого по десятый класс каждый год завоевывал призы по всем трем точным наукам – математике, физике и химии (по большей части, это были первые места!)  И, видимо, не зря наш строгий, но справедливый школьный физик называл его просто «Архимед»!  А физик наш понимал толк – он же был лучшим методистом в Москве!
        Как я закончи институт, я вообще не понимаю... Первых два курса я продержался «на общем развитии», но потом пошли спецпредметы, и я «поплыл»... Я уж не помню, была ли у меня хоть одна пятерка в дипломе...
       Учиться по-настоящему я начал, только  начав работать: появились практические задачи, их надо было решать, а для этого надо было хоть что-то знать. Помните, Эйнштейн говорил, что «Образование — это то, что остаётся после того, как забывается всё выученное в школе». Я «пошел дальше»: я забыл к тому же и все, чему меня учили в институте (благо, что это было не сложно!).
                * * *
        Преподавать я тоже не любил. Помню, как, польстившись должностью завкафедрой, я перешел из Московского Физтеха в Московский Энергетический институт. Чтение лекции большому потоку человек в 100-150 было удручающим занятием. Эти постоянные милые девичьи голоса: «Повторите, пожалуйста, мы не успели записать!» доводили меня до бешенства: «Я могу повторить смысл сказанного, а вы постарайтесь понять. Если будет непонятно, я попробую объяснить тоже самое другими словами еще раз. Но повторить то, что я сказал, я не могу – я слов не помню, я помню только смысл».
         Я с радостью сбежал оттуда опять на базовую кафедру МФТИ, которой руководил Николай Пантелеймонович Бусленко. 
         Как-то он встретил меня  «коридорах власти» нашего почтового ящика, в котором мы с ним оба работали, и предложил вернуться к нему.  Я с радостью блудного сына, вернулся в отчий дом, где был встречен в полном соответствии с библейской байкой: на следующий год Бусленко ушел в «Керосинку», как называли в народе Институт Нефтехимии и газа имени Губкина, предложив ректору МФТИ академику Белоцерковскому мою кандидатуру в качестве заведующего кафедрой «Физика больших систем». Кстати, что это название означало, никто, включая самого основателя этой кафедры, не знал... Но разве это важно?
         Вот где я получал настоящий кайф!

         К тому времени я получил неплохое самообразование, подкрепленное постоянными рабочими контактами с Борисом Владимировичем Гнеденко и его командой, членом которой вскоре и сам стал. Кафедра у нас была так называемая базовая, т.е. студентам, по существу, читались только спецкурсы, связанные с научными и инженерными проблемами, возникавшими при практических разработках.
        У меня появились аспиранты-физтехи, которым я предлагал «нерешаемые задачи». Мы вместе находили «обходные пути», разумные упрощения в постановке задачи, после чего аспиранты сами уже «брали быка за рога».  Общение с ними так же было для меня большой школой: я узнавал много нового, когда они рассказывали о своих решениях...
        А где еще можно было провести вот такой «педагогический финт»? Однажды у меня была совсем малюсенькая группа – человек, наверное, десять- двенадцать.  Я дал всем программу лекций на текущий семестр, к каждой лекции была рекомендована литература. Каждому из них было предложено прочитать для группы одну лекцию, за которую он получал оценку, а остальным к каждой лекции подготовить вопрос по теме, глубина и содержательность которого также оценивалась.
        Представляете, что началось?  Талантливые и в меру честолюбивые ребята, что называется, «рыли землю»!
        Сознаюсь, что тяжелее всех пришлось мне: с каждым лектором я проводил часа по три четыре, слушая его, корректируя, задавая тренировочные вопросы... Но какое это было удовольствие буквально совместного творчества!
        В конце каждой лекции я делал свои комментарии и разъяснял оставшиеся невыясненными детали.
        Финальная оценка складывалась из оценки лекции и усредненной  оценки за заданные вопросы.
        Игра прошла с фантастическим успехом!  Все заработали заслуженные пятерки (и мой обычный либерализм был здесь не при чем!). В награду я на экзамене их вовсе не спрашивал, а проставил им их пятерки в зачетки и отпустил с Богом...
                * * *
         С физтехами вообще общение доставляло только удовольствие. С ними можно было допустить и недопустимые вещи. Например, иногда я говорил:
          - «Есть вот такой-то результат. Доказать его строго я не могу. Но могу объяснить его физический смысл...». 

         Некоторые из них вызывались на очередной лекции показать доказательство для остальных.  И опять же я много узнавал полезного! 
         Одному я их, видимо, все же научил: их изложение всегда отличалось математической прозрачностью и физичностью.
         А ведь в МЭИ у меня случился такой эпизод. Рассказывая о случайных процессах, я поведал им известную специалистам теорему Григелиониса, объяснив суть и физический смысл результата, но сказал, что доказать эту теорему не могу – она слишком сложная.
        Кто-то из студентов пожаловался в деканат, и я был «вызван на ковер» к декану Юрию Матвеевичу Шамаеву. Тот сделал мне выговор:
        - «Игорь Алексеевич, советский профессор должен знать все!»
        - «Но я, действительно, не могу доказать теорему Григелиониса!»
        - «Теорему Кориолиса?»
        - «Нет, Григелиониса...»
        - «А кто это такой?»
        - «Но вы же советский профессор...»
                * * *
        Соизмеримое с преподаванием физтехам удовольствие я поучал, читая  лекции инженерам-практикам, когда мы  Борисом Владимировичем Гнеденко вели Соринский Кабинет надежности и контроля качества, где Гнеденко был Научным руководителем, а я его замом.
         Кабинет надежности располагался в Политехническом Музее Москвы. Подъезд выходил на Всесоюзное Общество Слепых (ВОС), а чуть левее располагалось Собрание Глухих Согласных (как называлось в народе КПСС – ведь и взаправду, ни одной звонкой согласной, одни глухие!). 
         Консультации проводились едва ли не ежедневно видными московскими специалистами  (с десяток докторов и с два десятка кандидатов), а лекции читались раз в две недели в Большом зале Политехнического музея, где выступали в свое время Ленин и Троцкий, а потом Владимир Маяковский и даже сам Евгений Евтушенко!
         Зал большой, боюсь ошибиться – давненько это было – человек наверное на 500, а то и на 600. Заполнялся он иногда (в зависимости от лектора и от темы лекции) на 70-80 процентов.
        Народ приезжал буквально отовсюду, пришлось даже переименовать Кабинет надежности из Московского в Центральный. Посещение лекций было платным (платили за полугодовые абонементы предприятия, посылавшие своих сотрудников). 
        По регистрации участников можно было составить себе представление о размахе дела (и, мне кажется, о его полезности).  Инженеры приезжали из Владивостока и Минска, из Хабаровска и Риги, из Иркутска и Вильнюса, из Мурманска и Ташкента, из Киева и Ленинграда, из Горького и Еревана, из Харькова и Тбилиси.  Список городов доходил почти до сотни.  У Якова Михайловича Сорина – основателя и бессменного директора Кабинета надежности висела карта Советского Союза, вся утыканная флажками ...
        Я всегда читал «открытые лекции». Объявлялась тема лекции, потом я спрашивал у участников пожелания: о чем бы им больше всего хотелось услышать в рамках заданной тематики. А поступало 10-15 заявок, я их как-то пытался обобщить и в результате, формировалась тема на текущую лекцию. Если кто-то не попадал в объявленную тему, тому предлагалась индивидуальная консультация после лекции... 
       Лекции начинались обычно в 2 часа дня, давалось две двухчасовых лекции разными лекторами.  Мои консультации после лекции иногда  затягивались до восьми, а то и девяти часов вечера.
       Про лекции в США ничего особенного сказать не могу – лекции как лекции. Студенты слушают хорошо, поскольку сами выбирают курсы. Устных вопросов на экзаменах не любят, предпочитая «играть в крестики и нолики» в многоальтернативных вопросниках.  Я такую систему считаю, честно говоря, профанацией.
       Что если бы в Академии Платона предлагались вопросы типа: «Отметьте галочкой правильный ответ:

Кто такой Зевс?
(а) Переписчик работ Эсхила;
        (б) Главбух фирмы «Рога и копыта»;
(в) Главный греческий бог;
(г) Правитель Финикии».

       Представляете себе уровень выпускников такой академии?!  А говорят, что эта “передовая метода” стала внедряться уже и в России.  Ну что ж... Этак скоро и на дерево снова залезем...
                *******************


ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ

*****  Белорусская виза

      У меня всегда было много друзей. Я даже был настолько наивен, что даже думал, что у меня вообще нет недоброжелателей.  Правда, говорят, что у кого много друзей – у того нет настоящего друга. Был у меня настоящий друг, со второго класса... Но безжалостный Господь прибрал его в свое лоно слишком уж рано – ему  едва исполнилось пятьдесят лет, когда он умер буквально на пороге своего дома от обширного инфаркта...
      Нет, у меня всегда было много друзей – то ли и взаправду неплохой человек, то ли настолько бесхребетен и всеяден... Ну, да не мне об этом судить. Я люблю своих многочисленных друзей и стараюсь делать для них то, что, возможно, не всегда делают и «лучшие друзья».
      Теперь о самой истории.  У нас с Таней случилась неувязочка с нашим советским, а затем и с российским гражданством. Наши советские загранпаспорта просрочились, когда мы жили в Вашингтоне, нам обменяли их на документы, выданные Консульством России. Мы уже стали гражданами США и захотели съездить в Москву, подав на российскую визу.
      В Консульстве России нам объяснили: выдать вам визы не можем, так как вы зарегистрированы у нас как российские граждане, вам виза для въезда в Россию не нужна.  Но вернуться в США в можете только по гражданскому паспорту с отметкой ПМЖ в Америке. Я стал узнавать судьбу наших паспортов в Иностранном отделе Академии наук, через который мы оформляли выезд в Штаты.  Оказалось, что они, естественно потеряны... Да и не мудрено – при перестройке с последующей «прихватизацией» пропадали вещи и покрупней!
       В ответ на это Консульский отдел посоветовал мне написать заявление в специальную Президентскую комиссию, которая его рассмотрит, сдерет с меня сколько-то сот долларов, лишит нас российского гражданства, после чего мы будем получать преспокойненько визы, как американские граждане.
       Как говаривал один мой хороший знакомый: «Спасибо вам в шляпу!»
       Но я-то знаю, что безвыходных положений нет. Даже попав в пасть крокодилу, вы имеете выход, правда, единственный и не очень приятный...
       И тут мне пришла в голову идея! В нашем доме жил консул Свободной Беларуси, мы дружили семьями, наши дети дружили. Саша – так звали консула – предложил сделать такой «финт ушами»: его брат, живущий в Минске, присылает мне приглашение в Белоруссию, он выдает мне (как американскому гражданину) визу, я лечу в Москву, остаюсь в «кипучей и могучей», а к тому же еще и «никем непобедимой» на срок визы, а потом возвращаюсь в Штаты, якобы побывав в Белоруссии.  Это было возможно, поскольку границы  между Россией и Беларусью не было.
        Так мы с Сашей и сделали. Слетал я в Москву, повидал друзей. Срок моего «пребывания в Беларуси» подошел к концу.  Прохожу паспортный контроль в Шереметьево.  Пограничник внимательно разглядывает мою визу и мой паспорт – ну прямо «глядит, как в афишу коза; к мандатам почтения нету»...
       - А где вы были в Белоруссии?
       - В Беларуси,- поправляю я его. – В институте Академии наук, читал лекции.
       - А как вы это подтвердите?
       - А вот у меня приглашение, – и достаю приглашение на официальном бланке института.
       - А где отметка, что вы там были?
       - Какая еще отметка? Она мне не нужна.
       - А есть ли у вас какие-нибудь подтверждающие вашу поездку в Минск проездные документы?
       - А зачем мне они? Они мне не нужны.
       - А как же вы приехали в Москву из Минска?
       - На машине, - быстро нахожу я ответ.
       - А какая марка машины?
       - Вы что, издеваетесь надо мной?!  Я математик, а не авторемонтный техник! Правда, могу вам сказать, что машина была черного цвета.
      
        Видимо, пограничник и сам устал от собственных нелепых вопросов. Он «прокомпостировал» мой паспорт и вернул его мне со словами:
       - Все же в следующий раз просите ставить на приглашении печать организации, которую вы посетили...

       Не зря когда-то Илья Ильф в своих «Записных книжках» сделал запись: «Край непуганых идиотов».  Какое глубокое предвидение! Прогноз на 70 лет вперед!
                * * *
       Хорошо, что нет предела прогрессу (особенно в частном бизнесе). В Вашингтоне позднее была организована частная посредническая фирма с премиленьким названием «Russians Escape», что в переводе означает «Русские сбегают». Эти лохи «играли на лапу» с Консульским отделом Посольства России в США: получить визу в Консульстве можно было за 150 долларов, но ее можно было и не получить, как, например, в моем случае.  Получить визу через «Сбегающих русских» стоило уже 300 долларов, но не получить визу уже было нельзя: через них получали все, у кого был американский паспорт. Да здравствует Великая Россия – родина казнокрадов и конокрадов!
                *******************


 
*****  Первое в жизни суши на японской суше

       Мы встретились с Тахекико Матсудой на конференции ИФОРСа в Токио. В один из вечеров он пригласил меня в ресторан. Ресторан был очень необычный – на плоской, как вертолетная площадка, крыше какого-то огромного универсама, отгороженный от улицы огромными аквариумами, в которых плавали какие-то казавшиеся огромными рыбины. Между столиками гордо и грациозно прохаживалась парочка ланей, не обращавших внимания на жующую публику.
       Подошедший официант спросил Тахекико что-то по-японски.  Тот перевел мне, что спрашивают, какую рыбу я предпочитаю.  Решив, подтвердить свою репутацию экстравагантного остряка, я ткнул пальцем в одну из рыбин в аквариуме. Тахекико что-то сказал официанту. Тот ушел, но вскоре вернулся, подошел к аквариуму, в руках у него откуда-то оказался сачок и, к моему ужасу...  в сачке затрепетала бедная рыбина. 
      Но это, естественно, было не все: вскоре на разделочном столике прямо у нас на глазах,  у рыбы отлетела в сторону голова, потом хвост, потом несколькими неуловимыми движениями рыба была разделана, «художественно оформлена» и подана к столу. 
       Есть того, которого ты только что видел живым и невредимым – очень трудно, почти невозможно... Благо, у меня был опыт: когда-то во время похода на плотах по рекам Приполярного Урала мы ловили хариусов, солили их и ели «малосольными» буквально через час.  А однажды, утопив рюкзак с мукой и солью, вынуждены были несколько дней питаться и вовсе сырой только что пойманной рыбой, пока на добрались до очередного поселения и не купили соли.
      Сырая рыба и теплое саке – казалось бы, что может быть омерзительнее?  Я вспомнил один из подобных эпизодов на предыдущей конференции, когда знакомый ирландец угощал меня молочным супом с устрицами (у-у-уфф!). Тогда я действительно едва сдерживал рвотные позывы...   Так что, все познается в сравнении!
      После позднего обеда Тахекико повел меня в небольшую пивную, хозяином которой был его друг. Представляете:  Президент Токийского Университета дружит с хозяином пивного ларька!
      Там произошел весьма забавный эпизод. Выпив вдоволь пива, сдобренного несколькими маленькими пиалочками саке, японцы стали петь.  Вдруг один из них затянул: «Не слижни в садю дазе шороки...».   Мне пришлось, естественно, подпевать.  Второй куплет я как-то с трудом, сбиваясь, все же осилил, а допевал песню уже японец соло... Мой «словарный запас» был исчерпан.  Певший песню японец очень хвалил мелодию.  Я был поражен, стал спрашивать: «А правда, слова тоже хорошие?» - «Я не знаю, –  ответил японец, –  я по-русски не понимаю...»
                *******************



*****  Николь-Николашка

       Когда мы жили в Арлингтоне (это через речку от Вашингтона), Таня возила меня на работу к черту на рога в другой штат – Мэриленд. На самом деле это обычная судьба американцев – длинная дорога на работу.  Впрочем, по пустой дороге езды было всего минут 35-40. Но что такое трафик, теперь понимают даже в Москве (вернее, не «даже», а в особенности!).
      Таня отвозила меня (это занимало с учетом утренних пробок часа полтора), потом еще минут 40 ехала к себе на работу в Вашингтон к половине девятого, потом в пять она ехала за мной в страшном трафике около часа, но зато обратно домой мы добирались за каких-нибудь час – час десять. Поэтому получалось, что выезжали мы из дома около шести утра, а возвращались где-то после шести вечера.
     Благо, что школа у Кристины была рядом с домом, а сам дом был под хорошей охраной – жили мы в американском жилом комплексе, в котором обитали в основном дипломаты и просто иностранные шпионы разных мастей и невысоких рангов. Но по американским законам нас могли бы судить за то, что мы оставляем малолетнего ребенка без присмотра.
      Комплекс, в котором мы жили, был не только с хорошей охраной, но и с хорошими традициями: по субботам в большом холле администрация устраивала халявный «чай-кофе» с непременными крендельками-булочками в неограниченном количестве.
      Вот на одном из таких вечерних «файф-о-клоков» к нам с Таней подходит этакая темноволосая пышечка малоросского типа и обращается ко мне:
      - «Вы знаете, оказывается, мы с вами работаем в  одном здании. Я вас несколько раз видела там».

      Николь – так звали молоденькую женщину – оказывается, интересовалась Россией, поэтому мы пригласили ее с мужем к нам как-то вечерком. За «рюмкой чая», узнав, что я не сам добираюсь до работы, а Таня возит меня, Николь предложила мне ездить с ней. Мы с радостью приняли ее предложение. На мое предложение платить ей за это, она сказала, что не за что – она ведь все равно едет в то же место. Тогда я предложил оплачивать бензин, но она и тут отказалась.  Мы с трудом настояли на том, чтобы оплачивать хотя бы половину расходов, иначе нам совсем будет неудобно.
       С этого момента мы с Таней зажили нормальной жизнью, а я стал буквально ловить кайф от поездок с жизнерадостной толстушкой. Она и меня сделала еще более веселым и жизнерадостным. Но пора объяснить, почему я так говорю.
        Николашка – как мы окрестили для себя Николь –узнав, что я университетский профессор, заявила, что она очень любит «эдюкейшн», то бишь образование. А нужно заметить, что она была интеллектуально невинна, как Ева до своего общения со Змеем, посланным ей судьбой (или Господом-Богом, который, как известно любил поискушать). И вот эта новоиспеченная Ева стала в моем лице трясти древо познания.
        Все полтора часа на работу и час обратно, мне приходилось читать ей всевозможнейшие лекции, начиная от географии и палеонтологии и кончая живописью и литературой. Правда, она отменно знала историю США. Нет, не Америки, а именно США: она с удивлением узнала, что Америка названа по имени Америго Виспуччи намного позже того, как ее открыл Колумб.
         Ее отец был итальянец, а мать – француженка. Когда я начал расспрашивать ее об Италии, она ничтоже сумняшеся твердо назвала столицей Париж.
         Однажды она сказала: «Вот когда в Мировую войну мы воевали против вас...» Я ее поправил, что не против нас, а вместе с нами против фашистской Германии, она изумилась: «А разве вы с Германией были не заодно?  А я всегда считала, что русские наши враги...»
         Я стал объяснять ей про нападение Гитлера, про войну, про  встречу Рузвельта и Черчилля  со Сталиным... «Это который с усами?» Я был поражен глубиной ее познаний!
         Когда я, неудачно сконструировав фразу, сказал, что Сталин убил несколько миллионов человек, то услышал:
        - «Как?! Он их всех убил лично?» 
На вопрос, кого он убивал, я ответил, что жертвами были все – и русские, и украинцы, и евреи...
         - «А негры тоже?»
         - «Нет, негров в СССР не было...»
         - «А разве есть страны, где нет негров?»

        И ведь Николашка всего лишь опередила время! Теперь негры есть не просто в России – они есть даже в ЦДСА –славном Центральном Спортивном Клубе Армии!
        Когда я упомянул 20 миллионов убитых, то она спросила, а много ли это. Я сказал ей, что в Вашингтоне почти миллион жителей, значит, это 20 таких вот Вашингтонов. 
        - «А миллион – это много?»
Тут я, как говорится, «выпал в осадок»...
         - «Ты ходишь на стадион?»
         - «Да.»
         - «Так вот на матч приходит обычно 20-30 тысяч человек. Значит миллион – это около 50 вот таких стадионов».
         - «Ты шутишь!»

        Однажды она спросила, велика ли Россия. 
        - «Представляешь себе США от Восточного до Западного побережья?»
        - «Да.»
        - Так вот по длине Россия раза в три больше...»
        - «Как же так? Ведь там уже океан!»

        Оказалось, что она слышала имя «Достоевский». Я ее похвалил, тогда она в ответ спросила меня, а знаю ли я американских писателей. Я назвал с десяток, коротенько дав им «творческие характеристики».  Оказывается, она не знала ни давнишнего Брета Гарта, ни недавнего Джорджа Оруэлла... Зато когда я упомянул Джека Лондона, она мня поправила, поразив своими географическими знаниями:
        - А почему ты говоришь, что Джек Лондон американец? Ведь Лондон – это столица Великобритании!

         Оказалось, что она верующая.
         - Ты католичка?
         - Вообще-то не знаю...
         - Ну ты в Христа веришь или в кого?
         -Да-да! В Христа!
         - Значит ты христианка... А в какую церковь ты ходишь?
         - А зачем?
         - Ну ты же Богу-то молишься?
         - Конечно! Я вот утречком, как на работу ехать, встаю в уголок и тихонечко говорю шепотом: «Господи, повысь мне зарплату в этом месяце!»

         Мне это даже понравилось! Какое там отпущение грехов! Какое там спасение души! Здесь все просто, как вареная кукуруза: «Господи, повысь мне зарплату!»  Просто, ясно и четко – такое и до идиота дойдет! A ведь Всемогущему-то помочь человеку в такой простенькой просьбе проще простого, как говорят программисты, как два байта отослать!
                *******************


ПРО МОИХ ДЕТЕЙ

*****  Самые страшные случаи в моей жизни

Иногда, когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, меня берет оторопь: какие ужасные глупости я делал!  Аж мурашки по коже бегут...
В далеком 1959 году, когда у меня только-только родилась дочка, я убираясь в квартире (а жили мы у родителей жены), выдвинул нижний ящик шкафа, чтобы протереть под ним пыль.  Ящик почему-то не хотел стоять на полу по-человечески – все время накренялся. Я обнаружил, что что-то привязано снизу, и вскоре в моих руках оказался... дамский пистолетик!
Жена в это время сидела на кровати у противоположной стенки и кормила дочку грудью.  Я как радостный идиот закричал: «Смотри, что я нашел!» Я попробовал – курок не нажимался, тогда я, не задумываясь, направил пистолет в сторону жены с дочкой и  произнес «бах-бах!», все же нажав зачем-то курок...
После этого я повертел-повертел наганчик, открыл магазин и обнаружил... что он полон патронов!  Слава богу, что курок стоял на предохранителе!
Меня бросило в холодный пот, руки задрожали.  Я представил себе весь ужас возможных последствий, сработай нечаянно курок!
Когда домой с работы вернулась теща, мы рассказали ей о находке. Она рассказала, что это ее муж  привез это наган  из Испании. 
       До войны он работал на авиационном заводе и их отправили «в секретную командировку» – это все, что было им сказано.  В Одессе их погрузили на корабль, отвезли от берега и объявили, что им предстоит поехать в Испанию, где в то время шла гражданская война, чтобы помочь борющейся с фашистами Республике: им предстояло прямо на месте организовать сборку военных самолетов.  Им объявили, что желающие могут сойти на берег и не ехать. 
        Дело было после злославного 37-го года, все понимали, что сойти на берег можно только в качестве «врага народа»... Но один недоумок все же нашелся, сошел... Судьба его так и осталась неизвестной.
Мой будущий тесть вернулся орденоносцем – он был награжден весьма весомым орденом – орденом Красной Звезды (тем более весомым, поскольку это было еще до войны).   
        Вскоре многих его друзей по Испании, таких же, как и он, орденоносцев,  стали таскать на проверки, после которых некоторые и не возвращались. Видимо, и он прошел «проверку боем». Что с ним было – он никому не рассказывал: за одно это могли посадить и уже надолго...
        Когда его жена спросила однажды, зачем он сохранил наган, он ответил: «Больше я им живым не дамся». После этого можно было и не спрашивать, как он провел время в НКВД...
Тесть мой свинтил свой орден, на всякий случай (как будто это могло спасти от НКВД!).  Одел он его впервые только после смерти Сталина...
Еще он привез из Испании несколько сотенных долларовых купюр.  Парочка из них была даже конца 1890-х годов, по-моему, с изображением каких-то колумбовских фрегатов, т.е. совсем не такие, как сейчас.  Я взял их в свою первую загранкомандировку, запрятав в кармашек, пришитый к трусам... (Да простят меня славные советские таможенники за такое страшное прегрешение!). 
       Помню, в Канаде, куда я поехал, я еще спросил, берут ли они доллары почти столетней давности, на что получил, естественно, положительный ответ: «Доллар – он всегда доллар!»
Вот такая история нагана, едва не сделавшего меня преступником или даже самоубийцей (разве такое можно пережить?).
Кончил свое путешествие наган на дне омута, рядом с садовым участком, который тесть получил все от того же авиационного завода в конце пятидесятых...
                * * *
         Второй страшный случай произошел, когда моему сыну было уже около пяти, а Таня и вовсе была «девицей на выданье» – как-никак почти пятнадцать!  Мы поехали всем семейством отдыхать в Эстонию. Жили мы в доме у симпатичной пары – он инвалид войны, она – милая приветливая женщина, знание русского языка у которой ограничивалось «спасибо-пожалуйста».
          Помню однажды принес я бутылку «столичной», и мы с хозяином сели во дворе под яблонькой, он принес нехитрую закусь, и мы подняли стаканы с водочкой.  Я очень уважаю бывших фронтовиков, поэтому я произнес:
          - «За тех, кто прошел войну!» 
Мы залпом выпили, после чего мой хозяин с виноватой улыбкой произнес:
          - «Я, правда, воевал на другой стороне...»

        Ходили мы обычно загорать на  большую поляну на берегу огромного пруда. Детский пляжик, где дно было относительно пологим, был небольшой. В остальных местах было очень глубоко да и берег был обрывистый.
        Слава из воды не вылезал. Был у него детский надувной спасательный круг, который мы надевали ему под мышки, и он смело плавал, частенько выплывая из разрешенной зоны.  Мы с женой сидели метрах в пятнадцати от берега, читали по очереди – один все время был «на вахте».  Настала моя очередь читать, а жена стала о чем-то увлеченно болтать с соседкой по пляжу. Совершенно случайно я повернул голову к пруду и ... не увидел белобрысой головы сына там, где она только что мелькала.
        Я бросился к озеру и увидел метрах в десяти от берега что-то уже уходящее под воду... Я бросился в воду. Вынырнул, никого нет! Я глубоко вдохнул и нырнул уже в глубину. Вскоре я увидел все еще сопротивляющееся тело... Я схватил сына за шею под затылком, как меня когда-то учили, стал выталкивать его вверх. Мне уже и самому не хватало воздуха, но для меня тогда это было не важно. Вот я уже выпихнул его на поверхность, а сам в полном соответствии с законами физики погрузился вниз. Я судорожно выплыл вверх, но Слава опять оказался под водой.  Второй раз все было намного легче – он не ушел и на полметра под воду.
        Когда я вытащил его на берег, он был почти без сознания, скорее всего в шоке. Я незамедлительно положил его на свое колено и нажал ему на спину. Из него вылилось изрядно воды, но он при этом – слава богу! – закашлялся...
        Я отнес его тощее и холодное тельце, которое уже подавало несомненные признаки жизни, на наше пляжное полотенце. Там я взял его на руки, он весь дрожал и был страшно бледен.
       Жена бегала вокруг, что-то кудахча, сбежались «сопляжники», причитая и охая.    
       Слава, спустя какое-то время, совсем отошел и даже начал как-то то ли виновато, то ли победно улыбаться.  А одна женщина рассказывала всем: «А я-то вижу, что мальчик как-то странно ныряет: круг бросил, а сам ныряет...»  Дура!
       Слава еще немного покашлял, его еще немножечко вырвало водой, но вскоре он уже носился по лугу с мальчишками.
       О неистребимое детство!  Уже на следующий день он опять полез в воду!  Но на этот раз я был постоянно рядом с ним.  Как впрочем, и впредь еще лет десять...
                * * *
        Впрочем, не зря говорят, что только русский наступает на одни и те же грабли дважды!
        (Помните старый анекдот? Сидят отец и сын чукчи в чуме. Слышат: «Бум!» «Папа, что это?» – «Человек, однако. На грабли наступил.»  Спустя некоторое время опять «Бум!» «Папа, что это?» – «Русский, однако. Возвращался, на грабли наступил.»  «Почему русский?» – «Только русский наступает на одни и те же грабли дважды, однако!»)
         Отдыхали мы в том же семейном составе года через два уже на Черном море.  Сознаюсь, что я ужасно люблю плавать в волнах! Объясняется все предельно просто – я трус: я боюсь глубины, высоты, темноты и т.д.  И именно поэтому какой-то бес все время меня толкает «на искушение».
      Вот и на этот раз. Сидим мы на берегу. Море неспокойно. Ветер все сильнее. Волна нарастает, докатываясь почти до нас, хотя мы и сидим далеко. И тут все тот же бес толкает меня: я разбегаюсь и ныряю под волну. Выплываю, и меня накрывает следующая волна.  Но все знают, если отплыть подальше, то там уже и волна поменьше и нет этого звериного оскала гребня волны с бурлящей белой пеной.
       Поплавал, вылез, а Слава вьется этаким маленьким чертенком: «Пап, и я хочу на волнах покачаться!»
       И у меня сработал «синдром граблей»... В этот раз я за Славу не боялся: я ему собственноручно сделал пренадежнейший пенопластовый спасательный пояс, который снять можно было только открыв безотказнейшие замки.  Да Слава к тому времени и без пояса уже плавал спокойно.
       И вот нырнули мы с ним под волну. Я его держу все время за руку. Потом нас накрыло второй волной, но мы смело плыли дальше.  И вот мы качаемся на обычных волнах – они высокие, но нас не накрывают: просто то вверх, то вниз.  Восторг у Славы был неописуемый.
       Но вот пора возвращаться.  Все бы хорошо, но кто плавал в сильных волнах, тот знает, что самое трудное – это выйти на берег.  Мы только встанем на дно и приготовимся бежать на берег, нас догоняет очередная волна, сбивает с ног и тянет обратно в море... А там очередная волна окатывает бурлящей водой.
       Боролись мы с морем долго. Я уже начал выбиваться из сил... Был бы я один, я бы опять уплыл в глубину и отдохнул там, но у меня в одной руке была все время рука Славы. 
На берегу столпились люди, что-то нам кричали...
       Наконец, совсем на последнем дыхании я встал на дно и побежал к берегу.  Я видел, что какой-то мужчина пытается нам помочь...  Он протянул руку, но до Славы не достал, а нас сбила с ног очередная волна...
        В очередной раз я побежал вместе с волной к берегу и в последний момент, взяв Славку за талию двумя руками,  что было силы метнул его вперед, в руки тому мужчине... Я успел увидеть, как тот подхватил Славу и побежал против бурного течения – волна возвращалась в море.
        Мне хватило ума не пытаться вылезти на берег самому, а уйти опять в море и отдохнуть от борьбы с волнами.  Вскоре я уже выбрался на берег с первой же попытки. Но когда я добрался до места, где мена ждали встревоженный жена и Таня со Славой, я рухну в изнеможении и молча заплакал от счастья, что мне удалось спасти сына...
                * * *
        С тех пор меня иногда навещает страшный сон, в котором смешаны оба эпизода: Слава тонет в какой то бурной и мутной реке, я бросаюсь, нахожу его уже под водой и выталкиваю его на берег, а сам погружаюсь все глубже и глубже под воду с благостной мыслью – я спас сына!  И я просыпаюсь в холодном поту и со страшной радостью – это только сон!
        Нельзя сказать, что этот сон преследует меня, но за прошедшие с того времени тридцать лет он приходил ко мне раз десять...
                *******************



*****  Картина под цвет обоев

        Мы с Таней купили, наконец-то, долгожданную кооперативную квартиру! Жена моя прирожденный художник в части интерьера.  Она долго мучилась, подбирая рисунок и цвет обоев – а комнат у нас было целых три да еще и кухня. Как все понимают, кухня в России – это главное место в любой квартире.  По крайней мере, так было в мое время.
        Чтобы как-то украсить кухню, Таня попросила меня нарисовать что-нибудь подходящее по цвету бежевым обоям.  «Только, пожалуйста, без своих импрессионистских штучек! Нужно что-нибудь скромное, монохромное».
        Но что я мог с собой поделать? У меня кисть сама прыгала от краски к краске и из под нее на свет Божий выползала какая-то разноцветная мозаика. Я никогда рисовать не учился, все мои познания шли от наблюдения за тем, как учился рисовать мой сын, Слава, а уж он-то стал профессиональным художником.
        Однажды, когда Слава заехал к нам в гости, я спросил его, как мне добиться монохромности изображения.  Совет его был предельно прост и даже очевиден. Спросив меня в какой гамме я хотел бы рисовать, он посоветовал выложить на палитру только четыре краски: белую, желтую, коричневую и черную и смешивать их в нужных пропорциях. «Только никогда не используй чисто черную краску – чисто черного цвета в природе нет!»
        И вот я взялся за дело.  Рисовал я кучку вобл, лежащих на столе на разделочной доске, а рядом – зловещий кухонный нож...  Едва дав подсохнуть краскам, мы втиснули картинку в рамку и повесили на стенку в кухне над столом около окна.
        Когда в следующий раз пришел сын, мы все втроем пошли на кухню пить чай.  Слава, заметив моя картину, одобрительно сказал:
        - «Мне это очень нравится! И цветовая гамма выдержана. Вот видишь в монохроме есть своя прелесть... А что тебя толкнуло на это?»
        - «Да вот Таня попросила меня нарисовать что-нибудь под цвет обоев...»
       
        Такого я еще никогда не видел. Слава изменился в лице, молча встал со стула, пошел в прихожую, одел плащ, молча кивнул Тане  и ушел... Я стоял, ничего не понимая. 
       - «Догоняй Славку, пока он не сел в автобус!»
       - «А в чем дело?»
       - «Догони и приведи обратно, потом все поймешь!» 

       Я, как был – прямо в домашних тапочках, выскочил в осенние моросящие сумерки и побежал на автобусную остановку.  Я успел – к счастью, автобусы у нас ходили не так уж часто...
       Мы вернулись вместе. Таня усадила нас опять за стол. Когда первые эмоции схлынули, я спросил:
      - «Слава, что произошло?»
      - «Папа, никогда больше не делай таких пошлых вещей... Нельзя рисовать под обои! Это профанация искусства».
       -  «Слава, но это же не искусство, а декорация, да и я вовсе не художник!»
                * * *
        Второй раз мне досталось от сына «на орехи», за мою «коррекцию» своей  картинки с тбилисским видом на обрывистый берег Куры с храмом Метехи в левом верхнем углу.  Картина была великовата – размером чуть ли не с газетную страницу,  никуда ее не пристроишь, а выбрасывать вроде бы жалко.  Я вырезал фрагмент с Метехским храмом, и получилась миниатюрка размером с ладонь.
         Сын опять был расстроен: «Ведь у тебя там была неплохая композиция! А ты все испортил!»  Я так, честно говоря, не считаю – не было никакой особенной композиции, а к тому же еще сбоку от Метехи торчала нелепая телевизионная башня... Но пришлось промолчать, понурив виновную голову.
          А ее, как известно, меч не сечет...
                ***********


ПРО СЕБЯ

*****  Во сне и наяву

      Моей первой в жизни заграницей был Париж. Случилось так, что в далеком 1964 году я летел на конференцию в Монреаль со своим начальником, замечательным человеком Дмитрием Юрьевичем Пановым.
      Полет наш был с пересадкой в Париже, а наш самолет компании Эр Франс до Монреаля отлетал только через 6 часов. Панов, как человек опытный (он катался по заграницам даже в сталинские времена), оформил в аэропорту за какие-то копейки полицейскую визу, дававшую право на выход в город. Мы поехали в центр и бродили по улицам этого прекрасного города, правда, не уходя далеко от автобусной остановки.
       Вы удивитесь, но одним из ярких впечатлений для меня были ... уличные туалеты! Что это такое? Представьте себе огромный цилиндр радиусом метра полтора, стоящий на коротеньких ножках. Когда вы входили в тот цилиндр, ваша голова выглядывала через верхний край, а нижний край открывал ваши ноги выше щиколоток...
        Помните эпизод открытия общественного туалета на центральной площади города в чудесном старом французском неореалистическом фильме «Скандал в Клошмерле»? Помните, как мэр города, «исполнив свой гражданский долг», взмахнул шляпой, еще находясь в туалете, и грянул национальный гимн?
Когда я был в Париже второй раз всего лет пять спустя, я уже этой экзотики на улицах не застал, но был «приятно поражен», что традиции не так уж скоро покидают этот мир. Похожая конструкция была сохранена в общественном туалете, который находится на смотровой площадке около «парижского Тадж-Махала» – белоснежного храма Сакре Кёр. Зачем такая конструкция в общественном туалете, возникает вопрос. А очень просто – туалет не только общественный, но и общий!  Женские кабинки – в правой стороне, мужские – в левой, но их меньше, зато рядом стоит «клошмерлевская» стенка.
И вот я снова в Париже... И вновь меня влечет к себе Сакре Кёр... И вновь, вдоволь насмотревшись видом Парижа со смотровой площадки, я захожу в тот самый туалет, чтобы «исполнить свой гражданский долг»... Вот я уже...
И тут меня молнией пронзает мысль: это сон! Я просыпаюсь и осознаю, что ни в каком я ни в Париже, а в гостинице, в Горьком, куда я должен был поехать!  Я просыпаюсь и иду в туалет, но почему-то дверь в него заколочена.  Я нервно дергаю за ручку  двери, но безуспешно...
И тут я, наконец, просыпаюсь... Я дома на своей кровати, пора вставать – сегодня рабочий день. Я направляюсь в наш обычный «хрущобский» совмещенный санузел и начинаю с облегчением удовлетворять свое постоянно растущее желание...
Тут я  вскакиваю, будто ошпаренный кипятком! Я ощущаю свой противно мокрый живот! До меня доходит комичность всего того, что произошло. Я спрыгиваю с кровати и несусь в наконец-то реальный туалет, тот самый совмещенный, который только что видел во сне, с трудом сдерживая почти неудержимые позывы и истерический хохот...
Я не помню, когда подобное случалось со мной последний раз – было мне, наверное, года полтора-два, а память о таких ранних временах воспоминаний не хранит. Но сознайтесь, для сорокалетнего мужика эти чересчур!
Сон во сне – какая благодатная тема для всевозможных измышлений и сюрреалистических трансформаций! Эта тема уже обыграна столько раз, что у меня возник вопрос: А стоит ли ее затрагивать? Но потом я подумал: ведь потратил же Зигмунд Фрейд полжизни на изучения «либединых проблем», а полжизни на психиатрическое толкование сновидений.  Подумав, я решил, что мой случай реальный, а не литературная выдумка – почему бы и нет?
К тому же все это истинная правда, да и ситуация достаточно нетривиальная – трижды вложенный сам в себя сон! 

        Сон – это вообще интересная штука!
        Всем известно, что Дмитрий Иванович Менделеев открыл своё знаменитую Периодическую таблицу элементов во сне. Ну, конечно же, гениальные озарения и вообще происходят крайне редко, а тут – во сне! Но признайтесь заурядные открытия и открытьица случались во сне, наверное, почти у всех. Просто мы не Менделеевы, а посему те ночные откровения по масштабу были столь мелки, что их и память не сохранила.
        А вот однажды я во сне сочинил какое-то совершенно изумительное стихотворение. Я даже помню, как я читал его со сцены Большого зала Политехнического музея, где я привык читать лекции для инженеров...  Я проснулся счастливым и возбужденным, но... Ни одного слова в моей голове не сохранилось!  Я попытался даже опять заснуть в надежде, что стих вернется, и тогда я уж схвачу, как жар-птицу, за хвост!  Но заснуть не удалось...
        Был выходной день.  Я встал, принял душ, а потом сел за письменный стол и написал вот это:


_________Я – ПАМЯТНИК СЕБЕ!________

Я проснулся – как толкнули:
В голове стихи звенят.
Я к столу метнулся пулей –
Озарило вдруг меня!

Стих поётся гениальный,
За строкой летит строка.
На Парнасе,  а не в спальной
Я витаю в облаках. . .

Я ищу бумагу с ручкой. . .
Ничего нет под рукой!
Наизусть!  (Хоть путь не лучший
Нет возможности другой. )
Я твержу строку за строчкой.
По душе течёт бальзам:
Гениальным стал за ночь я!
Ах,  слеза мутит глаза. . .

Можно стих забыть убогий,
Тот, что писан для забвенья.
Ну,  а «Парус одинокий»?
Или «Чудное мгновенье»? !
И моё стихотворенье
Позабыть никак нельзя!
Повторяю в исступленьи,
В умиленьи прослезясь.

Славой будущей овеян,
Лезу я опять в кровать,
И под чарами Морфея
Начинаю засыпать. . .

Просыпаюсь утром рано,
От волнения затих,
Пульс колотит барабаном:
Помню - был великий стих,

Помню,  было озаренье,
Но не «Парус одинокий»,
И не «Чудное мгновенье»,
А какой-то стих глубокий.

В нём была пружина века,
Вся эссенция эмоций,
Вся премудрость человека! . .
Жду – вот-вот тот стих польётся.

Тщусь хотя бы вспомнить слово,
Исхожу от нетерпенья. . .
Только лезет снова,  снова:
«... помню чудное мгновенье...»

Как кузнечик одноногий,
Мчусь по кругу,  ошалев. . .
Помню «... парус одинокий...»
Но не помню свой шедевр!

С той поры мне нет покоя,
Просыпаюсь раз по пять.
Карандаш лежит у койки
И амбарная тетрадь.
Докажу я всем,  что гений!
Пробудясь в ночи глубокой,
Жду я чудное мгновенье,
Словно парус одинокий. . .
                ***********


******  По ночам я бываю сладкий...

       В этой быстротекущей жизни хоть что-нибудь должно быть вялотекущим... Только этого мне и не хватало – ко всему богатому букету всяческих моих недугов и болезней добавился еще и вялотекущий лейкоз... Господи, если Ты есть, что же ты делаешь со мной, мать твоя Богородица!  Избави меня от своего милосердия!
       Но тем не менее, почему-то именно больничные проблемы по вполне серьезным поводам приводили у меня к предельно смешным ситуациям.
Вот и на этот раз, прихожу я на прием к гематологу, куда меня направил другой лечащий врач. Запускают меня в кабинетик. Жду-пожду – нет как нет!
       Вдруг после легкого стука распахивается дверь, и в комнату впархивает какое-то эфемерное создание (видимо, белый халат усиливает впечатление чего-то заоблачного).  Создание это было совсем юное, моложе моей младшей дочери. А я, честно говоря, не люблю попадать в руки практикантов и стажеров...
        Но она начинает очень уверенный опрос,  и мои предрассудки начинают развеиваться.
         Признаюсь, что как старый «лесбиянец», я очень люблю потрепаться с молоденькими женщинами – застарелая привычка еще с молодости. Кстати, это никогда не носило донжуанских оттенков, просто мне женщины как животные интереснее мужиков, уж извините.  (Хотя не хочу показаться ханжой – женщины для меня в общем-то не были просто источником тол;ко эстетического восторга.)
          К сожалению, дальнейший разговор – непереводимая игра слов, поэтому я буду давать английский диалог с русским «подстрочником». К тому же, речь идет даже не об «игре слов», а об уровне моего знания, а точнее – незнания английского языка.
        -   Do you smoke? (Курите?)
        -   Never. (Не курил никогда.)
        -  Good for you!  (Это правильно!)
        -  Do you drink?  (Пьете?)
        -  Sorry, I am Russian… (Ну, я же русский...)

        Тут она улыбается и продолжает опрос.
        - Are you sleeping well?  (Сон у вас хороший?)
        - Yes. But in the middle of the night I became sweet… (Да. Только вот среди ночи я вдруг становлюсь сладким...)
        - What do you mean?  (Что вы имеете в виду?)
Тут она заметно смущается, я это чувствую и стараюсь объяснить.
         - Well, I forgot how it is in English… I became wet and salt…(Ну,  я забыл, как это по-английски...  Я становлюсь мокрым и соленым...)

        Врачиха понимает, наконец, что я становлюсь не «сладеньким» среди ночи, а
наоборот – мокрым и соленым!

        - Do you have adenoma? (У вас аденома?)

        Тут до меня доходит вся комичность разговора.  Она решила, что я писаюсь по ночам! Я начинаю дико хохотать, а она недоумевает большая аденома – не повод для бурного веселья.  Я начинаю объяснять, что со мной происходит используя массу слов не по назначению, но мне удается донести смысл до нее.  Тут наступает ее очередь впасть в истерический смех:
        - Oh! You meаnt not “sweet” but “sweаt”!.. (О! Вы имели в виду не «сладкий», а «потный»!..)

       Мы оба снова заливаемся смехом почти до слез. Потом она сажает меня на смотровой лежак и просит поднять руки. Я, как при всяком осмотре подобного рода, поднимаю руки и впериваю глаза в потолок. Вдруг я чувствую какой-то буквально электрический шок и соскакиваю с лежака! Не подумайте плохо ни обо мне не о молоденькой врачихе: я просто очень боюсь щекотки, а она попыталась пощупать, не увеличились ли у меня подмышечные железы!
       Тут молодая гематологичка буквально рушится на стул у своего стола и начинает судорожно всхлипывать, обхвативши голову руками.
       
         Успокоившись, она выходит из кабинета и просит меня подождать.   Спустя какое-то время, входят двое: она и солидный мужчина, оказавшийся заведующим гематологического отделения.  Он входит с широченной улыбкой, поблескивающей белоснежными явно искусственными зубами.  Видимо, его ассистентша все ему рассказала. Он с едва сдерживаемой улыбкой говорит мне о серьезности моего заболевания, успокаивая, что лет десять-пятнадцать мне все же отпущено. 
       Я быстро прикидываю, что это превысит 90 лет и понимаю, что моя старая хохма и теперь может оказаться справедливой: «Умру я не от этого!»  Ну, да что гадать: поживем – увидим.

                *************