Эпилог

.
.
============================  Азъ Есмъ  ====================================

       Ну, вот пришло время и про себя рассказать... Хотелось бы избежать шаблонной анкеты типа «Нет. Нет. Не был. Не привлекался.  Да, а что?  Нет.  Нет. Нет.» Но немножко в таком духе придется:
       1935. Русский. Из семьи военнослужащего. Неверующий христианин. Бывший член КПСС. Невозвращенец. Straight (т.е. не «гомик»). В здравом уме. В не очень крепкой памяти. Под судом и следствием пока не состоял. Ни я, ни мои родственники в плену  или интернированы не были. Родственников за границей не имею (сам там живу).
       Родился в г. Ленинграде, где и проживал с родителями на ул. Воинова, пока вопреки своей воле не был вывезен в возрасте двух лет родителями в г. Москву в связи с переводом отца по службе. 
       Во время войны семья была эвакуирована в г. Свердловск. В 1943 вернулся в Москву и прожил там до 1989 года, когда выехал в США по приглашению Университета Джорджа Вашингтона (Washington, D.C.), где и застрял. Проживал в Арлингтоне, недалеко от всем известного Арлингтонского кладбища. В 1996 переехал жить и работать в Сан-Диего, где нынче и нахожусь. Где здесь кладбище – не знаю.
       Разведен и вновь женат. Первая жена – Лидия. Из рабочей семьи. Ее отец, Алексей Кузьмич Березкин, был в Испании во время тамошней Гражданской войны, собирал военные советские самолеты для Республиканской армии. Был награжден орденом Красной Звезды, который сначала не носил, опасаясь преследований со стороны НКВД, а потом уже не одевал его уже просто по привычке. Всю сознательную жизнь проработал на заводе Туполева. Ее мать, Екатерина Григорьевна, – всю жизнь проработала на прядильной фабрике. Оба выходцы из крестьянских семей.
       Вторая жена – Татьяна. Из семьи, если так можно сказать, «военно-крестьянской»: ее отец, Вячеслав Алексеевич Бабанов, возвращаясь с войны, женился на латгальской девушке из крестьянской семьи. На войну его забрали 18 лет, и он прошел ее с первого до последнего дня, получив в меру и наград и ранений...  Мать моей жены, Елизавета Фоминична, в девичестве Маслобоева, из рода тех давних старообрядцев, которые бежали на Запад от церковных православных ортодоксов и осели в Восточной Латвии несколько веков назад.
Кстати, о фото,  которое вы видели на первой странице.  Это я – «от соски до бутылки». Вот она – вся жизнь...  Кто-то из моих друзей сказал, что мой фотомонтаж очень грустный – вся жизнь в картинках на одной странице...

                * * *

      Дети мои, а их четверо – двое от первого брака, а двое – моей второй жены, уже происходят из «советской интеллигенции». Вот они, в порядке убывания возрастов:
Татьяна Ушакова, Святослав Ушаков, Михаил Воронков, Кристина Ушакова.
      Следующее поколение за ними: Лёша и Петя (Танины), Настя (Славина), Алиса и Артурчил (Мишины).
      Моя мама прожила до 95 лет, обладая совершенно фантастическим здоровьем. Эх, мне бы ее гены!  Можете себе представить:  у нее за всю жизнь ни разу е болели зубы!
Отец, правда, умер рано – он не дожил и до семидесяти...
     Так кто же я ?               

      Вползая в восьмой десяток лет, я задался вопросами: Кто я? Откуда я? Куда я иду?  Единственное, что я знаю наверняка, так это ответ на вопрос:  Куда я иду?
      Я многое помнил еще по рассказам своей любимой бабушки, Царствие ей Небесное (она была «пассивно» верующей, но истинной христианкой).  Часть я  узнал совсем недавно от своей мамы, которая в свои 90 с хвостиком лет обладает памятью и светлым умом, который я желал бы иметь и в свои уже прошлые 60 лет.
      Как многие из нас, я тоже «Иван,  не помнящий родства». Хотя во многом            это объясняется тем, что мои родители предпочитали свое родство не вспоминать. Ведь кое-какая правда была просто смертельно опасна в сталинские времена.
                * * *
        Дед по отцовской линии, Андрей Платонович Ушаков, ушел на заработки в Самару из одного из окрестных сел, да так и осел в городе.
        Мой дед по материнской линии, Николай Арсеньевич Розов, был сыном священника одного из Самарских приходов, который, как тогда и водилось, вел «по совместительству» церковно-приходскую школу. Ему «повезло»: он умер естественной смертью, не дождавшись большевистских репрессий.
        Сыновей своих – погодков Николая и Михаила – мой прадед определил в юнкерское училище, которое те благополучно закончили, получив нижний армейский чин подпоручиков.
        Николай и Михаил воевали на Германской войне.  Михаил попал в плен.   Когда настало время возвращаться, его мать, Олимпиада, в переписке отсоветовала ему делать это – как-никак, а царский офицер да еще из германского плена! Так он и остался в Европе, потом связь с ним была потеряна.  В семье говорили, что он то ли в Америке, то ли в Испании, о которой мечтал всю юность, ибо испанские женщины тревожили его юношеский ум. 
        Но оказалось, что все время он прожил во Франции, в Париже.  При всей его любви к женщинам, остался бобылем, хотя любовь к женщинам, заметим, не всегда приводит к женитьбе.  Года четыре назад Инюрколлегия разыскивала его родственников, среди коих оказалась и моя матушка.  (Время о котором я пишу и общее влияние стиля изложения повернуло мой язык сказать «матушка», а не «мама», хотя ранее по отношению к ней я слова этого никогда не употреблял даже про себя – ох, литература, литература!) 
       Наследство оказалось «огромным»: на 10 наследников досталось почти 100 тысяч франков, т.е. около 20 тысяч долларов.  Остальное растеклось по карманам различных французских и российских ведомств... (А ведь кроме «мелочевки», остался дом в Париже, который стоил уж не меньше 400-500 тысяч долларов. Но это наследников уже не коснулось!)
       Умер дедушка Миша в одиночестве, было ему под сто лет.  О чем я жалел, так это о том, что будучи в Париже раз пять, я ни разу не попытался его найти... Я его искал в Америке, в Канаде...
       А ведь именно в старости всем нам так нужно внимание!
                * * *
       Моего деда, Николая Арсеньевича, революция застала под Самарой в частях царской армии, которая еще не стала Белой Армией.  В смутное время он вернулся в Самару, домой. 
Еще до войны, году в 1911, он женился, несмотря на протесты своей матери, на 18-летней безродной деревенской девушке, увидевши ее однажды в церковном хоре, где она была солисткой.  Через год родилась моя мама...
       Вскоре после его возвращения домой начались поиски «врагов рабоче-крестьянского государства» (тогда еще до «врагов народа» не додумались). Моя бабушка прятала мужа в подпол каждый раз, когда кто-нибудь подозрительный приближался к дому. Соседи обо всем знали, но никто не донес.  А оснований для доноса у какого-нибудь добропорядочного Павлика Морозова было более, чем достаточно: Николай Арсеньевич был поповичем да к тому же «почти» белым офицером.
       Но вот однажды пришли солдаты, которыми он командовал еще в царской армии.  Практически все подразделение перешло на сторону Красной Армии.  По тогдашним порядкам солдатский комитет сам выбирал себе командира, вспомнили об «Арсеньиче», кто-то бывал раньше у него дома, пришли... Кончилось тем, что Николай Арсеньевич стал красным командиром и его прегрешения – поповское происхождение и служба в царской армии - были прощены.  Прослужил он в Красной Армии около двух лет, было это время борьбы с «голубыми чехами ».
       Потом его направили в Ташкент делать тоже что-то революционное.  Там он пробыл около трех лет и вернулся в Самару уже демобилизованным.
       Вернулся он потому, что его мать сказала, что в Самаре за мешок муки можно было купить дом. Время в Поволжье было тяжелейшим: голод косил и старых и малых своей безжалостной косой... Потратив все семейные ресурсы, дед купил мешок муки и поехал на родину.
       Но все вы знаете, что нет ничего опаснее возвращаться на родину. Когда человек возвращается, у других всегда сразу же возникает вопрос: а чего бы это тебе надо было уезжать?  Родина не прощает «адюльтера», даже если она сама отправляет кого-то на чужбину на время, ну, как Авраам отдал Сарру в наложницы к какому-то египетскому царю.   
      На железной дороге шла железная чистка, Арсения, несмотря на бывших при нем жену и дочку, посчитали «мешочником», а чтобы он таковым не был, мешок с мукой конфисковали...
Так они и вернулись в Самару не солоно хлебамши! В Самаре он устроился работать в каком-то советском учреждении – как-никак, человек с образованием. 
      Вскорости он сгорел от скоротечной чахотки...
                * * *
      Очень интересным, а для меня и самым дорогим человеком, была моя бабушка, Елена Степановна Розова, в девичестве Бургутова.
      Была она деревенская, из огромной семьи, в которой было что-то 16 или 18 детей, из которых с десяток «Бог прибрал» еще младенцами. Я знал только четырех ее младших сестер, одна из которых была возраста моей мамы. Жили они в селе Чёрновка под Самарой, где бабушка пела в церковном хоре. Когда семья переехала в Самару, она стала солисткой церковного хора. 
       Голос у нее, как рассказывали самарские родственники, был уникальным по тембру, чистоте и силе.  Такого колоратурного сопрано, как говорили, на Руси давно не было.  На церковные службы, где она пела приезжали купцы со всей Волги...
       Один из поклонников, богатый купец предложил за свои деньги послать ее учиться в Италию, тогдашнюю Мекку оперных певцов. Бабушка моя уж было согласилась, но тут вспыхнула любовь с молодым офицером весьма Мопассановского типа, как можно судить по семейным фотографиям.  Куда перевесили весы, понятно – иначе не читать бы вам этих тетрадок!
      Любила бабушка своего Николая, что говорится, без памяти, хотя и водились за ним грешки.  «Я любила его, как кошка, хотя он и был ветреный мужчина».
      Когда умер ее муж, моя бабушка так горевала, что в плаче сорвала голосовые связки.  Она пыталась петь для меня свои любимые вещи, но могла это делать только буквально шепотом, поскольку иначе звук вообще не выходил из ее губ...
      Я называл свою бабушку «Мама».  Она и моя мама каким-то удивительным способом различали, кого из них я зову.  Как и для многих детей военных лет, кому повезло иметь бабушку, бабушки стали самыми близкими, ведь они отдавали нам больше всех остальных вместе взятых любви, тепла, внимания...
     Я глубокий атеист, но всем христианским добродетелям, которые у меня есть, я обязан своей бабушке.  Она рассказывала мне много библейских притчей и сюжетов, хотя никогда не бормотала молитв и не ходила в церковь.  Она могла перекреститься, но это было что-то такое личное, что у меня не вызывало представления о потусторонних субстанциях. Я думаю, что именно ей я обязан верой в себя, верой в необходимость нести добро в себе, не напоказ, верой в любви к ближнему, как к естественному состоянию человеческой души.
                * * *
      Когда умер Николай Арсеньевич,  семья осталась в совершенно бедственном положении. И тогда его друг, которого звали Фридман – большего моя мама вспомнить не смогла – помогал семье друга, как только мог.  Он устроил нескольких своих знакомых к бабушке «нахлебниками», которые приходили столоваться у нее.  (А бабушка моя была отличная кулинарка!)  Мама помнит только одного – учителя, который запомнился ей своей интеллигентностью и добрым отношением к ней и ее маленькой сестренке.
        Однажды Фридман попросил мою бабушку принять в гости его двух сыновей, которые жили в другом городе.  Дело в том, что он не хотел, чтобы кто-нибудь видел, что сыновья его приехали к нему.  Они приехали к Розовым, пришел и их отец. Он настоял, чтобы сыновья под его диктовку написали отречения от отца, который был предприимчивым и удачливым нэпманом и в добавок – как вы поняли – евреем. Мама совершенно отчетливо помнит, как сыновья плакали, не желая отказываться от отца, и как тот настоял на своем.    
       Четырнадцатилетней девочке, только что потерявшей отца, трудно было понять, зачем нужно детям добровольно отказываться от своего отца.
        Интуиция и жизненный опыт не подвели Фридмана: через 3-4 месяца его схватили и послали на каторгу, где он умер от истощения. Сыновья его больше на горизонте семьи Розовых не возникали.  Может, и они хотели оградить добрых людей от тени крамольной связи с семьей репрессированного?
                * * *
        Так кто же я? 
        Для полноты картины нужно проверить и мои сомнительные родословные корни.
        По женской отцовской ветви корни уходят к карякам, северной народности, проживавшей на территории нынешней Коми. Во всяком случае, я не могу отрицать, что комик во мне живет! Они, как и мордва, имели какие-то дальние финские корни. 
       По мужской отцовской ветви корни уходят куда-то в Туретчину или Среднюю Азию.  Как мне пояснил мой узбекский аспирант Акмаль Усманов, фамилия Ушаков – не русская, так как имеет своим корнем тюркское слово «УШАГ», что означает «маленький мальчик».  Поэтому и прозвище Федора Федоровича Ушакова - «Ушак-паша» имело смысл, когда после побед русских над турками этим именем турецкие мамаши пугали своих маленьких турчат!
       По маминой линии, моя бабушка происходит из крепостных крестьян по фамилии Бургут, что восходит опять же к тюркскому «беркут», т.е. по-русски она была бы «Елена Орлова». Окончание «во» было добавлено, когда отменялось крепостное право.  А сами Бургуты – калмыки.
      Мой дедушка по маминой линии имеет необычную для русского человека «цветную» фамилию Розов. Я что-то не припомню никого, кроме евреев с фамилией Розов, хотя она и реже появляется, чем «Черненький», «Беленький», «Зеленый» и проч.  У меня есть подозрение, что Розовы – какие-то давние выкресты, причем настолько давние, что мой прадед сам был православным священником.
       Так что сидят во мне «и финн ... и друг степей калмык».  А уж русские, наравне с татарами, в моем «коктейле крови» наверняка составляют основу.
       Среди предков моих есть и православные, и буддисты и магометане... Это ли не дает мне право иметь своего персонального «беспартийного» Бога? (Шутка, не обижайтесь, кого это может задеть: я же отчасти «комик».)

-----------------------------  ПРОЩАНИЕ  -----------------------------------

        Вот и настало время прощания, дорогой читатель...

         Помните, у Андрея Платонова в «Котловане» описывается прощание крестьян, из коих некоторые были обозначены как «кулаки» и должны были быть сплавлены по реке на плоту в неизвестность?

        «И сказав последние слова, мужик обнял соседа, поцеловал его трижды и попрощался с ним.
         - Прощай, Егор Семеныч!
         - Не в чем, Никанор Петрович: ты меня тоже прости.»

          До чтения Платонова я никогда не задумывался над этим глубоким смыслом русского «Прощай!»

           Подошло к концу то, что я писал для вас... А может, для себя? Но это неважно, в конце концов.  Какое-то время вы провели наедине со мной, а я с вами.  На твое «Прощай», читатель, я хотел бы ответить: «Ты меня тоже прости...»

            И все же, нет, не прощай, а до свидания!

            Всех благ каждому из вас.

             Спасибо... (И опять же вслушайтесь: «Спаси-бог».)